Читать книгу Ветер.mail.ru - Марина Комаркевич - Страница 2
Оглавление05.11.2012 Настя
Саня, привет!
Это тебе пишет Настя Лютикова, помнишь такую? Мы с тобой вместе учились на биофаке. Извини, если я несколько фамильярно, но на биофаке ты на Саню отзывалась нормально, а как живешь сейчас, я не знаю. Если тебе хочется, чтобы я к тебе обращалась по-другому, ты мне сообщи. А то вдруг ты уже десять лет как учительница в школе и привыкла, чтоб тебя называли только Александра-свет-по-отчеству, а я тут – Саня, Саня, как в детстве. Прости, если что. И если вдруг надо перейти на «вы», тоже сообщи (те).
Я, собственно, с каким делом к тебе. У нас на биофаке была неплохая такая группа на зоологии беспозвоночных. Весело нам было. И на практике – помнишь? На прошлой неделе мы вдруг случайно встретились с Мишей Антипиным. С тем, что пел вечерами на Белом море: «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой…» Правда, к Белому морю эта песня никакого отношения не имела, но мы так хорошо себе представляли, как лето проходит, мы возвращаемся домой, в хмурые питерские дни… я до сих пор только так ее и воспринимаю. Ну, это я что-то в личное уже метнулась.
Так вот, возникла у нас с Мишей мысль – а не встретиться ли нам? Песен попеть по старой памяти. Конечно, так легко народ будет не собрать, у всех же своя жизнь, семьи, работа, планы-графики. Это мы с Мишей, как выяснилось, – старые холостяк и холостячка. А про остальных почти ничего не знаем. Но мы решили попробовать. И пишем всем, чьи адреса нашли.
И у меня к тебе два вопроса, соответственно (кроме вопроса, как к тебе обращаться). Когда бы тебе было удобно встретится в ближайший месяц, если, конечно, тебе вообще это интересно? И нет ли у тебя случайно хоть каких-то координат Лизы Юргент и Николая – даже фамилии его не помню, высокий такой, он еще всем водоросли сачком зачерпывал, потому что у него самые длинные руки были? Е-мейлы найти было бы прекрасно, но и любая другая информация подойдет – место работы или домашний адрес. Ну вдруг.
А всю организацию и координацию мы с Мишей возьмем на себя. Найдем кафе, забронируем столик. Много ли нам надо для хорошей компании – чайник чаю да Мишина гитара, а она у него сохранилась.
Если, конечно, вообще хоть кто-то захочет прийти.
Очень жду твоего ответа.
Извини за сумбурность и внезапность. Семнадцать лет не виделись, как-никак. Я и пишу-то, словно в снежную пустыню. Нашла на сайте университета электронный адрес Шувалова Николая Сергеевича, это ведь твой отец? Я помню, ты говорила – историк, да и фамилия не часто встречается. Отправила письмо ему с просьбой переслать тебе. Современный вариант «на деревню дедушке». Может, конечно, ошиблась, перепутала.
Ну да буду надеяться.
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
12.11.2012 Саня
Настя, привет!
Было большой и приятной неожиданностью получить от тебя письмо, тем более что оно дошло до меня с приключениями, так что извини за задержку с ответом. Шувалов Николай Сергеевич, который оказался, как видишь, действительно моим папой, в тот же день переправил письмо на наш домашний ящик, но я к компьютеру подхожу нечасто, а муж попросту забыл передать. Оно обнаружилось только сегодня, когда папа звонил и между делом поинтересовался – кто мне пишет, тут-то я и узнала о существовании письма. Конечно, меня можно называть и Саней, и на «ты», буду только рада весточке из далёкого прошлого. Спасибо.
Я прекрасно помню и практику на Белом море, и песни. Мне казалось, Миша пел эту песню по-другому – «лыжи из печки торчат, скоро рюкзак догорит…», но, в общем, неважно. Как прохладный свежий ветер прошлых лет, даже запах водорослей и мидий на побережье вспомнился. И вас всех вспомнила, конечно же, хотя столько лет прошло, страшно подумать. Полжизни.
Как сложилось всё у тебя после Универа? Самой похвастать особо нечем – я так и не стала дальше двигать науку, защищаться, писать статьи, как вы все, наверное. Сейчас работаю в биологической лаборатории. Далеко не ушла. Никаких звёзд с неба, но зато тихо, спокойно, в четыре уже дома, готовлю ужин и жду мужа с работы. Кстати, ты назвала себя холостячкой – вот уж печальная весточка. Как же так получилось, ты была творческим началом нашей группы, такая умная, красивая девочка, по тебе вздыхал, насколько помню, тот же Мишка. Впрочем, я понимаю, что тут может быть какая-то твоя глубоко личная печаль, прости, что вторгаюсь на запретную территорию.
О себе могу сказать только, что я замужем и я счастлива. Сколько замужем, столько и счастлива. У нас маленькая, но уютная квартирка, строим дачу на старом дедовском участке, растёт сын. Что ещё написать про своё «тихое счастье с окнами в сад», как пел тот же Миша? Иногда вспоминаю эти слова из песни и думаю: чем об этом говорить меньше, тем прочнее оно, счастье.
Отвечая на твои вопросы: во-первых, у меня нет ничьих адресов и телефонов. Так что жаль, но тут помочь не могу. А во-вторых, конечно, очень рада буду со всеми вами встретиться. Пиши мне, как окончательно соберётесь и точно будет известно – что и где, а я подбегу, куда решите. У меня относительно свободный график работы. Только, если будут учтены скромные пожелания участников, по возможности, не в «Астории», что-нибудь побюджетнее, поскольку денег, ты сама понимаешь…
Всегда рада видеть и слышать.
Шувалова Саня – Иванова Александра Николаевна
PS: как видишь, сменила свою «красивую» фамилию. «Носить фамилию Иванов в России – всё равно, что не носить никакой», как шутит мой муж, кстати, он тоже Александр. Хотя я так не считаю, я думаю, что Ивановы в России – это сама Россия и есть. Ну всё, заболталась. До свидания и (надеюсь) до скорой встречи!
15.11.2012 Саня
Настя, привет!
Ну как, удалось найти кого-то из наших? Я с момента получения твоего письма загрузилась мыслями о встрече. Нет-нет, да и подумаю – как оно всё будет, как мы все будем друг друга узнавать (или не узнавать), что надеть, продумываю даже это – платье или брюки, романтичный стиль или вечерний. Ты, пожалуйста, не смейся надо мной, я так редко куда-либо выбираюсь, что мне вдвойне приятно фантазировать. Тем более редко выбираюсь одна. Я правильно поняла, вечер встречи будет без наших вторых половинок? (У кого они есть, извини). Саше (мужу) рассказала, он, уж так и быть, согласился меня отпустить. И Вовка (сын) отпускает. Так и сказали: что делать, мамочка, ты тоже имеешь право на воспоминания, побудем вечерок без тебя. Так что жду твоего письма с нетерпением и, как видишь, тороплю тебя с ответом.
А вообще-то – просто хотела поделиться радостью. Какой снег в начале ноября в этом году, а?! Со времён детства не помню такого. Тогда совершенно точно был снег – в ноябре, в день рождения мамы. Гости приходили с детьми, нам накрывали отдельный стол в маленькой комнате, а после застолья, после танцев под магнитофон все вместе выходили во двор запускать из ракетницы красную ракету и играть в снежки. Дети против взрослых, это было весело! Впрочем, дед всегда присоединялся к нам. Он сажал меня на плечи, и я была генералом снежной армии на боевом коне! Наконец, подустав и замирившись, мы все вместе лепили снежную бабу. Вот этим и помнилось всегда начало ноября из детства – мамин день рождения, снег во дворе и горький свежий запах хризантем, белых и круглых, как шапки снега. Папа всегда дарил маме хризантемы. А потом начались бесснежные зимы, слякотные зимы, зимы, которых я вообще не помню. Поэтому нынешний снег и пробудил во мне самые лучшие воспоминания детства. Почему-то я думаю – это подарок природы к какой-то очень большой радости, радости большей, чем что-то обычное, повседневное. Может быть, наша встреча её принесёт?
И ещё я хочу пробежаться по этому снегу на лыжах. Ни Сашу, ни Вовку, к сожалению, так и не смогла увлечь – муж вообще не большой любитель активного отдыха, а для сына и школьные-то уроки физкультуры – каторга, а уж зимой в лес его вообще ничем не заманишь. Тем более жаль, что и ехать-то далеко не надо. Дорогу перешёл, на лыжи встал, в горку, через поле – и настоящий лес, еловый, сосновый. Одно удовольствие там бежать по накатанной лыжне, встречать таких же любителей морозного воздуха, на любимом пенёчке присесть, натереть щёки, и без того горящие, колючим снегом, выпить обжигающего чаю с мятой из термоса. Я бегаю быстро, люблю и по лыжне, и коньковым шагом по дороге. Так хорошо намёрзнуться, напотеться, в конце пути с горки съехать – и скорее домой отогреваться.
А как у тебя отношения с лыжами? Я тебя, случайно, не убедила составить мне компанию? А то приезжай, не дожидаясь общей встречи, покатаемся, пока снег не растаял. Или у мужа отпрошусь, и просто в кафешке посидим, поболтаем за чаем с пирожными. Муж отпустит, он у меня замечательный, правда.
Жду ответа,
Саня-Александра
16.11.2012 Настя
Привет, Саня-Александра!
Рада твоему ответу несказанно!
Представляешь, отозвались все. Очень приятно, правда? Хорошая у нас была компания, не устану повторять, потому что все готовы встретиться. Даже Николай, Смирнов его фамилия оказалась, уж как тут запомнить (шучу). И Лизку нашли. Одна загвоздка – Лизка теперь далеко-о-о-о, аж в Штатах. И живет там, и работает, и растит пару американо-русских отпрысков. Приехать, понятное дело, не сможет, но в эпоху развитых компьютерных технологий это не проблема – мы возьмем с собой ноут. И Лизка будет с нами по скайпу весь вечер, она уже обещала. Устроит нам экскурсию по типовому американскому жилищу, продемонстрирует американскую домашнюю моду, а может, засядет в типовом американском баре и будет пить с нами пиво, чокаясь через экран.
Меня просто распирает заранее от удовольствия. И от радости.
Так что твои раздумья о стиле одежды понимаю, сама регулярно задумываюсь. Но мы решили, пусть каждый сам, как хочет, не будем тон задавать. Этакая возможность самовыражения. Мы ж хотим друг друга увидеть нынешних, реальных. Ну вот, пусть каждый и приходит таким, каким хочет, – кто романтичным, а кто прозаичным.
Со временем определились – 1 декабря! Очень удачный момент, мне кажется. До Нового года времени еще много, предновогодней беготней никто не загружен, а жить уже скучно и темно. Вот мы эту темноту и разбавим. Тем более это суббота – тоже удобно. Субботу посвятим компании, а воскресенье – семье и родне, ну или иному варианту отдыха. В любом случае будет время расслабиться перед трудовой неделей, если вдруг мы наберемся. Не думаю, правда, что наберемся, но вдруг…
Словом, я вся в предвкушении.
А про лыжи, ох… что тебе сказать. Боюсь, тут мое мироощущение ближе к тому, что у твоих мужчин, если не хуже. Я не помню, рассказывала ли, когда мы общались на биофаке, но в жизни моей, как, впрочем, и у всякого ребенка, имелся папа. Что неудивительно, конечно. Только мой папа, в отличие от пап многих иных ребенков, был тренером городской юношеской лыжной сборной тогда еще Ленинграда и, само собой, определил меня туда. Так что все мое детство с семи до четырнадцати прошло в непрерывном лыжном катании, причем ни о каком удовольствии речь не шла – только скорость, только гонка, только победа. Не знаю насчет крови, но потом моим политы лыжни в половине пригородов Питера, начиная от Красного Села и до поселка Кавголово. А в Петергофе я даже сподобилась получить второе место на общегородских соревнованиях. Среди юниоров. Папа, понятное дело, гордился, а мне все мое детство хотелось наконец сдохнуть и больше никогда-никогда не вставать на эти гребаные доски с кандалами для ботинок. И хотя с тех пор прошло много лет, лыжи я по сей день не просто не люблю. Я их ненавижу всей душой! Такая, видишь ли, история. Прости, мы можем просто погулять где-нибудь и повспоминать былое, если нам не хватит совместных посиделок в компании, но на лыжах – никогда, никуда, ни за что. Надеюсь, ты меня понимаешь.
Что до замужества моего, ну, право слово, о чем ты? Почему печальная весть? У нас двенадцать лет как двадцать первый век на дворе! Почему известие о чьем-то незамужестве вызывает чувство печали, словно этому человеку больше и заняться в жизни нечем, кроме как созидать семью? Не, я ничуть не против созидания семей, могу и не в кафе, а к вам в гости нагрянуть, с твоей семьей пообщаюсь с удовольствием, но не всем же ее созидать. А если кто-то не хочет? Ну вот просто не хочет? Существуют ведь и другие образы жизни – кто-то путешествует, кто-то наукой занят, кто-то искусством. Хотя это тоже, конечно, не препятствие для бракосочетания. Ну, не знаю, пусть образ жизни ни при чем, просто нежелание, его вполне достаточно. В общем, мне и так неплохо живется. Вот увидимся – все расскажу. Где работаю, чем занимаюсь. Даже картинки покажу, на том самом ноуте, по которому с Лизкой общаться будем.
Давай, планируй прекрасные одежды, запасай место в желудке, береги хорошее настроение и первого декабря – как штык! Всех ждем, всем будем рады!
Целую и радостно ожидаю встречи!
Настя!
С уважением
Anastassija Lutikova
16.11.2012 Настя
Ай-ай! Главное-то забыла. Встречаемся в кафе «Сулико» на Казанской улице, дом 6, первого декабря, в 17:00. Столик на восьмерых заказан!
Еще раз целую!
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
25.11.2012 Саня
В воскресное утро Саня проснулась рано, до будильника – не хотелось беспокоить крепко спящего рядом мужа. Сквозь близорукую несфокусированную пелену отключила тикающие часики на телефоне, сладко потянулась, потерла лицо руками, просыпаясь окончательно. Осторожненько приподнявшись, поддернула ночнушку и стала перелезать через одеяльный бугор, но выметнувшиеся оттуда руки мягко схватили ее, прижали, уволокли обратно в теплое сонное нутро одеяла.
– Куда же ты собралась ни свет ни заря? А меня бросаешь, альпинистка-скалолазочка моя?
– Ой, ну Сашка. Ну что ты делаешь. Ну, отпусти, пожалуйста! – ой… Такое сонное, родное тепло, нежные, знакомые до каждой родинки руки. Сильные, с длинными голубоватыми венами. Прижимают мягко, а не вырваться, и еще пара минут в ласковой возне под одеялом – так, пожалуй, и вырываться не захочется. И начнётся день, как каждый их выходной, с заполошной мысли – плотно ли закрыта дверь, приглушённого дыхания, зажатой в зубах подушки, сладостной наполненности, горячего, нежного, влажного сна в обнимку ещё на полчасика, перед тем как они окончательно проснутся и день начнётся уже решительно и бесповоротно. Нет, надо исполнять задуманное.
– Борюсь с соблазнами! – Саня перецеловала мужнины руки и отвела их от своей груди. – Я ненадолго, обещаю. На первый раз только пробегусь до леса, там небольшой кружочек – и обратно. Даже термос брать не буду.
– Ну, беги, что ж с тобой сделаешь. Я и лыжи насмолил тебе вчера. Смотри, не заблудись в лесу, жду на завтрак.
Саня наскоро взбодрилась под горячим душем. Почистила зубы любимой пастой, до того мятной, что волосы на затылке шевелились от её мятности, а Санины мужчины вдвоем смеялись над её «суровыми вкусами». Шерстяная синяя олимпийка (купленная страшно сказать, сколько лет назад, обычно вещи у женщин столько не живут) ладненько села по фигуре, и Саня, проходя мимо зеркала, улыбнулась себе. Она давно подозревала, что Сашка прощал её увлечение именно за удовольствие видеть свою жену в школьном спортивном костюме. «Двадцати годов будто не было», – шутил он, да в общем-то, Саня и без того никогда на свой возраст не выглядела. Худощавая, белобрысенькая, сероглазая, с короткой стрижкой и в почти детских круглых очках, она казалась скорее засидевшейся в девушках старшекурсницей, чем тридцатишестилетней мужней женой и матерью сына-подростка.
Лёгкий завтрак – бутерброд и сладкий чай с лимоном. Лыжи были готовы к пробежке, заслуженные, синие с желтой надписью «Карьяла», выгнутые пенопластовой распоркой, как лук, с которого сейчас сорвется стрела, и вкусный запах стоял в прихожей, запах смолы и дёгтя, неподражаемый запах лыжной мази, из-за которого Саня ни за что не хотела менять свою «Карьялу» на новомодные пластиковые, да хоть саломоновские. Это все составляло единое целое и, лишённое хоть какого-то одного своего условия (синяя олимпийка; старый, но удобный анорак; «Карьяла»; лыжная мазь; черный сладкий чай с лимоном, хотя обычно Саня предпочитала зелёный и без сахара), распадалось и теряло смысл, как пазл без единственного кусочка. Саня вышла из подъезда ещё в утреннем сумраке с тем расчетом, чтоб окончательно рассвело, когда она доберется до леса. Перешла пустую дорогу, скинула лыжи с плеча на удобном, утоптанном лыжниками и собачниками крепком снежном пятачке. На два щелчка ботинки надежно встали в креплениях, и лыжня наконец-то легла под ноги, шелково блестя в свете оранжевых дорожных фонарей, уже накатанная уверенная лыжня, ранняя и первая для неё в этом году.
Сане быстро удалось восстановить дыхание после подъема на горку. Широкое предутреннее поле лежало перед ней, как море, в синеве до темной полосы леса на горизонте. Синел снег с черными островками примороженных, ещё не сбитых ветрами бодылей; ночное небо на западе сливалось с горизонтом в темно-сизых тучах, а на востоке уже сиреневело: сквозь мглу вставало позднее ноябрьское солнце. Выглядело всё это довольно зябко, и Саня подумала, что рановато она вышла и что если доедет до леса еще в сумерках, то, пожалуй, в лес не сунется – отсюда он выглядел кромешной черной стеной.
Лыжня, проторенная за неделю, несла хорошо, поскрипывала под тонкими полосками лыж, в плечах появлялась подзабытая за лето сила, ритм наладился – на два длинных скользящих шага один толчок палками, и снова раз-два – р-раз. Переступая несущими её под горушку лыжами, Саня выпрямилась и осмотрела окрестности. Впереди в сизоватом тумане колебались три тёмных размытых силуэта. Один, вертикальный, двигался ровно, другие, невнятные, то сходились, то разбегались. Саня знала этого мужика с двумя собаками. Как-то она, так же на лыжне, разговорилась с ним, и он рассказал, что его собаки называются русскими псовыми борзыми, что держат их обычно парами и идиоты те, кто уродует породу и заводит их в городе как декоративных, поскольку это серьёзные охотничьи псы и им нужен простор для бега. Догонять его сейчас не имело смысла, он тоже на лыжах и идет примерно с ее скоростью, да и настроение было не для болтовни о собаках. Здесь, в одиночестве посреди сумрачного поля, было ей свободно и спокойно. Думалось о погоде, о близком снеге, которым полны низкие тучи. Мысли о Сашке были привычными и уютными, и не мысли даже, а фон настроения. Сейчас он, наверное, уже проснулся, шаркает мягкими меховыми тапочками по кухне, варит себе кофе в высокой керамической джезве – подарок от любимой тёщи, привезённый из Прибалтики: одна ложка с горкой на чашку, трижды довести до кипения и трижды опустить пену, сняв с конфорки и подождав, а после сверху по микродозе соли и корицы. В их доме кофе варил только Сашка. Саня не возражала – это давало ей чудесное, многократно воспетое и в их семье законное право пить его в постели.
С кофе мысли парадоксальным образом перебежали на письмо Насти. Может быть, мостиком как раз и был этот кофейный дух, что повеял в Саниных мыслях над снежной равниной, и принёс он не тепло их маленькой, в красно-белую клеточку кухоньки, а пережаренный, крепкий, настоянный на сигаретном дыму запах университетского «Таракана», где кофе был неуютным, обжигающим и слабо выполнял возложенную на него миссию, ибо студенческий сон все равно необорим. Хорошо, что решили собраться в неизвестном ей кафе «Сулико», а не где-нибудь поближе к Двенадцати коллегиям. Посидеть с людьми, чего уж там, давно забытыми, будет приятно, а ностальгировать по старым ступеням и давно закрытым для неё дверям Саня не испытывала ни малейшего желания.
Настино письмо отдавалось в памяти досадной царапиной. Саня не могла понять – что в нём показалось неприятным. Не отповедь же по поводу лыж – ну, не хочет и не надо, причина этой нелюбви ей была более чем понятна. Она ведь потому и бегала одна, не привлекая в приказном порядке Вовку, чтоб не вызвать в нём такое же отторжение. То, как Настя снисходительно поставила её на место в ответ на жалость по поводу «непристроенности» – жалость, наверное, нетактичную, наверное, действительно беспричинную? И вот вывернулось всё так, словно она, Саня, такая ханжа, что её только штамп в Настином паспорте интересует. Ну да, двадцать первый век на дворе, так что с того? Как будто и через триста лет, если живы будем, людям не захочется искать любви, поддержки, да хоть продолжения рода, наконец! Неприятен был Настин тон, но не это напрягло, нет, не цепляло то, в чём Саня была уверена и о чём спорить не видела смысла. Тут, скорее, известие о Лизке, какая-то смутная мысль об успешности – успешности Лизкиной, да и не только Лизкиной – всех тех, кто придёт, кто будет рассказывать о себе, расспрашивать о других, и вечер будет всё более непринужденным – это многообещающее Настино «наберёмся»… ох, не хотелось бы. Да не то что не хотелось бы – немыслимо.
Саня остановилась передохнуть. Лес перед ней стоял уже близко. То, что издали казалось сплошной чёрной стеной, теперь туманилось порослью свидины кораллового цвета, розовело молодыми берёзовыми стволами. За опушкой темнел ельник с заснеженными острыми вершинами. День начался, посветлело, позади на снежном поле снег забелел под тяжелым низким небом. Неуверенный рассвет окончательно зарылся в снеговые тучи. Саня огляделась – она была в поле одна. На смену уютности мыслей пришел странный озноб, захотелось домой.
Она уговорила себя всё же доехать до леса, и даже прошла ещё метров пятьдесят, но синеющая над нею туча прорвалась, и в воздухе повисла тонкая снежная пелена. Ветра не было, и стало ясно, что мелким снежком дело не ограничится, что в ближайшие часы насыплет столько же, сколько сыпало всю эту неделю, и надо поворачивать, пока не завалило лыжню. На пути в горку дыхание немного сбилось, но Саня быстро преодолела подъём и покатилась вниз, сокращая путь. Под лыжнёй сейчас лежал заболоченный лужок, по которому летом было не пройти, а зимой открывался лыжный путь напрямик через поле от леса до дома. Кое-где лыжня просела, на снегу виднелись рыжие пятна замерзшей воды. Саня старалась их проскочить быстрее, чтобы не образовывалась наледь на лыжах. Миновав сырой участок, лыжня снова устремилась в горку, и Саня поторопилась проскочить эту горку прямым ходом, не забираясь на неё ёлочкой. Она не поняла, что произошло, когда одна из лыж стала дыбом, тут же с хрустом переломилась, и у Сани в глазах полыхнула белая вспышка от резкой боли в ноге.
Может быть, она даже на миг потеряла сознание, потому что в следующий момент увидела перед собой на снегу кусок своей лыжи. Мелькнула мысль, что вот лыжам и конец пришёл, и как же их жаль, но новая вспышка боли в ноге снова затмила сознание, уводя за грань обморока. От боли подкатилась тошнота, и Саню вырвало. Она попыталась заесть снегом противную кислятину во рту. Руки тряслись и не слушались, но ей удалось приподняться, сесть и подтянуть к себе здоровую ногу. Вторая нога лежала на снегу подвернутой, боль в ней начинала пульсировать, и с каждым толчком пульса ботинок делался теснее.
Саня попыталась собраться с мыслями. Ясно, что нога распухает, что случилось что-то серьёзное, может быть, даже вывих или перелом. Значит, дойти до дома она не сможет. На поле никого нет, мужик с собаками усвистал, скорее всего, через лес на большой круг, возвращаться он будет другой дорогой. Когда придёт ещё кто-то, неизвестно, снег усиливается, кому сейчас захочется идти на лыжах? Телефон, конечно, в кармане – без телефона она никогда не выходила не то что на прогулку, даже к помойке мусор выкинуть, но как же не хочется, то есть вот совсем не хочется звонить Сашке и признаваться в том, что с ней случилось!
А какие ещё есть варианты? Боль из острой перешла в ноющую, но было понятно, что это до первого движения, дальше может быть только хуже. Ей в конце концов удалось нагнуться и подтянуть руки к ботинку, но первая же попытка его расшнуровать обернулась новой белой вспышкой в глазах и приступом тошноты. Руки все ещё тряслись. Саня, всхлипывая от боли и начинающего пробирать холода, расстегнула молнию на кармане анорака, в котором лежал телефон.
– Сашка… – сказала она и замолчала – губы тряслись. Он добивался от неё, что произошло, он выяснял, насколько далеко она уехала по полю, потом к телефону подбежал Вовка, но отец прогнал его одеваться… Сане становилось всё холоднее. Нога неприятно лежала, словно бы чужая и отдельная, но боль в ней отдавалась с каждым ударом крови в голове, и даже смотреть на эту ставшую вмиг чужой ногу было тошнотворно. Кроме того, от холода и боли захотелось писать, и эта новая напасть одолевала всё больше.
Может быть, думала Саня, может быть, ей удастся немного подтянуть к себе ногу и ползти. Мересьев же полз – сколько он полз? В школе знали, сейчас уже нет. Тогда смеялись несуществующей опере – «давайте отрежем Мересьеву ноги»… да уж. Посмеялась бы сейчас. А вдруг и ей?.. Так, не раскисать и не истерить. Не в тайге, до дома полкилометра. Ну, нога подвернулась, сейчас Сашка придёт, в травмпункт съездим, у нас в районной больнице хороший травмпункт, Вовку мелкого туда таскали, когда он с качелей свалился и руку себе сломал. Там врачи отзывчивые, и Сашка умеет с врачами говорить. Да где же он, наконец.
Она снова сделала попытку подтянуть к себе ногу. На этот раз то ли уверенности от собственных уговоров прибавилось, то ли к боли уже привыкла, но удалось сесть удобнее. Возникла даже мысль взять лыжи как костыли, опереться о крепления и поковылять Сашке навстречу. Но, подумав о том, что будет, если она потеряет равновесие и упадёт, Саня отказалась от этой мысли.
Сквозь пелену снега Саня вглядывалась в поле и никого не видела, и первая острая боль, потом злость на себя, на лыжи, на Сашку сменилась тоской и холодом. Она даже засыпала временами и резко просыпалась от страха потерять контроль над мочевым пузырём. Не хватало ещё лежать на снегу в мокром, схватить цистит, опозорить свою синюю олимпийку. Хотя, пижонство это всё и условности – старые лыжи, старый лыжный костюм, высший класс на лыжне, – в чём был смысл этого всего, когда все-все вот так, в один миг кончилось. Что теперь – больница, гипс, костыли? На работе больничный, это ладно, а хлопоты по дому, магазины, готовка? Да уж, «лыжи из печки торчат»… Откуда это всплыло?..
Сане померещилось, что снежная пелена нарушила целостность, пропуская какие-то тени, точки, штрихи. Она до боли в глазах стала вглядываться – какое счастье, что очки остались целы. Да, так и есть, издалека две фигурки, одна повыше, вторая небольшая. Вот они идут по лыжне, оступаются, проваливаются в рыхлый снег. Саня подумала, что у мужа нет высоких зимних сапог и он наверняка нахватает снега в ботинки. Тот, что пониже, идёт сзади, размахивает руками. Первый резко к нему обернулся. Стоят. Первый явно что-то выговаривает второму, резкий жест – отсылает назад. Да сколько ж можно, нашёл время для «воспитательного момента»! Нет, идут дальше. Сашка, проваливаясь в снег, впереди, Вовка отстал и плетётся сзади.
И теперь, когда стало ясно, что найдут, что спасут, что ногу не отрежут, Саня начала плакать. Сначала тихо поскуливать. Боль, досада на себя с жалостью пополам, тоска от мысли, что это была её последняя лыжня, осознание хрупкости жизни перед её непредсказуемостью – всё разом одолело её, до сих пор ещё как-то крепящуюся. И когда её мужчины подошли к ней и Саша, склонившись над женой, спросил: «Ну, мама-сан, ну как же ты так?», а Вовка, насупившись, стоял у него за спиной и сам готов был заплакать, – Саня наконец заревела в голос.
28.11.2012. Саня
Настя, привет.
Извини, но на встречу я не приду. Так получилось. Моя любовь к лыжам сыграла со мной злую шутку – поехала кататься, упала, сломала и лыжи, и ногу. Даже не знаю, чего больше жаль: лыжи были старые, уникальные, а с ногой сама виновата, не надо было переться напролом через заснеженное болото. Слава богу, к кровати не привязали, но гипс, но костыли, но больничный ещё на три недели. Хоть и ковыляю потихоньку по квартире, но сама понимаешь, что никуда в далёкую поездку меня не отпустят, ни одну, ни в сопровождении. Так что, думаю, вы прекрасно встретитесь и повеселитесь без меня. На связи с вами быть не смогу, потому что скайпа у нас в домашнем компе не установлено, мужу он не нужен, а из меня такой компьютерщик, что о скайпе только и знаю, что понаслышке. Да даже если б он и был, думаю, с куда большим удовольствием вы свяжетесь с Лизой из Америки. Вам будет о чём с ней поговорить, особенно когда «наберётесь», как ты говоришь, поскольку вы все действительно интересные собеседники, состоявшиеся люди. Не сомневаюсь, твои «картинки на ноуте» тоже будут всем интересны. Вообще, думаю, что моего отсутствия никто не заметит. Я тебе не говорила, чем занимаюсь на работе. Так вот, Настя, я уборщица. Я просто уборщица с университетским образованием в микробиологической лаборатории, и это не временные сложности, а постоянная моя работа. И если говорить о перспективах, о жизненном пути, карьере, то я никем не стала. Ты мне писала, что кроме замужества есть другие ценности в жизни, другие приоритеты. Считай, что у меня их нет. Ваши приоритеты недостижимы для меня, мои – неинтересны вам. Я даже не знаю, передавать ли всем привет, навряд ли кто помнит меня – мне кажется, твои дифирамбы нашей университетской дружбе излишне восторженны.
Спасибо за нашу краткую переписку, было приятно вспомнить былое.
Александра Иванова
29.11.2012 Настя
Ну, здравствуй, Александра Иванова.
Знаешь, что я тебе скажу, умеешь ты порадовать людей. Особенно тех, кто всего-то без задней мысли позвал тебя в компании посидеть.
Впрочем, сначала не об этом. Очень жаль, что ты сломала ногу. Правда – жаль. Сочувствую. Больно, наверное, было. Надеюсь, не простудилась еще дополнительно? Я серьезно спрашиваю. А то с больной ногой и с больным горлом – двойной ужас, не поймешь, от чего хуже. И насчет костылей – сочувствую, сама никаких ограничений в телодвижениях не люблю. Меня даже насморк раздражает, а три недели дома в гипсе просидеть – представить себе не могу. Представлять неприятно. Так что желаю тебе как можно скорее поправиться, а если быстро не получится – то чтобы хоть поменьше болело и обошлось без осложнений. И чтоб Новый год был у тебя уже без костылей.
Что до остального… спросить хочу, за что ж ты мне такое «доброе» письмо-то прислала? Казалось бы, ну, не хочешь приходить на встречу, какая проблема? Тем более со сломанной ногой. Да даже и с целой. Чужое нежелание – оно, я считаю, вещь уважительная, дополнительных пояснений не требует. Только причем тут рассуждения о том, что с тобой неинтересно? Статус уборщицы еще приплела. Что, так прямо нас всех обвиняешь в неуважении к уборщицам? То есть все мы – говно, «умные, красивые девочки», презирающие простое народонаселение, так что ли? И потом, кто это те самые «мы», или «вы», которые твоего «отсутствия даже не заметят»? Тебя цитирую – да! Ты с другими не общалась и пишешь все это конкретно, между прочим, мне. Ответственной, что ли, меня назначаешь? За чужие мысли о тебе, которые ты сама придумала? Ты меня еще ответственной назначь за то, что ты уборщица!
И про приоритеты тоже не надо, Александра. Что-то коряво у тебя получается с приоритетами. То, видишь ли, ты – уборщица и никому неинтересная такая вся, а то у тебя приоритеты, которые нам, простым смертным, и не понять. Дивной, видать, содержательности приоритеты. Неземной, я бы сказала!
В общем, не хочешь – не приходи, кто ж тебя заставляет, если для тебя это такое мучение. Извини, что пригласила. Я женщина добрая, насилия не признаю!
А что до моих дифирамбов – они мои, как хочу, так и излагаю. Так художник видит мир, блин! Да, я – художник, а не уборщица! И об стену из-за этого убиваться не побегу. Художником быть ничем не хуже, чем уборщицей!
Теперь уж точно «заметившая твое отсутствие» и, к сожалению, «помнящая о тебе»,
Настя!
С уважением
Anastassija Lutikova
30.11.2012 Настя
Привет, Александра-Саня.
Извини за вчерашнее письмо. Что-то я с ним погорячилась и сразу – сгоряча – отправила. А потом маялась полночи.
Нехорошо вышло с моей стороны. Ты ж с переломом валяешься, у тебя и так настроение на нуле. Расстроилась, что на встречу не пойдешь, вот и написала печальное письмо, а я всяких выводов навыводила. Хотя ты, может, вовсе не имела в виду того, что я там тебе написала – про приоритеты и вообще. Это и тема-то такая скользкая – кто что сказал, кто что подумал, кто что в виду имел. Как говорит моя Заварохина, подруга на работе и начальство мое по совместительству, когда у нас народ ссорится на всякие моральные темы: «Вы бы, люди добрые, сначала договорились о терминах».
Ну, я уж не знаю, будем мы с тобой договариваться о терминах или оставим, как есть. Я твою мысль о презренном труде уборщицы понимаю. Мне так кажется, во всяком случае. Общественный штамп такой. Вроде и понятно, что ничего постыдного в этом нет, а все же какой-то осадочек с профессией связан. Клоуном быть смешно, инженером не то престижно, не то глупо, стоматологом – круто, проктологом – комично, уборщицей – стыдно, художником там или писателем – считай, на вершине пищевой пирамиды. Почти.
Вот, хотела уже написать, что нам, художникам, тоже фигово жить бывает. Потом подумала, ты это и так знаешь. И не убеждать же я тебя в чем-то хочу. Мне за вчерашнее неловко. Ну да, я уже извинилась. Просто страшно не люблю, когда прибедняются, завожусь изнутри, начинаю всякие пламенные речи произносить в защиту творческого потенциала человечества. Убеждена я, понимаешь, в его существовании. И наличии у каждого. Что бы кто об этом ни думал. Дифирамбы, считай, человечеству произношу. Как умею.
Ну вот, опять завелась.
Давай я тебе лучше что-нибудь смешное расскажу.
Мне сегодня про нас с тобой забавный сон приснился. Будто мы опять на практике. На Белом море. Только вокруг нас вместо леса японские сады – террасы с цветами, бонсаи повсюду. Камни огромные, на которых мох специальным образом выращен. И все пространство между камнями и по пляжу до самого моря граблями выровнено. Ты и ровняла, это я во сне точно знаю. А мне непременно надо пройти в корпус, где аквариумы, покормить актиний. Только по выровненному песку идти нельзя, бороздки от граблей нарушать: если нарушить – что-то мрачное произойдет. Но и актиний бросить нельзя, поэтому я иду так осторожно – на цыпочках, чтобы поменьше песок портить. И время от времени вижу между камнями тебя – ты тоже там ходишь, только ты как-то умеешь эти бороздки не нарушать. Волосы у тебя черной банданой завязаны, костюмчик – как у ниндзя. И мне ни в коем случае нельзя тебе попадаться. А над корпусом уже закручивается какая-то темная спираль в воздухе, навроде торнадо, стягивает к себе все тучи от самого горизонта. Очень это страшно выглядит, так страшно, что я останавливаюсь – не могу идти дальше, только смотреть. И тут слышу, как ты говоришь: «Это все из-за тебя! Придется тебя убить!» И вижу, как ты выходишь ко мне из-за камня с ножом.
В поту проснулась, честное слово. Потом очень смеялась, когда чаю напилась. Подумала: может, и ты посмеешься. Битва ниндзей, понимаешь, за право кормить актиний на берегах Белого моря. Шутки подсознания.
Поправляйся, Саня-Александра. Я тебе от души желаю. Нашим на встрече я не буду говорить, что ты ногу сломала. Скажу, что тебя внезапно на научную конференцию отправили, и ты даже в Интернет выйти не можешь, потому что прямо сейчас доклад делаешь. В Японии где-нибудь, в другом часовом поясе. Вот, и сон в руку окажется – про Японию. А если вдруг потом захочешь узнать, как прошло… ну, мало ли… адрес мой знаешь. Пиши. Я расскажу.
Извини еще раз.
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
09.12.2012 Саня
Настя, здравствуй.
Едва ли это важно, но мне не очень интересны итоги вашей встречи. В сон твой, видимо, вклинился сюжет одного известного фильма. Если так, то могу сказать, чем там закончилось – главная героиня убила свою соперницу. Рубанула катаной по макушке, и не толЬко её, а потом ещё и некоего Билла, как следует из названия. Вот и думай, кто из нас кто. Я ведь уже попрощалась. Давай каждый из нас пойдёт своей дорогой, о’кей? Прощаюсь ещё раз и, надеюсь, навсегда.
10.12.2012 Саня
Настя, привет!
Я очень надеялась, что два письма придут примерно одновременно или что ты всё же прочтёшь второе после первого.
Прости меня за него.
Сашка то говорил мне, что ты очень интересно и образно пишешь, то сетовал, что я долго не отвечаю, то шутил, что сам бы уже раз десять ответил, а вчера ни с того ни с сего вдруг взъелся на твоё письмо, сказал, что оно должно быть для меня унизительно и посоветовал мне написать тебе примерно то, что я и написала. Над плечом стоял и читал, я только старалась помягче выражения выбирать. Да ещё Вовка сюда же приплёлся и смотрел на нас, как на выживших из ума: предки вдвоём пишут письмо и спорят, какое слово писать – «неинтересны» или «безразличны». Забавно даже. Но я-то сама думаю иначе, поэтому сделала маленькую хитрость. Вы в школе не развлекались таким видом тайнописи – в тексте читать одни лишь заглавные буквы? Я подумала – вдруг тебя «толЬко» на эту мысль наведёт. Вчера буквально отчаялась – как написать тебе так, чтоб наша переписка не прервалась. А сегодня утром, представляешь, когда провожала в школу Вовку, он мне говорит – мама, не включай папин комп, возьми мой планшет, пиши что хочешь и кому хочешь. Нормально так, да? Юный подпольщик. Мне такая мысль в голову не приходила. Этот планшет ему мои родители летом подарили на день рождения, он там всё в каких-то игрухах зависает. Вот не думала, что пригодится и мне. Так что ребёнок – в школу, а я быстренько себе новый почтовый ящик создала в надежде, что его название тебе скажет, что это от меня. Самой смешно от этой конспирации.
Так вот. Во-первых, конечно, расскажи мне, как прошла ваша встреча. Обязательно. Лучше, если с фотографиями.
Во-вторых, по поводу твоей и моей работы. Знаешь, а мне даже легче стало, и приятно было узнать, что и ты не работаешь по специальности. Как будто не я одна такая, и это меня оправдывает. Нет, серьёзно, если б ты написала о себе как о кандидате наук или докторе, я б, пожалуй, и второго письма не написала, да и в первом слова не подбирала. Одним кандидатом в моей жизни больше, одним меньше, не всё ли равно. У меня на работе этих кандидатов биологических наук, кабанов, как они сами себя ласково называют, – каждый первый. Они все славные люди, и нет у нас чинопочитания, и сушки-пряники покупаю на общественные деньги и для сотрудников, и для голодных студентов, всё так. Вот только на праздниках каждый раз обдумываю свои реплики, чтоб не сказать что-нибудь совсем неуместное, на что наш шеф ласково так посмотрит и скажет: «Да-да, Сашенька, конечно», чтоб в следующий момент забыть и о том, что я ляпнула, и обо мне вообще. Мне гораздо проще в компании Евгении Павловны – автоклавщицы и Таньки Алексеевой, вечной нашей аспирантки. Алексеева такая грубая и добрая, но очень какая-то непутёвая девица. «Крокодил не ловится, не растёт кокос», – это про неё. Андреич, шеф наш, каждый раз задаёт ей уже привычный вопрос – ну что, Алексеева, у нас плохого? А ей, бедняге, с лета не везёт – не выделить чистый штамм дрожжей, который она привезла из крымской командировки как перспективный с повышенной сбраживающей способностью. Видишь, какие слова, уборщице несвойственные, я выучила за утренним чаем. Ну, что в Крым в командировку больше не отправят – это полбеды, а что диссер упорно не пишется и есть реальный шанс вылететь из аспирантского общежития – угроза для незамужней Татьяны вполне реальная. Что-то пишу тебе и думаю – а ведь соскучилась я по работе. Это впервые со мной такое – так надолго сесть дома на больничном не по уходу за ребёнком. Нет, конечно, звонок шефа, пожелания возвращаться и всё такое, эти знаки вежливости, как ежедневное незамечаемое «добрый день», когда никто не задаётся вопросом – насколько он добрый. Кажется, ничто не должно меня туда тянуть, сиди дома и радуйся возможности не спеша что-то делать руками, раз ноги подвели. Но вот ведь, задумалась о ковриках перед дверями, чтоб студенты горы солёной грязи не несли в лабораторию на ногах, ведь редкий из них потрудится хотя бы бахилы надеть, а полезная привычка носить на занятия сменную обувь оставлена ими в младших классах средней школы.
Так, это я по поводу моей работы разболталась. А вот как тебя угораздило пойти в художники? Нет, то, что ты рисовала хорошо, это я помню, а вот как хватило смелости увлечение сделать делом своей жизни и можно ли на это жить? Посещает ли тебя вдохновение с той же регулярностью, с какой хочется есть? Где можно посмотреть твои работы, есть ли выставки с ними? Очень хотелось бы увидеть, конечно. Может, хотя бы фотографии пришлёшь?
А ты не заметила? Тему «в-третьих», про твой сон, я отодвигаю так же старательно, как в первом письме пыталась из неё сделать секретное послание. Ты и правда, как сказал Сашка, прекрасно пишешь: я очень хорошо представила берег северного моря, камни, бархатный мох, а главное – эти бороздки на песке, ты понимаешь, эти бороздки на холодном таком, светлом, плотном, сыроватом песке. Словно бы рукоятка граблей так хорошо, удобно легла в ладони. Швабра, грабли – это то, что мне держать привычно, практически невесомо. Бороздки на песке в строго определённом порядке, смысл которого понятен только мне, то есть я единственная хозяйка этого сада, и… знаешь, а ты права, я за такое могла б убить. Убить кого-то, кто нарушает мной заведённый порядок, смысл которого понимаю только я, в моём пространстве. И мне не важно, что это ты и что ты по незнанию вторглась в мой мир, – я готова убить. Только, конечно же, я не буду выходить к тебе с ножом навстречу, ты понимаешь? И не буду говорить всякие глупые киношные объяснения – зачем я это делаю. В кино это нужно, чтобы из простого убийства устроить красочный поединок, а для того, кто рушит мои бороздки на песке, такие излишества необязательны.
Написала и ужаснулась – что это я, Саня, мать семейства, пишу про себя такое?
Страшновато, как тогда, на горе со сломанной ногой. Ведь тогда не боль была тошнее всего, и не страх описаться, хотя было и это, а вот это ожидание «торнадо на горизонте», чего-то, что сейчас будет происходить, уже происходит помимо твоей воли, и засосёт туда и тебя, и весь твой мир с аккуратными бороздками. И когда Сашка пришёл и спас меня, и нёс до такси, а в больнице держал, как маленькую девочку, за руку… он дал однажды и всегда даёт мне то, что противостоит торнадо, что держит наш маленький мир, что не даёт возможности мне… ну да, видимо, так… надеть чёрную повязку и взять в руки катану. Видимо, так.
Я путаюсь. Прости мою противоречивую болтовню, не знаю, что вдруг так потянуло с тобой откровенничать и нужна ли тебе моя откровенность. Но буду рада получить ответ.
P. S. Актинии-то хоть не сдохли от голода?
15.12.2012 Настя
Привет, Сань.
Извини, что не сразу отвечаю. У нас тут дедлайны предновогодние, пару дней еле ноги домой притаскивала. Сил едва хватало чаю выпить да душ принять. А еще про подарки думать надо, и весельчак наш Мовсесян достает всех с карнавальными костюмами. Желает, чтобы на корпоративе мы были персонажами разных художников. Честное слово, если так будет продолжаться, я смогу Любительницу абсента изображать пикассовскую – и грима не потребуется. Бутылку только купить подходящей формы. Мовсесян уже всем уши прожужжал с этими костюмами, а дирекция еще даже сроков корпоратива не назначила. Обещают озвучить после 21 числа. Заварохина моя ржет, говорит, что Скольский деньги заранее выделять не хочет, на всякий случай, – вдруг конец света все же состоится. Скольский – это наш директор по хозяйственной части. Большого ума человек-и-стенолом.
Ты считай, это мой ответ на твой вопрос про соотношение между вдохновением и чувством голода. Мое вдохновение, Сань, на настоящий момент моей жизни вполне сносно оплачивается, такие дела. Я работаю иллюстратором в издательстве «Пальмира», рисую понемножку на потребу нашей великой литературы. А то, о чем ты пишешь, быть вольным художником, – понимаешь, времени у меня на это нет. Как-то так сложилось. Когда я писала диплом – на биофаке еще, я тогда просто-напросто сломалась. Изнутри. На написании литобзора. Перечитала кучу статей на английском, потом на русском, потом мой научный руководитель велел поднять еще и пару немецких, и я мучила переводом этих статей одну мою знакомую, а себя тиранила выкраиванием денег ей за перевод. Это же был конец девяностых, помнишь? В науке денег не было вообще. И стипендии у нас были – одни слезы. Я месяцами мечтала о «сникерсе», но потратиться на него… не могла. И тут эти переводы. Знакомая мне их принесла, я прочитала и поняла, что ничего нового в них нет, совсем. Просто описан повтор предыдущих опытов, ну, уточнили генетическую корреляцию, ну, подтвердили расщепление. И получалось, что эти переводы мне только для пары лишних строчек в разделе «Литература». А я ради них сидела без сапог. Сань, я тогда ночь прорыдала. А кроме денег… весь литобзор, понимаешь – это было такое переливание из пустого в порожнее. Нет, я в любой момент готова признать, что я не права, что наука мне просто неинтересна, что идти вперед м-а-а-а-а-аленькими шажочками на поприще научных изысканий я не умею и не хочу. Короче, Сань, я ушла из универа, так и не защитившись. И пару месяцев промыкалась как раз вольным художником. Плела феньки с подругой, бисерные и кожаные, – продавали их в переходе. Для серьезного творчества денег не было, что ты. На хорошие краски, на бумагу, на кисти. Потом подруге предложили порисовать для книжки. Она взялась. Потом ей стало скучно, она предложила закончить мне. Потом она вообще куда-то свалила с приятелем, а я понесла наши рисунки в издательство, ни на что особо не надеясь. Просто жалко было оставить валяться в ящике уже оконченную работу. А в издательстве мне предложили договор. Ну, конец девяностых, вчерашняя студентка с биофака, Сань, ты ж понимаешь, с чего было отказываться? Всё вокруг таким ненадежным выглядело, феньки эти – какой от них доход? Кожу по помойкам искали. Бисер почти весь кончился, из старых запасов. Сестра из Шушар картошки присылала – я себе на день по шесть картофелин откладывала: две на утро, две на обед, две на вечер. Это если мелкие картофелины, а если крупные, то по одной. А тут – работа, зарплата, и дело любимое – рисовать. Пусть не для себя, не свои творческие идеи реализовывать, но какое это тогда имело значение. Мне вообще поначалу казалось, что я в сказку попала. Художественного образования – ноль целых две десятых, если считать кружок лепки и керамики в детстве, а работаю иллюстратором. Квартиру отремонтировала, одеваться начала, как мне нравится, на море съездила. Потом, правда, был момент, когда подустала, хотелось своего чего-то, самореализации, что ли. Но тут Заварохина позвала к себе в отдел, а с ней весело оказалось, работа поинтереснее и творческого простора в разы больше. Только времени на самостоятельное творчество как не было, так и нет. Хотя теперь-то уже много чего можно было себе позволить – средств хватает хоть на акварель, хоть на акрил, хоть на масло. Такова вся наша жизнь, Сань, – не находишь? Если на что-то хорошее есть деньги, то нет времени, а если есть время, денег уже точно нет.
А на самом деле работа моя все равно творческая, зря я сетую. Хорошие иллюстрации к хорошим книжкам – это ли не творчество? Да, выставок у меня нет, пригласить тебя некуда. Даже сайта своего нет – рисунков-то на хорошее портфолио уже давно набралось, но сайт сделать – опять нужно время. А я даже к нашей встрече в кафе не успела ничего приготовить, хоть и собиралась. Принесла немного картинок в папочке, народ разглядывал – хвалили. Приятно было.
Мы, кстати, посидели очень славно. Нешумно, как и хотелось. Я тебе фотографии к письму прикрепила, специально никого не подписывала, узнаешь, кто есть кто? Ну, это так, шутки ради, если не хочешь – не угадывай, конечно. Знаешь, что самое смешное, в науке из наших бывших одногруппников никто не работает. Никто. Смирнов только в околобиологическом менеджменте, микроскопы продает – представитель японской фирмы. Еле-еле время для нас нашел. Марина в «Мегафоне», Катя в «Билайне», Олеся на психолога переучилась, Лизка в Штатах – я уже писала, так вот, она там преподает русский в частном детском саду, чего только на свете не бывает. Павел Дудицкий – фитнес-тренер. Йог. Ну, хоть тоже что-то околобиологическое. А Мишка, Мишка продает машины и поет песни.
Эти, блин, его песни…
Знаешь, мы ведь еще раз собраться успели за это время. Только я тебе не писала. Мишка пригласил. У него был маленький концерт. В маленьком кафе «Вертоград». Это недалеко от Лавры. Мы и пошли-то туда втроем – я, Олеся и Пашка, остальные не захотели. И так нам вдруг оказалось там… волшебно?.. ну, не ребенок я уже для таких определений. Как-то слишком полно, больше, чем можно ждать… или взять?.. От самой Лавры началось. Мы заблудились в Песках, бродили снежными заневскими улицами, поздно вечером, в темноте. Снег парил под фонарями. Дышалось снегом. Олеська шла, вся такая – снегурочка. Пашка с дочкой шел, кружил ее вокруг себя, чтоб она не ныла. От его второй жены дочка – маленькая еще. А снег тоже шел, и город в нем исчезал, застывал, прохожих совсем не стало… витрины на боковых улочках, как свернешь со Староневского, небольшие, огоньки в них глубоко, мерцает там в лавках не то новогодняя мишура, не то настоящее серебро. Мне в какой-то момент показалось, что в воздухе колокольчики звенят, а это Олеська запела – тоненьким ледяным голосом, от холода и потому что ей тоже было странно. Пашка ей шарф отдал, а мне – варежки, сам бегал вокруг нас и кричал дочке: «Смотри, вон белая птица летит! Прячься! Прячься! Она тебя схватит!» Мы с Олеськой варежки надели она правую, а я левую. А вторую руку к Олеське в карман засунули, так и шли – держались за руки у нее в кармане. И белая птица над нами летела, в летящем снегу.
А потом вдруг нашлось кафе. Совершенно внезапно. Мы бы мимо прошли, но кто-то открыл эту полуподвальную дверь, и золотой свет выплеснулся, повеяло едой, теплом, пивом. Мишка закричал, чтоб мы заходили. Нам столик дали отдельный, хотя народу было полно. Мишка побежал скорее петь, он тоже опоздал, как и мы. А мы сели, шарфы размотали, взяли себе пива и слушали…
Ничего из нашего прошлого в этих песнях не звучало, Сань. Пока я их слушала, так четко стало понятно, что мы уже другие, и мир, где мы живем, – другой. Словно на прошлой встрече и на этой сошлись совсем разные люди. Знаешь, странное скажу, я в этом кафе вдруг перестала чувствовать в себе ребенка. И мне кажется – навсегда. Если ты понимаешь, о чем я. Такая безнадежная взрослость. За подвальными окнами кафешки снег летел косыми росчерками, за снегом караулила белая Пашкина птица, схватила меня маленькую и унесла с собой. Перепутала с Пашкиной дочкой.
Я с того концерта так и хожу пришибленная. И охмелевшая одновременно. Слушать Мишку почему-то было ужасно больно. Я даже думала – это потому, что он мне когда-то нравился, но не то. Что-то из-за песен его, из-за концерта. Они такие смешные, маленькие, а он поет всерьез. И счастлив. Видно, что счастлив. А я что, несчастна, что ли? Не понимаю… Но все это было так хорошо, что кроме счастья ничем не могло и быть. Или я уже настолько зашорилась у себя на работе, что не помню, как это – быть счастливой?
Сань, это ничего, что ты свои полоски на песке бережешь. И убить за них готова. Ну, в символическом контексте, конечно. Хотя ты так мощно написала, можно подумать, и впрямь с ножиком наготове ходишь. Шучу. Я ведь про белую птицу тоже в символическом. Какая птица, нафиг, взрослую – да и не взрослую – тетку вверх поднимет? И ничего противоречивого. Вот есть твой мир, и ты его бережешь. От торнадо, которое тоже – ты. Потому что иногда мы сами свой мир так изнутри разносим – вдребезги. Стоит только на концерт сходить к однокурснику. И вот уже надо пить пустырник, чтоб не рыдать ночами по той холодной однушке, где я когда-то с Таткой резала кожу, стучала зубами, слушала Deep Purple и, кажется, считала себя счастливой. Одновременно до прозрачности понимая, что обратно в однушку эту – ни ногой, никогда!
А вообще, это ж просто сон. И ни одна актиния при его съемках не пострадала.
Тебе фотографии понравились?
Саня, слушай. У меня просьба к тебе. Правда, ты там и так уже отдельный ящик завела, но кто его знает, что дальше придумаешь. Может, не надо всю нашу переписку мужу показывать? Все же личная почта, она и есть личная… хотя… Хотя, собственно, чего я. Мне скрывать нечего. Пусть читает, если у вас так заведено в семье. Просто неожиданно как-то. Ты ему скажи, если он хочет мне что-то написать, пусть сам пишет, зачем через тебя-то? Прямее будет, не? Я с ним не против парой слов перекинуться, это даже и лучше. Я люблю, когда мужья моих замужних подруг со мной общаются. Когда с мужем подруги контакта нет, неприятное ощущение возникает, будто в чужую семью разлад вносишь, жену отвлекаешь от очага и все прочее. А я ж ничего такого не хочу, я женщина добрая, мне скандалы в чужих семьях ни разу не сдались.
Как там твоя нога поживает? Не болит уже? Ты ее береги, и себя тоже.
Целую-обнимаю.
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
18.12.2012 Саня
День начинался, как всегда, с прощального поцелуя мужа, который Саня чувствовала сквозь глубокий сон, поэтому ответила лениво, едва шевельнув губами. Теперь надо бы проводить Вовку в школу, но Саня за время безвылазного сидения дома так разленилась, что через дремотную вату в ушах просто слушала, как сын бродит по коридору («не может не стучать пятками об пол!»), сыплет мюсли себе в тарелку, грохочет посудой в раковине. Вот наконец возня в прихожей, звук застегиваемых молний, бряканье пряжек, поворот ключа в замке. Приучился не будить маму, молодец. Саня нежилась в постели – вытянулась, улеглась обратно. Немного щипало в затекшей руке и в завернутом во сне ухе. И нога побаливала, хотя уже не сильно. Через неделю гипс снимут, и пора будет сменить надоевшие громоздкие костыли на палочку. Можно сказать, само изящество – эта палочка, стоящая в прихожей, из дерева грязноватого цвета, с коричневой рукояткой и черным резиновым копытцем наконечника. Свободу передвижения с палочкой способен понять только тот, кто три недели ковылял по дому на костылях, не имея возможности выйти на улицу.
И все-таки нужно подняться. Саня перевалилась на бок, описав загипсованной ногой полукруг, подвинула к себе костыли и подтянулась, держась за перекладины. Непросто было научиться, но она освоила это движение и вставала теперь достаточно бодро.
День обещал быть хорошим, на кухне уютные солнечные зайчики колыхались по стене, отражаясь от чая в стакане. Намазав бутерброд плавленым сыром, Саня думала, чем бы общественно-полезным ей сегодня заняться. Вязать надоело, и глаза начинали болеть с непривычки – она давно забросила это свое студенческое увлечение, и теперь вязала Саше шарф, скорее чтобы скоротать время, поскольку большой радости вязание ей не приносило. Суп был сварен еще вчера, мясо по-французски упаковано порционно по лоточкам, добротное такое мясо, слоями с луком и грибами. Странным образом ее травма принесла в их без того неспешный тихий быт еще больше умиротворения. Так приятно было вечером, когда все собирались дома, обсудить меню на ближайшие дни, отрядить мальчиков в супермаркет за продуктами. Саня знала, где что можно купить со скидками, и охотно делилась опытом с мужем. Мальчики возвращались веселые, с объемистыми пакетами еды, с обязательным фруктовым желе для Сани – «доктор велел тебе есть побольше всего, в чем есть желатин!». Кстати, о желатине – заливное из судака, в которое Саня вчера художественно раскладывала жемчужные на срезе ломти рыбы, веселые морковные кружочки, аккуратные половинки перепелиных яиц, потом заливала сверху золотистым крепким наваром; это заливное теперь стоит в холодильнике, ждет часа, когда ее мальчики придут домой – кто с работы, кто из школы. Получалось, что все дела она переделала вчера, а сегодня можно отдохнуть, хотя и так нынешняя жизнь – сплошной отдых. Даже на работу хочется выйти, честное слово. Так что – заняться давно отложенными делами? Или написать, наконец, письмо Насте? По правде говоря, делать это с планшета было не так удобно, как с домашнего компа, но она не хотела расстраивать Сашку. Ведь обещала ему, что никакой переписки со странной, как снег на голову свалившейся Настей с ее подозрительно свободной профессией и каверзными вопросами больше не будет, а сейчас и сама уже задумывалась над тем, чтобы и в самом деле свернуть переписку. Прохладным ветерком отдавались в Саниной душе Настины письма, вспоминались какие-то подробности и мелочи далекой, еще незамужней жизни, и Саня сомневалась, что хочет продолжения воспоминаний. Ностальгия не была приятной, скорее, щемящей и недосказанной.
Она, конечно же, узнала всех по фотографиям, которые, надо сказать, были кем-то сделаны очень профессионально. Узнала Смирнова в неброском твидовом пиджаке; на фотографиях даже в полумраке кафе видно, насколько этот твид небросок. Олесю с копной вьющихся волос, когда-то натурально-белокурых, теперь в модном тоне «пепельный блонд». Узнала всех, или ей показалось, что всех. И, конечно, бросилась в глаза приобнявшаяся парочка: крепкий мужичок с аккуратной рыжеватой бородкой и старая знакомая с неизменившейся, слегка смущенной улыбкой. Саня еще раз перелистала фотографии, прежде чем закрыть письмо, пока единственное в папке «Полученные» в своем новом почтовом ящике. Завела она его в сиюминутном странном порыве, будто бы следуя за прохладным ветерком Настиных писем, но ветерок пробежался по пустынным задворкам памяти, завихряя пыль из углов (не торнадо, куда ему до того страшного торнадо, призванного убивать!), и утих или ушел дальше, а Саня осталась с одиноким письмом и нелепой неправдой, которая теперь легла между нею и мужем.
До сих пор она не скрывала от Саши своей переписки, да и что было ей скрывать в домашнем почтовом ящике с общим паролем? Рекламные зазывалки? Ей никто не писал, никто не давал ей повода вспомнить о девяностых годах прошлого – подумать только! – века. Времени, когда выяснилось, что, пока они учились и выучились, исчезло и распределение молодых специалистов, и институты, куда распределяли, и сама страна, в которой были эти институты, и что теперь они, продуваемые всеми ветрами, предоставлены самим себе. Зябкое было время. Пригодился заброшенный после смерти деда пригородный участок в пятнадцать соток с остовом черной печной трубы посреди плотных зарослей бурьяна. Родители стали сажать там картошку, огурцы с кабачками и прочее, что растет в огородах, чтобы теоретически иметь запасы на зиму. На деле, летом мама все свободное время полола и поливала, возя на тележке от колонки канистры с водой, а ночами папа охранял скудную поросль от набегов голодных местных жителей. Осенью на полчаса опоздать к сбору урожая означало потом покупать его возле рынка у бомжей, которые так же, как и университетские преподаватели, хотели есть. Все то время Саня вспоминала как однообразный смутный и тяжелый сон. Она тогда не сильно интересовалась судьбами однокурсников, – разбредясь кто по кафедрам, кто еще дальше, они сталкивались в бесконечном коридоре Главного здания все реже. Саня даже не знала, что Настька ушла с диплома. К тому времени сложилось так, что, едучи вечером в метро, она встретила симпатичного парня, который бережно поддержал ее под локоть у нижних ступенек эскалатора, а когда их уже общие ступеньки приехали наверх, Саня разрешила Саше проводить ее до дома. Через месяц родители сказали им, что лучше держаться вместе в это трудное время, а мама, отведя Саню в сторонку, – что ей крупно повезло встретить достойного человека. О чем говорили в это время Саша и папа – не оглашалось, но через положенные законодательством два месяца на раздумье состоялась скромная свадьба с домашними припасами и относительно близкими родственниками. В этот день Саня увидела свою свекровь в первый раз. Второй и последний был, когда Вовке исполнился год.
Фотографии из письма навели Саню на мысль привести, наконец, в порядок скопище ее собственных бумажных фотографий. Несколько черных пакетов из-под фотобумаги десять на пятнадцать, плотно набитых черно-белыми и цветными фотографиями еще с тех самых девяностых годов, терпеливо ждали сортировки по датам и раскладывания в приготовленный для них примерно в те же годы альбом с прорезями. К фотографиям было бы хорошо придумать информативные и остроумные подписи, но мысль о них и тормозила Саню, когда пару раз в год она собиралась заняться этим благим делом. По ее замыслу, текст подписей нужно было придумывать вдвоем с Сашей, но ему вечно было или некогда, или просто неохота. Сегодня Саня почувствовала в себе силы заняться этим в одиночку. Для начала хорошо бы выбрать самые интересные фотографии из числа дублей, из размытых, из плохо сохранившихся. Это тоже дело интересное, а подписать легче, когда фотографии будут в альбоме. С немалым трудом дотянувшись до полки стенного шкафа в коридоре, она извлекла Сашкин старый пластиковый дипломат с фотографиями, перетащила его в гостиную и разложила потрепанные черные конвертики на диване.
Неожиданно много оказалось свадебных фотографий. Снимал, как обычно, дядя Слава, давний папин коллега и приятель, официальный фотограф на неофициальных мероприятиях. У него, во всяком случае, получалось выбрать кадр, выставить нужное время экспозиции и для яркого, холодного апрельского дня, и для двухъярусной люстры в гостиной родительской квартиры. Вот она сама в коротенькой фате и молочно-белом платье по колено. Предполагалось, что в нем можно будет и еще куда-нибудь сходить, так что не стоит шить нарочито свадебное, к тому же, мода на пышные кринолины была еще впереди. А вот Сашка, смешной, с усами – он тогда на короткий момент отпустил усы. Потом она попросила их сбрить – уж больно нелепо он выглядел, вызывая почему-то ассоциацию со словом «кондуктор». Мама и папа: папа в сером костюме, который он обычно надевал весной на защиты дипломов, мама – в платье с люрексом. Еще молодые, еще веселые, глаза без затаенной тоски непонятной. Когда она появилась? В годы, когда работы не стало, когда экспедиции прикрывались одна за другой, когда внезапно богатеющие студенты, бросившие Универ и сколачивающие свои первые состояния в мутном ларечно-челночном бизнесе, приносили на кафедру польскую колбасу – подкормить преподов по старой памяти? Или все-таки позже? Саня не могла этого вспомнить, и не сказать, чтоб очень хотела.
Следующий объемный пакет вмещал в себя некоторые моменты их счастливой семейной жизни. Она, в отличие от Насти, с диплома не ушла, защитилась, но большого смысла это уже не имело. Сашка тогда так и сказал – большого смысла твой диплом не имеет, нашу семью обеспечивать всем, чем нужно, буду я, а ты – мой тыл, моя опора, мне важно знать, что каждый вечер я возвращаюсь домой и дома меня ждет жена – радостная, любящая и хотящая меня, а не вымотанная и раздраженная после работы. Так все и сложилось. Кафедра, где ей предлагали остаться, была в центре города, а рядом с домом, в пятнадцати минутах езды на автобусе, – институт с микробиологической лабораторией, где требовалась уборщица на четыре часа в день. Сашка не одобрял и этого, да она упросила – работа необременительная, люди все свои, университетские, и тогда она по молодости еще не представляла себя в роли домохозяйки. Сейчас – очень даже запросто представляет.
Вот в числе прочих чудесные фотографии из поездки по зимнему Золотому кольцу. Саша купил тогда две путевки на Новый год. Стояли солнечные дни и лютый холод, сияли купола, сияли ослепительные березы в космически-синем небе, и так приятно было, осмотрев очередной кремль и улочки с кружевом деревянных ставень, запрыгнуть в ресторан, согреть негнущиеся от мороза пальцы в жарких Сашкиных ладонях – руки у него в любой холод горячие, не то что у нее, – выбрать обжигающую ярко-оранжевую солянку с кляксой сметаны и ломтиком бледного лимона, а позже в маленькой гостинице залезть в постель на весь вечер, и отогреваться уже всерьез, и заниматься всякими смешными милыми глупостями, которые совсем неприличны для людей с солидным стажем семейной жизни почти в год.
А вот она уже с животиком под просторным, в хипповом стиле, льняным платьем из секонд-хенда. Как она любила тогда это платье, и как любила того, кто прятался под ним, кто каждое утро кулачком или пяточкой нетерпеливо сообщал ей – я тут, я уже скоро! Она любила себя беременной, да. Наполненной ребенком от самого любимого на земле человека, – так она себя ощущала. А вот уже и Вовка, Владимир Александрович собственной персоной. В пластиковой ванночке на кухне – тогда в конце августа внезапно пришел циклон с затяжными дождями и промозглым холодом, в ванной было зябко, кухонька от газовых конфорок нагревалась быстрее, и Вовку мыли кипяченой водой из кувшина – «как с гуся вода, так с Вовочки худоба». Поговорка, надо сказать, подействовала качественно: Вовка и по сей день далеко не худенький. Вот он в ползуночках на лямках стоит, держась за перила кроватки, и грызет их – первые зубки вылезли. Конец пакета; следующий – они с Сашкой в Египте. Вовку тогда на две недели взяли родители, позволили им отдохнуть вдвоем.
Саня снова переворошила фотографии из третьего пакета. Ей показалось, или действительно не хватало чего-то очень важного, того, что раньше помнилось, а теперь куда-то потерялось? Ну конечно, где же фотографии из роддома? Они точно были, Саня это помнила. Помнила, как вышли на крыльцо, как мама с папой суетились с цветами около машины, и тот самый официальный фотограф дядя Слава, чья и машина была, и фотоаппарат, группировал их на ступеньках роддома и кричал встать то кучнее, то левее, чтобы все попали в кадр и надпись «Родильный дом» влезла. Куда же они делись, эти фотографии? Саня очень хорошо помнила, как все прижимались друг к другу, как она еще неумело держала на руках сверточек с ленточкой ярко-синего цвета, а Саша обнимал ее за плечи.
Саня просмотрела остальные пакеты с фотографиями – глянцевыми свидетельствами самых красивых моментов их жизни, с развитием техники становившихся все более глянцевыми и красивыми, и на всякий случай заглянула под диван. Там, кроме притаившегося в укромном уголке давно пропавшего пыльного носка, ничего больше не было. Она сгребла фотографии обратно в пакеты, решив вечером спросить Сашу – может быть, есть какой-то другой пакет, который она не заметила. Может, лежит где-то отдельно? Саня сложила все в дипломат и поковыляла к стенному шкафу. Оступилась, когда запихивала дипломат на полку, и, стараясь не упасть, сильно стукнула им обо что-то, по звуку непохожее на стенку шкафа. Встав поустойчивей, Саня протянула руку – узнать, что там в глубине. Пальцы почувствовали знакомый металлический кантик и пупырчатую пластмассу, и, немного потрудившись, она извлекла второй дипломат, пластиковый и черный, двойник первого, с фотографиями. Но первый никогда не закрывался, сколько Саня помнила – защелки в нем не работали. Второй был плотно заперт. Внутри явно шуршали какие-то бумаги. Саня аккуратно поставила на место оба дипломата в изначальном порядке, скрыв запертый незакрывающимся.
Был ли смысл спрашивать об этом втором чемодане Сашу? Холодный ветерок возвращался, неся с собой знакомые пыльные смерчики. Выходит, не у нее одной в этом доме есть тайны. Хотя Саня была почти уверена: спроси она – и все разрешится какой-нибудь ерундой, недоразумением, давней забывчивостью, но спрашивать почему-то не хотелось. Возможно, потому, что объяснение от мужа потребовало бы откровенности и с ее стороны – относительно Вовкиного планшета и ее второго почтового адреса, и Сашкин забытый дипломат с рабочими бумагами повлечет признание в ее нечестности, в играх в конспирацию за его спиной.
Так или иначе, а настроение разбирать фотографии пропало окончательно. День потерял уютность, солнце за окном погрузилось в хмарь, потянуло той же невнятной тревожностью, что и на снежном поле, на том проклятом пути назад, где она решила идти прямиком через припорошенное снегом болотце и где сейчас лежат ее погибшие лыжи.
Саня вернулась в гостиную и включила телевизор. На время ее вынужденного домашнего заточения Саша настроил ТВ-фильтр на прием определенных каналов, и его стараниями телевизор показывал сейчас только «ТВ-3», «Домашний» и «Сериал 24х7». Бесконечные любовные перипетии ей уже порядком надоели, убеждения в скором и неизбежном конце света, который состоится со дня на день, – тоже. По «Домашнему» шла передача о здоровье. Неприятно сверкающий желтоватой, как облупленное яйцо, лысиной ведущий программы сосредоточенно кивал замогильному голосу за кадром: «Ученые доказали – мы живем под мощными потоками микробного дождя. Он не стихает ни на минуту. Он преследует нас с момента нашего рождения и сопровождает до смерти. Зонтики бесполезны, антибиотики бессмысленны, не спасет ни мытье рук, ни полоскание горла. Весьма вероятно, что эта бомбардировка бактериями несет, кроме условно патогенных, настоящие бичи человечества, и они уже стоят над нами грозными тенями в преддверии последних дней мира. Бубонная чума. Холера. Возвратный тиф. Проказа…»
Саня подняла пульт, чтобы перещелкнуть канал, но в последний момент остановилась и продолжила слушать.
18.12.2012 Саня
Настя, привет.
Спасибо тебе за письмо, за фотографии – они чудесны. Я, конечно, всех узнала, и даже тебя, не сомневайся. Надо сказать, что Мишка изменился мало – всё такой же симпатичный. И обнимаетесь вы там очень мило. Не думай, я ни на что не намекаю, но… он правда мало изменился. И песни, о которых ты говорила, которые он пел, смешные и маленькие, может, они и дают ему островок стабильности, позволяющий мало меняться. У каждого человека должно быть что-то милое и маленькое, для души, разве нет? Ну вот как те твои кожаные феньки, к которым возвращаться и тянет, и страшно, – они давали тебе хотя бы иллюзию стабильности в девяностые. Мне кажется, человеку уютнее в мире маленьких вещей, маленьких песен – это то, что даёт ему ощущение именно защищённости и счастья. А то, что в жизни всегда есть место подвигу, – оно, конечно, так, и подвиг совершим, когда нужно будет, но подвиги всегда – прорыв, а обычная жизнь – это малые шаги. Тут ты права. Только совершать их нужно в правильном направлении. Знаешь, я рада была читать, что ты сделала над собой усилие и надлом при написании диплома восприняла как появившийся другой шанс. Иллюстрации к детским книгам – это, может быть, даже лучше, чем картины свободного художника, потому что дети воспринимают книги через картинки и очень многое закладывается в них этими картинками. Я всегда любила качественные иллюстрации к детским книгам, а теперь буду смотреть на них ещё внимательнее, надеясь увидеть знакомое имя. Я вот диплом защитила. И что? Пять лет учёбы, интереснейшей временами, надо сказать, ушли в никуда, и моя нынешняя работа вообще не имеет никакого отношения к моей удовлетворённости жизнью.
Я тут странную передачу видела сегодня. Не знаю, смотришь ли ты каналы для домохозяек, мне Саша только их и оставил, чтоб я лишний раз из-за всякой политики не волновалась и выздоравливала быстрее. В этой передаче речь шла о микробном дожде. Там, конечно, нагнеталось страху, в общем, мы все умрём, если срочно не купим чудо-антибактерин, как раз специально для нас и именно сейчас продающийся по льготной цене, спешите успеть, – но толику здравого смысла ухватить удалось. Каждый день микроскопические разочарования, горечи, непонятности, лёгкое отчуждение – вроде бы, невесомо всё, жизнь прекрасна, я люблю и любима, любима горячо и навсегда, но микробный дождь капля за каплей, капля за каплей – царапины недосказанностей, всё такое несерьёзное, всё можно пережить, кап, кап… Всё так ничтожно, всё так не стоит наших слёз. А потом мы умираем от какой-нибудь особой формы бубонной чумы, поражающей душу, сами не понимая, что с нами происходит. Мне бывает временами очень плохо, Настя. Так было сегодня. Но я уже пережила, конечно. Чудо-антибактерин в действии – для души достаточно приготовить себе сладкий чай и испечь домашнее овсяное печенье. О, кстати, вопросик на засыпку – а ты могла бы общаться с убийцей? Нет, конечно, не с мрачным мужиком с топором и горящими глазами, вроде Раскольникова. С каким-нибудь мелким убийцышкой, который и не нагрешил-то сильно. Так, может, на хомячка какого случайно в детстве наступил… или вообще в мыслях сгоряча припечатал кого-то – «убил бы!» – а тот возьми, да и… собственно, это я так. Чисто теоретически, как понимаешь.
Вот, а насчёт микробного дождя мысль у меня возникла. Более здравая, чем всё, что до сих пор тебе тут понаписала. Она требует проверки и разных разговоров, поэтому пока я тебе ничего писать на эту тему не буду. Сама не знаю точно, что из этого получится, но попробую.
А нога уже практически не болит, спасибо. Через неделю выйду на работу, похромаю туда с палочкой. Очень импозантно – тридцатишестилетняя дама в очках и с палочкой. Надеюсь, Андреич оценит. Там и буду проверять свою возникшую идею. Но начну уже дома, уже сейчас. Глядишь, и настроение улучшится.
До связи, целую, Саня.
P. S. А выглядишь ты хорошо. «Двадцати годов будто не было», – как говорит мой Сашка. И к Мишке присмотрись! Почему-то думаю, на свой концерт всех остальных он пригласил только ради приличия.
20.12.2012 Настя
Здравствуй, дорогой дневник, и все такое…
На самом деле, конечно, никакой не дневник, и подавно не дорогой. Нелепо присваивать гордый статус дневника тетради, в которую я пишу от силы пару раз в год под настроение. Но вот, пишу же. Пишу.
Настроение накатило.
Или не настроение. Смена настроения? Или что-то серьезнее?
Мне кажется, что-то со мной, наконец, происходит.
Что-то – я боюсь даже назвать это вслух, боюсь себя обнадежить. И носить в голове тоже не могу. Запишу здесь. Все равно, что стене нашепчу, тетрадь никто не увидит, а я… меня хоть меньше, может, будет трясти. Работать мешает, в конце концов.
С самого Мишкиного концерта это началось. Хотя вру. Сон, который я рассказала Сане, я ж его увидала раньше концерта? Точно, раньше! Это же очень важно! Значит, началось даже не с концерта, само по себе началось. А концерт только усилил ощущения.
Это хорошо, это очень хорошо!
Это значит все же, что это моё. Совсем моё, а не просто от Мишки пришло немного чужой силы.
Только до Мишкиного концерта у меня не было этого странного чувства. Будто меня уже две. Одна я – такая, как всегда. И всегда в каком-то тумане. Люблю людей на работе и не люблю. Хочу рисовать и не хочу. Хочу что-то делать, но все куда-то ускользает. Ничего плохого нет в моей жизни, но мне кажется, что я уже много-много лет лежу в ватном коконе. Звуки в нем тихие, и тело ничего не чувствует, кроме равномерного скучного тепла. Точно девочка из книги Уинн Джонс, ее еще поместили в дом, в котором невозможно колдовать, заставили жить в тягучем, вязком и тихом воздухе, им-то я и дышу последние годы. Невыносимо надоевшее состояние, но мне непонятно, как из него вырваться. А вторая я – словно проснулась, но еще не до конца. И где-то тут сейчас будет солнце, свет, я скину ватный покров. У меня мурашки, и словно струны натянуты вдоль позвоночника – трепещут в ожидании, когда по ним проведут смычком.
А я и хочу, чтоб эти струны наконец зазвучали, и чтобы их не было никогда. Потому что вот они нафиг сейчас исчезнут, вновь оставив меня при моем ватном коконе, только с памятью о трепете. И что тогда?
Но я же совершенно не знаю, что мне делать!
Я же старалась. Честно.
Я из кожи лезла, чтоб успевать с работой. Я читала всякие книги по рисованию в Интернете и делала задания. Я ходила на Лайфспринг этот дурацкий. Ну да, я не пошла получать второе высшее. Художественное. А когда? И потом, на работе и так никто не в претензии. И вокруг меня вообще полно хороших людей. А толку? Мой ватный кокон, мой дом без волшебства, – он все равно всегда оставался со мной. Ну, может, на секундочку развеивался. Такое издевательство буквально – робкая надежда, что сейчас будет иначе. А потом все становилось по-прежнему.
Хорошо тебе, милый друг Саня, при слове «художник» воображать безумца у мольберта. А если нет безумия, чего стоит мольберт? И стоит ли вообще рисовать? Ну да, деньги платят, поезд идет, еще два десятка счетных палочек, три коробки цветных карандашей и один косорылый зайчик старательно отрисованы. И ни в коем случае нельзя принести один и тот же рисунок со счетными палочками. Потому что это – блин! – для РАЗНЫХ книг, и, значит, палочки должны быть РАЗНЫМИ! Ну ладно, ладно, это в прошлом…
Только ведь и у дорогой Заварохиной мне тоже хреново. Сколько бы она ни пела, что я хорошо работаю. Блин, я сама вижу, что хорошо! Ну, всегда, конечно, есть куда технику подтянуть, но дело же не в технике!
Потому что должно быть что-то большее, чем просто способности! Что-то еще, что помогает видеть, чувствовать, понимать. Ловить настоящее. Ведь посмотреть вокруг, сколько народа, который и пишет, и рисует, и еще чего-то там. Интернет переполнен – захлебнуться можно. Но это же в массе своей несерьезно. Ну, я не знаю, как сказать, дилетантство, что ли. Или даже не дилетантство, а просто люди что-то не догоняют. А по-настоящему крутое делают очень редко. Что-то такое, от чего бы дух захватывало и нравилось… нет, не всем, такое невозможно. Или чтобы самому нравилось? Нет, графоманы тоже очень сами себе нравятся. Ну, я не знаю. Но это же вот о самом о том. Что есть какое-то ощущение, критерий какой-то… который в человеке срабатывает, помимо разума даже, скорее всего, и человек создает такое, что куча народа смотрит и впечатляется. И откуда это к нему пришло? Как он почувствовал, понял, что это надо создать?
Написала и подумала, может, это я про вдохновение? Так вот нет, не про вдохновение. Вдохновение – это вообще какая-то очень нечестная материя. Случайная. То ли снизойдет, если высшие силы пожелают, то ли нет – и сиди, жди его всю жизнь. А в человеке должно быть что-то свое, что-то изнутри. Ну вот, назвала я это силой. Пусть пока будет силой. Пусть пока так.
Мне кажется, именно это со мной и происходит сейчас.
И дело не только в Мишкиных песнях. Они прекрасные, Мишкины песни. Завораживающие. Они как раз очень сильны, и они, конечно, меня встряхнули. Но есть еще одна куда более важная вещь.
Меня опять одолевают сны.
Как тогда.
Хотя какое «тогда» я имею в виду? Как в школе? Или потом, где-то в институте, не помню уже, на каком курсе, но крышу сносило. Или когда мы жили с Таткой?
А и там, и там, и там. Это же так всегда и было, я помню. Сны вдруг начинали приходить волной, один за другим, такие яркие, мощные. Ночь за ночью. И всегда словно бы для чего-то. Только каждый раз чуть-чуть для другого. В школе, например, это было так странно. Я до сих пор не очень верю, что реально. Может, я все же придумала половину? Но мне вправду снилось, что меня вызывают к доске, и на следующий день меня вызывали. Именно по этому предмету. Я даже что-то успевала с утра подзубрить. А в институте? Когда снились сны о папе… очень страшные сны о папе… я сейчас, пожалуй, не буду о них писать. Но это были именно они, именно такие сны, полные силы. Но круче всего были сны, которые снились, когда мы жили с Таткой. Эти были прекрасны.
Боже мой, что мне тогда снилось, что снилось… жаль, я не записывала. Но это был такой шквал, такой прорыв откуда-то или куда-то. Я помню, как мы садились плести и начинали рассказывать… не каждый день, но почти. И как от этого постоянно было страшно и хорошо. Словно мы стояли где-то на краю Вселенной, на обрыве над вечностью. Словно проваливались в звезды. Или смотрели в бездну, а она в нас. Словно мы что-то знали. Именно ведь, что-то знали, хоть на время. Сон мой про сорок отроков на облаках. Я помню, как Татка зажимала рот руками и шептала: «Откуда, откуда я тоже это знаю?» А потом она рисовала об этом картину. Сорок юношей в красных одеждах стоят посреди облачных волн. У меня голова кругом шла, когда я смотрела на нее. На картину, не на Татку. От Татки, впрочем, тоже голова шла кругом. Татка даже начала прятать картину от меня в папку, пока не исчезла в один прекрасный день вместе с папкой, картиной, своим приятелем Дунканом и всеми нашими деньгами… Да ладно, лишь бы им хватило на билеты и было сейчас хорошо. А я лучше про сны.
Еще был сон про драконов, про башню времени, про путь через холмы, про золотую реку, про белый остров среди синей воды. Татка собиралась и их рисовать. Она вообще от моих снов хваталась за кисти. Что я сама не хваталась, а? Я же помню, как от этих снов меня трясло и тянуло что-то немедленно начать делать. Но я все думала, что не получится. Что у Татки-то уж точно выйдет лучше… Дура была, да, только и всего. С тех пор как Татка уехала, мне больше ничего такого не снилось. И небесный ветер не плясал в моем доме.
А теперь вдруг что-то начинается.
Сон, что я рассказала Сане. Ну, это было так – предвестье. Наверное. Красивого в нем было только торнадо и японский сад. Но тревожно и трепетно мне от него вдруг стало.
Зато потом понеслось.
Сначала о девятихвостом лисе. Во сне я видела девочку и мальчика – сестру и брата. Какие-то были у них проблемы в деревне, точно не понятно, но, кажется, их мать была ведьмой. Мать умерла, а сами они ничего такого не умели, но все равно отношения с деревенскими у них были напряженными. А еще там был девятихвостый лис-оборотень. Лисом я его не видела. А в человечьем обличии он был циничным и самовлюбленным юношей, этаким душкой-обаяшкой-злюкой, только прическа с девятью хвостиками. И у него тоже были проблемы – он почему-то стал невидимым и никак не мог расколдоваться обратно. Лис этот поселился в доме у брата и сестры. Разумеется, своевольно. И, пользуясь своей невидимостью, хорошо устроился. А устроившись, начал шалить. Что-то там переставлял, прятал, девочке надпись красной краской на занавеске написал и счастливо ржал над тем, как она бегала по дому и боялась кровавых иероглифов. Старший брат девочки тоже поначалу пугался, а потом-таки заподозрил, что в доме кто-то есть. Самое интересное, у лиса была привычка ходить по дому и разговаривать с самим собой – обсуждать, что он сейчас еще учудит. Все равно же никто не слышит. Так мальчик начал его слышать. Услышал однажды, как лис говорит себе что-то типа: «Ну что ж, надо еще тарелки местами поменять. Ах, как мы забегаем, как заволнуемся…» – «Хватит уже хулиганить, – закричал на это мальчик, – и тарелки оставь, и сестру больше не пугай!» «Надо же, – удивился лис, – нас все-таки слышат!»
Мне так жаль было, когда я проснулась. Хотелось досмотреть историю до конца. И еще хотелось нарисовать лиса. Но я отложила на потом, а потом меня накрыло. И мне снились сны о Магрибском пути, о белых камелеопардах, о синем волке Ах-Сун. Я их все запишу, непременно.
У меня от них началось почти как тогда, с Таткой. Словно я снова на краю обрыва. Но не совсем. Словно все еще не дошла до самого края. Эти сны – как предвестие счастья, а не само счастье. Или, может, для счастья надо их с кем-то делить? Но я даже Сане, пожалуй, не расскажу. Хотя Сане – это такое вникуда, что вникудее и не бывает. Загадочный собеседник на том конце Интернета, девочка, с которой мы дружили. А осталось ли что-нибудь от той дружбы, и кто она теперь, с кем я переписываюсь. Не стена же, на самом деле, – живой человек.
И вот это мне не нравится сейчас, очень не нравится. Струны, сны, дрожь, трепет – все прекрасно. Но я не хочу в ту однушку, не хочу вдруг потерять Заварохину, работу, друзей на работе. Не хочу шептать мои сны стенам и живых людей назначать стенами. Хочу рассказывать им о музыке, которую предчувствую. Хочу, чтоб они тоже становились счастливыми. Так бывает?
Если я сейчас погонюсь за какими-то химерами, начну доверять снам, брошу хорошее дело, где я буду? А если не погонюсь – струны исчезнут и ватный кокон вернется?
А может, сны и об этом предупреждают? Торнадо, которое разрушает жизнь, простую жизнь, в которой надо покормить актиний, не затоптать чужие полоски на песке, торнадо, которому так все надоело…
Но я не поведусь. Я ничего не буду разрушать.
Я просто не верю, что музыки опять не будет. Не в этот раз, слышите, не в этот!
Завтра конец света, кстати. Задолбали уже с ним, честное слово, на работе только ленивый не напомнил. Даже Заварохина собралась напиться. А я, кажется, его жду. Ну, вдруг он такой – индивидуальный? Не все человечество попередохнет, а у каждого кончится некая старая и начнется некая новая жизнь. Вдруг она у меня началась. А все эти сны – предвестье.
Пойду завтра на еще один Мишкин концерт. Предновогодний. Звал же.
20.12.2012 Настя
Саня, привет!
Рада за твою ногу. И за всю тебя целиком. И твоему письму. И даже толстым намекам, которые ты тщетно маскируешь тонким налетом заботы и участия.
Ах, Саня дорогая, брось, брось. Это я про Мишку. Мишка мил, как и был. «Ах, до чего ж я мил и до чего весел!» Неужели ты думаешь, что если б я захотела, я бы не предприняла уже что-нибудь? Вот, кстати, завтра пойду слушать очередной его концерт. И пить пиво, и праздновать конец света в компании мишкопоклонниц. Их там хватает. Но и поклонников тоже, что приятно. Потому что Мишка не только мил, но и умен, и талантлив. Ради его таланта и пойду. Бородатыми и милыми мишками меня трудно взволновать, а вот песнями бородатых Мишек, как выяснилось, очень даже. А ты, если хочешь, придумай себе из этого красивую историю с красивым концом. Ну, вдруг тебе будет приятно?
Саня дорогая, не смогла я не заметить, прочитав твое письмо, что количество аллегорий в тексте у тебя что-то очень уж велико. Ладно, намек про Мишку – это мне адресно, я восприняла. А все остальное? Что там с тобой происходит? Что за далеко идущие выводы из передачи для домохозяек? Я их не смотрю, кстати, совсем. Во-первых, потому что я не домохозяйка. Во-вторых, потому что я детективы и триллеры люблю гораздо больше. А в-третьих, у меня телевизора нет.
Блин, извини, я про домохозяйку ничего такого в виду не имела. Ну, на работе я днем, вот и все. А вместо ящика компьютер же можно использовать: любой фильм в любой момент, и без рекламы.
У тебя-то самой всё в порядке? Может, привезти что-нибудь, чтоб ты со своим переломом совсем не одичала? И не начала зонтик от микробного дождя конструировать?
Я, кстати, буду ждать рассказа, что ты по поводу этого дождя собираешься проверять. Сама пообещала. Я заинтригована.
А по поводу «общаться с убийцей»… слушай, что тебя так зацепило? Казалось бы, и сон-то приснился мне, а ты все об этом. В прошлом письме развернутые намерения на целый абзац, теперь вот опять.
Я понимаю, ты пишешь про общение с убийцей, о котором известно, что он убийца. Нечестно было бы отвечать, не признавшись. Посмотри на мое фото еще разок. Я – убийца. И теперь могу вернуть тебе твой же вопрос. Ты сможешь со мной дальше общаться?
Я убила собаку.
Это очень горькая страница моей жизни, Сань. Я ее убила не случайно, не нечаянно. Отдала усыпить. В те же девяностые. Завела сразу после смерти родителей, как маленькая. Мама и папа ушли – теперь все можно. Завела и не справилась. Кормить было нечем, собака оказалась больная, лечить тоже было нечем. И дом она мне весь зассала так, что паркет дыбом стоял. Я не выдержала. А потом, когда все уже случилось… я не знаю, что написать… Я за это сколько с тех пор живу, столько себя ненавижу, Саня. За то, что не потерпела, не постаралась еще немного. Захотела освободиться. Причины себе придумала разные. Вранье были эти причины. И я сама – просто дрянь. Вот так. С тем и живу. Слава Богу, наша память позволяет не помнить о таком каждую секунду. Но и забыть я бы не хотела. Всё же точно знать, что ты сделал ужасное, лучше, чем сделать и не помнить. Пусть это больно, но дает надежду, что второй раз так не поступишь.
Если напишешь, что общаться больше не хочешь, я смогу пережить. То время, когда мне не хотелось общаться с самой собой, я пережила. Остальное пережить проще.
Не знаю насчет убийц, которые убивают сами, своими руками. Наверное, я бы не смогла общаться, но не из брезгливости или там высокоморальных соображений. От страха просто. Ну а вдруг убьет?
Зачем тебе мои признания, Саня? Если не расскажешь – дело твое, только это будет неправильно.
Где-то через полгода после смерти Чаки – я всё плакала о нем тогда, плакала – мне вдруг приснился сон. Будто я стою у границы зимнего леса. Очень красивого зимнего леса. Но войти туда не могу. Стою и плачу. А по лесу бегает множество собак. Они носятся, играют, шалят. Им хорошо. И вот от толпы собак вдруг отделяется Чаки, подбегает к самой границе – ко мне. И виляет мне хвостом, улыбается, как он умел, всем видом дает понять, что он счастлив в этом лесу с другими собаками. И что он меня простил. А потом возвращается в лес.
Наверное, после этого сна я тоже себя немного простила. Не до конца. До конца все равно не выйдет.
Ну вот, рассказала. Плачу сижу. Чака мой был славный пес. А я – трижды дура.
Тоже хочу тебя спросить. А тебе когда-нибудь снились сны, которые потом сбывались? Не говори, если не хочешь. И не общайся, если не хочешь.
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
25.12.2012 Саня
«Настя, привет.
Ни за что не поверишь – сижу в кабинете шефа за его личным компом, вышла в сеть и, как видишь, пишу тебе. У нас сегодня корпоратив, если можно этим новомодным словом обозвать лабораторные посиделки с варёной картошкой, лососем собственноручного андреичевского засола и многочисленными салатиками от наших учёных дам. И вот: стол уже накрыт, все в сборе, и тут в лабу являюсь я в узких брючках (Ты не представляешь! Какое это удовольствие! Какое стопроцентное, незамутнённое ничем счастье и свобода в первобытном протоплазматическом бульоне! Когда с ноги снимают гипс!), так вот, в узких брючках, приталенном пиджаке с праздничными блёстками и с палочкой, практически тросточкой. Жаль, без канотье. Я припоздала к праздничному столу, и мои уже слегка потеплевшие коллеги, естественно, тут же попросили меня вскочить на стол и сбацать им чечётку. Пришлось изобразить пару осторожных коленец вокруг тросточки, но не удалось отделаться от «кубка большого орла», а попросту говоря, шампанского в мерном цилиндре.
Насть, я тут, пока у меня есть время и прекрасная причина не участвовать в танцах, попытаюсь внятно рассказать, вопреки этому мерному цилиндру, в чём была моя идея и чем ты тоже заинтересовалась – помнишь? – в предыдущем письме. Если тебе всё ещё интересно, конечно. Напомню, ключевые слова – «микробный дождь». Я тогда подумала: ну хорошо, если отложить в сторону истерические эмоции передачи для домохозяек, то рациональное зерно в этом есть. Где можно ожидать большего количества микроорганизмов, как не в микробиологической лаборатории, в которой не заботятся о том, чтобы их стало меньше? Ты вот представь: старое здание, стены местами толстенные кирпичные, местами – из фанерных сеток и газет позапрошлого века, в углах четырёхметровых потолков – плесень от многочисленных протечек, в трещинах деревянных столов можно сыскать, я думаю, реликтовые формы протозоа. Плюс толпы студентов, которым на занятия вообще-то положено носить сменную обувь, но они так чистосердечно в ответ на замечания удивляются: «а зачем?». Мой вывод был совсем короткий и простой: невезучей Алексеевой ни за что не выделить свою чистую культуру в тех условиях, в которых ей приходится работать. Есть, конечно, люди вроде нашей Анны Константиновны или Маруси, у которых это получается, но, во-первых, для Алексеевой сама эта работа силами Андреича из рядовой диссертации перешла в высшие категории дела чести, во-вторых, хорошие руки в плохих условиях могли бы сделать что-то стоящее, но для плохих рук единственный выход – создать хорошие условия. И тут меня словно что-то пробило, Насть. Это случилось ещё дома. Пришла ясная и чёткая мысль: я могу сконструировать зонтик от микробного дождя. Тут же, конечно, пришла и вторая: вспомни своё место в штатном расписании, сиди, не рыпайся, от тебя ничего не зависит. Но тут я придумала отличный контраргумент, и это была уже вторая по счёту ясная мысль: пусть всё это будет игрой. Я, Александра Иванова, хочу сыграть в игру под названием «Гениальная уборщица защищает диссертацию Алексеевой», и если я её проиграю, то вернусь к исходной точке – тоже неплохо. Насть, я пока сидела дома в последнюю неделю больничного, пока сидела и не отвечала тебе, хотя было что сказать, – читала в Интернете ГОСТы, МУКи и СанПиНы – хорошо звучит? В какой-то момент поняла, что зарылась в информацию с головой, что её избыточно для моих непривычных думать в эту сторону мозгов и я просто тону и выплыть не могу. Тогда выбрала для себя путь попроще, как мне показалось, – из гималайских километров слов и цифр сформировала скромненький запрос: чем можно мыть полы, стены и мебель так, чтобы воздух в лабе стал чище. На этом пути продвигалось легче, и я мало того что уяснила для себя названия нескольких дезинфектантов (собственно, понятие «дезинфектанты» для меня тоже было новостью после моих многолетних вёдер с раствором дешёвого стирального порошка), так ещё и выяснила, где их покупают. Ну а продолжение этой истории случилось уже сегодня».
Саня оторвалась от клавиатуры, сняла очки, зажмурилась, потерла виски. Голова начинала болеть. Не стоило ей пить полусладкое шампанское, тем более в этом дурацком мерном цилиндре содержалось ровнехонько двести миллилитров веселых пузырьков, не считая пены. Потом был основательный крабовый салат от Евгении Павловны и куски тунца вперемешку с крупно порванными листьями «айсберга» и помидорками-черри от Маруси – она творческая девочка и вообще умница таких масштабов, что ее положительность временами начинает раздражать. Сане хотелось наесться, чтобы хмельное состояние от выпитого залпом шампанского ушло в той мере, чтоб язык не заплетался, но смелость осталась. Смелость очень нужна была для разговоров сперва с Алексеевой, потом с шефом. В их лаборатории не возбранялись и даже приветствовались рабочие разговоры по праздникам, и бывало так, что застолья превращались в научный диспут. Было в этом что-то из славных времен понедельников, которые начинались, как известно, в субботу, и шеф всячески поддерживал эту традицию.
Алексеева была груба и честна. «Санька, не пойму, тебе-то это на кой ляд? —спросила она, решительно воткнув окурок в чашку Петри, стоявшую для этих целей на лестничном окне. – Корячиться по углам и стенам, выковыривать грязь, гадостью всякой травиться? Выслужиться перед Андреичем хочешь? Зачем?» – «Я не хочу выслужиться, – говорила Саня. – Ты же знаешь: моя работа меня устраивает, и знаешь, почему. Я хочу проверить свою догадку, считай, пари сама с собой заключила. А если попутно получится тебе помочь – ты что, не рада будешь? Ты уже полгода мучаешься с этим своим дрожжевым штаммом, давай дадим ему шанс не сдохнуть».
«Так вот, Насть, для начала был разговор с Алексеевой, я тебе про неё писала когда-то. Девица неплохая и даже неглупая, но какая-то непутёвая, и вообще всё в ней с частицей „не“. Ни науку двигать, ни в личной жизни устроиться не получается, а тут ещё угроза выселения из общаги, если из аспирантуры вылетит, и будущее вообще смутно и неопределённо. Она щетинилась и всячески делала вид, будто не понимает, чего мне от неё нужно, но в конце концов согласилась, что от моей супер-пупер-уборки хуже её дрожжам точно уже не будет. И мы вместе пошли к Андреичу. Он для начала угостил нас лососем. Я тебе скажу, лосось этот – нечто, должное непременно входить в обязательный список дегустации для каждого цивилизованного человека. Рецепт засолки Андреич, естественно, держит в секрете, знаю только, что там присутствуют соль, сахар, коньяк и розовый перец. А потом мы уселись по обе стороны от шефа, пока наша молодёжь танцевала, и я изложила ему суть моего „пари“, как мы уже обозвали наш совместный с Алексеевой проект. Ну, тут надо знать Андреича. Он тут же включил свою песнь про презренных фармацевтов и Настоящего Микробиолога, и вообще, где вы, Сашенька, насмотрелись этих глупостей? Какие британские учёные вам всё это нашептали? Ваши ламинарные боксы – для буржуев и фармацевтов-выпендрёжников, а Настоящий Микробиолог – в пламени спиртовки на лабораторном столе, а то и в поле в палатке… а я ему – а всё же, вот адреса, где выпускают средства, которые я прошу купить, и по канистре каждого мне хватит на три месяца ежедневных уборок, я рассчитала. Он мне – это пижонство, да вам кубатура помещений не позволит добиться чистоты, а Настоящий Микробиолог должен не бегать от микробов, а каждого знать в лицо, а я ему – а ещё можно оптом сменить наши выгоревшие ультрафиолетовые облучатели на новые, мощные. „Не вели казнить, вели миловать, Владислав Андреич!“ Ну, тут немного Алексеева встряла: я, говорит, обещаюсь этот месяц поработать усердно и со всеми возможными предосторожностями. Андреич: а что вам раньше мешало… Чувствую, разговор в другую тему уходит. Поймала шефа за хвост в последний момент – покупаете, спрашиваю, Владислав Андреич? Уломали мы его, Насть. И пошли танцевать втроём. Только я устала скоро, и голова разболелась. Он меня к себе в кабинет отвёл, посидите, говорит, отдышитесь, а то у меня такое впечатление, что вы малость не в своей тарелке сегодня, Сашенька. Эйфория от выхода на работу, понимаю. Вот комп включаю вам, чтоб не скучали, хотите, пасьянс разложите или новости в Интернете почитайте. Ну, он ушёл, а я, как понимаешь, сразу в свой почтовый ящик».
Саня посмотрела на часы. Пять вечера. Ладно, сегодня она отпросилась, сегодня можно. Вовка сварит себе пельмени, Саша утром сказал, что и сам задержится. За закрытой дверью слышалось ритмичное буханье басов из принесенных когда-то шефом и прижившихся здесь колонок, значит, молодежь разошлась капитально. По количеству долетавших голосов и отдельным выкрикам было похоже, что на огонек заглянули биохимики из соседнего крыла, так что народ сегодня домой совсем не спешил. В кабинете у шефа было спокойно и основательно. Узнав, что у Сани болит голова, Андреич выключил холодное офисное освещение, оставив гореть настольную лампу. Кожаное кресло предлагало скинуть туфли и уютно в нем угнездиться, вытянув больную ногу. Поблескивали ряды узких стекол в черных двухъярусных шкафах с книгами и документами. От приоткрытого окна приятно тянуло сквознячком с запахом новогодней хвои – на подоконнике в массивной стеклянной вазе стояли еловые ветви, украшенные крошечными красными шариками.
«Знаешь, странное чувство от всего этого… От того, что я как бешеная читала то, чем не интересовалась никогда раньше. От того, что Сашка затревожился и отключил вообще все телеканалы, оставил только сериалы… Забавно… Я ведь ему сказала, что посмотрела медицинскую передачу, а он решил, что я этим нанесла вред своему здоровью, нелепо, да? Так вот, у меня ощущение, будто стою над обрывом и смотрю вниз и вперёд, а там ничего не видно, только плотный туман клубится, но не страшно, а увлекательно думать о том, что там, вдали и внизу. И лёгкий мандраж, как в школе перед прыжком в высоту через планку, когда только качнёшься назад для разбега – перепрыгну? не перепрыгну? Или когда выходишь на утреннюю зимнюю лыжню, видишь вдали кружевной розоватый берёзовый лес и понимаешь, что всё самое лучшее, самое красивое, что случится сегодня, ждёт тебя в этом лесу. Так было в детстве, когда дед был рядом. Что-то разговорилась я сегодня.
Написала про лес из детства и вспомнила твой сон про лес с собаками… я плакала, когда читала про собаку, Насть, представляю, каково же тебе жить с этим. Ты сделала то, что могла в тех обстоятельствах. Потом время проходит, и мы начинаем думать, что могло быть иначе… не могло, но мы уже не помним себя теми, кем были, когда сделали то, о чём жалеем. Я понимаю, что это слабое утешение. Пусть ему будет хорошо там бегать по чистому снежку среди таких же весёлых и простивших своих хозяев пёсиков. Кто знает, вдруг будет шанс спасти другую собаку, и ты наконец простишь себя окончательно.
Почему меня так взволновала тема убийства, я и сама толком не могу объяснить. Будто включилось что-то в голове. У меня такое бывает, знаешь, вдруг возникает какое-то понятие, образ, и начинаешь думать о нём, примерять и так, и этак, и вдруг понимаешь, что это о тебе. Насть, в моей жизни был ребёнок, которого я не родила. И я до сих пор не могу сказать, что не считаю это убийством. Вовке тогда было два с небольшим, как я залетела… до сих пор не понимаю, вроде бы, предохранялись мы качественно. А тут месячных нет и нет, а я замоталась, сама понимаешь, маленький ребёнок, а потом спохватилась – давненько что-то нет, тест купила, и опаньки – две полоски сияют жирным по белому. Насть, как мне стало плохо, ты не представляешь. Страх какой-то невероятный. Не то чтоб аборт боялась делать, хотя всю тяжесть и грех понимала, но не страх перед абортом был самый сильный. Больше всего боялась Сашке сказать, потому что больше всего боялась услышать: рожай. То есть настолько боялась, что замолчала и ходила, как в ступоре, хорошо хоть можно было ссылаться на недосып и усталость. Думала только об этом, и мысли не давали смирения, а уводили в совсем уж какой-то глубинный ужас. Но оставшаяся рациональная часть мышления поднимала во мне чувственность – понимаешь, о чём я? Такой усердной женой я не была со времён наших первых лет жизни, и хорошо, что Сашка этим пользовался в своё удовольствие, потому что мы в конце концов, наверное, что-то там повредили. Однажды ночью чувствую – живот тянет, пошла в ванную, и прорвало. Срок-то на самом деле небольшой был, это я страху пережила на годы вперёд. Сижу, кровь с ванны смываю, а сама не то рыдаю, не то задыхаюсь, и всё это зажав полотенце в зубах, естественно, чтоб от моего воя не дай бог никто не проснулся. Оклемалась кое-как, выпила своего успокоительного, пошла, легла, кажется, заснула. Мне вообще очень редко сны снятся, тем более такие красивые, как тебе, и не припомню, чтобы снилось что-то, что потом сбывалось, даже в иносказательных образах. Но в ту ночь, уже перед самым утром, даже не сон, а как образ в голове – «это была девочка». И резко, как холодным лезвием (той самой катаны?), – острая жалость, и возникло и никуда не делось ощущение убийства. Я ведь знаешь как о девчонке мечтала, но недолго, потому что Саша хотел парня, и мне ничего другого не осталось, как хотеть вместе с ним. Ну вот Вовка и родился. А как ты думаешь, Настя, это убийство? Я надеюсь, что всё же нет, но забыть об этом не могу.
Но не хотелось бы о совсем грустном, потому что, честно говоря, я больше думаю сейчас о том, что завтра Андреич направит заявку в отдел снабжения и в январе я уже смогу начать свою игру. Я так и не определилась для себя – почему вдруг это стало мне так интересно и как оно связано с обрывом и туманом, и уж тем более – насколько это интересно для тебя. Я буду тебе писать. И письма Сашке не покажу, не бойся, ведь мы тут разоткровенничались о совсем уж личном. Мне просто с планшета это делать не очень удобно, а с нормальной клавиатуры видишь, как размахнулась».
За окном горела оранжевая цепочка фонарей вдоль проспекта, а в небе уже была кромешная темень. Саня позвонила домой, трубку взял муж. «Встретишь?» – спросила она. Саша сказал ей, что они с Вовкой приготовили ужин, что оставляет мальца заваривать чай и накрывать на стол, и чтоб Саня не шла к остановке одна, дождалась его. Саня промокнула слёзы под очками, поняла, что нет смысла пробегаться глазами по тексту – слишком много написано и наверняка какой-нибудь ерунды спьяну, но Настя поймёт. Кажется, у нее есть с кем поговорить о совсем-совсем бабском и личном. Она помедлила секунду и нажала кнопку «Отправить».
26.12.2012 Настя
– На-ася-а-а! А-але-о-о! За-айка-а-а…
– Ну, здравствуй, сестра моя, женщина Нинель. Привет!
– И что-о-о, так сразу и узна-а-ала меня, да-а-а-а?..
– Нелька, ты чего вообще? Конечно, узнала, у меня твое имя на телефоне высветилось. Как бы я могла тебя не узнать, головушку-то поднапряги. Или вы там, слуги народа, уже за неделю до Нового года пить начали?
– А и выпили немно-о-о-ого, и что-о-о-о?..
– На немного не похоже. Нелька, мне сейчас некогда. Ты по делу звонишь – или так, поболтать? Если поболтать, я тебе перезвоню попозже, ладно? У нас как всегда – проект дымится, мне через час Заварохиной работу сдавать, редакторский отдел поправки срочные прислал. Белочек, понимаешь, три на рисунке, а должно быть четыре, блин!
– Нася! Ты что, работаешь, что ли?
– Неля, радость моя, конечно! Я ж не жена замглавы муниципального округа!
– Вот ну и зря, Нася! И зря!
– Предлагаешь к Жеке второй женой? Я не против. Когда свадьбу играем?
– К-какую свадьбу?
– Нашу. С тобой и с Жекой. В Голландию, наверное, ехать придется или в Турцию, скорее. У нас-то такой брак не зарегистрируют. Смотри, я хочу, чтоб я в белом платье, а ты в красном, ты же первая жена, а я тогда вторая, младшая. А Жека во фраке. Хотя нет, во фраке у него пузо будет свисать. А из костюма он и так не вылезает. Тогда надо срочно звать стилиста, чтоб сообразили ему наряд поинтереснее. О, в Турции же в халате, наверное, можно. В таком, чтобы все золотом расшито и брильянтами. Не все нам с тобой брильянтами сверкать, надо и Жеке покрасоваться, как думаешь?
– Ой, Наська! Ой, охо-хо! Ой… всё…
– Не, ну а что, Нель? Понимаешь, наша жизнь – она полна несоответствий. Смотри, как всё у животных: самец главный, и он всегда красавец, а самочка так – серенькая, чего ей блистать, ей потомство выводить надо. А у нас, у людей, хоть твоего Жеку взять: муж, глава, чиновник, солидный человек, а ходит вечно в серых троечках. Да, я знаю, что в шелковых, ну и что, со стороны-то не видно, шелк там или дерюга. А ты на последнем своем дне рождения что вытворяла, сестра? Платье цвета давленой вишни, ирокез под потолок зачесала, помада до ушей. Как вспомню, так и тянет под там-тамы плясать.
– Ну да-а-а, умею. И фигура у меня, Нась, для того платья – конгруэнтная!
– Смотри, чтобы плоская не стала, любительница фитнеса.
– Ай, ну тебя, Наська. Трепло! Зайка-балалайка!
– Неля, я уже сто лет зайцев не рисую, слышишь?!
– А все равно зайка! Наша зая, зая – не чужая!
– Нет, ты там точно набралась. Неля, мне некогда. Я перезвоню.
– Нася, стой! Мне тебе только одно надо сказать – на Новый год ты к нам! Поняла? И чтобы никаких! Нась, мы тебя с Жекой ждем. И всё. И вот… всё…
– Нельчик. Давай мы это попозже обсудим, а?
– Нет, Нася. Мы это обсуждать не будем. Не будем и… совсем! Ждем, поняла?
– Нелька, у вас там опять Митрохин будет. Депутат этот ваш с желудочной ямой.
– Ну, будет. А куда его денешь? А может, и не будет. А даже если и будет, нам-то что.
– Тебе ничего. А ко мне он опять под юбку лезть станет.
– Вот, Нася, вот! Вот об этом я тебе и говорю!
– Ну о чем – об этом, Нель?
– О том, как ходить надо! Чтоб не лезли под юбку!
– В брюках, что ли?
– Со своим мужчиной надо ходить!
– Нель, всё. Утомило. Отстань, а? Не хватало перед Новым годом поссориться.
– Да, не буду, в самом деле, Нась. Где уж его нароешь за неделю, мужчину-то, если за двадцать лет ни один не подошел.
– Между прочим, Нелька, мужчина у меня как раз есть. Только он зовет меня на турбазу ехать на Новый год. В Карелию. Баня там, понимаешь, фейерверки всю ночь, пляски у живой елочки. Даже не знаю, что теперь делать после твоего приглашения? На семью забить или на личную жизнь?
– Нася! Что, правда, что ли?
– Нет, придумала!
– Нася!
– Да, правда, блин! Правда!
– Нася! Езжай на турбазу! Мы с Жекой переживем!
– Вот она, люди добрые, любовь семейная. Так и норовят спихнуть на чужака мимохожего, а клялись беречь и холить до старости.
– Нася!
– Ну, шучу, шучу.
– На-а-ася-а-а, а он – кто?
– Однокурсник мой бывший, Нель. В универе вместе учились, семнадцать лет не виделись. А тут встретились случайно.
– И что, он прямо-таки уже профессор? Или за семнадцать лет только кандидатом стал?
– Он менеджер, Неля, продает машины.
– И свою машинку имеет?
– Имеет. И неплохую.
– И квартиру?
– Нель, это что за тема?
– Ничего. Я, Нась, ничего. Поинтересовалась просто. А ты поезжай на турбазу, слышишь? Чтоб никаких у меня! Вот прямо поезжай! Вот!
– Как велишь, сестричка. Разве ж я тебя ослушаюсь.
– Вот! Вот, Нася!
– Нелечка, мне работать надо. Я тебе позвоню с турбазы, непременно.
– Смотри, Наська! Обещала!
– Клянусь, Нель!
– Ой, На-а-ася-а-а-а-а-а-а-а-а…
31.12.2012 Настя
Саня, привет!
Который день хожу с мыслями о твоем письме. И о веселой его части, и о печальной. Не хотела отвечать на скорую руку, а на нескорую все не получалось. Вчера мы еще работали как проклятые. Сегодня был корпоратив. А, уже вчера, получается, уже полночь прошла. Впрочем, не важно. Был. С утра начиная, бегали все с подарками, потом праздновали, потом я ушла и целый вечер металась по дому – собирала вещи. Завтра ни свет ни заря за мной заедет Мишка, и мы поедем с ним на турбазу куда-то под Сямозеро. А оставлять ответ на после Нового года мне тоже не хочется. Будет в этом что-то неправильное. Да ладно, ехать завтра долго, у Мишки в машине досплю.
Саня дорогая, как жаль, как печально всё это. Я о твоей девочке, о моем псе, о нас – глупцах, совершающих вдруг безумный выбор там, где, казалось бы, всё так просто и очевидно, а потом живущих с этим выбором всю жизнь. Я без морали всякой, ты не подумай. Я тоже плакала. Мне тебе нежное что-то сказать хочется. Я не знаю что. Я тебя обнимаю, все эти дни и прямо сейчас.
Что-то с нами творится иногда, понять бы – что. Знаешь, у меня тоже было, не такое трагичное, конечно… но чем-то похоже. Я никак не решалась сказать сестре, что бросила университет. Врала, выкручивалась. Звонила со слезой в голосе и кричала, что, якобы, перенесли защиту диплома на другой день. Чтобы сестра не пришла, она очень хотела. Потом искала пустые липовые корочки. Купила – прикинь! Вписала всякое, печать подрисовала, показала сестре и поскорее сожгла. Страшно же было. Я не разбираюсь, уголовное это или административное, но преступление, да? И зачем, казалось бы? Сестра моя – любимая, самая дорогая. Она всегда все понимала. И жизнь моя – сама решаю, чего хочу, куда пойду. Имею полное право поступать, как мне нужно, – кончать университет или не кончать. Зачем было громоздить эти горы лжи? Как ты пишешь – «страх какой-то невероятный». Потом я, конечно, сестре сказала. Когда смогла книжку ей принести с моими иллюстрациями. Она обрадовалась даже, но по лбу меня треснула. Ничего, имела право.
Саня, я не буду рассуждать, убийство у тебя получилось или нет. Хорошо? Ну, скажу – убийство, поможет тебе чем-то? А скажу – не убийство, ты мне поверишь, окончательно, без сомнений? Мне кажется, тут такая боль всегда кроется, что каждый сам свою меру находит, как ему жить, как считать, чтобы не рехнуться. А я что могу? Перечитаю твое письмо еще раз, поплачу о твоей девочке, обниму тебя. Очень хочу обнять на самом деле, не виртуально. Пусть эта беда тебя мучает потише, пусть отступит. Тем более праздник – повод отдохнуть ото всего вообще.
Мне так ваш корпоратив понравился, Сань. Вспомнила, как мы с тобой на первом курсе – не припоминаешь? – забрели на кафедру ботаники. Как раз попали на какое-то мероприятие – с пряниками, с бутербродами. Сыр на них российский лежал – тонюсенький, словно его на микротоме резали. Яблоки дольками, апельсины кружочками – бедняцкое застолье жрецов науки. И чай – такого странного вкуса, что мы с тобой решили, будто его заваривают из старых гербариев. От этого вкуса, а верней от этой мысли про гербарии, так интересно стало, чем-то магическим повеяло. Сразу представилось – толпа немного безумных ученых, погруженных в науку, охваченных энтузиазмом, даже чай их причастен научному процессу. Я, Сань, по науке совершенно не скучаю, а вот по магии этой кафедральной – есть немного. У нас в издательстве энтузиазм тоже присутствует, но чего-то эпического не хватает. Ауры, пропитанной пылью и ученостью. И лосося у нас никто солить не станет. У нас его на корпоративных столах, само собой, лежали горы. Как и колбасы копченой, и ветчины, и вообще всякой всячины, но вообразить, что наш Чернов собственноручно будет потрошить килограммы лосося для всего издательства и поливать его коньяком, – такое не то, что представить, даже придумать и то плохо получается.
Наш корпоратив, Сань, уже который год протекает одинаково. Вечером идем в арендованное кафе. Пьем, едим, сидим. Народ по привычке кучкуется рабочими компаниями – дирекция, редакторы, корректоры, верстальщики. Те, кто частным порядком работают, тоже приходят. Иногда такой мэтр иллюстрации нагрянет – сидишь, слюной капаешь, думаешь – не подползти ли с книжечкой за автографом. Книжечки только никогда под рукой не оказывается. Ну, тут же, понятное дело, танцы, музыка, серпантин кидают, конфетти сыплется. На сцену может кто-нибудь выйти. И Чернов речь толкнет, и пара приглашенных авторов стихи почитают. Мовсесян с гитарой выберется – это уж непременно. Но до Мишки ему – как до альфы Центавра…
Кислая картинка, правда? А я ведь даже не могу сказать, что не люблю корпоративы, Сань. Я их до этого года вполне себе любила – покушать на халяву вкусненько, посидеть в компании, на коллег посмотреть в непринужденной обстановке. И костюм карнавальный придумать или платье, чтоб зашибись. И бенгальские огни жечь, и Мовсесяну подпевать. Нормальная веселуха, за что ее не любить? А мне вдруг оказалось скучно. Что-то со мной под нынешнее новогодие случилось, Саня. Не знаю, что, но с веселухи я сбежала до того, как народ начал падать лицом в салаты. Поехала домой – собраться на турбазу, тебе, наконец, ответить.
Очень хочу на турбазу. Прямо до дрожи. Как только Мишка позвал, поняла, что ужасно хочу. И не из-за Мишки, да простит он меня. Хочу оказаться одна и не дома. Лучше даже в снежный лес уйти, в темноту, в глушь. Сяду там в сугроб и буду смотреть на снег.
Мне, на самом деле, очень много о чем надо подумать. Но мысли так привычно носятся кругами – дом-работа, работа-дом, – что нашарить среди них новую, непривычную, я никак не могу.
Впрочем, это я тебя уже гружу.
Санька, так отрадно читать про твои затеи. Я, как бывший биолог, между прочим, очень хорошо представляю размах задуманного. И его необходимость. Такой масштаб работы – поддерживаю и преклоняюсь. Пиши мне об этом непременно. А Алексеевой вашей растяпистой я очарована. Расскажи, она какая – тощая, высокая? Мне из твоих рассказов представляется колоритный типаж неудачливой ученой дамы – в несвежем халате, с сигаретой, хвост пучком. Прямо хоть рисуй. Правда, я на ее месте уже бы уволилась, наверное. В самом деле, не так сейчас трудно снять жилье. У нас половина издательских снимает. Но это я со своим уставом, прощения прошу. Нынешние научные зарплаты не представляю, может, вашей Алексеевой и не справиться со съемом жилья. Тогда, Сань, дезинфектант тебе в руки! Спасай Алексееву. И улучшай условия работы в вашей лаборатории. Я тебя почитала и подумала – а ведь должны быть такие рабочие места, где уборщица не просто вспомогательный персонал – где она одно из главных лиц коллектива. Потому что без ее работы коллектив вообще загнется и работа у него встанет навеки. Мы у себя в издательстве без того же Скольского точно пропадем. А у вас, между прочим, все пропадут без тебя. Кроме мифического Настоящего Микробиолога. Давай, Сань! Очень меня радует, что хоть кто-то идет в новый год с новыми делами, ясной головой и хорошими планами. Мне бы тоже хотелось, но у меня пока одни обрывы и туманы вокруг. Впрочем, кое-что намечается.
Но я сейчас об этом думать не буду. Я об этом подумаю на турбазе, послезавтра вечером. Или завтра? В общем, первого числа. Если смогу. А до того буду просто веселиться.
И тебе желаю, Сань! С наступающим тебя! И всех благ, и реализации задуманного, и вообще – чтоб все было хорошо!
Да, Сань, мы с Мишкой вернемся шестого числа, до этого у меня связи не будет. Не знаю, возьмет ли Мишка ноут, а я ничего, кроме пары платьев и белья, брать не буду. Ошалела за год от монитора, глаза поберегу.
Блин, три часа уже. Мишка в семь обещал заехать. Надо будильник включить, а то я ему дверь не открою. Выходные, выспаться, мечты – ха-ха!!!
Всего тебе наилучшего в новом году, Саня!
Целую! Обнимаю! Люблю!
С уважением
Anastassija Lutikova
31.12. 2012 Саня
Последние приготовления к Новому году были сделаны. Праздничной ночью на столе в семье Ивановых будут микроскопические тарталетки с красной икрой, рулетики с начинкой из копченого сыра, художественно разложенные мясные и сырные нарезки с петрушкой и глянцевыми пупочками маслин на блюдах из болгарской керамики. А также традиционная пара салатов – из тех, что обязательно строгают под просмотр «Иронии судьбы», потому что построгай их под что-нибудь другое – и структура воды в составе майонеза изменится под влиянием других, не столь задумчивых в своей философии одиночества диалогов; неуловимый нюанс во вкусе сочетания картошки со свёклой или её же – с докторской колбасой исчезнет, и салаты, до того незыблемые, как краснокирпичная стена Кремля по центральным каналам за две минуты до полуночи, потеряют свою традиционность. А также томящаяся в духовке свинина-корейка с запечёнными овощами вокруг. А также фрукты в хрустальной вазе и девятислойный торт «наполеон», крем из настоящего масла и сливок, не какой-нибудь там пакетный быстрого приготовления. Всё это великолепие семья Ивановых предполагала съесть в разгар праздника и парой дней спустя втроём, потому что за неполных пятнадцать лет совместной жизни ни разу ни одна живая душа не переступала порог квартиры семьи Ивановых в новогоднюю ночь. Даже для родительской семьи исключения не делалось – днем тридцать первого декабря Ивановы сами шли поздравлять Шуваловых. Новый год – семейный праздник, и праздновать его надо в своей семье среди близких и любимых. И никак иначе.
Саня, стоя перед зеркалом, надевала на шею нитку мелких розоватых жемчужин. Само по себе это ожерелье родом из 90-х годов не представляло никакой ценности, но на тёмно-синем бархате платья жемчужинки сияли, как звезды на теплом августовском небе. Саша подошел сзади, приобнял жену за плечи.
– Красивая!..
– Да ладно тебе. За столько лет уже могла бы стать не красивой, а умной.
– А ты и умна, и красива, и добра, и справедлива, моя мама-сан, мое свет-зеркальце, правда же? Вовку давай спросим, если сама не веришь.
– Да уж, заговорщики! Объединились маме льстить. «Уж столько раз твердили миру», да?.. Ой, осторожнее, Сашка, уронишь же, ну!..
– Ничего-о, Вовка сегодня угомонится, и у меня найдется довольно весомый аргумент убедить тебя в своей правоте, правда же?
Саша увлек хромающую Саню на диван и посадил к себе на колени. Зарывшись носом в ее затылок, он зашептал, дыша ей в мягкие волосы: «Я так рад, я так счастлив, Санечка, что все у нас с тобой хорошо, что год прошел спокойно, что ты у меня хоть со сломанной ножкой, но зато веселая и добрая, моя любимая мама-сан!» У Сани всегда от этого горячего шепота бежали по коже смешные мурашки.
– Саш, надо собираться. Родители ждут. Подарки еще упаковать, у Вовки вообще в сборах конь не валялся. Пойди хоть пни его, чтоб шевелился.
Муж пошел в детскую, Саня слышала, как он внушает сыну оторваться от планшета и, наконец, одеться. Подумала с некоторым испугом – не забыла ли выйти из почты. Да нет, не забыла. Не догадаться, что она создала свой личный почтовый ящик, а заподозрив – не открыть без пароля, а уж пароль-то она придумала такой, что без прослушанного курса зоологии беспозвоночных в Университете дознаваться его бесполезно. «Кодировщик из меня отменный», – улыбнулась себе.
Какие все-таки хорошие новости приготовил уходящий год в задел будущему. Андреич заказал ей «по ведру дезсредств», как он выразился, и производители даже пообещали не мешкать с доставкой после каникул. У Насти налаживается с Мишей – об этом она прочла сегодня в своей почте, пока Саша обстоятельно мылся под душем. Вторая новость радовала Саню даже больше ее маленькой победы над шефом. Как многие давно и прочно замужние дамы, она, несмотря на все Настины рассказы о ее занятой, творческой и независимой жизни, понимала, что главного, тем не менее, в этой ужас какой независимой жизни не хватает, и безошибочно выделила Мишу с первых строк его появления в Настиных письмах. Ну а дальше – как в добротном любовном романе: приглашение на концерты, приглашение праздновать Новый год вместе… молодец Настька, поехала – и не заартачилась, а то ведь всякого можно ожидать от этих творческих личностей в период возрастного кризиса, а куда от него деться, почти сорок лет как-никак. Артачиться, честно-то говоря, уже не приходится. Но хорошо ведь, хорошо все складывается. Жаль, Интернета там у нее не будет и вдогонку не послать письмо. С пожеланиями построчно и между строк.
Тридцать первого декабря ближе к трем часам дня на улицах в разных направлениях торопились в основном мужчины. Кто постарше – с озабоченными лицами шелестели обширными списками покупок в супермаркетах, кто помоложе – с лицами не менее сосредоточенными бегали и наскоро покупали что-нибудь подарочное. В этот час хозяйки на кухнях уже деловито надели фартуки и встали на вахту к синим ромашкам газовых конфорок. Саня в очередной раз подумала, как хорошо они с мужем все организуют из года в год. Все приготовлено заранее, все, что должно подаваться к столу холодным, стоит в холодильнике, мясо ждет окончательной обжарки в духовке. Они едут в полупустом автобусе, Саня с мужем под руку, и ее хромота – не помеха. Саша нежно и старомодно держал ее так, провожая домой в январской темени далекого девяносто восьмого года, ласково взял ее под локоток зябким весенним днем того же года в ЗАГСе, а в этом декабре они так и вышли из больницы, как шерочка с машерочкой, ковыляли к такси – она на костылях, он – ее поддерживая бережно, словно два старичка из своего не столь далекого будущего.
Саня взглянула на Вовку на сиденье напротив. Шапка с помпоном сдвинута на затылок, сидит, уткнувшись в свой телефон, и сосредоточенно гоняет каких-то электронных блох через виртуальные препятствия. Белесые брови с торчащими у переносицы волосками сдвинуты, нос наморщен, отчего вид какой-то несчастный и стариковский. Такое чувство, что пофиг ему совершенно, куда едем, зачем. И родители, и Новый год, и бабушка с дедушкой – только досадные препятствия на пути к какому-то там восьмидесятому уровню бессмысленности существования.
«Ты не замерзла?» – Саша снял перчатки и скрыл вечно стынущие на морозе Санины пальцы в своих ладонях. Саня подумала, что никогда Вовке не перенять у отца этой нежности и надежности, кто бы ему ни встретился в дальнейшей жизни, и что стремление защищать и заботиться осталось, возможно, только в их последнем поколении. Они прошли по краю разлома времен, дали жизнь детям, предпочитающим виртуальную реальность. Впрочем… а была ли сама Саня нежной к сыну? Нет, конечно же, она ответственная мама, и Вовка никогда не бегал с ключами на шее до позднего вечера, как некоторые его одноклассники. Он был оделен вниманием соответственно возрасту и потребностям. Но той самой воспетой безусловной материнской любви к нему Саня в себе не чувствовала, как ни старалась все эти двенадцать лет.
На пороге обширной родительской квартиры перецеловались, вручили друг другу подарки. Маме – чай из уютной чайной лавочки с такими запахами, что уйти оттуда без покупки невозможно, папе – благородную керамическую бутылочку знаменитого Rigas Balsams, которую Саша где-то добыл специально для него. В ответ им – рубашку в нейтральную полосочку, подушку с милым котиком, а внуку – свитер и что-то еще, что дедушка, приобняв внука и отведя в уголок, велел не показывать родителям. Ну ясно, снова какая-то приспособа к его игровой приставке. Что старый, что малый, честное слово.
Пройти и посидеть согласились на часик, не больше – пока домой доедем, пока немного отдохнем перед праздничной ночью, и так спать все дни напропалую хочется, сейчас ведь темнеет рано. Да, ну жаль, всегда вы торопитесь, а к нам должны Пчелинские зайти, и Ревякины с внучками, они Таню с Андреем отпустили в Норвегию к приятелям, а сами с девочками к нам, так что мы в этом году и елочку уже поставили, и подарочки под нее положим, а может, еще и Женю Аксенова уговорим тряхнуть стариной и Дедом Морозом побыть. Не помнишь? Дядя Женя, наш сосед с девятого этажа, ты его еще разоблачила в шесть лет, говоришь – а почему у Деда Мороза на ногах домашние тапки? Надо сказать ему: как хочешь, а чтоб валенки были! О, кстати, а валенки-то можно у Алексея Петровича на вечер взять, он зимней рыбалкой увлекается, у него должны быть. Уж праздник с детьми, так праздник. А то, может, хотя бы Вовку нам оставите, а сами вдвоем отдохнете? Отдых-то тебе нужен, Санечка. Тем более с твоей ногой.
На кухне у мамы вовсю еще тушилось в духовке, варилось на всех четырех конфорках, крошилось в обширные миски, терлось на терке в миски поменьше, и Саня, подключившись и нарезая пластинками маслянистый чернослив, подумала вдруг – а может, и правда остаться. Странная мысль. Дома полный холодильник всего не менее вкусного, а разговоры старшего поколения или щебетание и капризы младших Ревякиных не вызывали ностальгии. Саша просто не поймет такого ее желания, и обсуждать тут нечего. Вовке тоже надо быть дома, Новый год – домашний праздник, и семья бабушек-дедушек отходит на второй план.
Но тут была безалаберная мамина кухня, где закопченные кастрюльки стоят в одном отделении с пакетами муки, связка лилового лука висит в чулке рядом с дверью, а на деревянных антресолях до сих пор хранятся рулоны темной сливовой пастилы, высушенной на солнце до состояния рубероида. Пастилу родителям периодически присылали их друзья с Кавказа, и Саня ее, сколько себя помнила, втихую ела и верила, что никто этого не замечает и запасы пастилы пополняются каким-то волшебным образом. Тут была сама мама, сновавшая по кухне в ситцевом халате поверх нарядного платья, «которое все равно надо бы надеть, а потом в запарке забуду, проще халат снять». Все было устойчиво в своем жизнерадостном беспорядке, и сама мама, кажется, не менялась, пересмеиваясь со своей выцветшей фотографией двадцатилетней давности, заткнутой между стекол в кухонном серванте. Только принципиально некрашеная плотная копна прямых волос сильно поседела надо лбом и у висков, и смугловатое мамино лицо было теперь как в серебристом ореоле. В молодости она смеялась – «игра генов!» – на бесконечные вопросы, как у смуглянки-мамы выросла беляночка-дочка. Саня действительно пошла в породу Шуваловых, а не Дейнеко, унаследовав от мамы разве что склонность к веснушкам, а Вовке от южнорусских красок бабушки не досталось вообще ничего.
По телевизору раскочегаривалась новогодняя музыкальная программа. Длинноволосая молодая девица, чувственно изгибаясь, выдыхала слова хита этого года: «Ты же смог меня приручить, всегда буду за тобой ходить, ты же смог меня разбудить и сразу же усыпить». Мама, махнув пультом через плечо, переключила канал на перипетии товарища Огурцова.
– Ну что, не убедила тебя? А то, может, остались бы? Скучаю я без молодежи, Санечка. Привыкла уже за сорок лет работы – школа, кафедра, уроки, экспедиции. У отца хоть студенты, аспиранты, и эти, как их, магистры с бакалаврами, а я что? Уже год, считай, живу – как рыба-ставрида в собственном соку. Для меня сегодняшняя компания – свет в окошке, честно скажу. А вас зазвать – вообще счастье. И Вовка не заскучает, дедушка с ним и с девочками на фейерверк сходит, вокруг елочки попляшут, а мы тут с тобой потихоньку чайный стол накроем. Я понимаю, Саша тебя бережет и ему так спокойнее, но нельзя ж совсем уж бирюками жить.
– Нет, мам, спасибо. И дома кто-то должен съесть все, что наготовила, и Саша не захочет оставаться, ты ж его знаешь.
– Знаю, тут уж не поспоришь. Ну, не будем его расстраивать, будь молодцом, Санечка.
– Я стараюсь. Нам надо собираться, мамочка. Темнеет как быстро, смотри.
Саня пошла в комнату, где был накрыт пестрой скатертью стол, но еще не расставлены тарелки. Папа с мужем о чем-то приглушенно говорили, а Вовка сидел на противоположном краю дивана, естественно, уткнувшись носом в телефон. «Пойдемте домой», – сказала Саня своим. Никто не отреагировал, и Саня, выйдя из комнаты, хотела уже одеваться, но затормозила в тёмном конце коридора у приоткрытой двери.
Она протянула руку и наощупь нашла выключатель в комнате, из которой словно бы сегодня вышла в утро своей свадьбы. Вспыхнула одинокая лампочка под оранжевым абажуром с бахромой. Полосатый коврик вел к узкой тахте с тремя подушками, у изголовья стоял торшер, за ним книжный шкаф – Саня наизусть помнила расположение книг на полках. Но на письменном столе больше не было стопок тетрадей, неизменных спутников ее студенчества, и стояла единственная фотография в рамке. Седой старик на ней смеялся так хорошо и искренне, радуясь солнечному дню, высокому летнему небу, любимой внучке, хохочущей над какой-то из его шуток, и от смеха с трудом удерживающей фотоаппарат. Думали тогда, что фотография не получилась, а когда проявили пленку – она одна и вышла, остальные засветились почему-то.
Саня тихонько вышла из комнаты и окончательно и строго позвала своих одеваться. Под дружное родительское «берегите себя!» они отправились домой провожать уходящий год.
01.01.2013 Настя
Недорогой дневник, как нелепо устроена наша жизнь.
Не всегда, конечно, но сегодня – однозначно. А что еще можно думать о жизни, когда рядом с тобой лежит красивый, пьяный, голый мужик и непробудно спит? А ты трезвая, в кружевной ночнушке, и сна ни в одном глазу. Причем оба мы сделали ради этого момента все, что могли.
Вчера, пока ехали сюда, я спала всю дорогу в Мишкиной машине. И когда приехали, выпили чаю, я опять рухнула спать – сказались дедлайны и избыток свежего воздуха. Разморило. А Мишка все это время где-то бегал, что-то организовывал новогоднее. Конкурсы готовил, концертом занимался – сказал, что каждый год с этим помогает, и вообще хотел быть в тонусе. Бодрился, видите ли. Потом мы немного погуляли по лесу, а потом соседки по домику позвали в сауну. Я и пошла. А Мишка, как выяснилось, тоже пошел, только в другую, с мужиками. Мы-то в нашей дамской сауне мазались медом с геркулесом и употребляли апельсиновый сок, а мужики у себя… ну, понятно. После сауны меня снова срубило, прямо в кресле. Еда, камин, плед, коньячок в чай – Мишка и позаботился. А сам опять что-то налаживал, репетировал. В общем, к полуночи я была бодра как огурец. И Мишка вполне еще был ничего – мужчина ведь, суровый, стойкий и несгибаемый. Повеселились мы на славу – плясали так, что пол ходуном ходил, стол подпрыгивал. Компания хорошая оказалась. Концерт, конкурсы, петарды – все весело. Даже я выползла стишок прочитать, хотя Дедушка Мороз за так подарки отдавал, но мне прямо ужасно захотелось на табуреточке постоять. Когда Мишка меня на табуреточку подсаживал, уже можно было догадаться, да… но я-то решила, что это все азарт с весельем, подумаешь, пару раз табуреточку опрокинули… Я ведь не пила почти. Специально. Не хотелось потом вспоминать, что там спьяну было. Хотелось, чтоб красиво. И когда мы с Мишкой решили, что коллективного праздника с нас хватит, пора перейти к уединенному, Мишка тоже еще был ого-го какой орел. Донес меня до кровати, почти не уронил, порычал, стоя надо мной на четвереньках… мы даже стянули с него всю одежду, а потом я пообещала стриптиз и убежала в ванную надеть приготовленную ночнушку и шикарные трусы… когда выбежала, мой герой уже храпел. А у меня, наконец, хватило ума понять, что богатый аромат дорогого алкоголя отнюдь не разлит в воздухе повсеместно, как атрибут праздника, что он очень даже конкретно витает вокруг Мишкиного летаргического тела.
Увы, наши с Мишкой способы держаться в тонусе оказались катастрофически различны. Но мой лучше, я считаю. Шесть утра. Вся турбаза спит. А я сижу у окна и хоть бы раз зевнула.
Вот что мне теперь лучше сделать? То ли, когда Мишка проснется и взбодрится, смотреть на него сумасшедшими томными глазами и твердить, что никогда еще в жизни, ничего подобного, сплошной восторг и надо непременно так еще раз, а лучше не один раз, а всегда… то ли порезать и выпачкать кетчупом простыню, положить рядом с Мишкой нож, спрятать все мои вещи и свалить с турбазы погулять пару часиков… А когда вернусь, можно как раз исполнить пункт номер один.
Ох, да ладно… никуда я не пойду. Там темно и холодно. Снег сыплется. На внешнем подоконнике уже такие насыпи блистают, и узоры на стеклах, как после настоящей Снежной Королевы. Сквозь них зеленый свет льется и золотые искры вспыхивают – от фонаря на дворе турбазы. А что там дальше, за турбазой, не представляю. Гуляли мы вчера, словно в полусне. Мне только и запомнилось – сугробы, сугробы, сугробы и елки в белых шубах. Сыро немного, пасмурно, холодно, тропинка подтаяла чуть-чуть. Отсюда, из теплой комнаты, ночью в сугроб совсем не хочется. Может, когда рассветет.
И тоже ладно, хватит уже себя отвлекать разговорами. Села записать сны про папу, так давай – пиши.
Подумала вдруг, что меня все с ножами-то плющит? Не буду Мишке нож подкладывать. Хватит с меня придури, что сама приходит, придумывать и умножать не буду.
Начну лучше дозволенные речи.
Папа начал мне сниться, когда умер. Сразу после смерти и начал. Эти первые сны – они меня тогда измотали. Не помню сюжетов. Их толком и не было, вроде. Просто папа в тех снах приходил жить домой. Мертвый. Навсегда. Приходил, садился где-нибудь у стола и сидел – большой, темный, удушливый. Ничего не делал, не говорил, но от его присутствия мне становилось невыносимо. То ли сам он так страшно тосковал, то ли я из-за его прихода – не понимаю. Мама в снах радовалась, а я металась, не зная, что делать и как выдворить его туда, где он должен быть. Не имело значения, что он мой папа, – он был мертвецом. Он не должен был находиться среди живых. Его возвращение вдрызг ломало мир. Я просыпалась в холодном поту и хватала с полки «Декамерон». Потом уже и не хватала, просто клала рядом на кровать. «Декамерон» меня успокаивал – живые истории о людях, текст, переполненный жизнью, словно способный отогнать дух мертвечины. Ничего другого у меня придумать не получалось. Днем все было сносно – мама горевала, конечно, и пилила меня за то, что я не горюю во всю ивановскую. Учеба, дела отвлекали и занимали время. И все время очень хотелось спать. Я засыпала буквально везде – на лекциях, в транспорте, за столом. Прикрывала на секунду глаза и немедленно отключалась. О том, чтобы не лечь ночью, и речи не шло. Я ложилась, сжимая в руке корешок книги. Такая у меня была магия – веселые слова магистра Боккаччо.
Мне казалось, что папа приходил за мной. Что ему скучно быть мертвым в одиночестве и он хочет забрать нас с мамой к себе. Я очень боялась после очередного такого сна вовсе не проснуться. Помню, как осторожно расспрашивала Нельку, не снится ли папа ей тоже. Счастливая Нелька, ничего ей не снилось, а мне становилось все хуже и хуже. Нелька меня и разговорила, всегда видела меня насквозь, дорогая сестра. Разговорила – и заставила пойти в церковь, написать записки на панихиды. И сама писала, много. Вроде даже посылала какому-то старцу через своих знакомых. Сама-то Нелька у нас не слишком церковная дама, а я и подавно… ну да главное, сны тогда ушли. Прекратились. Нельке ее церковные знакомые объяснили, что умерший хотел молитв.
Зачем я все это пишу, а? Прямо как вновь вернулась на первый курс. Экзамены на носу. Нелька на звонки почти не отвечает, мама орет, что я опять сплю… Новый год же сегодня, почти двадцать лет прошло, я уже большая. Совсем большая! Не хочу тоски, не хочу помнить.
Может, потом дописать, а? Или вообще – ну его нафиг?
Но если нафиг, я опять ничего не сделаю со своей жизнью? Ничего не пойму ни о моих снах, ни о себе самой. Что мне тоскливее, в конце концов, – тоска воспоминаний, которые я хотела бы оставить навсегда, или тоска, которой я давлюсь каждый день на работе и дома? Ответ очевиден, да?
Блин, почему оно так всегда? Почему сны накрывают меня, только когда мне или очень хорошо, или очень плохо? Точнее, почему, когда мне очень плохо или очень хорошо, меня словно прорывает куда-то. А потом все заканчивается, увы. Нет, конечно, хорошо, что заканчивается плохое, и страшные сны вместе с ним, но хорошее тоже имеет привычку заканчиваться, и сны исчезают совсем. Как будто нельзя присылать их понемногу каждую ночь. Лучше хороших, хотя ладно, можно и немножко страшных, для равновесия.
Слышите, там? Кто-нибудь, где-нибудь? Я согласна потерпеть страшное, лишь бы хорошего было больше. Если уж мне посылают все эти сны, мне надо понять – для чего. Поэтому я и пишу о них, так легче понимать. Про страшные тоже пишу. И откладывать на другой раз не буду, а то получится, как с собакой, которой отрезáли хвост по частям.
Чаю схожу, налью. И посмотрю на снегопад с крыльца.
Ну да, затеяла писанину. Если не можешь заснуть, что еще делать, как не писать про сны?
Недорогой дневник, а чай в заварнике на кухне на редкость вкусный. Надо будет завтра выяснить, как называется. Я тоже такой купить хочу, для дома. С чаем и веселее стало. Так что продолжу.
Плохие сны о папе догнали меня после маминой смерти. Быстро у них получилось тогда – у папы с мамой. Папа от рака, а мама просто не стала жить после него. Инфаркт, инфаркт, инсульт, словно бежала следом. Года не прошло. Нелька с Жекой забрали ее к себе сразу после первого инфаркта. Нелька как очнулась после папиной смерти, быстро все разрулила. Уговорила тетю Люду, перевезла ее в родительский дом. Меня вписали в тетьлюдину однушку. Ну да, в этом опустевшем доме я бы с ума сходила, а тетка всегда мечтала цветником с огородом заняться. И у меня универ почти рядом получился. С «Приморской» -то, это вам не из Шушар мотаться! Я и приехала в Шушары только на похороны. Опять как раз перед сессией. Потом экзамены, потом Белое море, а потом началось.
Не каждую ночь, слава Богу, но довольно часто мне снилось, что мы идем с папой за грибами. Идем-идем всяко разными лесами. Непременно заходим в болото. В болоте страшновато, дорожка теряется в бочагах. А папа идет сзади. И в какой-то момент я точно понимаю, что идет он с ножом в руках, чтобы меня убить. Дальше бывало по-всякому. В некоторых снах я долго убегала по лесу. А иногда сразу просыпалась.
Это были не самые страшные сны. «Декамерона» не требовалось. Может, потому что папа в них не являлся больше тоскливым мертвецом? Не знаю. Приятными их тоже не назовешь. Но самых страшных было всего три.
В первом мне снилось, что я уже живу в однушке, только мебель в ней стоит, как в моей комнате в старом доме. Я лежу на кровати, поднимаю голову и вижу, что за спинкой кровати прячется папа. И руку он прячет за спину – руку с ножом. «Я тут просто так сижу, – говорит мне папа, – просто в окошко смотрю». Но я точно знаю: в мое окошко ему смотреть незачем. В их с мамой комнате такое же окошко, и выходит оно на ту же клумбу перед домом. А папа на самом деле хочет дотянуться до меня. Он и вправду начинает тянуться, одновременно растягиваясь, как шланг, и поднимаясь над спинкой, и я в ужасе просыпаюсь. Сажусь на кровати, вытираю пот трясущимися руками. Смотрю за спинку и вижу, что там сидит папа с ножом в руках… после окончательного пробуждения я никак не могла поверить, что точно проснулась. Бродила по комнате, по кухне и коридору. Варила кофе. Пила его, сидя на кровати, и периодически заглядывала за спинку. Потом достала «Декамерон».
В другом сне я снова была у себя в квартире. Папа хотел ко мне войти. Он позвонил, и я начала открывать дверь, приоткрыла, а там – он. С огромной головой и с ножом. Я сразу попыталась закрыть дверь обратно. Я наваливалась из всех сил изнутри, а он так же сильно – снаружи. В комнате сидела Нелька и смотрела в окно. «Нелька, – кричала я ей, – помоги!» «Да брось, – отвечала Нелька, – это же просто папа». А папа просовывал в щель двери лезвие ножа. И почему-то это была уже не дверь квартиры, и даже не дверь моей комнаты, а дверь шкафа.
Шкаф мне снился и в последнем сне. Огромный пустой шкаф, в котором жил папа. Шкаф стоял в моей комнате, и пока дверцы в нем были заперты – папа ничего не мог мне сделать. Но он все равно всегда был здесь. Рядом. Ничем не занимался, только стоял в шкафу и ждал, когда я забуду запереть замок. И всегда держал наготове нож. Я буквально чувствовала, сидя на кровати, как он там стоит внутри и улыбается – очень, очень страшно. Жить в одной комнате со шкафом было почти так же невыносимо, как с мертвецом. Но еще ужаснее стало, когда я вдруг оказалась внутри шкафа. Непонятно, как и зачем, – сама бы я туда ни за что не пошла. Внутри шкаф был даже красив, бесконечен и немного похож на заброшенный музей. В нем висели картины, стояли статуи и еще какие-то старинные вещи. Мне могло здесь понравиться, если бы только я не знала, что где-то за поворотом тихо крадется мой папа. Крадется ко мне с ножом в руках, и он все ближе, ближе, а вокруг так темно… «Декамерон» мне в помощь.
Фуф… ну, вот и написала. Легче стало сразу. Надеюсь, недорогой, тебе с написанного не потяжелело. Сколько я эти сны таскала с собой, теперь ты будешь таскать. Впрочем, ты же бумага, а бумаге на роду назначено терпеть. Потерпи еще немного, разобраться бы, зачем мне вообще все это надо. В голове пока сплошная сумятица из мыслей, но кое-что уже вырисовывается внятное.
Попробую сказать.
Эти сны про папу. И еще вот про Саню недавний сон. Я не могу представить моего папу с ножом, не могу представить, что он идет меня убивать. Ничего подобного в нашей с ним жизни не было. Ну да, он не сильно охотно со мной и сестрой общался, да, мог сказать что-нибудь унизительное типа «девки-дуры, что с вас взять». Но он никогда никого из нас даже по попе не шлепнул, не говоря уже о том, чтобы гоняться следом с ножом или подкарауливать. И при всем том ощущение, что он мог сделать нечто ужасное, не покидает меня. Может, что-то все же было? Что-то, чего я даже не видела, но сны пытались мне показать. Что-то, что мне дано узнать вот таким способом. И о Сане тоже, хотя из ее писем ничего такого не следует, но мне все кажется, что-то там с ней творится неладное, какой-то фоновый шум за ее словами. Что-то, что она тоже о себе не знает? Или знает, но постаралась забыть?
Я не думаю, что надо прямо сразу предполагать убийства, особенно кровавые и расчетливые. Но насилие? Сумасшествие? Тайные недобрые дела? А против кого? Ну, с Саней в ее семье что-то случилось, это понятно. А у папы? У нас с папой, если он все время ходит с ножом за мной? Он что-то страшное делал со мной? Нелькой? Мамой? Изнасиловал?
Блин, вот так напишешь, и подумаешь – слава Богу, что ни папа, ни Саня этого не прочитают. О чем я вообще, а?
Но почему тогда снится, и ладно бы – один раз, а снова и снова? И шкаф еще этот, вот что за шкаф? У нас дома отродясь никакого такого шкафа не имелось. Панели резные, дверцы с латунными ручками – как изогнувшиеся птицы, на одной ручке синяя полоса. Старинный. Голова просто пухнет, как шкаф во сне вспоминаю! И самое нелепое – я хочу в него!
Стоп машина.
Вот что я хочу сказать. Мне важно понять, насколько эти сны – не фантазия и не случайность. А еще – не случайность, что они снятся мне. Я, конечно, люблю тайны и загадки, но больше всех тайн и загадок мне дорога приходящая вместе со снами надежда. Я думаю, если я вижу такие сны, значит, я что-то могу? Что-то большее, чем просто тянуть лямку и незамысловато существовать? Значит, мне – именно мне, напрямую, не через кого-то – приоткрывается кусочек загадочной вселенной, который, мне казалось раньше, доступен только другим, а я получаю свои крохи через них – через Татку, через прочих творящих друзей. Кусочек таинственного мира, в котором есть очень большие страхи, но и радость так велика, что с лихвой окупает все.
Раньше у меня получалось хоть прикоснуться к этому счастью. Сейчас, мне кажется, у меня снова есть такая возможность. Я не знаю, так это или нет, но хотя бы попытаться я могу. Хотя бы понять – действительно ли мои сны говорят о чем-то настоящем, пусть и ужасном? Кстати, не все об ужасном. Но эти – про папу, про Саню, мне кажется, хоть их я могу попробовать проверить.
Придумать бы еще, как. Прийти, например, к Нельке? «Нелечка, не припоминаешь ли ты, чтобы наш папа кого-то прирезал?» Или написать Сане: «Миль пардон, камрад Саня, не поделишься ли со мной часом, что ты натворила в жизни своей ужасного, я ведь все равно догадалась. А то, понимаешь, сны снятся, в которых ты и мой папа – оба вы хотите меня убить».
А может, потому и хотят, что догадалась?
Ох, нет, всё… я на сегодня кончилась. Опять пургу начинаю гнать. Не могу больше. Спать наконец-то захотелось. И руки дрожат. Холодно как сидеть у подоконника.
Остальное позже. Позже, позже, позже. Днем погуляю в лесу, подумаю. Сугроб по росту поищу. Можно у Мишки спросить, что он про сны думает. Не про мои, конечно, вообще про любые. Хотя у него это, наверное, как-то по-другому. Но вдруг что-то полезное думает?
Посапывает себе. Умилительно даже. Пойду сейчас, заберусь, вся такая холодная, к нему под теплый бочок – или отомщу, или согреюсь.
Доброго утра, недорогой, не попадайся никому, слышишь? Мне неловко будет за то, что в тебе понаписано.
01.01.2013 Саня
Самое тоскливое в беременности – предопределенность. Тело как отлаженный механизм изо дня в день выполняет пункты заложенной в него на сорок недель программы по взращиванию внутри себя ребенка, и в этой появившейся целесообразности больше не принадлежит тебе. Беспредельная радость, нежность, истома начала программы по ее завершении приведут к боли – столь же невероятной силы. Боль настолько невыносима, что мозг не выдерживает и отключает тело от сознания. В спасительной черноте смерть уже не страшна, она – избавление для себя и ребенка, и его, как виновника боли, уже не жаль. Но тело, как хорошо настроенный инкубатор, завершает выполняемую программу, на очередной конвульсии схваток между ног проталкивается нечто оформленное, и вот он, наконец, – младенец, похожий на настоящего, но неприятно сизый и мягкий. «Мальчик! Мальчик родился!». И здравствуйте, бессонные ночи, запах кислого молока от рубашки, разрывающиеся от тяжести груди, тошнотворный запах памперсов, привычное движение рук – трясти, укачивать, месяцы, долгие месяцы беспомощности, а все от тебя непременно хотят материнской нежности, супружеской страстности, дочерней жизнерадостности…
Нет, надо попробовать думать о радостных моментах, о том, что чувствуешь, когда впервые в бок тебе толкнется остренькая пяточка… Да при чем здесь пяточки, если это все – все! – заканчивается одним и тем же. Невыносимая боль. Невыносимая. Не хочу больше.
Саня проснулась окончательно. На улице все спало. Ни одно окно в доме напротив не светилось в голубых сумерках новогоднего утра, дворники не скребли лопатами по асфальту, машины, густо приткнувшись друг к другу, спали на парковке, и даже птицы, напуганные ночной канонадой, не стучали клювиками у кормушки за окном. Полная тишина и покой. Спал Сашка, разметавшись на две половины дивана, от Вовки не было слышно ни звука. У Сани ныла нога, теперь очень чуткая к переменам погоды, а погода ощутимо заворачивала на холода. Болела отлежанная за ночь спина, ощущались последствия ночных супружеских нежностей, которыми щедро в последнюю ночь уходящего года одарил ее Саша. Снова засыпать с этими мелкими болячками и погружаться в тягомотность предутренних снов уже не хотелось. Саня постаралась как можно незаметнее встать, накинула халат на ночную рубашку и пошла на кухню тихо заварить себе кофе в обход домашних традиций.
Она всегда любила первое января за неспешность, за ленивое подъедание новогодней еды, за то, что можно без угрызений совести ничего не делать, – официальный праздник лени. Сейчас ей не хотелось свое утро делить со всеми, и она прикрыла дверь, чтоб кофейный аромат не разбудил спящих. Сане важно было именно сейчас побыть одной. Она до сих пор, как в детстве, предпочитала верить в то, что первые двенадцать дней января перед таинственным старым Новым годом обладают неким сакральным смыслом и определяют настроение месяцев грядущего года, поэтому ей совершенно не нравилось начавшееся утро и хотелось если уж не исправления, то хотя бы какого-то рационализма. Саня заварила себе кофе по-быстрому, прямо в чашечке, достала из холодильника кусок «наполеона» и попыталась осмыслить то, что ей снилось.
А снилось ей, что она снова беременна и снова выходит замуж, и от кого беременна, и за кого замуж – непонятно. И то и другое было страшно неправильно и не нужно никому, а в первую очередь – ей. Свадьба проходила в родительской квартире, и квартира была огромная, грязная, пустая, с многолетними напластованиями пыли по углам, со вздыбившимся волнами паркетом, так, что на нем можно было кататься, как с горок, и странной геометрией комнат и углов в этих комнатах. Было в этих неожиданных углах что-то очень неприятное, на грани угрозы. Собирались гости, очень не вовремя, потому что Сане предстояло помыть квартиру, выпрямить углы и приготовить праздничное угощение, и никто, кроме Сани, этого не мог сделать, и никто не помогал ей. Была мама, и мама была крайне недовольна Саниной свадьбой. Был еще кто-то полузнакомый и ненужный. Саня во сне с трезвой досадой думала про свое пышное белое платье с фатой – зачем нужна эта дорогостоящая показушность беременной невесте, почему она не купила какое-нибудь действительно нарядное платье на разные случаи жизни? Но самые тоскливые мысли вызывала в ней беременность. Она не хотела второго ребенка, поскольку где-то на периферии сознания был Вовка, не хотела – и понимала, что вариантов у нее нет; и эта безвариантность сна – то, что надо убирать квартиру, выходить замуж и рожать, – была для нее непереносимей всего.
Сане было муторно думать о своем сне, но она боялась, что он уйдет куда-то на задворки сознания и потом будет беспокоить ее так же, как тогдашний, после выкидыша, сон – не сон, а мучительная данность, поэтому она пыталась расколупать его, как луковицу, подводя рациональные объяснения. Уборка большой грязной квартиры – наверное, ждет ее на работе, ну а что, второй дом, уж как есть. Детей она и правда больше не хочет, тут и так все ясно, любой сон про беременность для нее будет ужастиком. Ну а свадьба – наверное, это то, что всплыло при мыслях о Насте и Мише. Что поделаешь.
Саня, постепенно успокаивая себя, пила маленькими глотками кофе и думала о Насте. Мысли о ней сейчас были теплыми и приятными. Саня вспоминала ее последнее письмо и думала, что вот сейчас, может быть, Настя спит на Мишином плече. Саня думала о том, как желает ей счастья с Мишей, желает изо всех сил, потому что кому, как не ей, Сане, знать, насколько женщине нужен мужчина в мире, где грань между здравомыслием и безумием так хрупка, что собственных сил не потеряться в этих зеркальных лабиринтах может не хватить. Думала о том, как легко Насте удалось разбередить в ней давно уже закостеневшие воспоминания о той нерожденной девочке, и удивлялась, как легко она об этом рассказала – по сути, хоть и давней подруге, но сейчас-то, спустя полжизни, можно сказать, полузнакомой. А вот ведь, разоткровенничалась, и беды за этим не чуяла, да и откуда ей там быть. И снова думала о нынешнем сне, и снова о Насте. «Может быть, это был твой сон, залетевший ко мне по ошибке, ведь мне давно уже ничего не снится, и замуж мне не выходить, и рожать, к счастью, не нужно. Только вот печаль в этом сне моя, и об этой печали знать не обязательно даже тебе. Но раз он залетел ко мне, я его поймала и распотрошу, как мы препарировали разных несчастных приморенных рыбок и морских звезд на той самой практике, помнишь? Я еще тебе не рассказывала, как однажды в Вовкиных сборниках сказок мне попалась одна, чудна́я, страшная. Конечно, я ее Вовке читать не стала, но тебе расскажу когда-нибудь. Про то, как сватался за девушку странный человек, и однажды она подглядела его за страшным занятием, но решила молчать об этом, и от страха вышла замуж за него, и в страхе стала жить с ним. А он убил ее родителей, сестру, брата и каждый раз спрашивал – видала меня на кладбище? Что я там делал? А она каждый раз от страха говорила, что не видала и не знает. И когда он стал убивать ее ребенка и задал ей те же вопросы, она от отчаянья сказала – видала! Мертвецов жрал! После чего ее муженек растаял в воздухе, как морок, каковым он и был, и стала она жить-поживать, вот только родительской семьи уже не воротишь. Странная сказка, да? Прямо призывающая называть вещи своими именами. Значит, чтобы мне не бояться этого сна и вообще забыть о нем, мне надо назвать его своим именем – сон, как тебя зовут? «Оставьте меня в покое»? «Мне надоело быть собой»?
Если честно, то и об этом думать лень. Спокойно пьется кофе, за окном светает, кто-то силится завести свое авто, с неба медленно, сонно опускается тонкий снежок, и в прихожей ощутимо не хватает запаха готовых к пробежке лыж.
01.01.2013 Настя
Разбудить Мишку или заснуть самой так и не удалось. Ну, хоть согреться вышло, и на том спасибо.
Когда за окном на дворе турбазы погас фонарь, а комната наполнилась светом далеко не раннего – Карелия, два шага до полярного круга, – утра, Насте наскучило просто валяться рядом со сладко посапывающим несостоявшимся любовником. Кружевная ночнушка легла обратно в пакет под ванной – глядишь, и пригодится на следующую ночь. Желание мстить почти развеялось, но сделать что-то намекающее все же хотелось. Настя решила, что коварно умыкнуть Мишкин свитер будет самое то. Свитер оказался мягенький, не до колен, конечно, но попу закутывал очень уютно, и шею, и руки до самых кончиков пальцев, а если не подтягивать рукава, то и варежки не нужны. В самый раз свитер, чтобы идти искать хороший сугроб, предварительно выпив горячего.
Внизу, в холле, где вчера веселились, было немного зябко и очень тихо. Впрочем, послепраздничная тишина и бардак царили на всей турбазе. Хозяева даже толком не прибрались – столы, пестрящие, как и пол, россыпями конфетти, блесток и обрывков серпантиновых спиралек, стояли подгулявшей буквой «п». Елка после попытки ее уронить возвышалась несколько под углом, навевая тревогу, сродни беспокойству о Пизанской башне. Пахло вчерашними салатами и выдохшимся шампанским. Только грязная посуда исчезла, да на крайнем столике, ближе к кухне, было накрыто что-то вроде шведского завтрака – пара тарелок с сыром и ветчиной, хлеб, всякие печеньки, пустые чашки, коробки с чайными пакетиками, кофе и какао в банках. Специально для ранних пташек.
Ранних пташек в холле, считая Настю, имелось две. И одна поздняя. Посередине правой ноги буквы «п», ближе к окну, сидела девочка лет пяти-шести. Девочка грызла печенье и возюкала кисточкой по бумаге. А на диване под самым окном спал один из тех мужиков, что вчера напоили Мишку в сауне. Спал крепко, уложив на согнутый локоть, помятое красное лицо. Ни утренняя прохлада, ни обнаженная поясница под задравшейся рубахой, ни упавший с ноги башмак были ему нипочем. Большая нога мужика, лишенная обуви и какого-либо намека на носок, вызывающе торчала в проход, сильно волнуя детское воображение.
Пока Настя возилась у кулера и размешивала себе какао, девочка дважды успела выбраться из-за стола, постоять рядом с мужиком, разглядывая его обнаженную ступню, и вернуться обратно к акварели. Выгляди девочка лет на десять постарше, можно было предположить, что ее занимает анатомическое строение столь удачно подвернувшейся модели, но эту юную художницу явно беспокоило другое. Как раз когда Настя принялась кидать в какао сахар, девочка, наконец, решилась, и, в третий раз подойдя к мужику, осторожно протянула руку к его ступне.
– Эй-э-эй, – негромко окликнула Настя. – Не надо щекотать дядю.
Не то чтоб в ней вдруг взыграла жалость к мужику, наоборот, стало страшно, что дядя, так и не проснувшись, дрыгнет ногой, а ребенка придется собирать частями по всему холлу. Но девочка поняла Настю по-своему – отдернула руку, угрюмо села к своим рисункам и начала возить кисточкой с удвоенной энергией, выписывая на мокрой бумаге густые разноцветные круги.
Настя подошла и встала рядом.
От горячего какао кружка нагрелась, держать ее двумя руками через приспущенные рукава свитера было нормально, а вот пить еще слишком горячо. Настя поднесла чашку к лицу, вдыхала шоколадный запах и смотрела, как цветные круги под широкими движениями кисти стремительно превращаются в большую серо-буро-малиновую кляксу. Рядом с девочкой лежала еще пара рисунков, на которых сплетались зеленые и голубые полосы, призванные, видимо, изображать елки и окутавший их снег. Елки местами были даже узнаваемы. Девочка мрачно покосилась на Настю, взяла один из рисунков и щедро мазанула по нему оранжевым, очертив очередной круг.
– Жалко же, – грустно сказала Настя.
– И вовсе не жалко, – пробурчала девочка, наяривая по листу, – потому что я сейчас возьму и уйду в настоящий лес!
– Одна? – удивилась Настя.
– Конечно! – сурово подтвердила девочка. – Все же спят же!
Настя осторожно попробовала какао кончиком языка. Нет, все еще горячо. Надо ждать, пока остынет. И весь день ждать, пока что-то начнется, такой уж это день – первое января. Длинное ленивое утро, которое будет тянуться до самого вечера, а то и до завтра. Сестре звонить рано, Мишка спит, со своими мыслями приставать не к кому. И впрямь, хочется хоть мужика пощекотать.
– Одной в лесу опасно, – задумчиво сказала она, припомнив Пашкину историю. – Там летает белая птица. Большая-большая. Караулит в снегу, никто ее не видит, а она ворует маленьких девочек. Раз – и унесет с собой неведомо куда.
– Вот и хорошо, – отозвалась девочка, прибавляя в новую кляксу поочередно красного, сепии и ультрамарина. На замызганной коробке принадлежавшей ей акварели красовалась надпись «Нева», и бумага тоже выглядела дорого. Похоже, денег родители на юное дарование не жалели. – Я и хочу неведомо куда! Давай, зови свою птицу!
– Эвона как, – удивилась Настя.
Мысль выглядела интересной. В самом деле, почему надо бояться этой птицы и так ли плохо там, куда она тебя унесет? Здорово же – полетать по лесу на большой белой птице, которую почти не видно. А какао может и подождать…
Девочка отложила в сторону лист со второй кляксой и задумчиво взяла в руки последний рисунок. Похоже, жалко ей все же было, рисунок вернулся на стол в неизмененном виде. Девочка начала усиленно полоскать кисточки.
– Подожди, – попросила Настя, оглядываясь в поисках предмета, который вчера то и дело попадался ей на глаза. Ну да, вон лежит возле лестницы толстый рулон скотча, забыли убрать, когда украшали холл. – Дашь мне бумаги?
Татка говорила ей: «Совсем не обязательно брать планшет, Птица. Бумагу можно крепить к чему угодно, хоть к столу, хоть к полу, хоть к дверце шкафа. Главное, чтобы лист не повело от воды, пока ты рисуешь». Скотча у них было мало, зато в загашниках теткиной однушки нашлась куча изоленты – тетка, похоже, запасалась на случай ядерной зимы. Держала изолента не очень, лист А3 натянуть бы не вышло, но листов А3 у них тоже было мало. Мир, если ему хотелось, умел пребывать в гармонии.
– Рассказать тебе, почему не надо щекотать этого дядю?
Жаль, не забыли еще и ножницы, впрочем, скотч можно отрывать зубами. Белый лист лег между ними посередине.
– Подержи, пожалуйста, пока я буду прикреплять. Вот так, спасибо. Рассказать?
Хмурый взгляд на дядю.
– Ну, расскажи. А зачем ты бумагу к столу приклеиваешь?
– Чтобы она не сморщилась от воды. Слушай. Жила была одна девочка. Девочка-принцесса. Тебя как зовут, кстати?
– Настя.
– Правда? И я тоже Настя! Смотри, как интересно, девочку-принцессу тоже звали Настя. Бывает же, а?
Сосредоточенное сопение в ответ. И кисточка в зубах. Колонок, между прочим.
– Ты, случайно, в художественной школе не учишься?
– Неа.
– Ну и ладно. Слушай дальше. Принцесса Настя жила в своем королевстве. Там у нее был дворец, и лес, и речка, и поля, и луга, и лошадки на лугах. А во дворце всякие слуги – и подметальщики, и вышивальщики, и повара с кондитерами. Готовили для принцессы Насти супы и пирожные, шили для нее красивые платья, запрягали лошадок.
Тонкий карандашный контур птицы выстроился на листе. Птица должна быть большой, немного не доставать до скотча, потому что здесь – выше и ниже, будут стволы деревьев. И сквозь саму птицу тоже пройдут стволы деревьев. А тут, где прозрачные зимние кусты и спутанные перья на голове птицы, среди застывших ягод спрячутся птичьи глаза. Что еще? Елки, конечно. Те, что встретились на вчерашней прогулке, в снежных шубах. И крохотная фигурка девочки на шее птицы.
– А еще в королевстве у принцессы Насти жил один колдун. Совсем не злой, но и не очень добрый, просто хороший колдун. Вот он, спит на диване.
– Вот этот вот?
– Да-да, не сомневайся. Именно он. Передай мне стаканчик с водой, будь добра. Нет, с чистой.
Разводить акварель на палитре тоже научила Татка. До того Настя, как привыкла с детства, макала мокрую кисточку прямо в краску. Результат на бумаге всегда был непредсказуем – то слишком густо, то чересчур прозрачно. Густо чаще, чем прозрачно, и лишнюю густоту не всегда получалось смыть. Она пыталась делать пробники, но толку от пробников выходило немного. А потом оказалось, что достаточно развести пигмент с водой в углублении на палитре – и пожалуйста: у тебя готов цвет, не меняющий интенсивности от того, что ты неравномерно набрала краску на кисть. Хочешь прозрачно – сделай одну заливку, хочешь плотнее и темнее, сделай несколько или добавь пигмента.
Для зимней птицы ни к чему много цветов. Синий, серый, голубой. Голубой наверху, где белые ветки деревьев растворяются в холодном свете. Синий ниже, одевает белые стволы и отделяет крыло птицы. Серый – серые стволы, что видны сквозь птицу. А по нижнему крылу птицы – размытая серо-синяя марь. Здесь потребуется соль. И резервная жидкость пригодилась бы. «Какой резерв, Птица, смешная ты, честное слово. Возьми восковой мелок».
– У тебя, случайно, нет восковых мелков?
Ужасно гордым голосом:
– У меня все есть.
– Ого, и впрямь. Чего у тебя только нет в твоей коробке. Дай мне тогда, пожалуйста, белый мелок. И вот однажды, когда принцесса Настя пошла гулять в лес, прилетела большая белая птица, схватила принцессу Настю и улетела неведомо куда. Повара, понятное дело, заплакали, да так, что размочили все пирожные. И портные заплакали и намочили все недошитые платья. Один главный министр не заплакал, а скорее побежал к колдуну. «Колдун, колдун! – закричал главный министр. – Большая белая птица похитила нашу принцессу Настю! Скорее колдуй, чтоб вернуть ее обратно!»
– И он наколдовал? А зачем ты ветки белым мелком рисуешь, их же так не видно?
– Сейчас разведем краски, и увидишь, зачем. Нет, колдун попытался колдовать, но понял, что белая птица волшебная. И волшебство у нее такое сильное, что ему никак ее не переколдовать. Тогда колдун решил, что ему нужно посоветоваться с другими колдунами. Он собрал свои колдунские вещи, взял еды в дорогу и пошел лесами и полями на самую главную колдунскую гору. Ну вот, а теперь можно и красить. Хотя, подожди, я сейчас еще соль с кухни принесу.
– Я сама принесу! Я знаю, где лежит!
– Ох ты, зайка, нам же не надо столько много! А сахар зачем?
– Потому что он вкусный!
– О, тростниковый. Тростниковый я тоже люблю. Погоди минутку. Дай самую большую кисточку. Нет, мягкую. Ага, вот эту, пони, хорошо. Сейчас мы все зальем.
– Почему пони?
– Подожди.
– А колдун долго шел?
– Подожди.
– А что принцесса делала, пока он шел?
– Подожди. Давай соль.
– Ого-го! Я тоже хочу насыпать!
– Сыпь. Только щепоткой. Вот здесь. Аккуратно, аккуратно. Молодец. Все, не надо больше. Красиво, правда? А теперь мы с тобой просто посидим и подождем, пока краска высохнет. Хочешь какао? Уже остыло. Ну, как хочешь. Слушай дальше. Колдун шел и шел, шел и шел. Очень устал, но он ужасно хотел спасти принцессу Настю, поэтому даже не отдыхал. И вот наконец пришел на главную колдунскую гору. На горе его ждали другие колдуны.
– А откуда они знали, что он придет?
– Он им позвонил, по колдунскому телефону. Колдуны достали толстые колдунские книги и стали листать их, читать и разглядывать в них картинки. Долго читали. Пока в одной книге не нашли рисунок белой птицы. А рядом с рисунком было написано, что догнать птицу можно только на крыльях, которые должны наколдовать сто сорок колдунов! Колдуны заволновались и начали пересчитываться. И оказалось, что их ровно сто сорок. Тогда колдуны обрадовались и принялись колдовать изо всех сил. И наколдовали огромные черные крылья, которые отдали нашему колдуну. Да-да, вот тому, на диване. Колдун поскорее надел крылья и полетел искать птицу и принцессу Настю. А принцесса Настя в это время… вот ты, что бы ты делала, если бы тебя унесла белая птица?
– Ннну-у-у-у-у… я бы везде лета-а-а-ала… и на все смотре-е-е-е-ела…
– Вот, и принцесса Настя тоже везде летала и на все смотрела. Очень ей это понравилось – везде летать и на все смотреть. Даже больше, чем есть пирожные, носить красивые платья и ездить на лошадках. И Настя сказала птице: «Птица, я тоже хочу стать такой, как ты. Летать везде-везде. И чтобы меня никто не видел». «Это легко сделать, – сказала Насте птица, – но тогда ты уже больше никогда не будешь девочкой и принцессой. А если тебе надоест быть птицей, тебе надо будет найти другую девочку, которая захочет стать птицей вместо тебя»! «Я и не хочу быть девочкой! – закричала принцесса Настя, – рассказывай мне скорее, как стать птицей»! «Выдерни у меня из головы перо, – ответила птица, – и воткни его себе в волосы». Настя так и сделала. И тут же превратилась в большую белую птицу. А большая белая птица превратилась в самую обыкновенную тетеньку, только руки у тетеньки были немного похожи на птичьи лапки. Тетенька помахала белой птице на прощанье и пошла к себе домой.
– А где у нее был дом?
– Ну, где-то был. Она ведь тоже когда-то была маленькой девочкой, которую унесла белая птица. Так, ну-ка посмотрим, что тут у нас. Высохло, давай сдувать соль. Все, все, ну не шали уже.
Теперь нужны краски поярче. Их можно даже не разводить. Красная, желтая, зеленая – для полосатой шапочки с кошачьими ушками. Да, как раз такие, самое яркое пятно на всем рисунке. Бордовое пальтишко. О, серый еще остался разведенный, для валенок. И красный придется развести – оставить личико белым очень уж странно, прозрачной должна быть птица, а не девочка. Теперь напоследок все черные детали. Волосы, брови, глаза. Глаза нарисовать почти у висков – пусть девочка будет кавайной. И глаза птицы, с белыми зернами бликов. Пожалуй, все.
– Но колдун-то не знал, что принцесса Настя превратилась в белую птицу. Он летел и летел, искал птицу повсюду. И Настя летала. Но однажды увидела, как за ней летит страшный старик с длинной бородой и на огромных черных крыльях. Настя так испугалась, что упала на землю и от испуга превратилась обратно в человека. Только колдун ее не узнал, она ведь больше не была ни девочкой, ни принцессой. Просто тетенькой с руками, похожими на птичьи лапки. Колдун подумал, что он ошибся или что птица его обманула, и полетел дальше разыскивать принцессу Настю. Так с тех пор и летает повсюду. Вот видишь, залетел к нам сюда, лег поспать. Даже до кровати не дошел. Нельзя его щекотать, он же целый день вчера летел, очень устал. Ну что, давай отклеивать скотч.
– А где у него борода?
– В чемодане. И крылья тоже в чемодане. Он их всегда в чемодан прячет, когда в гостиницах ночует.
– А Настя стала снова птицей?
– Нет, не стала. Понимаешь, она очень сильно испугалась. Когда так сильно пугаешься, волшебство исчезает. Но у нее осталось белое перо. И если какая-нибудь маленькая девочка захочет стать белой птицей, принцесса Настя может это перо ей отдать.
– Не хочу я быть белой птицей!
– Ты же хотела, чтоб я ее позвала?
– А больше не хочу!
– Ну, тогда картинку мы мне оставим, а не тебе подарим?
– Нет, картинку мне подарим!
– Хорошо. На, бери.
– А ты положи на стол!
– Зачем?
– Потому что…
– Да почему?
– Ну, потому что потому…
– Хорошо, положила.
– Вот так! Моя картинка! И не догонишь! И не поймаешь меня своими птичьими лапками!
Настя озадаченно посмотрела на свои руки. «Знаешь, почему Дункан прозвал тебя Птицей? У тебя кисти рук совсем как лапки птицы, такие же врастопырку. Ну, это же не со зла, у тебя красивые руки». Настя-младшая взбежала вверх по лестнице и оттуда, прикрываясь рисунком, еще раз показала язык. Колдун на диване втянул босую ступню под другую ногу, похоже, все-таки замерз.
Уже ближе к вечеру – в холле как раз накрыли настоящий шведский стол, и Настя паслась около него, выбирая между сосисками и фрикадельками, – вниз спустился Мишка, а с ним миловидная блондинистая хозяйка турбазы. Еще когда знакомились по приезде, Настя восхитилась, как непринужденно она назвала свое далеко не обычное имя – Аделаида. За спиной хозяйки, строя самой себе забавные рожицы, спускалась Настя-младшая. Сейчас стало понятно, что с Аделаидой юная художница состоит в самом прямом родстве.
Прочие постояльцы турбазы, кто решил покинуть номера, разбрелись по окрестностям. Кто-то играл в снежки на дворе. Настины соседки опять сидели в сауне. К обеду никто особо не спешил. Настя-младшая кинула на Настю хитрый взгляд и пристроилась у стола с той стороны, где лежали конфеты. Мишка и Аделаида обошли стол с двух сторон, словно намереваясь взять Настю в клещи. Это так походило на заговор, что Настя начала поспешно искать глазами, куда поставить тарелку и чем, если что, обороняться. Однако Мишка просто встал в шаге за ее спиной, ничего не предпринимая. Видимо, решил уступить первое слово хозяйке.
– Анастасия, здравствуйте! С наступившим! – напевно произнесла Аделаида, одновременно что-то ища в своем телефоне. – У меня к вам дело. Настя показала мне рисунок, который вы ей подарили. Очень профессионально! Вы ведь – художница?
– Ну да… – неуверенно промямлила Настя.
– Понимаете, в чем дело, – невозмутимо перебила хозяйка, – к нам сюда на новогодние каникулы каждый год приезжал один художник. Отдыхал и немного развлекал гостей. Праздники длинные, только есть и гулять некоторым надоедает. А в этом году он не приехал. Я подумала, возможно, вы бы согласились провести пару мастер-классов по рисованию? Для желающих. Материалы у нас все есть. И я организую вам скидку, или берите деньги за мастер-классы.
– Зачем же сразу деньги-то… – растерялась Настя, отступая в сторону Мишки, но Аделаида уже поворачивалась, чтобы уйти.
– Вот и отлично, потом покажу, где лежат краски, – улыбнулась она на прощание, одновременно прикладывая к уху телефон, – Але, милый, я договорилась с художницей, все нормально. Настя, не таскай конфеты.
Мишка тихо положил руки Насте на плечи.
– Ни дня без строчки, ни дня без кисти, – воркующим басом прогудел он ей в ухо.
Настя кинула на Мишку косой взгляд снизу вверх, из-под челки должно было получиться вполне загадочно.
– Я виноват? – заволновался Мишка, и тут же перешел к утвердительной интонации. – Я виноват, я виноват. Искуплю.
– Миша, – сказала Настя, стараясь тщательно отмерить придыхание в голосе, – это было так здорово… со мной такого никогда…
Мишкино лицо начало медленно вытягиваться.
В этот момент в холл в облаке морозного воздуха ворвался мужик, утром спавший здесь на диване. По следам на штанах и толстовке видно было, что мужик примчался прямо из гущи снежковой баталии. Он тут же нацелился на супчик, но замер с поварешкой в руке под обвиняющим взглядом Насти-младшей.
– Я все про тебя знаю, – угрюмо сообщила мужику Настя-младшая. Тонкая струйка супа потекла из поварешки обратно в кастрюлю. – У тебя борода и крылья в чемодане!
Настя тихо застонала от восторга и скорее спряталась за широкой грудью ничего не понимающего Мишки. Как сладка ты, месть внезапная! А вот нефиг спаивать в сауне малознакомых соседей по турбазе, мало ли чем потом отольется!
04.01.2013 Саня
Настя, привет!
Меньше недели прошло, а я уже скучаю по твоим письмам. Вот, пишу, пользуясь моментом: вернёшься, а моё письмо ждёт тебя в почте. С наступившим Новым годом, Насть! Просто вот от земли до неба и всей душой желаю тебе, чтоб именно этот год принёс в твою жизнь всё то новое и хорошее, чего ты сама для себя хочешь. Как прошёл твой отдых на базе? Надеюсь, что хорошо, что ты успела отвлечься от работы, отдохнуть от своих малопонятных мне «дедлайнов», и что общество Мишки не разочаровало тебя. Не обижайся, пожалуйста. Серьёзно – я так за вас рада. И кто мне писал, что Мишками его не взволновать, а? Если это будет возможно, расскажи мне, как он ухаживал за тобой, ведь это самый красивый и приятный период – открытия души ещё недавно совсем незнакомого человека, вдруг ставшего ближе родных. Я помню, Сашка так жадно расспрашивал меня о моей жизни, а потом сам так торопился рассказать мне о себе всё-всё, что у меня было ощущение Алисы, падающей в колодец, на стенах которого стоят банки с надписями «Пионерский лагерь», «Армия», «Учёба в мединституте», «Выжить в девяностые» и прочие увлекательные варенья-ассорти из воспоминаний. Я понимаю, что у вас пока первая ступенька на этом пути, да и знакомы вы с юности, но тем теплее могут быть эти воспоминания. Тут, с одной стороны, не хочется торопить события, а с другой – время наше такое, что на годы ухаживание растягивать не приходится, ты согласна со мной? Я не о том, что после этой поездки стоит ждать подарка в виде кольца на какой-нибудь из февральско-мартовских праздников, но подвести к этой идее Мишу, если он не созреет сам, совсем не зазорно, как считаешь? Сплошные вопросы. Помню, что у меня вопросов как раз было мало. Было радостное узнавание любимого человека и ответы на вопросы, которые я не успевала задать. Очень надеюсь, что и у тебя это происходит так же.
Я не могу написать сейчас всё, что хочется, поскольку пишу с планшета, отправив Сашку с Вовкой в магазин, – холодильник опустел. Есть преимущества и в сломанной ноге: можно остаться дома и посвятить время своей маленькой тайне – нашей переписке. Хотя, конечно, меня так и распирает радость за тебя и тянет рассказать кому-то понимающему о том, как оно бывает в наши годы, и что действительно любви все возрасты покорны, и что моя, как ты выразилась, красивая сказка про вас с красивым концом имеет все шансы сбыться. Но не бойся, я никому ничего не расскажу, потому что у меня давно нет друзей, с которыми можно начать разговор со слов «одна моя подруга, ну, ты её всё равно не знаешь». Есть Сашка, для которого наша с тобой переписка закончилась. Есть родители, но уже очень давно я почему-то не могу с ними толком поговорить. Всё в спешке, приходим-уходим, за забором вежливых слов не добраться до искренних. Так же было и в этот Новый год. Мы пришли, взаимно отпоздравлялись, стали собираться домой, а мне вдруг захотелось побыть маминой дочкой, Насть. Посреди всего моего семейного благополучия. Захотелось отправить своих мужчин поглощать наши вечные оливье и селёдки с шубами под речь президента и шоу Аллы Борисовны, а самой остаться. Чокаться золотистым шампанским с весёлой толпой бывших и действующих археологов разной степени лысости и бородатости. Искать валенки для незадачливого Деда Мороза, живущего двумя этажами выше, водить под ёлочкой хоровод с папой и внучками папиного коллеги. Глохнуть от канонады фейерверков и спешить найти в небе самый красивый, чтоб под его опадающие звёзды успеть загадать желание. Как ты понимаешь, я всего этого не сделала. Мы уехали домой втроём, и описание нашего застолья вряд ли тебя заинтересует. В час ночи отправили спать Вовку, в пол-второго легли сами. Подозреваю, что Вовка ещё долго колбасился в Интернете, но сил контролировать его у меня уже не было, к тому же Саша не так быстро дал мне уснуть. Мы теперь, как дамы несвободные, можем это пообсуждать (шучу, конечно). Забавно, что моя временная беспомощность пробудила в нём почти юношескую гиперсексуальность. Знаешь, когда я приехала из больницы с загипсованной ногой, он мне в ту же ночь такое небо в алмазах устроил – просто-таки в медовый месяц вернулись. Даже жутковато всё это вспоминать, и сладко вместе с тем то, что я была желанна для него и в таком нелепом виде, так что, как видишь, даже в семейной жизни есть место непредсказуемости. Это я так, чтоб рутина тебя не пугала. На будущее.
Хочется ещё про работу и про Алексееву. Перечитала твоё письмо и поняла, что жду выхода на работу… как перед соревнованиями – отмашки флажка. И страшно, и хочется, чтоб уже скорей. По поводу Алексеевой… Она совсем не такая, как ты её представляешь. Она высокая и фигурой больше напоминает веретено, талии вообще нет. Брови густые вразлёт над маленькими синими глазами, крупный, как вырубленный, нос, волосы собраны в короткую толстую косу. Гораздо легче её представить в сапогах и с ведром в руке на пороге хлева, чем над микроскопом. Я давно про себя называю её «вольная казачка». Это пошло с одной из лабораторных посиделок, по поводу то ли приезда шефа, то ли его отъезда, уже и не помню, и неважно. Наш студент Андрюша принёс гитару, и мы все дружно охрипли, так хорошо нам пелось. И когда Татьяна, сдвинув брови домиком, протяжно и чисто с горьким розенбаумским надрывом подпевала Андрюше: «Во-ольная казачка-а по-над речкой пла-аче-ет, видно не иначе – любит казака-а», – просто мороз по коже. И подумалось мне тогда, а после твоего письма и совсем оформилась моя мысль, что наверняка ждут её дома старенькие родители с совсем нетайной гордостью – дочку отправили в столичный город, в Университет, она там уже почти учёной дамой стала, вот ещё какую-то очередную бумажку получит – и можно будет соседям говорить: а наша-то Танька… а Таньке уже обрыдло всё – и невезение её постоянное, и ясная ясность, что учёной дамы из неё не получилось, и казак неведомый сам собой рассосался, не дождавшись. Но как же страшно признать это, смириться и уехать домой, страшно бросить, найти что-то другое и навлечь на себя родительский гнев, который мы, может быть, в себе больше раздуваем, чем он есть на самом деле. Вот и мается наша Алексеева, слишком большая для микроскопической жизни, но недостаточно смелая для того, чтоб сказать себе «нет», как сказала ты. Попробую помочь ей. Хотя уже и не знаю, велика ли польза будет, если у неё получится работа. Защита диссертации, как повод родителям гордиться своей дочкой, – цель благородная, но нужная ли ей самой?
А если захотелось нарисовать, так, может, и нарисуешь её, как я тебе описала или как сама представляешь. Интересно было б посмотреть.
Так, сворачиваюсь, слышу ключ в замке. Привет Мише, до связи! С. И.
07.01.2013 Саня
Беззаботно и сонно тянулись каникулы, и неизвестно, кто больше радовался безделью – дети или родители. На исходе первой недели января Ивановы рискнули выбраться на долгую прогулку – впервые после Саниной травмы. Они часто гуляли по окрестным паркам вместе. Когда Вовка был маленький, гуляли втроем, сначала с ним в коляске, потом пешком. Сейчас он, конечно, сопровождать предков отказался, а они не настаивали. Саша собрал в дорогу небольшой рюкзачок с бутербродами, а Сане было поручено заварить в литровом термосе чай. Маршрут на этот раз был выбран чуть покороче обычного, чтобы не перенапрягать Санину ногу, да и январский день короткий, а выбрались они уже далеко за полдень. Собирались пройти насквозь старый парк, посидеть на скамеечке, когда Саня устанет, выпить чаю, потом вернуться домой той же дорогой или на автобусе, если будет тяжело идти.
Так и получилось, как задумывали: долго гуляли и догулялись до великолепного, на полнеба, заката, торжественного в зимней тяжести и насыщенности огненных красок. И так хорошо им шлось по безветренному морозному воздуху, так радостно дышалось после теплой сухости квартиры, и мысли приходили в голову добрые и размеренные. Вот так тихо и уютно пройдут каникулы, а потом начнется первая рабочая неделя, и в кои-то веки работать будет интересно. Наступит весна, которую Саня всегда ждала и смутно беспокоилась, как домашняя утка при перелете над ее двором косяков дикой кряквы. Весной синие сумерки звали куда-то в сырость и неуют, рождая мысли о несбыточном. А летом они будут продолжать достраивать свой дом, он уже почти готов, осталось самое приятное – внутренняя отделка, простор для творческой фантазии. Саша согласился, чтобы мама-сан занялась общим дизайном и сама выбрала фактуры и оттенки.
Так в неспешной беседе они шли по парку, иногда останавливаясь и прихлебывая из кружечек горячий чай. Чабрец, мята, шиповник, душица, иван-чай, а подсластить малиновым вареньем – это был любимый Санин рецепт, из детства принесенный в ее семейную жизнь. И так хорошо шлось рядом с мужем, и говорили они о чем-то таком спокойном и необязательном, что Саня, даже не задумываясь, в тон этой уютной беседы, продолжила свою прилетевшую мысль:
– А помнишь, я в ноябре переписывалась с Настей, ну, моей однокурсницей, художницей, помнишь? Тут, в общем… ну, в лабораторию зашла одна наша общая знакомая, так она сказала, что у Насти личная жизнь налаживается. Здорово, да?
И в ответ было ей легкое и тихое, словно бы ниоткуда:
«Проститутки иногда тоже выходят замуж».
Саня поперхнулась радостными словами, готовыми сорваться с языка. Она закашлялась, оступилась, и ей пришлось крепче схватиться за руку мужа.
– К… кто? Что ты такое говоришь, Саша?
Саша, не сбавляя шаг, молча смотрел сквозь черный частокол деревьев на огненный апельсин солнца, опускающийся к горизонту. Световой столб пылал в морозном воздухе яснее и оранжевей, а небо постепенно приобретало зеленый оттенок. Он удивленно перевел глаза на свою руку, в которую вцепилась Саня, на ее лицо.
– Что? Что случилось, радость моя?
– Ты… ты что сейчас такое сказал? Про Настю? Про то, что… кто выходит замуж?..
– Про какую Настю? Да ты что, Санечка, что с тобой?
– Ты… только что…
– Но я ничего не говорил. Саня, что с тобой? Опять?..
Саша беспокойно и пристально смотрел в ее несчастные глаза, которые уже наливались влагой, склонился, стирая перчатками соль с ее щек. Он уже звонил в службу такси и вызывал машину сюда, прямо к воротам парка, он прижимал ее к себе, он говорил: «Прости меня, я должен был предвидеть, что ты перенапряжешься, я должен был»! А Саня сидела на скамейке, смотрела на бессмысленный термос и пластиковые кружечки, и слезы застилали ей глаза, туманили очки, капали с кончика носа.
07. 01. 2013 Настя
Саня дорогая, привет!
Вот я и вернулась. Сил нет, до чего славно провела время! Жалко было уезжать. Сижу сейчас у себя на кухне за ноутом, а перед глазами – лес, снег, небо, замерзшее озеро. Красота неимоверная. Была уже сегодня на работе, так толком ничего и не сделала, мысли все еще там, в зимнем королевстве, на турбазе.
Какие там возвышались сосны, просто золотые свечи над сугробами! А ели, представляешь, высоченные, и до самых макушек в снежном облачении, как настоящее сборище великанов. Вечером среди них страшно бродить. И так хорошо было от того, что хозяева на турбазе елку организовали искусственную. Просто представить невозможно, что вот такую зеленую даму срубят, куда-то поволокут. Да даже и не срубят, а просто отряхнут от снега и облепят дурацкой мишурой. А озеро, Саня! Огромное ледяное стекло! Правда, оно таким было недолго – завалило снегом. Я ходила к нему смотреть закаты. Совсем рядом с турбазой с огромного обрыва – под ногами корни сосен сплелись и обросли ледяными доспехами, вниз уходит песчаный скат, припорошенный снегом, такой крутой, что подойти к краю страшно, внизу чаша льда в снеговых торосах, дальше – полосы леса и тумана, чем дальше, тем прозрачнее. У самого горизонта просвечивают, когда солнце уходит за край земли. А ближние вершины елок горят красным или оранжевым. Я как это увидела, на следующий же вечер привела туда мою группу – людей, желающих порисовать на моих мастер-классах. А потом позже мы это рисовали, и я рассказывала им, как разводить тон, как размывать полосу тумана, как идти от светлого к темному. В акварели же не так, как с акрилом, все наоборот.
Это тоже было здорово, Сань, то, что мне удалось столько порисовать с людьми. Хозяева турбазы – Деля с Костиком – предложили заменить неприехавшего художника. Я сдрейфила поначалу, но так интересно стало – получится ли. И получилось! И так приятно было чувствовать, вот, помню, как меня саму когда-то учили, а теперь показываю другим – и у них получается. Я, конечно, подрисовывала там одному-другому, но это же не важно. У нас на турбазе жила одна маленькая девочка, тоже Настя. С родителями, понятное дело, – дочка хозяев. Нас с ней так и звали к концу – Настя-маленькая и Настя-большая. Вот кто схватывал на лету! А за ней и другие совсем перестали бояться ярких красок, а то ведь уроки в Интернете все читают, а там – разведите краску, сделайте прозрачную заливку, и все такое нежненькое, серенькое, благородненькое. Ну да, акварель – забава скучающих девиц, все должно быть деликатно. А мы отрывались с цветом, как чумовые младенцы. Обожаю!
Саня, я такая счастливая сейчас сижу. Пялюсь в монитор, качаюсь на стуле, а счастье наполняет меня до краев. Закрываю глаза и чувствую, как оно распирает под темечком, и волнует, и беспокоит. Мне так хорошо.
Хорошо, что я поехала на турбазу. И хорошо, что вернулась. Конечно, красоты жалко, но если бы я еще там осталась, меня бы порвало на сотню маленьких тузиков. От бездействия. Я там столько всего передумала – о себе, о том, как мне жить дальше. Столько нужного вспомнила, благо, было время вспоминать. И у меня все так хорошо выстроилось в голове. Не программа до конца жизни, не подумай! Но, мне кажется, я теперь точно знаю, что меня догнало там, еще в декабре, и продолжает быть со мной сейчас. Сила моя, надежда моя, упование мое. Мой дар. Я знаю, такой счастливой, как сейчас, я не буду вечно. Но такой несчастной, какой была недавно, тоже больше не буду. Уже никогда! Клянусь! Не отдам, не отпущу и не просру.
И чем заняться в ближайшее время, я тоже знаю. Хотя мне и страшно. Ну да, если ничего не делать, веселее не станет. Сдается мне, точку невозврата я уже прошла – на турбазе, в ночь с тридцать первого на первое.
Невразумительно пишу, да, Сань? Мне пока трудно вразумительнее. Я все еще боюсь обмануться, а потом угорать от стыда за свои надежды и фантазии. Но я все тебе расскажу, и очень скоро. Я уже почти уверена, что мне будет, что рассказать.
Знаешь, что я вспомнила вдруг на турбазе? Даже не вспомнила, я это и так знала, конечно, но словно вдруг взяла в руки привычную скучную вещь, а в ней столько тайн. Еще в девяностых, когда мы жили вместе с моей подругой Таткой и плели феньки, я тебе рассказывала немного вроде, – Таткин приятель Дункан прозвал меня Птицей. Мне это почему-то так важно сейчас.
Саня дорогая, брось ты про Мишку мне мозг промывать. Мне и родной сестры хватает для подобных разговоров, ну, с ней-то понятно, ее ответственность за меня все не отпустит. А тебе зачем? Не до Мишек мне совершенно! И замуж я ни за кого не хочу. И снов он вообще не видит. Погуляли с ним по лесу, пообжимались в койке – и хватит. Пора своими делами заняться. Как, кстати, у тебя на работе? А, хотя ты ж не вышла еще на работу, да? Блин, это мое начальство вечно нам зимние каникулы урезает по сравнению с государственными. Ты непременно пиши, как только выйдешь, и у тебя там все закрутится! Я волнуюсь!
Как тебе изображение Алексеевой? С твоих слов, на фотографическую точность не претендую!
Саня, Саня! Как мне сейчас хорошо, как хорошо! Так бы и съела саму себя целиком, чтоб другие не испортили. Скорей бы воскресенье. Пойду в гости к сестре, надо с ней поговорить.
Целую! Обнимаю!
Твоя Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
12.01.2013 Настя
Саня, привет.
Что-то ты мне все не пишешь и не пишешь. Все в порядке?
Надеюсь, я тебя разговорами про Мишку не обидела. Нет, я, конечно, сама тебе предложила красивую сказку про нас сочинить, но я ж не обещала, что пойду в персонажи. Пусть это сказкой и останется, ладно?
Меня твои рабочие успехи волнуют гораздо больше. Как там прекрасная Алексеева? Выделила штамм? Или рано еще? Смутно припоминаю университетскую учебу, вроде, так быстро не должно получиться. Но я за вас болею, имей в виду!
А у меня на работе все смешно и немного печально эту неделю. Сбился мой внутренний режим сам собой. Стала приходить не в одиннадцать, как обычно, а в девять. Поясняю, у нас нет строгого времени начала рабочего дня, можно прийти с девяти до одиннадцати, а уйти, соответственно, с шести до восьми. Восемь часов отработать главное, а со скольки до скольки сидишь, твое дело. Плоды внутренней демократии, так сказать. Удобно, в общем-то, и тем, кому детей в садик отводить-приводить, и нам с Заварохиной – дремучим совам. Только я, кажется, теперь почти не сова. Утром не спится, вечером хочется домой пораньше или побродить в одиночестве по Ваське – я люблю, а тем более сейчас есть чем дома заняться и над чем гуляючи подумать. Но Заварохина моя обижается. Она, как истинная сова, бухтит на меня каждое утро, сонно подрулив к одиннадцати. И вечером еще раз бухтит, когда я убегаю, а она остается. В «Сладкоежку» мы с ней что-то так и не сходили, по времени не совпадаем. Надо мне хоть на ту неделю запланировать, совсем обидится.
Завтра пойду в гости к сестре. Попробую проверить одну мою мысль. И тебя кое о чем расспросить хочу, но пока не придумала, как лучше. Подумаю еще немного.
Жду твоего письма, Саня-Александра.
Не исчезай совсем уж с моего горизонта.
Настя
С уважением
Anastassija Lutikova
13.01.2013 Настя
Стол, за которым предполагалось пировать дружным собранием родственников, от яств не ломился. Нинель не любила ни нарочитых полных чаш, ни демонстративных рогов изобилия. Но Настя не обольщалась. Холодильников у Нельки на кухне было два, и оба представляли собой модель Вселенной накануне Большого взрыва. Неле нравилось выставлять маленькие тарелочки на стол постепенно, по мере убывания предыдущих. Обычно через два-три часика ужина за ее столом у несведущих гостей, обманутых размерами порций, дыхалку снизу подпирало так, что страшно становилось пошевелиться. Пока Нелька бегала по дому и о чем-то хлопотала, Настя специально прогулялась до кухни – оценить размеры предстоящей битвы. Как всегда – жутко. Хорошо, что не стала сегодня обедать.
– Толик вам написал? – крикнула она, разыскивая взглядом на полке любимые фаршированные яйца. А, вон, позади канапе со шпротами. Ну уж шпроты-то, любезная Нинель Аркадьевна, не заставите кушать.
– А как же! – отозвалась Нелька из глубин дома, – и через Интернет, и открытку прислал! Посмотри, я там специально в сервант за стекло сунула!
– И как он? – поинтересовалась Настя, продолжая изучать тарелки и блюда внутри тихо урчащего «Сименса».
– Хорошо, – сказала Неля, заглянув на кухню, – кончай холодильник гипнотизировать. Это не все нам, завтра еще два депутата по округу со своими дражайшими приедут, а у меня времени не будет готовить, записалась в «Фелиду» почти на весь день.
– Маникюрчик-педикюрчик? – понимающе улыбнулась Настя.
– Главное – Артурчик, – Неля отодвинула Настю от холодильника и вытащила тарелку со шпротами, – Фитнес-тренер мой. Велел на беговую дорожку в приказном порядке. Иначе, сказал, ни за что не отвечает. Бери свои яйца, пошли за стол.
Настя покорно достала указанную посудину и двинула в комнату за сестрой, на ходу любуясь сестриной фигурой и косищей до зада.
Все же Нелька – потрясающая женщина. И вовсе не потому, что старшая сестра. Хотя даже в этом – на пять лет старше и на десять кило худее. А выглядеть вообще скоро будет, как младшая. Подтяжек отродясь не делала. Настя тоже, между прочим, хаживала на йогу, и круги вокруг района трусцой нарезала время от времени, но против Нельки – квашня. И коса, в кого такая коса? Не в маму уж точно, в маму как раз уродились волосенки у Насти – пышно, да редко, и длинные никак не отрастить, только начесать поавантажнее. Может, в папу? Папа был кудряв весьма. Кудряв, да рус, да приятен на вкус… наверное, в папу. Но дело не в этом.
Нелька – потрясающий мастер совмещать несовместимое. С самого детства, когда мастерила для Насти бутерброды с селедкой, украшая их клубникой. Или надевала кеды с рейтузами под шелковую юбку. И вкусно же было, вкусно! А кеды с шелком сейчас вообще – наимоднейший стиль. И дом Нелькин, вот он весь такой. Развести здесь патриотичный чиновничий шарм из волн малинового бархата и позолоты Нелька Жеке не позволила. Дизайн заказала довольно строгий и простой, включая приятную мебель из экологичных материалов, а потом щедро завалила всю тщательно выверенную гармонию светлых линий деревенскими ковриками, перуанскими пледами, индийскими накидками, выделанными овчинами и подушками, вышитыми крестиком. Подушки вышивала тетя Люда, используя в качестве канвы вафельные полотенца, а схемы раздобывая в прошловековых журналах «Работница» и «Крестьянка». Мулине происходило родом из тех же времен. Зрение у тетки было уже не очень, и крестики на огромных ляпистых розах дружно маршировали вразнобой, как солдатики, путающие право и лево. Настя дареным ей подушечкам ужасалась и отдавала Нельке. Нелька раскладывала подушки повсюду, умудряясь достичь такого композиционного эффекта, от которого Настя приходила в восторг, шалея в этом уюте – одновременно странном и действующем, как хорошая доза успокоительного. Нелька, конечно, спорила и говорила, что делает все сугубо заради удовольствия видеть выражения лиц нагрянувших сюда чиновных жен, но Настя считала, что талант художника цветет в ее сестре куда более бурным цветом, нежели в ней самой, и только Нелькино упрямство не дает ему выплескиваться на бумагу.
Жека, кстати, Нелькины художества поддерживал обеими руками и нехилыми денежными вливаниями. Слыть экстравагантным в домашнем обиходе ему нравилось, и полюбоваться смущенными лицами чиновных жен он тоже любил. Так что и мужа Нелька себе оторвала, что надо. Особенно если учесть, что это сейчас Жека стал толст и лыс, а Нелька – стройна и богата косищей, тогда как в годы юности наоборот – Евгений Филиппович отличался стройностью и завидной шапкой растительности на голове, а Нелька была пухлой, авитаминозной девицей с парой белобрысых хвостиков над ушами. Родители держали ее в куда большей строгости, чем младшую Настю. Может, от этой строгости и взяли свое происхождение кеды под шелк, может, они же и вскружили голову всегда аккуратному и прилизанному комсомольскому райкомовцу Фесенко. Как бы то ни было, Гименей явно сам приходил плясать на свадьбе Настиной сестры, потому что без ссор в доме Нинель, конечно, не обходилось, но речи о разводе здесь не звучали никогда.
– А где Жека-то? – спохватилась Настя, некоторое время, как в трансе наблюдавшая за накладыванием закусок на свою тарелку. Все эти грузди, огурцы, помидорки, рыбу, чеснок и прочее Нелька солила и мариновала сама, а грибы еще и сама собирала. И накладывала так художественно-раздумчиво – красное к зеленому, пара ломтиков справа, грибочки слева и чесночинка сверху, – что Настя совсем забыла о хозяине дома, опомнившись, когда стало понятно, что открыть бутылку для них почему-то некому.
– Уехал, – вздохнула Нелька. – Позвонили от главы администрации, велели быть на пьянке в честь старого Нового года. Мне тоже, но я сказала, что у меня грипп. У Емельченко новая жена молодая, беременная ходит, испугалась. А Жеке отвертеться не удалось – его же на работе вчера видели, здорового.
– А тетя Люда что?
– А тетя Люда как раз лежит с настоящим гриппом. Сказала, что и сама не придет, и нас с тобой видеть не желает. Да не беспокойся, лекарства я ей купила, и врач у нее был. Вон, подарки передала – я даже не распаковывала, все равно мне очередную подушку оставишь.
– Так мы что, вдвоем? – осознала Настя. – Нелька, сказала бы заранее, я бы оделась попроще.
– Вот еще, – ухмыльнулась Неля, уютно откидываясь на диване. – Я как раз планировала на тебя красивую полюбоваться. Где еще тебя в таком платье увидишь и с причесончиком. Прелесть же.
– Нелька, Нелька, – вздохнула Настя, разглаживая платье на коленях, полдня сегодня утюжила. Нелька улыбалась безмятежно, сестричка дорогая, и ненавязчиво придерживала у горла ворот… ну да, халата. Просто очень похожего на вечернее платье. – Знаешь что, дай и мне халат, а? И пижаму, все равно я у вас ночевать останусь. Устроим пижамную вечеринку. Давай, а я пока нам бутыль откупорю.
– А давай! – развеселилась Неля и проворно вспорхнула с дивана.
Настя сунула в рот груздь и тоже встала – прогуляться до серванта за штопором. Заодно прихватила открытку от Толика. Племянник на открытке махал двумя руками на фоне Биг-Бэна. Вырос, детинушка, давно ли они с Нелькой ему вдвоем горчичники ставили – Нелька клеила, а Настя читала сказку в утешение. А теперь – пожалуйста вам – работает в Лондоне, шлет открытки. Приезжать не хочет, оно и понятно, что ему тут, в Шушарах, с его продвинутым английским и талантом программиста. И опять не без Нелькиных усилий. Мог ведь окончить дворовую школу и удариться в какой-нибудь зыбкий бизнес под папашиным крылом. Настя чего-то такого от него и ждала. Но Нелька – ой, как она это умела, давно еще, когда у калитки родительского дома собирались ребята с района разъяснить заносчивых сестер Лютиковых, – с непревзойденной интонацией крутецкой шушарской девчонки заявила: «Играть в игрухи на компе любой дурак может, ты их делать научись так, чтоб народ зависал». И Толик научился, и не только игрухи, потому что плох тот шушарский пацан, кто не сумеет развидеть наезд симпотной шушарской девчонки, будь она трижды мама. Нелька и сейчас была такой, хотя прекрасно научилась держать вилку в левой, а спину прямо. И как только в ее манерах жены солидного человека начинали сквозить черты боевой поселковой тетки, Настя начинала млеть еще больше, чем от здешнего интерьера, вновь ощущая себя младшей сестрой – спокойной, счастливой и со всех сторон прикрытой от любых невзгод.
– О, взяла открыточку, – обрадовалась Неля, сваливая рядом с Настей на диване кучку одежды. – Давай, переодевайся, а я разолью. Да плечики для платья возьми, зая дорогая! В чем ты завтра на работу поедешь?
– Уж не в этом балахоне, – беззлобно огрызнулась Настя, – джинсы прихватила. Так что пишет Толик?
– Смотри, – Неля взяла открытку и потыкала пальцем куда-то рядом с Толиковой поясницей. Настя посмотрела. На фото позади Толика виднелась скамейка, а на скамейке очень некрупная и очень рыжая барышня, старательно прячущая взгляд от камеры. – Люси это, Люська по-нашему. Толикова девочка. Пишет, что собирается к ней переехать.
Голос у Нельки стал вдруг такой теплый, что Настя аж задохнулась от зависти, не злой, но печальной, и даже на секунду пожалела, что не привела с собой Мишку. Неля смотрела на фото, и глаза ее сияли, а от носа к подбородку потянулись тонкие складки, словно нижняя часть лица знала что-то грустное, о чем не догадывалась верхняя. Нет, Мишка бы не помог. И вообще, причем тут Мишка? Разве от наличия каких-то Мишек сестра станет твоей и только твоей? Да и тебе совсем не хочется быть полностью ее. И все же… хоть ненадолго…
– Ладно, – складочки у Нелькиных губ сгинули так же быстро, как появились, – давай, что ли, за Новый год, Анастасия Аркадьевна?
Настя угнездилась на диване с ногами и тоже взяла свою посуду.
– За Новый год, Нинель Аркадьевна!
«Чин-чин», – сказали друг другу старые любимые кружки с оббитыми краями, плеская по внутренней стенке благородным перебродившим соком испанских виноградников.
Дальше все было в лучших Нелькиных традициях.
Тарелочек на столе оказалось, конечно, немного. Но была же еще курочка в духовке. «Как ты любишь, с чесночком». И рыбка. «Ой, забыла порезать!» И холодец. «Для тебя старалась!» И слоеные пирожки с мясом. «А помнишь, как нам в детстве нравилось!» Бессовестное вранье от прекрасной Нинель Аркадьевны. Те – из детства – купленные на станции, ни в какое сравнение не шли с этими, сочными и хрусткими одновременно. Но те – что правда, то правда – навсегда остались в памяти своеобразной вехой свободы, возможностью тратить сэкономленные на завтраках деньги на только им понятное удовольствие, настрого запрещенное мамой. И в память о них вполне можно было еще по парочке, хоть и с трудом. А курочку нет, курочку больше однозначно нет! «Всех зову я на бой, с этой курицей жирной, с этой бутылкой вступим в неравный бой, пойдем на них войной!» Откуда это? Мишка пел? Нет, кто-то другой. Все равно – правильно пел!
Где-то как раз между курочкой и второй бутылкой вина Настя поняла, что если не остановится немедленно, скоро просто-напросто уснет прямо у стола, задыхаясь от сытости, убаюканная анекдотами из чиновничьих буден и собственными историями о Мишке и турбазе. И весь придуманный ею гениальный план отправится на свалку. А другой шанс подобраться к сестре с нужным разговором представится… примерно никогда. А даже если и когда, то уже не сегодня, и это будет чертовски обидно.
– Нелька, – сказала Настя, сонно разглядывая нанизанный на вилку груздь. Груздь после полутора литров испанского на двоих выглядел удивительно красиво. На краешке у него блестел такой бличок от люстры – глаз не оторвать. Тем более что на всем остальном они не хотели фокуси… фо… расплывалось в них, в общем, всё остальное, – Нелька, а давай… п-погадаем?
– Куда? – спросила Нелька, поднимая голову со спинки дивана.
– Сюда, – сказала Настя, указуя груздем в свою тарелку.
– Еще курочки? – воспряла Нелька.
– С ума сошла, – возмутилась Настя, – уморишь… говорю – п-погадаем?
– На курочке? – удивилась Нелька.
– Зачем? – тоже удивилась Настя и, немножко подумав, осторожно уточнила: – На костях?
– На чьих? – изумилась Нелька.
– На курочкиных? – неуверенно спросила Настя и на всякий случай наклонилась к тарелке, где лежала горка куриных костей.
– Что там на них? – заволновалась Нелька.
– Не знаю, – озадаченно сказала Настя, потрогав кости пальцем, – я на костях не умею… гадать.
– А мы гадаем? – оживилась Нелька.
– Да, – сказала Настя.
– О! – Нелька задумчиво уставилась на тарелку с костями. – Нет, на костях и я не умею. А давай лучше на картах?
– Давай! – обрадовалась Настя.
Нелька нетвердой походкой добрела до серванта и притащила колоду карт и пару свечек.
– Похлопай в ладошки, – велела она Насте.
Настя решила, что это часть гадательного ритуала и немедленно похлопала. Свет в комнате погас.
– Тьфу, блин, – буркнула внезапная темь Нелькиным голосом, – я ж еще не зажгла. Хлопай обратно.
– Это как – обратно? – расстроилась Настя, попробовав вывернуть ладони и похлопать тыльными сторонами.
– Просто похлопай, бестолочь!
– Сама бестолочь! Спичку зажги.
«Шшших!» – шваркнула спичка, осветив хмурое Нелькино лицо.
– Невоспитанная ты, – сообщила Неля, поднося спичку к свече. – И современных достижений не ценишь. Небось до сих пор у себя дома в выключатель пальцем тычешь.
– Да уж, тычу, не ленюсь, – парировала Настя. Неожиданно в темноте голова стала яснее. Может, в предвкушении ожидаемого? – Нелька, а если кто-то из твоих гостей вдруг просто так похлопать решит?
– Посмеемся, чо, – невозмутимо сказала Неля, укрепляя свечи на блюдце. – Ну что, на Мишку твоего, да?
Настя едва слышно вздохнула. В темноте при свечах момент истины оказался внезапно близок и тревожен. Потерпеть, пока Неля наиграется? Или уж сразу сказать? Струны вдоль позвоночника вздрогнули и завибрировали.
– А давай на папу? – попросила она.
Половина тасуемой колоды выскользнула из Нелькиных рук и разлетелась по дивану.
– Едрён батон! – потерянно сказала Неля. – Нася, ты ох… ела?
Здесь, в доме, всегда было тепло, свой котел, никаких перебоев с газом. Но сейчас по комнате с такой силой потянуло сквозняком, что Настя испуганно оглянулась в поисках распахнувшегося окна. Окно было закрыто, шторы не колебались, и пламя над свечами тоже. Ну не из-за ее же просьбы, в самом деле?
– Нель, мне надо, – сказала Настя, и попыталась немного подольститься. – Давай, а? Ты же лучше всех умеешь. Тебя карты любят.
– Наська, ты дура, – грустно уведомила Неля и начала собирать колоду обратно.
– Огромная, – тут же согласилась Настя. – Полная. И идиотка тоже. Ну, Нелечка.
– На умерших не гадают, – скучным голосом сказала Неля, – если что-то спросить хочешь, надо духа вызывать.
Настя содрогнулась, ей сразу стало страшно, а от винных паров не осталось даже воспоминаний. Но ведь рядом с Нелькой, и вообще, когда еще-то? А может, все сразу и прояснится? С ножами и со шкафом этим? И получится все как-нибудь быстренько прекратить? Струны внутри вибрировали все быстрей и сильнее. Голова начала гореть. Во рту пересохло.
– А ты умеешь?
Нелька неспешно тасовала колоду. Так, эдак, еще вот так.
– На-а-а-а-а-ася, – протянула она насмешливо, странно глубоким и чужим голосом.
– Нелечка, ну что ты?
– Да я не тебе, – глядя мимо Насти, отозвалась сестра. – Имя больно нежное. Папа меня хотел Анастасией назвать. Только не Настей, а Асей. Говорил, так нравилось повторять А-а-а-а-ася, А-а-асечка.
– И что? – беспомощно спросила Настя. Мир вокруг покачнулся и в одночасье стал совсем другим – незнакомым.
– И ничего, – Нелька привалилась к спинке дивана, закрыв глаза. – Мама сказала – Нинель, и все. Потому что наше дело правое, кони наши быстры, космические корабли бороздят просторы Большого театра, и мы победим! Только когда мы оставались вдвоем, папа иногда звал меня Асей. После него уже никто. Никогда.
Настя смотрела на Нельку и чувствовала, что ничего не понимает. Откровения сестры застали врасплох. У папы с Нелькой была тайна? И такая… большая? Не всякие секретики, а настоящая тайна, на которую даже не может быть обидно, что от тебя скрывали? С ума сойти.
Это же очень важно, когда имя… это же… надо же…
А ведь Нелька могла и вообще никогда не сказать. И Настя бы не знала. Не увидела этой печали и нежности. Словно у нее никогда не было сестры. И папы. Потому что вот только что они казались обычными, чуть надоевшими родственниками, и вдруг стали кем-то совсем другим. Кем-то, о ком она ничего не знала, не представляла, сколько в их жизни может вдруг оказаться глубины и чудес. И все равно это ее сестра, и ее папа. А значит, и у нее в жизни тоже…
Ей захотелось, чтобы Нелька рассказала что-нибудь еще. Что-нибудь такое же щемящее и сокровенное. И бог с ним сейчас – с гаданием. Можно попозже погадать, потому что это вот, оно тоже прямо наполняет волнением и силой. И может, это даже еще лучше. Но нельзя же просто спросить, потому что совершенно непонятно, о чем. Вдруг от глупого вопроса всё рухнет, и останется только пойти спать, полночи ругая себя за неосторожность и глупость.
– Все равно ничего не получится, – сказала Неля, выходя из недолгого транса. – Имей в виду. Придурь – все эти гадания. Если б так легко было вернуть… Давай руки, – и сама взяла Настины ладони в свои. – Лягушка ты, а не зая.
Ладони у Нели и впрямь были горячими. Или у Насти холодными?
– Нелька, – неуверенно начала Настя, ощутив сильнейшее желание высвободиться и как-нибудь все прекратить. Идея уже не казалась такой прекрасной. Трепет внутри сменился намеком на скорую тягучую боль.
– Повторяй за мной, – велела Неля и забормотала глухим речитативом: – Дом над водой, вода над бедой, беда, как река, теки в облака, вернись, как во сне, дух отца моего, приди ко мне.
«Нелька», – хотела еще раз сказать Настя, но голос пропал, голова опять начала гореть и плыть. Нелькины ладони стали совсем раскаленными. Неправильность происходящего плавно и стремительно превысила все границы разумного.
– Давай уж, повторяй! – прикрикнула Нелька.
Ладно, пусть. Сама же хотела. Настя сглотнула и заставила себя открыть рот.
– Дом над водой, вода над бедой, беда, как река, теки в облака, вернись, как во сне, дух отца моего, приди ко мне.
На третий раз пошло как-то легче, голоса их загудели в унисон, ритмично ложась на звон в голове и шум крови в ушах.
– Дом над водой, вода над бедой, беда, как река, теки в облака, вернись, как во сне, дух отца моего, приди ко мне.
В доме наступила тишина.
На дворе отчетливо и громко хлопнула калитка.
У Насти сбилось дыхание. У Нельки дико расширились глаза. Спустя миг обе они стояли у окна и испуганно вглядывались в темноту. Но из гостиной дорожку от калитки ко входной двери было не видно. И вообще ничего не видно, кроме луны, забора и снега.
Как когда-то, очень давно.
И как когда-то очень давно, Неля и Настя не сговариваясь, на цыпочках бросились в коридор, оттуда в холодную прихожую и дружно прильнули ко входной двери.
За дверью поскрипывал снег.
Кто-то нетвердой походкой шел по направлению к дому. Вот подошел к крыльцу, постоял, начал медленно подниматься по ступеням.
– А мамы сегодня дома нет, – услышал Настя над ухом жалкий Нелькин голос.
Ноги враз стали ватными и маленькими. Такими маленькими, что поди убеги на них, когда он приходит домой чужой и странный, ходит не своими ногами, не своими руками держится за стены, раскачиваясь и хрипло дыша. Совсем не такой! И может даже, вовсе не он!
Кто-то с той стороны тяжело упал на дверь.
«Зачем он опять…» – заплакала маленькая Настя, а Нелька – сама трясущаяся, как осиновый лист, – схватила ее поперек тела и изо всех сил прижала к себе. Один раз он потерял ключ и не вошел. С тех пор они всегда до последнего ждали у двери, вдруг и сегодня, вдруг, если очень-очень хотеть, он все же не войдет, не будет в темноте ходить по дому, спотыкаясь, воняя, произнося непонятные слова, не встанет на пороге комнаты, и его страшное дыхание не будет звучать над ними в ночи.
За дверями послышалось тихое звяканье. Кто-то пытался попасть ключом в замочную скважину.
У Насти затряслась голова. Нелька дернула ее за руку, и они опрометью кинулись привычным маршрутом бегства – в общую комнату, оттуда в свою – и под Нелькину кровать.
Он, наверное, так и не узнал, что они лежали под кроватью. Он никогда не входил в комнату и не включал свет, только стоял в проеме, иногда что-то бормоча, и волны вони расходились от него кругами. В эти ночи мамы никогда не было дома. В эти ночи они точно знали, что это не он. И что если лежать очень-очень тихо, он не найдет…
– Может, это Жека? – прошептала Настя, пытаясь вернуть остатки здравого смысла.
– Жека на машине, – прошептала в ответ Нелька, судорожно стискивая сестру. – Молчи!
Далеко в доме хлопнула входная дверь. Потом дверь из прихожей в коридор. Нетвердые шаги приближались. Послышалось невнятное бормотание. Настя вдруг отчетливо поняла, что к запаху перегара сейчас присоединится запах тлена – гнилой плоти, мертвой, черной земли.
Он все-таки пришел…
Нелькины уговоры больше не действовали. Нелька вообще не имела права голоса. Она бросила их, когда он уходил. Она ничем не поможет, когда он вернулся.
Настя отпихнула в сторону Нелькину руку и сделала то, что всегда хотела сделать, прячась ночами под Нелькиной кроватью, причем вложив в это всю силу своих легких.
Нелькин дом содрогнулся от подвала до самых стропил.
– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!
– И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и! – ответно завизжали в гостиной, потом брякнуло об пол стекло и, кажется, разбилось, а потом Жекин голос запричитал: – Мамочки мои, мамочки мои…
– Жека? – грозно рявкнула Нелька.
– Неличка, – заплакал Жека. – Вы тут чего? Вы где?
Настя со стуком уронила голову на пол. Нелька, сопя и пихаясь, полезла выгребаться из-под тесного пространства под супружеским ложем. Настя еще с минуту похватала воздух ртом, а потом начала выползать следом, с трудом понимая, как они сюда влезли и каким чудом уместились. Запах перегара стремительно сменился запахом вполне приличного алкоголя.
Посреди гостиной, где уже горел свет, в луже шампанского и россыпи зеленого стекла стоял несчастный нетрезвый Жека, стыдливо прикрывая ладонями причинное место.
– Я шампусик разбил, – укоризненно сказал Жека. – И штанишки опи́сал. Девочки, вы чокнулись, да?
Настя застыла в дверях, смутно осознавая, что, кажется, сыграла на этом празднике жизни не самую симпатичную роль. Габаритная фигура Жеки расплывалась у нее в глазах. И горло саднило.
– Ты почему не на машине? – отчаянно воскликнула Нелька.
– Потому что пьяный! – закричал Жека, разводя руками и тут же поспешно возвращая их на прежнее место. – Из гостей же! Шампусик вам нес! А вы меня пугать!
– Жекочка, ну, прости, – немедленно заворковала Неля. – Это мы тоже нетрезвые, Жекочка. Давай, я тебе домашний костюмчик принесу. Хочешь синенький?
– Хочу, – всхлипнул Жека. – И в ванную хочу. Штанишки жалко, новые почти.
– Еще одни закажем, – махнула рукой Неля.
– Жека, – отмерла наконец Настя, – у меня же для тебя подарочек есть! – и скорее кинулась прочь из комнаты, пока сестра с мужем от решений, что делать, не перешли к вопросу – кто виноват.
На мысль о подарочке ее навел предновогодний разговор с Нелькой. И сам подарочек нашелся в узбекском интернет-магазине. Баловство – подарочек, и недешевый, но можно же раз в сто лет. Как раз успели прислать за две недели. Пухлый сверток лежал в комнате, которую Нелька всегда отводила ей для ночлега. Настя вытащила его из пакета, поправила бант. Заодно вытерла слезы и еще чуть-чуть постояла одна, зажимая ладонями лицо. Дура, как есть дура.
Жека распаковывал сверток с осторожностью – знаем мы вас, девочек, – зато потом просиял, словно пацан, выигравший в лотерею. И немедленно напялил на себя роскошный, от ворота до подола по синему бархату расшитый золотом узбекский чапан.
– Царь! – восторженно повторял Жека, оглаживая рукава и обшлага обновки. – Я теперь буду царь!
Настя оглянулась на Нелю, пытаясь понять, разделяет ли та мужнино немудрящее счастье. Неля тихо заметала стекло с пола в совок с длинной ручкой. Взгляды сестер встретились.
– Как дети вы оба, – грустно сказала Нелька. – Что одна зая, что другая. В монастырь я от вас уйду.
И заплакала.
21.01.2013 Саня
Настя, привет.
Пишу с рабочего компа в обеденный перерыв, мне так всё же проще, чем с планшета. Извини, что долго не отвечала и заставила тебя беспокоиться. Вышла-то я на работу ещё 9-го, а 14-го привезли наш заказ, две пятилитровые канистры. Такие довольно густые мыльные средства, даже запах приятный, свеженький, и на ведро воды совсем немного надо. Так что я тут уже целую неделю тружусь по моей разработанной схеме уборки помещений. Нога, конечно, даёт себя знать – по стремянкам ползать боюсь. Но я думаю, что до той высоты стен, до которой дотягиваюсь, плюс помывка пола, уже будет эффективно. Посмотрим. Алексеева наготовила чашек Петри вагон и маленькую тележку, будем расставлять их на столах во время работы и смотреть – какой микробный ливень на них проливается. Конечно, Андреич фырчит, называет нас фармацевтами и говорит, что сам Юлиус Рихард Петри в гробу переворачивается, видя такой расход его чашек на ерундистику. Но я же вижу, что это он больше так, для проформы.
Работы стало много, и, честно говоря, устаю я сильно. Даже написать тебе вразумительный ответ было некогда. Не могу сказать, что это как-то поднимает мне настроение. Пока рано о результатах говорить, всего неделя прошла, но я, кажется, немного не рассчитала свои силы. Нога стала ныть чаще, но, с другой стороны, доктор велел мне не лениться и «расхаживаться», так что убеждаю себя, что это я расхаживаюсь таким образом. Дома, естественно, о боли в ноге молчу, потому что если только Сашка узнает – он не поленится лично пойти к Андреичу, настучать кулаком по столу и потребовать, чтобы мне запретили работать. Или попросит врача продлить мне больничный в связи с ухудшением – это он тоже может. Я вообще не говорила с Сашкой о своём начинании, потому как знаю, что он ответит: ты слабенькая, ты не потянешь, сиди-ка лучше дома, нам твои грошики не нужны, лучше я за сверхурочные возьмусь, я не мужик буду, если семью не обеспечу. И всё это исключительно из любви ко мне и в заботе о моём здоровье. А я не хочу, Насть, ох как я не хочу снова засесть дома уже на неопределённый срок, если не сказать – навсегда! Мне ведь впервые за столько лет стало интересно работать. И что неожиданно – в лабе все, буквально все заинтересовались нашим с Алексеевой пари. «Я не ведал, не знал, сколько добрых рук мне готовы помочь теплом», – помнишь? Так вот я это на себе испытала. Андрюша помогает вёдра таскать. Учёные дамы расчистили свои столы в кои-то веки, чтоб мне удобнее протирать было. Но на их помощь сильно не рассчитываю, потому что у них самих работы полно и за меня мою никто делать не будет.
Извини, что сходу своей совсем неинтересной работой загрузила. У тебя там мысли акварельных тонов и прекрасных оттенков, а я тут со своими швабрами, мыльной пеной и чашками Петри. Когда получила твоё письмо – сначала о другом подумала, конечно. Оторопь от портрета Алексеевой. Это я такой хороший рассказчик, что ли, что она у тебя так получилась? Понимаешь, она не похожа, если говорить о фотографической точности, но я без твоего позволения пошалила и устроила «острый эксперимент», как это у нас называлось, – распечатала файл на рабочем принтере и… показала Алексеевой, ага. Знаешь, что она мне сказала? «Санька, ты где эту картинку взяла? Я не поняла, это что, мой портрет в интернетах болтается?» Успокоила её, сказала – подруга-иллюстратор нарисовала персонаж, а сходство чисто случайное. Алексеева выразила желание почитать произведение, в котором действует «персонаж», а портрет забрала себе, вот так. Так что теперь уж даже и не знаю – повесть нам про неё написать, что ли? Шучу, конечно…
О другом хочу сказать, да всё вокруг да около… Читала письмо и завидовала белой завистью твоему прорыву в малопонятную мне, но счастливую жизнь. Невразумительно? – может быть, но знаешь, я ведь тоже в конце декабря казалась себе где-то… над обрывом. Над моим индивидуальным обрывом с туманным видом вдаль. Только для тебя с тамошнего открылся вид на закат и какую-то невероятную окрылённую жизнь, а для меня в полуметре внизу стояли канистры, тряпки и поджидала боль в ноге. Насть, как жаль, что мне невозможно оказаться среди постояльцев вашей турбазы и что ты никогда меня не научишь рисовать. Я бы тоже очень хотела нарисовать тот закат. Сквозь чёрные деревья. Он был у нас здесь, огненный, на полнеба. Только у меня с ним совсем другие впечатления связаны. Я так любовалась им вначале, а потом у меня приступ случился, Насть. На фоне заката, такая романтика. Я тебе до сих пор не говорила об этом. Так вот говорю – я больна, и перелом ноги, по поводу которого ты меня жалеешь, и я себя тоже, – это детские игрушки по сравнению с тем, что мне приходится в себе носить и о чём молчать. У меня психическое заболевание, которое требует тишины, покоя, размеренной жизни – в общем, всего, чего я сама себя лишаю по своей дурости, и только мои родные помогают мне казаться нормальной среди нормальных людей. Мне стыдно было тебе об этом говорить. Стыдно, что в попытке продлить нашу дружбу, нашу переписку, обманывала и мужа, и тебя.
Теперь сказала. Стыдно ли? – да не то слово. Легче стало? – если только чуть-чуть.
Тот мой приступ в лучах заката – он связан был вообще-то с радостными мыслями о вас с Мишей, я честно думала, что дело кончится свадьбой, и не могла держать в себе свою глупую радость, и получила от своего безумия по полной программе. Но рассудив здраво – какие основания я имела так думать, действительно. Раздувала свои болезненные фантазии – как буду приглашена к вам на свадьбу, как будем дружить домами… потакала безумию и думала, что это сказка со счастливым концом, глупо, да? То, что знаю о тебе, – это ровно то, что ты хотела мне о себе рассказать, плюс воспоминания давней юности, а о Мише знаю только то, что он существует и хорошо играет на гитаре. Наплести из этого любовный роман способна только дура, ты права. Я больше не буду лезть к тебе со своими старомодными нравоучениями в духе викторианских овечек. Действительно, двадцать первый век на дворе, переспать – не повод для знакомства, живите, как знаете. Прости меня, Птица. Я люблю тебя такой, какой тебя узнала из твоих писем, и если тебе, живой и реальной, не нужны ни условности, ни постоянный мужчина рядом с тобой, я это принимаю и готова думать, что для тебя так лучше. Лети в свою жизнь, следуй за своим даром, который посчастливилось найти. И давай так: я буду рада получить от тебя письмо, а если не получу – то это тоже будет правильным, буду думать, что и ты включилась в общество поддерживающих меня в тишине, покое и размеренности. Что само по себе хорошо и полезно. Ладно?
Твоя Саня
22.01.2013 Настя
Саня, дорогая!
Блин! Блинский блин!
Какая печаль, дурь, глупость! Прости меня.
Или это я заранее? Я опять немного потерялась. Вроде, я еще ни о чем тебя не просила? Саня, я и не буду просить!
Тем более что ты сама уже написала.
Мне страшно жаль.
Саня, дорогая, понимаешь… Я сейчас все объясню. Я раньше что-то всё боялась об этом, но больше не могу. Если уж дальше копать, то лучше объяснить. Да и копать-то уже нечего. Или незачем. А из-за моей любви к загадкам запросто можно кому-нибудь навредить.
Ты вот все прибедняешься про свою уборщическую жизнь. Саня, что если я тебе скажу, что чувствую себя точно так же? Всегда. Почти всегда. Да, я рисую. Да, у меня творческая работа. Но я не ощущаю в себе ничего творческого. Я – просто старательный рисовальщик. Возюкаю по бумажке, технично, грамотно, как ты шваброй по полу. Прости, я уверена, что ты возюкаешь шваброй в разы вдохновеннее, чем я карандашом. В конце концов, рисовать – это и так считается делом, уже полным вдохновения, а попробуй прийти в восторг от взмаха швабры. Но я же не тупая. Я читаю твои письма, я слышу музыку твоих слов. А ты услышала музыку в моих. Знаешь, почему?
Потому что я опять вижу сны.
Это такая путаная материя.
Я ж у тебя как-то спрашивала даже, да? Про сны, которые сбываются? Мне кажется, что мои сны сбываются, вот. Сказала. Не все сбываются. И не так чтобы в лоб – что во сне, то и наяву. Но какие-то куски, части, что-то местами, иногда вдруг очень неожиданно. Это давно, с детства. И я не всегда уверена, понимаешь? Но даже не это главное. Главное другое.
Когда они приходят ко мне, мои сны, – а они приходят вдруг, волнами, – со мной что-то такое происходит. Всё вдруг обретает смысл. И я сама, и моя жизнь. И я столько всего могу. Но потом они уходят, и я живу… да практически не живу. Работаю, жду чего-то, мечтаю, боюсь. Ни с кем не хочу иметь дела, нифига не делаю.
Саня, дорогая, я не понимаю, честно тебе скажу, эти сны – они что-то приносят в мою жизнь, или что-то я сама могу, а сны – просто следствие того, что могу. Но мне хочется верить во второе. Раньше, когда волна снов уходила, я, бывало, и радовалась. Они же бывают очень страшными. Но теперь я хочу понять, хочу знать наверняка, что я могу. Хочу как-то удержать их, что ли, удержать всё, что со мной сейчас. Поэтому я даже начала их записывать. И пытаться вспомнить или разобраться, о чем они мне говорят.
И с этими своими разборками очень напугала сестру. А могла еще и тебя, наверное.
Понимаешь, мне раньше очень часто снились страшные сны про моего папу. Специфические. И я подумала, может, что-то такое было в его прошлом, что-то, что мне в семье по малолетству не рассказывали. Хотела расспросить старшую сестру, только не знала, как бы к ней подъехать. Придумала, что попрошу на папу погадать. Ну, типа, разговор завяжется, все такое, что-нибудь да всплывет, может, проще спросить будет. И почему-то мы вдруг вспомнили: у нас тяжелый год тогда выдался, мама в интернате работала и должна была там иногда дежурить, и папа приходил домой пьяный. А мы его боялись. Не, папа алкоголиком не был. У нас в поселке народ куда хлеще заливал, но в пьяницах никого не числили. А папа – раз в месяц, в мамино дежурство. Когда мама перестала дежурить, больше и не пил. Только воспоминания в такой грустный вечер вылились.
А я ведь и тебя хотела расспрашивать. Из-за того сна про базу на Белом море и про тебя в синоби-сёдзоку. Это я в Интернете посмотрела, как называется костюм ниндзя. Я как раз хотела тебя расспрашивать, не было ли у тебя в прошлом проблем с психикой. Только не придумала, как поделикатнее. Но ты и сама мне всё рассказала.
Саня, дорогая, я тебе так сочувствую! Я сама пару лет назад леривон пила, с нервами у меня было плохо, тревожность повышенная, панические атаки. Быстро подлечили, но осадочек остался. Особенно я синдрома отмены боялась. Обошлось. А Заварохина моя, бедная, как штык раз в два года в Павлова валяется, антидепрессанты пьет, с психологом занимается. Вот ее мне тоже жалко. На таблетки-то у нас вечно кого-нибудь сажают, просто мода какая-то; на работе, по-моему, никого не осталось, кто бы не вкусил атаракса с прозаком. Но у Заварохиной иногда совсем беда начинается, такая психосоматика, я даже рассказывать не буду, чтоб ее не обижать.
А у тебя что-то вообще физиологическое, да? Что уже не с психологом, а с психиатром лечить надо? Ой, это все таких денег жрет. Хочешь, я знакомой психотерапевтке позвоню, она мне в свое время адреса аптек сливала, где препараты подешевле можно купить? А кое-что она и так достать может. Ты мне список пришли, я у нее спрошу. И если вдруг денег надо, ну, мало ли…
Саня, бедная, что с тобой приключилось? И когда? Травма какая-нибудь, да? В универе же все в порядке было, я помню. В больнице хоть не очень долго лежала?
Ой, какая я дура, Саня, какая дура.
Я сейчас думаю знаешь о чем: даже если с папой моим что-то такое было, как в моих снах, нафиг мне это знать досконально? Хватит и того, что догадываюсь. Пусть у моего папы будут свои загадки, пусть они останутся неразгаданными. Мне для счастья хватает того, что они есть. Нельку я больше ни о чем спрашивать не буду. И тебя не буду.
Хотя вру. Об одном буду. Но только если тебе захочется.
Расскажи мне о своей семье, Саня? О хорошем в твоей семье. Можно?
Я, знаешь… меня так вставило вдруг. Оказывается, папа Нельку хотел назвать совсем другим именем, но наша правильная, социалистически подкованная мама не дала и велела назвать ее Нинелью. Хоть не Даздрапермой, слава Богу. А папа все равно тайком звал Нельку Асей. Она помнит – и так счастлива. А у меня от этого столько нежности в душе. Не могу передать.
Расскажи мне что-нибудь, Саня? От чего тебе самой будет хорошо. Пожалуйста. Можно вовсе не загадочного, загадочное я и сама себе придумаю. Хотя, когда папа зовет дочку только им известным именем, и в этом любовь, – это такая светлая тайна, правда? Как ты думаешь?
Санечка, обнимаю крепко.
Про лекарства и деньги – не стесняйся, слышишь! Для меня это ни с какой стороны не жертва.
И еще. Спасибо, что назвала Птицей.
Твоя Настя
PS. Заварохина второй день со мной не разговаривает. Учитывая, что в комнате мы сидим втроем, очень давит. Купить ей мороженое, что ли?
С уважением
Anastassija Lutikova
23.01.2013—10.02.2013
Понедельник – пятница. Изо дня в день одно и то же: Саня приходила на работу и кидалась к алексеевским термостатам, где плотными стопками стояли чашки Петри – стеклянные плоские баночки, в которых на тонком слое питательной среды росли бактерии и плесень. Росли, как проклятые, создавая многоцветную картину, то, что у микробиологов называется «газон», вызывая в памяти действительно многоцветный газон в мавританском стиле с разноцветьем весёлых мелких цветочков.
Разговоры, разговоры…
«Ну что, Санька, всё то же самое. Стафилококки, бациллы, аспергилл. Спороносят, сволочи, – любо-дорого глядеть. Хочешь в микроскоп полюбоваться?»
«Нет, спасибо. И так на чашках вижу».
Нет, не работает метод, чёрт возьми. В чём была ошибка? Саня не понимала. По её мнению, правильные действия должны были приводить к правильным результатам, а тут их не было. Было не поддающееся счёту и дезинфекции количество микробов в воздухе. Не дождь, а настоящий тропический ливень.
«Иванова, не пора ли вам прекращать ваши рискованные эксперименты? Евгения Павловна жаловалась мне, что не успевает мыть и стерилизовать вам чашки, а Алексеева только зря переводит среды, которые, между прочим, не бесплатны, а финансирование по грантам в этом году нам урезали. Чего вы добились в конечном итоге? Это вот что за фабрика микробной биомассы? Немедленно освободите термостаты! И, Алексеева, займитесь, наконец, своей диссертацией. Мне не нужно вам напоминать, что у вас осталось меньше года?»
«Владислав Андреевич, я прошу дать нам ещё две недели. Я постараюсь экономить чашки, будем расставлять их по три на помещение, этого хватит. Ну пожалуйста».
«А что если огнемётом пройтись, как думаешь? Жаропрочных мутантов выведем, в оборонке запатентуем».
«Андрюша, шёл бы ты лесом, а? И без тебя тошно».
(Саня Насте)
С каких пор это со мной, ты спрашиваешь… я не помню. Моя жизнь не так богата событиями, не настолько, во всяком случае, что я не могла бы вспомнить какого-то потрясения, ставшего причиной болезни… Настя, я ничего не помню. Наверное, это часть моей болезни, но не помню я ни походов к врачу, ни тех названий лекарств, которые ты мне так легко перечислила, словно бы какие-нибудь аспирин с парацетамолом.
Ни психологов, ни психиатров, ни тем более больниц в моей памяти нет. Это не значит, Насть, что их не было в моей жизни. В моём прошлом есть какие-то чёрные дыры, и я очень боюсь думать, что в них скрыто, и мне страшно заглядывать в эту черноту. То, что есть сейчас, – всего лишь лёгкие отголоски безумия: неустойчивое настроение и вечно близкие слёзы. Хрупкое пограничное состояние. Муж меня на этой грани и держит, он вытаскивал меня, когда я уже улетала, и по ту сторону, он меня и лечит и утешает, за что я бесконечно благодарна ему, и даже благодарностью назвать это мало – он в прямом смысле моя жизнь, Насть.
Так что спасибо тебе, но я даже не знаю, какие из лекарств мне могут помочь. Всей медициной у нас в доме по понятным причинам заведует Сашка, он же и кормит меня весной и осенью курсами таблеток из какой-то баночки. Может, у него лучше спросить?
Насть, для меня это настолько смутная материя – это моё сумасшествие. Бывают, знаешь, сны наподобие твоего тогдашнего, приоткрывающие дверь в странные миры, где мы то ли гости, то ли тамошние аборигены. Мне иногда кажется, что где-то параллельно с моей теперешней проходит другая моя жизнь. Более весёлая, искренняя, настоящая, что ли. Но мне её не увидеть даже во сне. Может, мы одинаково сумасшедшие, только ты об этом можешь говорить свободно, а у нас в семье это считается позорной тайной? Шучу, не обижайся. Но я рада, что хотя бы с тобой могу это обсудить.
Вечерняя прогулка по Ваське завершилась возвращением домой с приятным, не особо тяжелым пакетом в руках – маскирующая жидкость, гуммиарабик, еще пара кистей вдобавок к уже имеющимся. Маскирующую жидкость давно хотелось попробовать.
Карандашный набросок, закрепленный на планшете, ждал своего часа почти неделю. Надо ведь было собраться с духом, почитать, просто подумать. Впрочем, решающей оказалась мысль: «Испорчу – возьму другой лист». В самом деле, сколько можно трепетать-то!
Лес внизу будет похож на птичьи перья – кроны трех цветов и белые стволы с белыми ветками. Развернуты, словно вокруг воронки от взрыва: по центру крупные, а чем ближе к периферии рисунка, тем мельче и однотонней. А почти в середине – одна ветка, на ней сидят полуптицы-полулюди – папа и дочка. Папа выдернул из своего хохолка крупное полосатое перо и пристраивает его на голове девочки: «Вот ты и совсем большая».
(Настя Сане) Саня, я прямо в растерянности вся. По поводу твоего заболевания. Какие сны, нафиг? И какие тайны? Кого сейчас нервным расстройством удивишь? Извини. Тайны, сны – это все вещи приятные, даже жуть в них с привкусом удовольствия. А в твоем заболевании что приятного? Прости-прости-прости!
Да даже не о том. Ну, хорошо, ты ничего не хочешь знать про себя. Даже вспомнить не пытаешься. Ладно. Страшно, неприятно, болезненно – понимаю. Амнезия частичная – тоже понимаю. Но свое нынешнее состояние ты что, совсем не хочешь контролировать? Я очень рада, что у тебя такой заботливый муж. Это прекрасно. Но случись что с мужем, не приведи Господь? Что ты будешь делать? Может, хоть что-то о себе знать надо? Ну, типа, как подушка безопасности – хоть куда идти, к какому врачу обращаться, какие лекарства выписывать. Это же не те средства, что поскакал и купил в любом месте, на них рецепты нужны, со свежими датами.
И я еще не очень понимаю, извини. Рецепты вот, я задумалась прямо… Как тебе их без беседы с врачом выписывают? Такое бывает разве? У Заварохиной, я точно знаю, срок рецепта – год. И чтобы получить новый рецепт, она идет к своему специалисту, анализы сдает, потом только новый рецепт получает. А то и направление в больничку, полежать месяцок. А ты когда последний раз в больнице лежала? Обследовалась? У меня, кстати, тоже рецепт был только на год выписан, потом в психдиспансер районный надо было идти за продлением. Не продлили, чему я рада была. Ну, то есть предлагали, но сказали, не обязательно при моем состоянии, я и отказалась.
Понимаешь, Сань, как-то непонятно с твоим заболеванием. Извини. Даже если муж все контролирует. Ну не ходит же он вместо тебя к доктору раз в год?
Ой!
Или все это с тобой совсем недавно случилось? Еще и года не прошло, да? Санечка, бедная! Ну, понятно ж, тебе не до встреч с однокурсниками. Как же ты с работой-то, может, не рваться там? Или наоборот, помогает держаться?
Прости! Вечно я лезу, куда не надо! Прости!
– Заварохина, я тебе мороженое принесла, в морозилке лежит.
– Ага, спасибо.
Снился микробный дождь, словно в мультике – с очень низкого, очень хмурого и недоброго неба падали микроскопические уродцы, многоножки-многоручки, глазастые и зубастые, как раз такие, какими их рисуют на плакатах «Мойте руки перед едой!» в детских поликлиниках. Снилось, как вместе с Алексеевой, в одеждах наподобие космических скафандров, встречали уродцев пылесосами с огромными раструбами. Пылесосы включались с жутким воем, но уродцев оказалось слишком много, они, как молчаливые демонстранты на митинге, текли под ногами, неотвратимо и бесповоротно.
Сон оборвало завывание автосигнализации под окнами. День начинался, надо было тащиться на работу.
(Саня Насте) Настя, я прошу тебя. Очень тебя прошу. Не спрашивай меня больше о больнице. Ты убеждаешь, что я не могла там не лежать, а по моим воспоминаниям выходит, что не лежала, и это пугает. Не знаю, что страшнее: лежать в больнице или не помнить об этом. Ты с таким знанием дела пишешь о том, как оно должно быть и как у меня всё по-другому и неправильно, что возникает странное ощущение дурдома вокруг меня. Но это же ненормально, это же я сумасшедшая, а не вы. Что вообще происходит?
Насть, ты пойми, никто никогда не интересовался моей болезнью. Было молчание вокруг, были туманные намёки около, было то, о чём я сама догадывалась – по бережной заботе, по подслушанным обрывкам разговоров, шепотку, быстрому тревожному взгляду, вопросу в глазах – кивку в ответ. Муж, родители. Всё, больше никто посвящён не был. И тут ты с вопросами, на которые нет ответов. Нет, я не знаю, какие лекарства пью. Нет, я не знаю, что делать, случись что с мужем. Я надеюсь, что не переживу его.
Но кое-что тебе всё же удалось. Я действительно задумалась – а с каких пор это всё со мной. Задумалась. Перебирала в мыслях жизнь год за годом, от студенчества. Вспоминала, вылавливала какие-то вехи с двух сторон, «до и после». Странно, но воспоминания сошлись на рождении Вовки. Я помню всё, что было до того, помню лёгкую и счастливую свою беременность. Мы были обычной семьёй лопоухих молодожёнов, вьющих гнездо к прибавлению семейства. Любили друг друга, спорили, мирились, снова любили. Рожать мы с Сашкой решили дома, наслушавшись всяких ужасов про роддома. А потом началось – ночи без сна, это убивало больше всего. Вовка беспрерывно орал, я потеряла счёт дням и ночам, я чувствовала себя несчастной обманутой девочкой, а его – несуразным зверьком, которого завели непонятно для чего, и не выкинуть теперь. Первые три месяца я спала урывками максимум часа по четыре в сутки, ведь никто не отменял домашних дел, а Сашка мягко дал понять моим родителям, что мы справимся без них. Он, конечно, помогал временами и даже иногда укачивал Вовку ночью, но грудью-то кормить он его не мог, а нам втемяшилось в голову, что ребёнок непременно должен быть выращен на грудном молоке. Однажды меня вытащили на большой семейный праздник – сама я уже никуда не хотела ходить и только всё время плакала. А за столом разговорилась со своей тёткой, и она убедила меня попробовать дать Вовке молочную смесь на прикорм. Сашка нёс какую-то ерунду насчёт потери связи матери и ребёнка, но нам удалось его уломать. Сильно подозреваю, он согласился из-за того, что я уже представляла собой бледную тень от прежней Сани и в редкие моменты, когда удавалось отрубиться, не могла отвечать на его нежности. К тому времени я похудела на пятнадцать килограммов, отекала от литров зелёного чая с молоком и ощущала себя нерентабельной молочной фабрикой. Когда начала докармливать, а потом обленилась и совсем перевела Вовку на смеси, он, видимо, наконец-то наелся и перестал орать по ночам, да и вообще с ним стало попроще, и мне хоть немного удавалось поспать. Но к тому времени уже что-то было не так. Я даже не могу сказать определённо – что. Сашка стал ещё более внимательным и нежным. Родители перестали тормошить, заставлять делиться новостями, без которых мама жить не может. И вот какими-то полунамёками, четвертьнамёками, оброненными словами до меня начал доходить тот факт, что я ненормальна. «Саша тебя бережёт от волнений» – это то, что я знала, а ощущала как «с тобой всё плохо». Что-то изменилось именно тогда, отчего семья наша, и без того не сильно открытая миру из-за Сашкиной самодостаточности, стала маленькой окружённой рвом крепостью. И до недавнего времени мне было тепло и безветренно за её стенами, заботами мужа я смогла стать прежней, той, какой всегда была в его глазах, – его любимой девочкой, наивно полагающей, что с ней ничего плохого не случится, а родительская любовь к ребёнку возникает в момент родов и дальше только расцветает. Странно, как оно всё сложилось в цепь случайных событий – твоё письмо, моя сломанная нога, вынужденное сидение дома, микробный дождь, воспоминания, откровения… я тебя не сильно утомила описанием своих родов, ведь, кажется, нерожавшие этого терпеть не могут? Считай это маленькой местью за твои расспросы, я добросовестно ответила. Шучу. Я рада, что хотя бы с тобой могу об этом поговорить, потому что мне становится холодно, Насть.
– Синицина, хочешь мороженое, а?
– Это которое Ира не съела? Настя, может, вы сами съедите?
– Не хочу.
– Вот и я лучше не буду, спасибо.
– Синицина, мы с Заварохиной тут тебе не надоели?
– Не беспокойтесь, Настя, со мной все в порядке.
– Эх, блин. А со мной нет. Пойду съем мороженое. Пусть у Заварохиной и впрямь повод будет. А то достало что-то уже.
«Александра Николаевна, хотелось бы с вами поговорить по поводу Володи. Нет, не беспокойтесь, плохого не скажу, он мальчик умненький, хотя и несколько рассеянный, но тут жаловаться не приходится, это общая для их поколения черта. Но мне хотелось бы обратить ваше внимание вот на что. В последнее время он стал какой-то… задумчивый, я бы сказала. Вызываю к доске – не откликается. Подойду к парте, позову так мягко – Вова! – тут же глаза поднимет, как будто с другой планеты вернулся. И не спит ведь, на вопросы отвечает. И на переменах, смотрю, возится с Филимоновым и Тимченко. Но бывает, что отойдёт в сторонку и думает о чем-то. Вы понимаете, у меня их тридцать человек в классе плюс параллельные, и ещё в девяти классах математика, а во внеурочное время факультатив, я могу только заметить и ваше внимание обратить, но поговорите вы уж с ним сами, хорошо? Я чувствую, что-то с ним происходит, но, возможно, это вовсе и не школьный конфликт, здесь доверительные отношения с родителями должны быть на первом месте…»
– Саш, вот какое дело. Шапошникова после собрания беседовала со мной по поводу Вовки. Говорит – сильно задумчивый стал, и что-то с этим надо делать. Может быть, переходный возраст начинается, какие-то тревоги на эту тему стали возникать, ну, ты понимаешь. Ты бы с ним как отец поговорил. Я боюсь, от меня толку мало будет.
– Поговорю, конечно, не беспокойся. Но меня гораздо больше беспокоит то, что творится у тебя на работе. Андреич ваш что, совсем озверел – позволил тебе работать после перелома? Сколько можно просить, чтоб ты ушла оттуда? Глупенькая, все еще думаешь, что начальство тебя оценит?
– При чем тут начальство. Ты должен помнить – я тебе говорила, что сама придумала немного другой способ уборки, мне интересно его осуществить, посмотреть, что из этого получится.
– А что из этого должно было получиться, как ты считаешь? Ты тоже должна помнить, что я тебе тогда ответил и что повторю сейчас: у тебя не может ничего получиться на том основании, что тебе просто не справиться с этим. Тебе хотелось получить доказательства собственной несостоятельности – ты их получила. Это действительно то, к чему ты стремилась? Ты себе такую цель ставила?
– Нет, но… есть какие-то пределы болезни, за которыми болеть уже просто надоедает и хочется чувствовать и жить как здоровый человек, понимаешь? Мне доктор велел не жалеть себя и расхаживать ногу. Я ее расхаживаю с пользой для работы. Не вижу тут проблемы.
– Проблема в том, что и ты себя, и никто тебя не жалеет, кроме меня. И если б ты мне в этом хоть немного помогла, выздороветь бы получилось гораздо быстрее.
Разговоры, разговоры…
(Саня Насте)
Ловлю себя на том, что думаю о пикниках с мячом и бадминтоном, о нашей даче – как достроим в этом году наш дом, какие цветы посажу на клумбах.
Сырой ветер, крики ворон на тополях за окном – неуютность, серость вокруг, а весенние мысли светлые, несуразные, глуповатые какие-то. Помнишь из детства, как настоящая весна приходит за одну ночь? До этого солнце на пригреве уже вытягивает из земли первые пушистые проростки мать-и-мачехи, и ручьи за день пробивают себе русла в дырявом снегу, но к ночи, не давая разгуляться теплу, ещё прихватывает мороз. И вот приходит вечер, когда небо заволакивают бурые от оранжевых фонарей тучи, и дед жалуется на ноющую к перемене погоды ногу. А ночью проливается дождь, первый тёплый дождь в году, ты его не слышишь, просто спишь крепче обычного под мерный шорох капель по подоконнику – забытый за зиму звук; а когда просыпаешься – за окном весна. Свет пронизывает всё, от сияющего неба до жирной, холодной земли в ледяной крошке. Повсюду запах воды, в каждой канаве, луже и ручейке прорастает зелёная жизнь, наперегонки начинают дышать, светиться какие-то точки, вьются кружевные волосатики на грани видимости…
Насть, помнишь, просила рассказать о чём-нибудь хорошем? Тогда прочла – и вспомнилось именно это: как дед по весне выставлял из подпола на веранду пустые трёхлитровые банки из-под компота, и я наполняла их водой из луж. Солнце насквозь просвечивало воду лучами, по веранде колыхались сети солнечных зайчиков. Мои резиновые сапоги чавкали от воды, курточка на животе и по локти тоже всегда была мокрая, всё это сушилось ночью у печки, пропитываясь дровяным запахом. Сачки в детские магазины ранней весной не завозили, это был летний товар, но дед сам делал для меня сачки из деревянной жерди, стальной проволоки и тюля от занавесок, и добыча налаживалась. Из канав выуживала тину, в которой кто-то жил. Брала увеличительное стекло и видела сложные полупрозрачные создания. Дед мне принёс книгу – что-то вроде определителя обитателей пресных вод, и я пыталась – когда с ним вместе, когда одна – называть по именам пленников моих банок. Мне была непонятна их простая функциональность – есть да размножаться, и я придумывала им человеческие сложности – семьи, детей, родителей, школы и детские садики.
А однажды мне повезло редчайше. В очередной раз закинула свой невод, вытащила, выгребла, и вот – на ладони туго упирается, загребает руками-ногами чудо расчудесное – высокий гребень вдоль хребта, оранжевое брюхо в горошек, глаза прохладные, задумчивые, золотые. И горло перехватило от восторга и страха, и я побежала, прикрывая мокрую ладошку, скользя сапогами по склону канавы, падая коленками в глину и держа руку на отлёте, чтоб не смять, не раздавить: «Деда, я дракона поймала! Дракона поймала!» – забыв от восторга имя этого чуда, хотя знала ведь, рассматривала на картинках, мечтала увидеть. Вечером дед, посмеиваясь, рассказал родителям, и я ненадолго получила семейное прозвище Саня-драконоборец.
Тритон прожил у нас в банке до вечера, и до вечера меня было с веранды не утащить. Он топырил по сторонам изящные руки с тонюсенькими пальцами, вися в толще воды, замирая и глядя на меня по ту сторону стекла. Я как могла создала ему уют, напустив в банку тины и кинув ему на съедение другую мою ценную добычу – личинок комара, но он только жался ко дну, плавая кругами и задумчиво глядя сквозь воду золотыми глазами. К вечеру дед сказал – Санюш, пора отпустить тритона. У него много дел, не будем его задерживать. «Какие могут быть у тритона дела?» – спросила я, и дед сказал – весне радоваться, тритоньи песни петь под водой, тритонят воспитывать, чтобы девочкам в сачки не попадались. Грустно, но ничего не поделаешь, я согласилась, что если уж у меня столько дел, что дня не хватает, то у взрослого тритона их должно быть не меньше. Выплеснули банку в канаву, он так и ушёл на дно, не попрощавшись, не помахав лапкой. Я так надеялась на сказочное завершение, но его не случилось. Но что удивительно, с тех пор тритоны мне не попадались – он действительно предупредил своих.
Потом я ловила извитых рогом изобилия прудовиков, ручейников в домиках-трубочках, кидала им в воду разные свои мелкие сокровища и мечтала, что у меня они построят домики из разноцветного бисера.
Как видишь, в раннем детстве уже ясно было, что светит мне кафедра зоологии беспозвоночных – их, бесхитростных, сачком в воде ловить было легче, чем тритонов с задумчивыми золотыми глазами.
(Настя Сане) Саня, зайка, не буду о больнице, как скажешь. Что ж мы, звери, что ли? И про роды пиши, если надо, меня не раздражает, лишь бы рожать не заставляли. Тем более о родах ты ничего и не рассказала.
Сань, я не спец, конечно, ибо не рожала, но все, о чем ты пишешь, – пятнадцать килограмм! рехнуться! ни разу так не худела! – очень уж похоже на послеродовую депрессию. Ну, что я о ней читала. Может, это она у тебя? Правда, что-то долго тянется, хотя, наверное, если не лечить, так и будет тянуться… не знаю. А сыну твоему сколько, кстати? Он же школьник?
Прости, просто не могу придумать, как помочь. Ты так долго, получается, терпишь. А послеродовая ж лечится… нет, я лучше не буду… ты там сама смотри, как тебе легче. Я, со своей стороны, лучше с прежним предложением – если надо денег или лекарства поискать, пиши. Спроси у мужа, в чем есть необходимость, мне ж не трудно совсем.
Тридцать миллилитров на десять литров, процентная концентрация рассчитана правильно. Хотя бы тут можно быть уверенной, в школе по химии пятерка была, да и на коллоквиумах по количественному анализу не путалась. Мензурка на ведро воды, грубо говоря. Все делается по инструкции, так что ж оно не работает-то?!
– Иванова, это последняя партия чашек, которую я вам с Алексеевой разрешаю испортить. Спасибо вам, что приучили студентов надевать бахилы, но на этом, считаю, надо остановиться.
– Сань, давай завязывать, а? Буду отказываться от защиты. Ну, стало почище, а толку-то – выделить все равно ничего не получается. Это не твои, это мои руки кривые.
Решила тоже рассказать тебе о моем дошколятстве, Саня. Зацепила меня твоя драконоборческая история. Даже начала вспоминать, чем мы с Нелькой занимались весной, тут же припомнила и лето; а за окнами метет, и сыплет, и просвета нет – чуть не расплакалась. Ну вот, сопли утерла и назло себе пишу про зиму. Во избывание тоски, потому что и зимой бывает неплохо. А про лето, может, потом еще напишу.
Раннего лыжного детства, слава Богу, наверное, не было у меня, Саня. А о позднем лыжном детстве и мучениях в секции повторяться не хочу. Хотя, как ни странно, понимаю, что и там были счастливые моменты. Например, когда идешь по очень красивой трассе, длинной и спокойной, – лыжня проложена в белоснежных сугробах, над тобой ветви заснеженных деревьев, и можно не гнать так уж отчаянно и хоть немного посмотреть по сторонам. Или когда половина трассы – очень длинный пологий спуск с горы, такая у нас была однажды. Ничего не надо делать – присел и кати вниз, только не упади, а вокруг – виды и красоты. Или когда до конца тренировки осталось минут пятнадцать и всех просто отпустили кататься с горки.
Но всего этого слишком мало было, чтобы преодолеть мою неприязнь. А вот коньки, Сань, коньки в моей жизни занимали совсем другое место, хотя и на них меня тоже учил кататься папа. Но было это совсем по-другому.
Мы ходили на каток вечером. Днем родителям было некогда, понятное дело. Хотя, может, и не так чтобы вечером, зимой же рано темнеет. Просто помню, что дело происходило в темноте. Каток у нас заливали на спортивной площадке у школы. Были еще на прудах, за поселком, но мы ходили на наш – так я его гордо называла. Еще бы – мы же ходили сюда все вместе, даже с Нелькой. Мне как раз отдали старые Нелькины коньки, а ей и себе мама купила новые. Ездить я еще не умела, стояла враскорячку на лезвиях, вывернув ноги так, что щиколотками почти касалась льда. Папа брал с собой швабру, я хваталась за щетку, а он за палку тащил меня, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, так что мне уже страшно было отпустить. Я визжала и хохотала, папа тоже хохотал. Иногда мне не удавалось удержаться за швабру на повороте, и тогда я летела в сугроб на краю катка или прямо в папу, а он ловил. Иногда за палку швабры хватались и мама с Нелькой – ох, как быстро они тогда меня везли! А иногда они хватались за щетку, а папа тащил всех нас вместе. И чаще всего мы все вместе оказывались в сугробе, и смеялись, смеялись…
Нелька с мамой очень хорошо катались вдвоем. Они умели держать руки так правильно, крест-накрест, и плавно скользить по кругу. А еще делать перебежку назад и вперед и просто кружиться, взявшись за руки. Собираясь на каток, они надевали рейтузы и свитера. А меня – я же всё время падала – одевали в шубу. Но шапки у всех нас троих были одинаковые – заячьи, с помпоном на макушке. Из-за них головы казались просто огромными. Мама с Нелькой кружились, и помпоны над их огромными головами кружились тоже. Лед на катке лежал темно-фиолетовый, с полосками от коньков и искрами. Над ним горели фонари, а вокруг стояли кусты и тоже светились из-за фонарей. А еще выше было холодное темное небо. Я падала и лежала на льду, глядя в это прекрасное небо. Папа садился рядом со мной на лед, а вокруг нас начинали кружить и смеяться две чудесные ловкие феи с большими меховыми головами.
Потом, когда я пошла в школу, Нелька научила меня и перебежкам, и держать руки крест-накрест. И даже отвела меня на каток на прудах – наш-то у школы считался малышовым. А потом возникли лыжи и папина идея сделать из меня спортсменку. После лыж и уроков сил моих на что-то еще уже не оставалось, каток канул в прошлое. Впрочем, тот, где мы катались все вчетвером, он и так уже канул, задолго до лыж.
