Читать книгу Ты, главное, пиши о любви - Марина Москвина - Страница 10

1 июня

Москва

Марина – Юле

Последние приготовления, чтобы установить Люсе наш с тобой неимоверный камень. Нигде в мире, клянусь тебе, я не видела такого живого сильного камня: гранатовый, багряный, с золотистыми прожилками, волнистый, с бугорками и впадинами, можно сказать, клубящийся, и это гранит!

Вспомнила, как Люся водила меня на кладбище – присматривать ей памятник. Ходит беззаботно, себе памятник приглядывает, и эпитафию уже сочинила. В стихотворной форме.

Я говорю:

– Учти, я не собираюсь никаких стихотворений туда помещать.

– А тебя никто не спрашивает! – она ответила своевольно. – Все сама сочиню, напишу, нарисую, тебе останется только дату поставить.

Но ничто не задело тогда струн нашего сердца.

А тут мигом возникло притяжение. Хорошо, я была не одна, и ты подтвердила, что камень – тот самый, какой искала Люся – с душой, судьбой, что наша встреча не случайна.

3 июня

Москва

Марина – Юле

…Ни свет ни заря вскочили с Нинкой, наделали бутербродов с колбасой, взяли «пол-литру», картошки, огурцов и – на Ваганьково.

Тучи, того гляди, ливанет. А соловьи заливаются! Ветер сырой, напоенный запахами свежей листвы, температура – семь градусов тепла – вот тебе начало июня! И не прошло четырех-пяти часов, прибыли три богатыря: Дима, Славик и Рома.

Камень, уже с фотографией (Люся в зимнем саду, красавица!) и металлической дощечкой (стихотворением) ребята сняли с машины, положили в красное войлочное одеяло, взялись втроем за углы и понесли.

Мы с Нинкой от волнения то и дело прикладывались к бутылке. Но когда они опустили камень на постамент, то прямо залюбовались все.

Дима, Славик и Рома отказались принять на грудь, они на работе не пьют. Тогда я им выдала сухим пайком – бутерброды, четвертинку, картошку с чесночком и укропом, малосольные огурцы. Мы их проводили, слегка озолотили, а сами допили коньяк и запели победную ликующую песню.

15 июня

Бугрово

Юля – Марине

Слушаю весь день музыку, Марин. Очень-очень старый блюз и старых-старых негров. Какие-то уж совсем архивные записи. С шумом, треском. Марик говорит, этих негров будто бы только-только оторвали от бака, мусорного, в котором или около которого они спали, укрывшись «уолл-стрит джорнал» или «нью-йорк таймс». Там и гитара, и банджо, раздолбанное фортепьяно и губная гармошка. А главное, счастливейшие, хрипатые голоса певцов с такими низкими тембрами, сказывается, ничего не поделаешь, образ жизни – и выпито, и выкурено было немало. Но – сквозь треск старой записи – они обрушивают на нас свое страстное жизнелюбие.

Я понимаю, за что вы их любите, Марин.

21 июня

Бугрово

Юля – Марине

Я вам уже говорила, Марина, что Марик построил дом. До этого они жили на старой турбазе на Ворониче. Когда вы со школой ходили по Сороти и Великой на байдарках, уж точно жили там.

Теперь у Марика есть камин, настоящий, такой, как у золотоискателей и трапперов Старого Света – сложенный им из фактурного шероховатого кирпича. Разжечь его очень просто, два-три полена, немного щепок, одна спичка, и огонь занялся. Тяга! В центре комнаты стоит ясень, подпирает потолок. А крыша покрыта листами из типографии издательства Академии наук в Питере, и там не только Пушкин, но и отрывки из Бхагават-Гиты – это помимо лингвистических, космических, прозорливых философских и просто научных книг, энциклопедий, свидетельств и открытий. Крыша большая, хватит места и Гегелю, и Шопенгауэру, Вернадскому и Капице.

Сидим, слушаем негров, глядя в огонь. Над нами древнейшие тексты из Ригведы, звучит старый добрый блюз под настоянную на ветке дуба или калгане самогонку. Вот это зрелище. Огромнейшая бутыль, и ветка дуба или корень калгана – уже мореные в настоявшейся до красноты водке.

Мы, было, увлеклись этим напитком, и теперь как дубовые бочки изнутри. Такого запаса дуба, калгана; зубровки нет, практически, уже ни в каком человеке. А в нас – есть.

Я немножечко потеряла нить рассказа.

А может быть, оно и верно.

Желаю вам сейчас хорошей тяги и жара кирпичей, потому что, когда ты можешь приложить руку к кирпичу, и он горячий, это прекрасно.

Ну, пока!

7 июля

Москва

Марина – Юле

Я даже опьянела от твоего письма, – таким от него веет благородным духом поддатых трапперов и золотоискателей.

Смотри-ка, наступили теплые деньки, но – ветер треплет, заполаскивает, развеивает меня по миру, и возникает смутное ощущение, что мы и впрямь – чистое бытие и осознанное блаженство, о котором твердит нам Карл Ренц.

А вот и моя новая любовь – Тони Парсонс:

«Эта жизненность – ничто, которое суть все. Это просто жизнь, которая происходит. Она не происходит с кем-то конкретно. Да, случается целый ряд явлений в свободном полете. Но все, что есть, – это жизнь. Все, что есть, – бытие. Нет никого, у кого бы оно было или его не было. Есть лишь одно бытие. Нет ничего другого. Нет никого, кто бы всем этим управлял. Нет никакой судьбы, нет никакого Бога, нет никакого плана, нет никакого сценария, некуда идти, так как существует лишь безвременное бытие. Оно живое и сочное, невероятно привлекательное – та жизненность, которая находится в этом теле прямо сейчас. Чистое бытие, чистая жизненность. Это все. Конец истории. Вы теперь можете идти домой… если, конечно, вы заплатили…:)»

Вот какой у нас с тобой веселый Парсонс.

И какой у нас с тобой бушует ветер.

11 июля

Бугрово

Юля – Марине

Обратила внимание, Марин, на жизнь тазов.

Ночью ветры гудят в тазах, разбросанных в саду, как в поющих чашах.

И такие они живые, что мне захотелось вам о них рассказать.

В общем, слушайте.

ATTACHMENT

Вначале этого эпиграфа не было, и рассказ был просто про одуванчики. Но потом я выследила, уловила меняющуюся по временам года жизнь тазов.

О них спотыкаешься. Они валяются под деревьями, врастают в землю.

В кастрюлях Аля выносит рассаду, из чайников на улице поливает цветы. У Али так разбросано и посеяно уже несколько старых чайников. Дождевая вода в них наберется, почернеет – чайники без крышек. И так же открыто с распахнутыми объятьями лежат под кустом тазы. В них тоже все опадает. Опавшие лепестки пионов летом у Али набирались в таз, подвяливались и становились похожими на очистки белых грибов.

У Марика в тазу остывало одуванчиковое варенье, яркое! В таком же тазу до этого у него лежала глина. В тазиках под вишнею белая, в тазиках под липами красная. Глина повсюду во дворе. Глиняная пыль на столах, сандалии в глине, вы помните, я вам говорила, что Марик художник-керамист.

Осенью, когда в тазы опадали листья, застывали, Марик эту глину с отпечатками листьев обжигал. Листья сгорали, но отпечатывались на глине: рябина, клен… Таким же образом он сохранил и обжег отпечаток ноги своего кота Банзая.

Мягкую, как сметана, глину перед заливкой Марик помешивает суповым половником. И половником же, зачерпнув, разливает по гипсовым формам.

Так рождаются колокольчики.

Чтобы сварить кастрюлю варенья, надо собрать как минимум два килограмма одуванчиков. Встать рано, пока цветки еще не совсем раскрылись. Колени и руки желтые, в пыльце… И желтыми после варенья остаются кастрюли. Он долго потом не сходит, этот цвет, травяной и луговой запах.

Роза, корова Али, любила сочные одуванчики. Даже молоко от них было желтым.

Аля варит мне борщ из ревеня. И постоянно за обедом, начиная с весны (а у нее у первой все всегда поспевает), начинает меня готовить: «Вот, погоди, редис будем есть! Вот, погоди, огурцы, перцы…»

Чай Аля заваривает в кастрюле. Кастрюля черная, прокопченная, хотя была раньше желтой – не от одуванчиков, такой цвет. Травы висят над печкой, и, заваривая, Аля срывает их не глядя.

Снимет с огня кастрюлю, принесет, и когда начнет разливать, то кастрюля подрагивает, как и ее рука. Чай проливается, но руки жара уже не чувствуют, настолько они натружены. И этими руками, когда я уже уехала, Аля приняла от Розы теленка.

Она ждала его весь ноябрь. Как раз было очень холодно. Ночью по нескольку раз вставала, накидывала на халат пальто, выходила проверять, как там Роза.

А вечером грела ноги. Песком, прокаленным на сковородке в печке. Опустит ноги – как будто летом, в июле, в сосновой хвое. Мешок песка на такой случай тут есть у каждого.

Лето переходит из таза в таз, тазы его подхватывают – то лепестки в них, то одуванчиковое варенье, то глина. И так до зимы – когда в тазах, помимо песка, уже хранятся и щепки на растопку.

10 августа

Уваровка

Марина – Юле

Это у тебя ХАЙБУН, Юлька, натуральный ХАЙБУН – помесь прозы и поэзии.

Лёшка Зайцев говорит:

– Больше всего в прозе я люблю поэзию.

Присоединяюсь.

Очень ты меня порадовала своими тазами.

Тут не грех вспомнить Дон Кихота, скачущего с тазом на голове и копьем наперевес.

Отлично, уж ты мне поверь. Это я тебе как первый прозаик на деревне Уваровка говорю: молодец.

23 августа

Бугрово

Юля – Марине

Марин, когда-то, когда мы шли по реке Ковже и дул фордевинд (а это ветер в корму – для сухопутных), старпом Валера, пусть недолго, но разрешал мне стоять у румпеля. И он объяснял, напевая про Стеньку Разина и персидскую княжну: «Ты запомни! Стрежень – это фарватер!»

Я запомнила. И всегда теперь помню о Марине, в чьем фарватере, как маленькая плоскодоночка, держусь.