Читать книгу Просто Чудо - Марина Роземанн - Страница 1

И что удивительно – никакими своими исходными качествами сотрудник Главного Патентного Ведомства страны, того самого, что на «Бережковской Набережной», Сан Саныч Ходиков, на массовика-убийцу ну никак, казалось бы, не тянул. Масштабиком, что говорится, не вышел. Что внешне, что изнутри – нет, никак он зловещей такой роли не соответствовал. Нигде и никогда. Ему для учинения целевого, сознательного кровопролития воображения с детства не хватало. И столь нужной для любого мокрого дела ярости тела и ума – тоже в нем не наличествовало. Ни на грамм, ни на йоту, ни на моль, или в каких там еще единицах готовность человечьего организма к крайней убойной мере измеряется.

Оно и впрямь – какая уж тут живодерская ярость, если у Сан Саныча Ходикова и служба благополучная, и быт, да и внутрисемейные отношения – ни в коей мере не подвели. Не придерешься. Куда ни глянь – невредная, ладная-складная жизнь у него до сих пор была – хоть бери и патентуй её такую. И неплохие деньги на этом патенте зарабатывай.

И всё благодаря чудесной его супруге, Лидии Владимировне, то смешливой и озорной, то вдумчиво недоступной возлюбленной с самых что ни на есть студенческих лет, и преданной ему с тех самых лет подруге. Студенческому отряду на целине за такую любовь и такую спутницу в жизни Сан Санычу еще «спасибо» сказать следовало бы. Тогда еще, в давно как для большинства граждан нашей страны отдаленном семьдесят шестом, – ну да разве ж о таком чуде как добрая жена заранее знать возможно?

За душевность, хозяйственную теплоту и общую «лапочкость» Лидию Владимировну ведь неспроста все в семье не иначе, как Дусей зовут. Дуся она и есть Дуся. В льняном крахмальном передничке поверх мягкого и на вид, и на ощупь тела, и с руками, затвердевшими от бытовой ежедневной любви и забот.

И чтобы как раз из-за нее, ручной своей, по всем статьям образцовой и верной половины, непривередливой и ласковой домохозяюшки Дуси, – Сан Саныч Ходиков вдруг взял, да с секатором на другого, ни в чем пока еще даже и не проштрафившегося человека пошел?!… Чужую, в самом соку и расцвете творческих и прочих сил жизнь насмерть перекусил!?… Скажи ему кто заранее, что такой он на душу себе грех возьмет – небось, ни за что бы не поверил. Еще и над вопиющей нелепостью одной такой мысли рассмеялся бы. До слёз, до икотки, до колотья в боку бы заливался.

А ведь случилось же… И невинную, в общем, человеческую личность с лица земли устранил, да еще при этом заодно и великому научному изобретению к хода не дал. Дважды, стало быть, Сан Саныч Ходиков преступил – как просто человек, и как Патентного Ведомства служитель.

За неделю до убийственного этого факта, в субботу семнадцатого августа, Сан Саныч с женой и внучкой Олечкой еще как ни в чём не бывало у себя на даче отдыхал. В посёлке Водопьяново, что в семидесяти километрах от Москвы, по Савёловской дороге. Запах лично, своими же руками унавоженной русской земли и лохматых турецких гвоздик ноздрями щупал. Широтой и сочным простором нестоличного воздуха допьяну пленялся. А заодно уж и видом на кротко в небе лежащие облачка, на ничейные кусты и злаки – уже тут, на родной земле, рядом. На пока лишь чуть-чуть пергидролью тронутую рощу за местным дурдомом вдали любовался. И на, вроде как, лично для него, неугомонного купальщика и любителя любых вольных водных процедур, – безвестными узниками на славу отстроенный канал.

Хорошая была в тот день суббота. Сан Саныч картошку копал. Редиску за волосья дергал, салат щипал. Потом вот лавровишневую вокруг участка изгородь секатором подравнивать начал. Благополучную свою личную свою жизнь от соседей почётче отгораживая. Кузнечики стрекотали, звону в Сан Саныча ушах весело вторя. И пот змеился по его, от сидячих трудов застоявшимся позвонкам. Как ручеек по горным камням юлил, искрился, прыгал, в ущелье между притомившимися за рабочую неделю ягодицами нырял и там еще и щекотался. Приятный, необязательный пот дачника.

А потом, как спала жара, и на поселок их, наконец, вечерком-ветерком подуло, сунула жена его Дуся внучке Олечке в руки лейку.

– Пойди-ка, детка, дедушке полей, – весело так, как всегда, с доброй душой сказала, – Ручки пусть себе помоет, спинку, подмышки. Проследи, чтоб как следует. И кушать его, давай, зови.

Пока внучка поливала ему и с детской строгостью следила, чтобы он всё как следует, не халтуря, себе вымыл, Сан Саныч смотрел на блестящие ее, ярко-розовые, будто резиновые пальчики в заляпанных земляными каплями пластиковых сандаликах модного детского цвета «мальвина» и думал, что он – человек донельзя счастливый.

– Подмышки! Подмышки, деда, не забудь! – все покрикивала она на него, строгая такая, сознательная козявка, – А то смотри, не дам тебе мой суп за меня доесть…

После ужина все трое как обычно сидели на самодельной веранде. Сан Саныч улыбчиво курил и щурился на по пояс в канал забравшийся кумачовый закат. Внучка Олечка городила у себя в блокнотике ей одной лишь понятные каракулевидные чертежи. Тут же, за столом, Дуся посудку перемывала. В лиловом тазике с мутно-малиновой водой.

Чудным вечером пахло и гнусной жидкостью против комаров. И комары тут же толпились, во вредном для них воздухе, не сдаваясь, целыми стаями так и вились. Локти, должно быть, от голода и злости себе кусая… Только радио, как могло, и приглушало их писклявые стоны. Семьи Ходиковых любимую передачу на весь огород вещая. “Родное слово” – ежесубботнюю вечернюю встречу с русской историей и литературой. Не с той, понятно, современной и злободневной, ядовитыми голосами нашептываемой из-за вечно вредного рубежа. Такое чужое, издали на родину выплевываемое русское слово и Сан Саныч, и его Дуся его дружно не понимали и не принимали. За настырность его не любили и за общую псевдо-гуманистическую нахрапистость. Они оба, не сговариваясь, еще со студенческих лет совсем другую историю и другую литературу уважали. Ту, которая правильная, в смысле – официальная, та, что с отечественных радиоволн на народ льется, а не ту, помойную, что за рубежом как бурлила, так и бурлит. Хоть и старенькую историю уважали, да свою. И чтобы непременно от строго местных исторических творцов и словесных умельцев из своих же отечественных славян.

В ту субботу в передаче «Родная Речь» им как раз про славян в далеком 945-ом году художественно рассказывали. Очень захватывающе, надо заметить, рассказывали, под музыку Бородина из его, созвучной с общей тематики оперы «Князь Игорь».

В тот давний год, дело, если верить велеречивому диктору, было уже под осень, – князь Киевской Руси Игорь Старший, как обычно, объезжал подвластные ему славянские племена, дань собирая. После каждого поселения, в котором он со своей славной дружиной появлялся, обозы его изрядно тяжелели, аж обручи на колесах трескались, а сами телеги, согбенные под неподъемным грузом, все так и норовили утопнуть в болотной жиже и в придорожной грязи. Ладно хоть ребят Игорь в дружину свою подбирал устойчивых и крепких, – сплошь сказочные богатыри, плечистые, многопудовые: каждый быка кулаком на бок играбчи уложить может, не то что княжеский фрахт из родной топи вызволить.

Однако, как известно, даже много, очень много собранного добра далеко не всегда бывает достаточно. Как по этому поводу заметил апокрифный той далёкой эпохи хронист «Сколько ты дань со славян ни собирай, всегда у славян есть на «еще дай!»

Так что уже на обратном пути, на самом подъезде к дому, приостановился вдруг светлый князь Игорь и с коня на минуточку спустился. Уж так по жене своей, светлой княгине Ольге, за неделю отлучки истомился, соскучился; застоявшиеся члены перед встречей с ней себе поразмять немного решил. Присел разок-другой, косую сажень в плечах расправил, потянулся, ладное лицо от земли на сильных ручках отжал. Ножками пошевелил. Вдоль тучных обозов своих туда-сюда прошелся. И тут…

То ли луна в тот вечер недостаточно обильно светила, то ли князев глаз от долгой тряски в седле ослаб и притупился, да только собранного со славян добра показалось ему вдруг как будто маловато. Во всяком случае – не то, чтобы намного больше, чем в его прошлый по тем же местам объезд.

– Что-то не больно-то уважил меня мой народ, – решил тогда светлый князь, огорчившись, – Не всё, что сумел мне отдал. Не расщедрился. Благодетеля своего не слишком уважил. Не дело.

Ну, поворотил тогда князь верную свою дружину и вернулся добирать у пожадничавших славян излишки. А повторное взимание дани, всякий знает, разве что мертвого не разворошит.

Взбудоражились тут и подвластные князю славянские племена, засуетились. Кривичи покривились, вятичи занервничали, поляне тоже всполошились. Стали засомневавшегося в их преданности князя и всю его верную дружину потихоньку, по-своему, по-славянски склонять. Древляне же, самые горячие из славян – так те и вовсе решили недоверчивому князю Игорю воспротивиться и на внеочередные его поборы всем скопом плюнуть. А чтобы всё было как у людей, сиречь, явно, устремились древлянские мужи в свою столицу, в тополиный город Искоростень, где и созвали свое, как бы сегодня сказали – альтернативное вече.

И изрек тогда, на том несанкционированном форуме, древлянский заводила, десятипудовый верзила по кличке Мал яснее ясного мятежную фразу:

«Когда повадится волк к овцам, то перетаскает всё стадо, если его не убить!»

И послов соответственных к зарвавшемуся Игорю направил. Пусть по-хорошему с ним потолкуют. Древлянский совет ему со всей внятностью изложат: повороти мол, пусть скажут, светлый князь, лошадей-то, и давай, к Ольге своей назад, подобру-поздорову скачи, ибо повторной дани от нас теперь – шиш получишь. Самим, дескать, жрать нечего.

Светлый князь древлянских послов, как истории известно, слушать однако не стал. Он любимого коня своего враз пришпорил, верной дружине своей с раскатцем рыкнул и, и без всяких там дипломатий – прямо на столицу древлян, Искоростень-город, с мечом и огнем и двинул. Внеочередную дань взимать, уже с пристрастием.

Не то, чтобы уж очень славная из почина этого нарисовалась история.

Утаенные продукты забирал вспыливший князь на этот раз силой, будто не с братьев по крови и роду, а с самых-самых распоследних вражин. Дома же ослушавшихся славян он сжигал дотла, а над семьями их сообща, всей своей княжеской дружиной, учинял разухабистое и безудержное насилье. Столько крови и срама на своей родной земле напустил, летописца Нестора аж до слёз безобразиями довел. У него даже буквы от влаги расплылись, потомкам письмена его читать трудно.

Задетый поганым таким обхождением, древлянский народ обиды, конечно же, сглотнуть не смог. Не смирился, а наоборот – сознаньем окреп и раздухарился. К заводиле своему, переростку смуглому по кличке Мал жарче прежнего прильнул и восстал-таки окончательно. Уже причем не на словах восстал, а вполне по-настоящему – кто с чем. Вилами светлого князя Игоря всего в ситечко изрешетил, а заодно с ним и по всей его верной дружине где дубинкой, где вилами, а где и топором прошёлся. До последнего княжьего воина, осерчав, всех народ уложил. Чтоб не повадно шалить было и скаредничать.

К супруге же так нехорошо, так недостойно павшего князя уже утром следующего дня направил Мал послов с объяснительной запиской. Не тужи мол, Олечка, слезки с бела личика сотри, свободе своей вместе с нами возрадуйся. И на нас, отважных древлян давай, не больно серчай-то. Ибо поделом он, Игорёк твой сгинул! Жаден, поганец, как оказалось, был, аки волк, за что его мы его свои судом соответственно и обработали.

И в самом конце того официального обращения – еще и дополнительный абзац был прикреплен, миролюбивого, где-то даже интимного содержания.

«Ты вот, вместо того, чтобы на нас, древлян, не по делу дуться, взяла бы, красавица, да меня, древлянского видного воина по кличке Мал, сердечным вниманьем своим уважила. Молодая ведь ты еще баба, даже вполне, говорят, на вид гладкая да пригожая. Детишков мне родишь, да еще и внучат мы с тобой, Бог даст, дождемся. А? Ты, этого, губки-то нежные не пузырь, обмозгуй, вдова, предложенье-то. Небось, не козёл какой, паршиво-безродный, к тебе под простынку хочет, а хоть и не то, чтобы уж очень родовитый и светлый, а всё же славный мужик. Нестыдный, сильный, статный. С положением. Всё при нём, пудов на десять с гаком. Герой. К тому же из наших, же, Оль, из местных, в смысле – из нестыдных славян…»

Первое древлянское посольство светлая княгиня Ольга принять отказалась. Отвернулась от него и зарыдала горестно. Принарядившихся к этому случаю послов в землю закопать велела. Заранее при этом не раздевая, не убивая, а прямо так, как были – живьем. В лаптях и с дубинками.

Не пощадила она и второе Малово посольство. Баньку древлянским послам собственноручно затопила, да там же, в дыму и чаду, всех десятерых отборных русоволосых здоровяков-то и сожгла. Ни одной мало-мальской косточки от них не осталось, ни одного самого завалящего хрящика. Одни сплошь чёрные воронова крыла угольки. И седой славянский пепел.

Как поостыл, посыпала себе княгиня бледно-русую свою вдвовью голову этим пеплом, плечи дородные расправила и ясным, моложавым голосом произнесла.

– Следующих введите! Послов. Мириться будем…

И улыбнулась так, как одному только мужу своему, Игорю-покойнику некогда улыбалась. И не на людях причем улыбалась, а там, у себя, в княжеском шатерке, на сладком ночном досуге.

Через третьих этих послов передала княгиня Ольга тогда древлянскому самозванцу Малу свое приглашение. Жду мол, тебя, милый друг, со славной твоей дружиной, со всем гордым да непокорным народом твоим, завтра вечерком у себя. В Киеве. Тебя с товарищами – в княжеском моем шатерке, остальных же древлян – на соседствующей с шатерком полянке. Пировать будем и обеты верности друг дружке давать. Я лично вам стол на много сотен персон накрою, кабанчиков вам зажарю, зайцев, перепелов. И выпивки, понятно, тоже, в достойном количестве и качестве предоставлю. А еще и спою я вам, и спляшу. Мой личный интимный танец «голубку», ту, что я до сих пор лишь для супруга своего в час любви исполняла. И еще как спляшу! Вы мне только для этого танца голубей ваших, искоростеньских, принесите, сих крылатых посланцев доброй воли и мира.

Пернатой живности этой, искоростеньских голубей, обрадованные искоростеньские жители нанесли светлой вдове великую стаю, и всех как на подбор – ручных, ласковых и послушных. По паре от каждого искоростеньского дома.

Древлянский же мятежный заводила и самозванец-жених по кличке Мал аж целую голубятню припёр. Невестин каприз уважив. Без малого две тысячи мелких пернато-крылатых древлянских домашних птиц. Как повод того требовал – всех поголовно – белых.

Ох и разгулялся тогда в Киеве разудалый славянский праздник! На радостях и с добротного княжьего пойла захмелев, веселился народ, от мира и счастья дурея. Пил-ел-плясал аж до рыжей вечерней зарницы.

Пела и плясала, как и обещала, в тот вечер и светлая княгиня Ольга. Вдовье платьишко свое на травку скинула и пред всем народом чудной свой танец «голубку» исполнила. С искоростенькими голубями ласково и как будто от всей души вилась-обнималась. Мягкое ее, белое будто сдобное тесто тело кружилось, с чужими птицами, как с родными играя и обнимаясь, то плыло оно, то взлетало, в занятных движениях качалось и трепетало.

И только потом, когда весь крепко, по-богатырски подвыпивший древлянский народ снова погрузился в телеги и назад к себе укатил, в тополиную свою столицу Искоростень, заманила светлая княгиня Ольга притомившихся от долгого танца искоростеньских голубей к себе в шатер и, дождавшись полночи, принялась за дело. Длинную свечку зажгла, нитки из сундука вытащила и мешок хорошо просмоленной пакли. К лапке каждого искоростеньского голубка и каждой искоростеньской голубки привязала она тогда по клоку пакли. Шмальцем сочным ту паклю смазала.

Обработав так все без малого две тысячи голубиных пар, она, наконец, поднялась и взяла свечку. Стала паклю поджигать и птиц на волю одну за одной выпускать. «Летите, мол, голуби, летите! Врагам-древлянам навредите!»

Насмерть перепуганные пернато-крылатые сорвались и полетели, бешено курлыча и хлопая на всю тогдашнюю страну перьями. Над коварным Киевом не стали задерживаться. Будучи по натуре, как и все голуби, – наивными патриотами – все сразу назад, к себе на родину полетели. В столицу мятедный древлян. В гордый Искоростень.

На белёсой заре все они вернулись в родной, спящий мирным хмельным сном город и расселись под крышами его домов.

Город Искоростень горел недолго, но сгорел он чисто, дотла. Вместе со всеми своими жителями, тополями и глуповатыми, патриотически настроенными голубями…

– Вот те и князь Игорь! – усмехнулся тогда еще Сан Саныч, закурив от волнения лишнюю уже сигарету. Потом протянулся и заткнул на приёмнике завывшую было, вдовой голубицей забившуюся тему из одноименной оперы Бородина, – Герой тоже мне… Стервятник…

– И жена его – тоже хороша! – возмутилась и Сан Саныча супруга Дуся, – Фашистка почище Гитлера. Это же надо – столько народу враз сжечь. Только за то, что древляне!… Что с экономической политикой ее мужа были не согласные!… Прямо беспредел какой-то… Жуть жуткая, факт…

Подстывшую уже кроваво-чёрную воду из тазика Дуся с чувством выплеснула на прилегающие к веранде кусты, и в воздухе резко потянуло смородиной.

– Ужас и мрак! Мрак и ужас! – всё сокрушалась над судьбой древлян Дуся, с жестокостью их истории смириться не могла, – И подумать только – это ведь не какое-то там басурманское, а наше же, славянское, родное, отечественное, Сань, прошлое! Врагу ведь такого прошлого не пожелаешь!

Сан Саныч, глядел на помолодевшее от возмущенная лицо жены и с ласковым, мудроватым на вид прищуром улыбался.

– А вдруг, деда, прошлое это однажды возьмет, да и повторится? – спросила вдруг внучка Олечка, неожиданно оторвав голову от своего раскаляки-малякиного блокнотика, – И тогда сгорит наша дача. Вместе со всеми нами. Дотла…

От внезапности такого предположения, от ужаса того, что, заслушавшись передачей, ребенка вовремя спать уложить забыла, Дуся ахнула. Ладонями себя по щекам хлопнула. Звонкий и мокрый звук ими издала.

– И ни одной мало-мальской косточки от нас тогда не останется, – ясным голоском всё вещала внучка, – Ни одного самого завалящего хрящика. Сплошь – угольки. И славянский седенький пепел…

– Не бойся, заинька, мы не сгорим, – спохватился, перебил заглаголившее дитя Сан Саныч, – Пожаротушители у нас не то, что во времена древлян да разных там кривичей. По последнему слову техники аппараты. Твой же дедушка их лично выверял и патенты на них выдавал. Внедрению их в массовое производство способствовал. С такими пожаротушителями нам тут, Олечка, никакое прошлое не страшно, какое бы оно ни было свирепое. Обещаю! С любым огнем, детка, как пить, справимся. Не боись…

Помолчали. К стрекотанью огородной живности в траве прислушались.

– Бе-едненькие они, все-таки, бедненькие эти древляне! – всхлипнула тогда Олечка, не только округлостью глаз своих и щек, но и сердечным теплом в бабушку свою уродившаяся, – Вот бы им туда, в необустроенные их древние времена, пожаротушителей твоих, деда, отправить… А? Небольшую такую посылочку с ярлычком «На тополиный город Искоростень. На самый пожарный. Так, глядишь, хоть кто-нибудь из древлян да уцелел бы. Внуков бы дождался. Никак, скажи, деда, такое сделать нельзя?

– Никак, – умильно доброй внучке своей улыбнулся Сан Саныч, – Никак такое нельзя, заинька. Подшипник, видишь ли, в колесе истории не тот. Нехороший такой подшипник. Бяка. Вспять, как ты его ни верти, – не крутится.

– А почему? – не поняла Олечка.

– Что – почему? – не понял ее непонимания Сан Саныч, – Нельзя, детка, это значит – никак не положено. Никогда. Точка.

– В самом деле – почему нельзя-то? – поддержала тут внучку и сама Дуся, – Почему это до сих пор такого подшипника не изобрели? Я это тебя, Сань, не просто так, а как патентного специалиста спрашиваю!

Просторная, мягкая на вид Дусина грудь под льняным передничком зашевелилась.

– Ведь чего только у вас там не патентуют! – заговорила она снова разбухающим голосом, – Любую чушь, прям обидно. Еще один, уж, небось, пятисотый по счёту вид яйцерезки, очередную тёрку, мясорубку с дистанционным управлением или какую-нибудь там фундаментально новую дигитальную соковыжималку. Пофундаментальнее прежней. Ну разве, скажи мне, это достойные нашего века патенты? Не за изобретателей, Сань, за эпоху ведь стыдно, и за ее малогабаритный, мелкотравчатый, кухонной мощности и сущности размах!

Дуся с шумом перевела дух, покривившийся у нее на груди передник поправила. Мужу в неяркие, скучноватого блеска глаза сердито заглянула. Потом всё же не выдержала, улыбнулась. Задиристо, как только она одна Сан Санычу улыбаться-то и умела. Со студенческих лет еще.

– Нет, чтобы взяли твои изобретатели, и наконец-то что-нибудь, в самом деле дельное изобрели! – энергично произнесла она, – Что-нибудь для конкретного спасения вымерших народов, например. Что? Губа тонка? Да? Тонка? И мозги на другие цели направлены? Эх вы-ый…

«А ведь и впрямь…» – мысленно согласился с женой Сан Саныч, но виду всё же не показал.

– Вообще-то исторические процессы не по моей части, Дусь, – пробормотал он плохоньким, почти извиняющимся голосом, – Я же, Дусь, в отделе научно-технического прогресса сижу. За чисто механические новшества нашей эпохи отвечаю. Не к позавчерашним людским проколам и склокам я, милая моя, приставлен, а к будущему торжеству инженерного разума. Так что совсем другого профиля я специалист. Я ведь лицо сугубо техническое…

– Чего-чего?! – снова вспыхнула на такие слова жена его Дуся, – А я-то думала, я не с сугубо техническим лицом без пяти минут всю свою жизнь прожила, а с человеком!…

Разгорячившись, грудь ее снова выплеснулась из-за льняного передника наружу и заколыхалась, аж вроде даже задымилась вся, как подошедшая каша.

Так ярко и жарко отсвечивала луна от Дусиных круглых щек и глаз, что Сан Саныч рассмеялся и сказал:

– Не полыхай ты так, Дусь, – хату спалишь…

В ту ночь Сан Саныч Ходиков снова любил свою жену. Аж за полночь, до завыванья последней электрички с ней очень интимно общался. Как, впрочем, и в прошлую субботу он ее с нежным, непреходящим чувством ласкал, и в позапрошлую. Несмотря на без пяти минут уже предпенсионный возраст. Легко он это делал, незатейливо, просто, радостно. Рукой ей её мягкий и смешливый рот зажав. Под мерное дыхание спящей за фанерной стенкой внучки Олечки ее любил. Изо всех сил стараясь, невинного этого дыхания не спугнуть.

И на следующий день, в воскресенье восемнадцатого августа тоже ничто по-прежнему не предвещало беды в доме Ходиковых.

Беда пришла к Сан Санычу в понедельник, да и то лишь во второй половине дня, уже после пяти. Она явилась к нему под видом худощавого, опрятно одетого господина чуть старше среднего возраста. На нем был сложноприталенный новомодный пиджак и крапчатый галстук с сизо-сиреневым мотивом. Из-за галстука, нарушая видовую пропорцию, тянулась ввысь очень длинная и очень тонкая шея с приковывающим к себе любой, даже поверхностный взгляд кадыком. Кадык этот двигался по шее своего владельца как поршень – вверх-вниз, вверх-низ, без остановки.

– А вот и я! – произнес нежданный гость и уверенно улыбнулся.

Сан Саныч промычал в ответ и нахмурился. Посетителей, являющихся к нему в кабинет в самый-самый канун выходных он по старой, давно укоренившейся привычке – не жаловал.

– Вообще-то по пятницам мы работаем… – начал было он.

– Пока Солнце нашей цивилизации не закатится! – весело перебил его гость, подмигнув лукаво, – А что? И такая ведь акция может понадобиться! Верно?

Назвав себя почётным членом Американской «World Academy of Galactic Studies“ – Исаем Георгиевичем Шутовым, пришелец водрузил перед Сан Санычем на стол картонную папку, пузатую, горбатую, на жухлого вида тесёмках.

– Извините, что задержался, но сами понимаете, – Дела, дела, вечно дела…

Брызжущая энергией улыбка чужого почётного академика на Сан Саныча Ходикова не подействовала. К концу рабочего дня интерес его ко всяким громким, по большей части – самодельным титулам и именам, особенно заграничным у него стихал.

– А как это вы сюда вошли, уважаемый? – вместо ответного приветствия поинтересовался он строго, – Мы ходоков не принимаем. …

И уже взялся было за телефон, чтобы устроить бездельникам на вахте разгон, но господин, назвавшийся академиком Шутовым – не дал. Направив угрожающий указательный палец вверх, будто готовую к старту ракету, он сверкнул на Сан Саныча жутковато черным бездонным глазом и произнес со значением:

– А я и не ходок вовсе, дорогой Александр Александрович. Я, видите ли, больше по другим способам перемещения во времени и пространстве специалист.

– А! Ну тогда вам вообще не ко мне, – обрадовался Ходиков возможности скоро и официально избавиться от не ко времени явившегося типа, – Идите к Караваевой. В шестую комнату! Она вам там как раз и подскажет куда именно вам следует обратиться… С вашим вопросом…

– А у меня нет вопросов! – рассмеялся Шутов, – У меня-тот как раз одни ответы! И какие ответы!… Причем самые что ни на есть революционно-фундаментальные!.. Поворотные в истории как науки, так и вообще…

– Вот-вот! – энергично закивал Ходиков, – Прямо туда! В шестую комнату! Там вас как раз…

– Караваева мне не нужна, ни под каким соусом, – оборвал академик, – Я ее знаю хорошо. Она у вас отлупами занимается. Высшей квалификации сотрудник. По изобретателям вечных двигателей и им подобным техническим мечтаниям специалист.

Улыбка у него на лице шевельнулась почти угрожающе.

– Фантастическая женщина, – пояснил он, – Всегда четко знать – чему никогда не бывать! Это ведь, знаете, тоже талант… Ага… Но мне, Александр Александрович всё равно – не к ней. Мне – к вам, уважаемый вы мой господин Ходиков. У вас, как я справлялся, тоже хоть и серенький, но все-таки како-никакой «физтеховский» диплом в анамнезе, и даже научная степень имеется, причем не халтурная, а из тех еще, что еще на исправно работавшем синхрофазотроне приобретались… Так что прошу вас, не прибедняйтесь…

Сан Саныч вздохнул и печально посмотрел на висевшие над дверью часы. Часы показывали без пяти пять. То есть – на шестичасовую электричку он уже не успевал.

– Но вы, главное, не расстраивайтесь, – посетитель ободряюще улыбнулся, – Великая советская наука еще возродится. Непременно.

– Да уж, возродится она, – пробормотал Ходиков, – Как же… Жди больше… Поезд ее ушел. Причем давно…

– Не скажите, – возразил академик, назвавшийся Шутовым, – У нее еще имеется шанс снова триумфально выйти на передовую всего, как некогда говорили – «прогрессивного человечества». И никакие поезда ей при этом уже будут не нужны. У нее для достижения этой новой великой цели совсем иные средства передвижения иметься. И совсем иные технические возможности. Под стать ее новым великим задачам…

– Ну-ну… – уклончиво мотнул головой Ходиков, – Если вы с великими задачами, то вам к Петру Петр…

– К Отшельникову не пойду! – оборвал его гость снова, – Я эту падлу хорошо знаю. Он трус, лентяй и приспособленец. Проклятый волюнтарист. Ему попросту не дано оценить мой труд. Не всем дано… К тому же он… если верить слухам, нечистоплотен. Вы понимаете, о чем я…

Сан Саныч понимал, но этого ему не было легче. Он снова посмотрел на часы, маячащие над головой этого, не ко времени заявившегося к нему изобретателя, и снова вздохнул.

– Ну ладно, – сдался он, – Показывайте, что у вас там…

– В этой вот простенькой папке – произнес академик, торжественно расправив плечи, – Великое изобретение, которое спасет не только нашу многострадальную страну, но заодно и всю нашу не менее многострадальную цивилизацию!

– Даже так? – откликнулся Ходиков без энтузиазма, – Ну-ну… А если без красивых вводных фраз?

– Пусть не я колесо истории изобрел, – провозгласил Шутов, – Но по-настоящему крутиться его – я заставлю!

Сан Саныч отлепил руки от стола поднял их рывком вверх, как бы давая гостю понять, что аудиенция окончена. Но гость жест этот проигнорировал.

– Извольте же ознакомиться, – сказал он, развязывая заскорузлые тесемки на своей папке, – Полюбуйтесь! Перед вами – «Машина Времени»! Усовершенствованная модель!

Сан Саныч вздрогнул и направил на посетителя яснее ясного взгляд. Тот самый хорошо отшлифованный и отточенный взгляд, которым во всех патентных ведомствах мира встречают специалистов по вечным двигателям, философским камням и «машинам времени».

– Да не псих я, не псих! – тут же прочитал несложную Сан Саныча мысль академик Шутов, – Меня к вам сам Главный направил.

И он своим длинным, ракетообразным пальцем указал на линялый от времени и пыли потолок Ходиковского кабинета.

– Вся фишка в том, – подмигнул он при этом со значением, – Что мой проект не идет вразрез ни с одним из общепринятых законов физики. Напротив. Изобретенная мною «Машина Времени» не имеет ничего общего с дешевыми антинаучными фантазиями Верна, Уэллса, Лема и прочих безграмотных господ новейшего времени, заполняющими не только Голливуд, но и все киностудии мира своей неугомонной халтурой. Что касается ожидаемого КПД моей машины – то он огромен. На сегодняшний день – практически неизмерим. Хозяйственная выгода от него будет измеряться в мириадах долларов. О рублях и человеко-часах – и говорить страшно. Таких цифр ни сегодняшняя математика, ни тем более – сегодняшняя история пока не знают. Пока не знают… Пока…

Сан Саныч перевел взгляд на разлапистую папку у себя на столе. Содержимое ее в часы своего рабочего времени, в дни своей уже немолодой, к пенсионному итогу подбирающейся жизни обратил. Вздохнул протяжно.

– Работа вам, Сан Саныч, и впрямь предстоит серьезная, – прочитал его мысль изобретатель, – Хотите, я вам для вашего же облегчения весь мой проект на пальцах изложу? Прямо тут же. Не сходя с места. Вы позволите?

И не дождавшись позволения, изобретатель «машины времени» новейшего образца вертанул узким своим сложно приталенным телом и присел на сваленной в углу Ходиковского кабинета груде исписанной и исчерканной бумаги. Тощую ногу на ногу возложил, обнажив при этом безволосые плоские икры и, под цвет галстука интересные свои, в модных космических разводах носки.

– Значит так, – заговорил он доходчивым, без особой ученой зауми голосом, – Как приметил еще старик Эйнштейн: время – весьма тривиальная штука. Ну как расписание, что ли, автобуса. Изменить его нам – раз плюнуть. Перекраивать время, сжимать его, разжимать, гнуть во все стороны, крутить, выворачивать наизнанку – решение всех этих задачек вполне уже в наших современных силах. Бесспорным доказательством этого факта является так называемый «парадокс близнецов». Вы конечно же, слыхали про таких, Александр Александрович, двух братов-акробатов? Впрочем, любой, даже самый нерадивый школьник с ними знаком.

Сан Саныч мотнул головой, будто отгоняя муху.

– Представьте себе: один из братьев-близнецов на хорошей скорости и всерьез отчалил в космос, – заговорил дальше изобретатель, пытаясь заинтересовать Ходикова неприлично тривиальными для хоть и давнего, но все-таки физтеховского выпускника фактами, – Как вы думаете, в каком состоянии застанет он по возвращении своего брата?

Сан Саныч сердито шевельнул бровями и с решительностью ответил:

– Соскучившимся…

Академик поелозил по шее кадыком и снисходительно улыбнулся.

– При возвращении домой, – мягко уточнил он, – Брат-космонавт, парнишка еще с цветением юности на лице и в теле, застанет своего домоседа-братца уже глубочайшим стариком. Если вообще застанет…

– Ух ты! – притворно изумился общеизвестной для любого физика истине Сан Саныч, чувствуя однако, как от непостижимых скоростей и классических космических чудес, да еще и под самый конец рабочего дня у него начинает ломить в висках, – Бедняга… Так ведь лучше ж ему было тогда вообще не возвращаться. А что случилось с его женой? С семьей его, не знаете?…

Но академик-изобретатель ернического тона его не заметил. Или только сделал вид, что не заметил.

– Не в семье тут, Сан Саныч, дело! – вскикнул он и взмахнул длинной, узкой ладонью, – И не в жене, а в принципе! И, конечно же, в тех великих возможностях, которые нам предоставляет время, данное каждому из нас в объективное ощущение!

– Ну-ну… – покачал головой Ходиков и снова посмотрел на часы, как бы зовя их себе в подмогу.

– Не менее интересен также и пример с так называемыми «пионами», – не унимался академик Шутов, – Нет, не цветами, конечно, а теми мельчайшими частицами, что по-нашему, по-научному еще принято называть пи-мезонами. Малюсенькими такими козявками. Частицами, имеющими промежуточную между протоном и электроном массой…

«Он, никак, эту свою вводную речь в детском саду каком-нибудь репетировал…» – подумал было Сан Саныч. Мысль о детском садике привела его к внучке Олечке, а там уж – и к Дусе, любимой жене его. – «Как это они там без него? Справляются?…»

Сан Саныч мягко, с нежно мечтательным чувством улыбнулся.

Окрыленный этой его неземной улыбкой, академик Шутов еще больше оживился, дальше, стремительнее полетел с описанием своего проекта.

– Основная трудность, с которой сталкивается любой ученый, работающий с пионами, – признался он, – это их досадная недолговечность. Средняя продолжительность жизни одного пиона короче одной двухсотмиллионной доли секунды. При помощи же всё той же Эйнштейновой теории относительности жизнь этой мелюзги можно существенно продлить. Достаточно сунуть пион в ускоритель и придать ему высокую, близкую к скорости света скорость. И только. Делов-то. При такой скорости время жизни как пионов, так и того, выстреленного в космос близнеца растягивается, и средняя продолжительность их жизни увеличится по крайней мере в десять раз! В этом случае, как мы видим, ускорители выступают уже в качестве машин времени для самых, как говорится, маленьких. А если при этом сила гравитации и скорость вращения массы достаточно велики, то тогда становится уже возможным перегибать и искривлять параметры как пространства, так и времени до степени их полного обращения. В этих поворотных зонах пространства и времени появится тогда вполне реальная возможность передвигаться как в пространстве, так и во времени, то есть, – по дням и часам – точно так же, как по верстам и метрам – взад-вперед, вправо-влево, вверх-вниз и так далее – до бесконечности…

Академик погладил свой распрыгавшийся кадык, узел на галстуке слегка ослабил.

– Что-то я уже о подобной «Машине Времени» как будто слышал, – заполнил образовавшуюся паузу Сан Саныч. Хотя энергичные и напористые в своих идеях и изобретениях люди лично ему были всегда неприятны, академика Шутова ему теперь вдруг почему-то захотелось пожалеть. Ему, неугомонному этому чудаку посочувствовать. Не иначе как под влиянием мыслей о доброй, всех всегда понимающей его Дуси подобная аберрация произошла, – Вы уверены, что кроме вас никто до сих пор чуда такого еще никогда не патентовал? Где-нибудь там, за океаном. А то ведь хлопот потом, сами понимаете, не оберешься…

Изобретатель с места в карьер раскатисто расхохотался.

– Вы это о Рое Кере? – спросил он потом, отдышавшись, обтерев сизо-сиреневым платком заискрившийся было подбородок, – Так это же несерьезно! Не спорю, решая Эйнштейновы уравнения по гравитации, американец этот не только вплотную подошел к идее создания «Машины Времени», но и предложил схему ее устройства. Весьма, впрочем, неточную схему. При этом он также довольно недурно описал «черные дыры», то есть гравитационные поля, вызванные массой сверхплотной материи, материи коллапсирующей и с высокой скоростью вращающейся вокруг самой себя. При таком образовании «черных дыр» свертывающаяся звезда приобретает форму эллипса. И если вдруг появилась бы хоть какая-то малейшая возможность корректировать этот эллипс и придать ему другую, ну, скажем, хотя бы ту же форму «бублика», то тогда, если верить Керу, дырка в этом бублике и окажется не чем иным, как воротами, ведущими к путешествиям во времени.

Сан Саныч тут же представил себе эти ворота в форме дырки от бублика, и перед ней – будку с билетершей в форменной фуражке и с облупленным лаком на сизых от космического холода ногтях. Поёжился и произнес:

– Бр-р-р…

– Вот именно! – подхватил Шутов, – И я тоже говорю – никуда негодная модель. Так себе. Малолитражка. Моя же «Машина Времени», Александр Александрович, несравнимо лучше. Не на дырке от бублика она у меня держится, а на куда более солидном материале. На цилиндре сверхплотной массы, плотностью по крайней мере в один миллиард грамм на кубический сантиметр, что, как известно, равно средней плотности средней нейтронной звезды. Диаметр этого цилиндра должен быть уж никак не меньше двадцати километров при длине в сто километров, что при географической мощи нашей страны – сущая мелочь. Пустячную какую-нибудь область или губернию можно будет запросто для этого великого дела употребить. Никто и не заметит. Следует только учесть, что необходимым условием правильной работы этого цилиндра является также возможность вращения его вокруг своей оси со скоростью, равной половине скорости света…

Ходиков смотрел на раскрасневшегося изобретателя и все представлял себе Дусю и Олечку – как они в девятом часу будут сидеть на кухне и гадать – как им быть: обычно они встречали его вместе, но сегодня его электричка придет позже, когда уже стемнеет, наверное… Страшно, конечно, – Сан Саныч своим любимым девочкам такие героические поступки запрещал, но с другой стороны…

С другой стороны – ну до чего же приятно – после затянувшегося рабочего дня, после часовой тряски в электричке – выйти на пропитанную нестоличным воздухом платформу и обнять их обеих, пахнущих малиной, деревенским молоком и свежим загаром.

– Чертежик я вам, Сан Саныч, конечно же, тут приложил, – спустил его тут на землю академик Шутов, – Как полагается. Во всех подробностях. Поизучайте на досуге. Так вот… Обратите внимание на то, что, приближаясь к центру этого цилиндра, путешественник во времени получит прекрасную возможность беспрепятственно передвигаться куда ему заблагорассудится – как в отдаленное будущее, так и в еще позавчерашнее прошлое. Сможет, к примеру, вернуться в начало прошлого квартала, и заблаговременно выключить забытую на ночь в туалете лампочку и тем самым существенно сократить как свои личные, так и государственные расходы за электроэнергию.

– Ну уж это, положим, уже из области фантастики, – заметил на это Сан Саныч и заговорщицки улыбнулся, – Куда загнули, однако…

Кадык на шее изобретателя снова нервно заерзал.

– Пока, фантастика, Александр Александрович, пока, – гулко сглотнув, произнес Шутов, – Разумеется, на сегодняшний день мы пока еще не в состоянии запускать в путешествия по временам людей и тяжелые космические корабли. Финансовых средств на такие роскошества пока не хватает. Но зато уже ничто не помешает нам при помощи моей машины отправлять в разные исторические времена наши послания. С позиций нашей видавшей виды и оттого особенно мудрой и сознательной современности передавать им туда, назад, наши разумные наставления, вопросы, упреки, предостережения. При помощи специально встроенных в мою машину источников гамма-лучей можно будет и поздравления ко дню рождения какой-нибудь там предстоящей стать великой исторической личности заблаговременно посылать, и соболезнования родным и близким какого-нибудь усопшего, при жизни так и не признанного гения. Ну и просто общий надзор над нашим прошлым осуществлять иной раз тоже не помешает. Ради всё тех же, как говорится, наших детей и внуков…

Сан Саныч смотрел, как кадык мечется вверх-вниз по тощей профессорской шее и по-прежнему думал о Дусе. Теперь уже только о ней, о ней одной.

Чем-то она теперь занимается? В это время дня она с Олечкой обычно уже возвращается с послеобеденного купанья в канале. Скинув гороховый сарафан и оставшись в одном нижнем белье, атласно-розовом бюстгальтере и белоснежных, в разношенный горошек трусах, чистит картошку к ужину. Бретельки бюстгальтера врезаются в её мягкую, усыпанную ставшими Сан Санычу за столько-то лет родными родинками, всю в загарной чересполосице спину. Стоит себе там, на их дачной кухоньке и мурлычет «Прощанье Славянки». Или же что-то из их старинного студенческого фольклора. Про ночной костер на целине и про спальный мешок на двоих и тепло палатки.

«Нам еще говоря-ят, что вся жизнь впереди,

Только ю-юность нельзя повтори-ить…»

Как всегда Дуся фальшивит, но делает это как-то до невозможности мило.

От одной только мысли о немолодом ее любимом теле, от одного только воображаемого звука на знакомый лад изуродованной народной мелодии, у Сан Саныча нежно замлело под языком и захотелось жить долго-долго. На радость себе и Дусе. И внучке Олечке, конечно же, тоже.

– Вы кажется, не слушаете меня, Александр Александрович? – услышал он тогда снова верткий голос академика Шутова, – Я вижу, мое изложение Вас уже утомило. Вы бы хотели, наверное, с моей «Машиной Времени» лично ознакомиться? Как говорится, с глазу на глаз…

– Да-да, конечно! – спохватился Сан Саныч, зардевшись, как нашкодивший отрок, – Лучше так. Я ваш проект, в самом деле, лучше уж сам изучу. Оставьте папку и приходите через неделю.

Кадык вдруг рванулся вверх и застыл. Застрял.

– Как? Как же я ее вам оставлю? – прошептал изобретатель в ужасе.

Взгляд его впервые заметался по комнате, по кипам сваленных на столах и на полу бумаг.

– Она ведь у меня единственная. Эта папка! Другой такой в мире нет! Собранные в ней чертежи и формулы – плод моей многолетней творческой работы. Они практически невосстановимы! Алексан Саныч! Вы отдаете себе отчет, что произойдет, если вы мое изобретение вдруг возьмёте и э-э-э-э… посеете?! Какой невосполнимый урон нанесете прогрессу науки и техники?! Всему миру! Какой урон!

Глаза его рыскали из угла в угол со скоростью, близкой к скорости света. Это были как раз те глаза, которые Сан Саныч предпочитал видеть у посещавших его изобретателей. Испуганные и заискивающие.

– Кто, скажите, будет отвечать за ход истории, если вы это чудо мое потеряете? – уже почти задыхался хозяин «Машины Времени», – Скажите – кто!? Пушкин?!

– Я! – усмехнулся над таким неприличным отчаяньем Сан Саныч, – Лично. Да не убивайтесь вы так. Что я – не понимаю? С моим-то без малого сорокалетним патентоведческим опытом. Я вам сейчас расписку дам.

И сорвав титульный лист с отвергнутой им еще утром заявки на патентирование средства по консервированию любви в законном браке, аккуратным канцелярским почерком вывел на нём.

«Понедельник, 19 августа. Проект «Машины Времени» от акад. И.Г.Шутова Патентным Ведомством на обработку принят. За предварительным решением явиться в понедельник 26-го августа. Лично.”

И подписался: А.А.Ходиков.

Уж лучше бы он этого, право, не делал. Своей личной фамилии к грозящему превратиться в мокрое делу собственноручно не подшивал. Без расписки-то еще, может быть, и без кровопролития бы обошлось. Без преступления. Без суда. В самом деле – долго ли папку в дебрях канцмакулатуры с невинным лицом потерять, когда толком спросить не с кого? Не в первый же раз такому случаться – величайшее изобретение человечества в бумажной реке, именуемой Бюрволокита – как котенка утопить. Как еще на заре Сан Саныча службы в патентном ведомстве однажды случилось: чей-то бесхозный план электрификации всей земли посредством приручения энергии падающих звёзд вдруг взял будто сквозь землю провалился. Сгинул, канул, как какая-то Атлантида, будто и не было его никогда. Как будто кому-то в чем-то он сильно мешал. Так ведь и не нашли, хотя изобретатель не раз еще потом приходил, шумел в коридорах, безобразничал, голословно матюкался, и даже, чудак-человек, плакал.

Исай Георгиевич Шутов не такой. Он без толку матюкаться и плакать не станет. Тёртый он тип, раз в заокеанские академики пролез: ходы-выходы знает, и пропуска к ним имеет, на любой случай. С распиской-то в руках до самого-самого верху дойдет. Аж до самого Главного. С Сан Саныча-то неподдельной подписью. Осрамит Ходикова на весь мир и достойно накажет. Ладно если только оштрафует, тринадцатой зарплаты лишит. И пенсии. А что если еще чего похлеще придумает с его-то ёмким, неугомонным и, несомненно, подлым умом. Изобретатель все-таки. А что если вообще – вечный позор и тюрьма?

Хотя, с другой стороны – откуда, собственно, было Сан Санычу предугадать, что с распиской этой судьбоносная такая оплошность выйдет? Не мог же он, в самом деле, заранее знать что за неистовый механизм – эта самая, академика Шутова «Машина Времени». И что за коварный, прямо-таки подколодной змеи потенциал в ней, за внешне относительно невредными чертежами и формулами заложен…

Ему ведь попервоначалу и самому эта идея вполне даже интересной показалась, занимательной, перспективной: по ошибкам прошлого поганой метелкой пройтись. Дусе, к примеру, побольше ласковых слов за их долгую совместную жизнь подшептать. Задним, как говорится, числом и порядком. А то ведь по будням-то всё просторного времени за тридцать лет, как следует, не нашлось. Или опять же – всё ту же Дусю свою чем-нибудь поистине стоящим, всемирно-историческим побаловать. Спасенную, к примеру, тополиную Искоростень, столицу древлян-погорельцев, к ногам ей положить. Как Шлиман в свое время женке своей – им лично, собственноручно отрытую Трою. Чтобы было и у нее что-то своё, материальное ощутимое, чем можно перед подругами похвастать. «Вот мол, какой у меня супруг, не просто замшелый планктон офисный, а значительный, по глобально-эпохальным решениям специалист…»

Ради такого дальновидного дара любви Сан Саныч ни времени своего в последующую за визитом академика Шутова рабочую неделю не пожалел, ни сил. Ночами, что студент в сессию – сидел, чертежи с формулами сверял, туда по многу раз прогонял, и обратно. И днем тоже с шутовской той папкой не расставался. Справки в библиотеке наводил, на счетах с утра до вечера щелкал, да и гуглил до полнейшего отупения.

Так, за пару бессонных рабочих суток освежил-таки Сан Саныч в своей памяти подзабытую было теорию относительности. Ничего-то в ней, как выяснилось, со времен его, сорокалетней давности «физтеха» не изменилось. Так только, по мелочам, что-то из потенциальных возможностей прибавилось, что-то, наоборот, права на научную свою состоятельность не оправдало. И пионы Ходиков повторно одолел, и парадоксы с разлетевшимися во имя науки близнецами. Получил еще раз общее рабочее представление о достижениях в физике элементарных частиц, о кварках, о мезонах, о лептонах, о больших и малых поперечных импульсах и прочей, сосуществующей с человеком невидной мелкоте.

Основательно и научно подковавшись, ознакомился Сан Саныч, наконец, и с заключением шутовского проекта. Тоже мысленно с его монументальностью согласился.

В заключительной части своего труда, на первый взгляд, вроде бы и вовсе даже некстати, Исай Георгиевич взялся за критику позиции популярного столичного публициста Погодина. В проведенной «Вестником Демократии» дискуссии на тему «Мы – и наши Силы!» публицист этот, отвечая на вопрос – «А был ли сталинизм в нашей стране явлением неизбежным и закономерным?» – заявил, что дескать, спор об альтернативной административно-командной модели социализма следует считать принципиально неразрешимым, так как задним числом нельзя сказать и доказать, могли ли события развиваться иначе, как впрочем, нельзя доказать и обратное. Никак нельзя, и точка.

«Врешь! Можно!» – возражал публицисту в своем заключении академик Шутов, – «Еще как можно! При помощи моей «Машины Времени» – ничего не стоит! Ибо в наших руках теперь умение развивать прошедшие события и так, и сяк, и иначе. Починим же наше «сегодня» еще «вчера»! В долгий ящик не откладывая!»

Залпом прожил Сан Саныч в трудах ту неделю. И не заметил, как в субботу снова в электричке сидел. Прижав к груди портфель с втиснутой в него папкой и зримо помолодев, он ехал к себе на дачу, всё за те же семьдесят километров от Москвы по Савеловской дороге. К жене с дивной новостью рвался и к внучке.

Дуся с Олечкой встретили его на отстроенном еще сталинскими узниками перроне и исцеловали его посочневшими от долгого загородного лета губами. Потом повели его за руки вдоль нежащихся в загородном небе облачков, сквозь ничейные кусты и злаки, мимо канала с видом на блондинистого колёра рощу за местным дурдомом вдали.

– А что это у тебя, деда, в портфеле? – поинтересовалась дорогой Олечка, – Такой он у тебя сегодня круглый, такой пузатенький. Мячик мне привез, да? Шарик?

– Нет, не шарик, детка, – заговорщицки подмигнув, прошептал ей Сан Саныч, – Подшипник!…

На что девочка, смуглыми плечиками вильнув, понимающе ответила:

– А-а-а…

И снова хорошая была в тот день суббота. Сан Саныч как обычно картошку копал. Редиску дергал. Потом снова самшитовую вокруг участка изгородь секатором подравнивать начал. За неделю его отсутствия вон – новых стеблей целый лес повылазило. Стриг, щипал, срезал, всё личную свою жизнь от соседей почётче отгораживал. И так вплоть до самой темноты. К предстоящей беседе Исаем Георгиевичем мысленно готовился. Интересные всякие словеса и соображения не раз и не два про себя с выражением проговаривал. Слова с особым, не только технически оснащенным, но всемирно-историческим и крупно-научным содержанием.

Дождавшись, наконец, ужина, Сан Саныч радио на этот раз включать уже не стал. Передача «Родное слово» – эта ежесубботняя вечерняя встреча с русской историей и литературой его в тот вечер больше не интересовала. Да и вряд ли теперь уже когда-нибудь заинтересует.

В тот вечер он сам был и историей, и литературой. Их вершителем, их творцом.

Досыта покушав и для смелости покурив, раскрыл перед своими любимыми девочками шутовскую папку. Разложил на клеенке чертежи и цифры, палец себе послюнявил и сказал:

– Значит – так!

Так строго, знающе сказал, что внучка Олечка от блокнотика голову оторвала, и жена Дуся перемывание тарелок в тазике приостановила.

– Вам, кажется, на прошлой неделе невинных жертв прошлого очень жалко было?– спросил Сан Саныч деловым голосом, – Вам, если я не ошибаюсь, во что бы то ни стало не терпелось древлян от смерти спасти? Прямо страсть как хотелось! Так?

– Древлян? – подняла брови Дуся. С памятью, той что внесемейная, у неё всегда было не очень. – Каких еще таких древл…

– Тех, баба, что с голубями, – подсказала Олечка, – Что князя Игоря, того, что с верной убойной дружиной пришили…

– Ах – этих! Этих древлян! – сообразила Дуся, мокрой рукой хлопнув себя по лбу, – А-а… Вот ведь память стала, хоть выкинь. Ну, жалко их, конечно же, жалко. Как же их, таких горемычных-то не пожалеть. Вот ведь до чего жадность неуемная доводит. Факт… И Ольга эта, нет ну какая ст… э-э-э… бяка! Прямо взять живых людей да и сжечь, будто они мусор, листва прошлогодняя… Фу!…

– Вот, – оборвал жену Сан Саныч и направил палец в тёплое, быстро темнеющее небо, – Теперь, значит, красавицы вы мои, можете их больше не жалеть.

– То ись как ето? – спросили Дуся и Олечка хором, одинаково округлив на Ходикова почти одинаковые по цвету глаза, – Какетокак?!

– Очень просто! – улыбнулся Сан Саныч улыбкой доброго волшебника, – В этой вот папке лежит ключ к их спасению! Да-да! Лично мне на патентирование предложенный выход!… Всемирно исторического, можно даже сказать, значения!

Внучка с бабушкой в такт захлопали на Сан Саныча своими ну очень друг на дружку похожими глазами.

– Никакая это вам больше не яйцерезка-мясорубка-соковыжималка. Это – самая что ни на есть «Машина Времени», – произнес Сан Саныч, величественно улыбаясь, – Лучший на сегодняшний день механизм по устранению невинных жертв прошлого…

– Ну-ну, – усмехнулась на такие слова Дуся и снова опустила в темную воду руки. Снова за посуду взялась, – Ты зубы-то мне тут, Александр, не больно заговаривай. Небось не радио… Не передача «Родная Речь»…

– Нет, ты уж погоди, Дусь, не перебивай, послушай! – заторопился, заволновался Сан Саныч, – Гибели как древлян, так и многих других несчастных исторических народов и личностей мы с помощью этой машины сможем запросто избежать. Честно! Я всё проверил! Все формулы сходятся! Все до одной! Говорю я вам: это дело выгорит! Точно выгорит! Не может не выгореть!…

Он набрал в грудь побольше теплого, наполненным комарами и запахом жидкости против комаров воздуха, и дальше заговорил, покашливая от волнения. Во всех подробностях рассказал он о Новейшей, Крутейшей «Машине Времени» и об умопомрачительном ее всемирно-историческом потенциале. Всего-то надо будет, клялся он, только крутануть рычажком, раз, другой, на нужную эпоху механизм настроить и… И туда к ним, в самый-самый канун не в ту, не в лучшую сторону двинувшегося прошлого направить. В вот-вот было готовый свершиться губительный исторический процесс вмешаться, с разумных, по большей части – гуманистических позиций современности его, процесс этот, там еще, на месте действия, перекомпоновать и подкорректировать, и… И… И пожалуйста! Бескровный, безбедный ход человеческой истории обеспечен.

Для начала, предложил Ходиков, князя Игоря следует сразу же убрать с исторической сцены вон. Раз и навсегда послать его к чёртовой матери. Стереть, стоптать, изничтожить, чтобы другим его нахрапистый пример перенимать неповадно было. Им одним поступиться – ради спасения тысячи других невинных жизней. И избавиться от него следует вовремя, то есть еще до того, как он вдруг заметит, что подвластный ему народ – прижимист, не готов своим урожаем с ним по-хорошему поделиться. И древляне тогда все сохранятся, да и сам князь Игорь славу добрую по себе оставит, героя, хранящего свой народ, а не поганого киевского смертоубивца.

Самым благоприятным моментом для проведения этой операции Сан Санычу виделась ранняя осень всё того того же 945-го года, точнее, самый канун кампании по сбору ежегодной дани. Пусть князь Игорь к древлянам еще не пришел. Пусть он еще в пути, со своею верной дружиной. Об Ольге своей мило мечтая, запах русской земли и турецких гвоздик сквозь себя пропускает, наборную кольчугу изнутри электризует. Пусть он пока налегке – широтой и сочным простором вокруг пленяется. Под кротко в небе лежащими облачками.

Устранить князя следует именно в этот момент. Пока он в хорошем настроении, не зол, и на утаенные подати не жадный. Пусть с улыбкой на устах со споткнувшегося коня рухнет, и тут же сам, лично себе шею пусть свернет, без какой-либо экономической подоплеки. Ну, замечтался воин, в седле не удержался – с кем не бывает. Судьба такая ему досталась, негероическая. Тогда ни древлян, ни кривичей, ни полян, вообще – никого из подвластных ему славян в его гибели никто винить станет. И светлой княгине Ольге свое кровожадное вдовье зло ни на ком выводить не придется. Братоубийственная разборка не состоится, потухнет в одночасье, не успев даже и вспыхнуть. При отсутствии искры – какое уж тут пламя?

– Я тут всё-всё подсчитал! – волновался Сан Саныч, водя пальцем по нагроможденным на бумаге цифрам, – За одну только искоростеньскую операцию мы не только витязей из княжеской славной дружины, но и порядка трёх с половиной сотен древлянских семей от верной гибели убережем, и это – не считая, ни в чем не повинных славянских домашних животных – коров их, коз, гусей, кур, уток. А уж голубей-то, голубей сколько мы для будущего сохраним! Это же если все спасенное потомство людей и животных посчитать – грандиозная цифра получится. Без пяти минут – космическая. Факт. И всё благодаря князя Игоря заблаговременно и без лишнего шуму организованной гибели, закамуфлированной под бытовой несчастный случай.

А что до конкретной формы такого спасительного исхода – форм этих на сегодняшний день нам тоже не занимать. Их масса. Все эти века наука ведь в этом вопросе отнюдь не сидела сложа руки. Разработала, апробировала и с успехом внедрила в жизнь великое множество самых разных методов по взыванию внезапных из этой жизни уходов. Чистых, так сказать, кончин, к которым в плане соблюдения законности не придерешься. Как славных, величественно оригинальных, так и простеньких, неброско-тихих. В арсенале современного ноу-хау имеются гибели на любой, даже самый притязательный вкус. От внезапных мудрёных болезней до обезоруживающе ясных губительных недоразумений. Выбирай любую смерть.

При слове «смерть» Дуся поёжилась, подняла руки над тазиком, посмотрела на капающую с пальцев малиновую, цвета крови воду.

– А исполнители, они всегда найдутся, – продолжал Ходиков, – Тут, главное, на гонорары им не скупиться. А то с неквалифицированными халтурщиками таких дров нарубить можно: история, со всеми ее войнами и разрухами нам потом еще детской сказкой покажется…

– А я эту сказку не знаю! – вставила свое детское слово и внучка Олечка, – Ты ее, деда, мне еще не рассказывал! Расскажешь?

– Не расскажу! – сказал Ходиков, как отрезал, – Она нам больше не нужна, эта сказка! Равно как и наша кровожадная, не знающая пощады история! Мы при помощи «Машины Времени» новую историю создадим, которую уже не страшно будет детям рассказывать!… Без кошмаров!

– Ну-ну, – протянула Дуся, снова опустив руки в стремительно темнеющую воду. – Не зна-аю… Как-то всё это звучит… Сомнительно… И… губительно…

– Ничего сомнительного я тут не вижу! – Сан Саныч занервничал, – Где, где ты видишь в губительное! Где?!

Непонятливость жены его раньше никогда не раздражала. Он даже ее по-своему привлекательной находил, милой – еще одним доказательством её наивной, совсем несовременной непорочности. А теперь – именно эта непорочность вдруг показалась ему несвоевременной и излишней. Никчемной.

– Трусиха ты, Дуся! – сообщил он, – И чего боишься? Мы же не какую-то новую войну тут затеваем. Совсем наоборот. Мы старые войны станем «машиной времени» устранять, чреватые конфликты заранее предотвращать, справедливость устанавливать, катастрофы рассасывать…

– Рассосёшь их, как же, – усмехнулась Дуся, и как бы шутя, брызнула на мужа легонько из тазика, – «Пошёл зайчик на волка.

Только не было тут толку…»

– …Лучше бы ел себе заяц морковку, – И сберег свою головку!» – с готовностью подхватила Олечка бабушкину прибаутку и засмеялась, как Ходикову вдруг показалось – резковато и как-то не по-детски неестественно.

– Дурочки вы, – сменил Сын Саныч послушно тон, с серьезно-научного на внутрисемейно-благодушный, – Обе. Зайца-вегетарианца какого-то еще вон приплели. И какого-то сказочного волка.

И добавил со значением.

– Мы тут, девочки мои, не детсадовскими баснями и потешками вооружены, а индивидуально разработанными научными программами. При помощи многофункциональной «Машиной Времени» нам теперь ничего не стоит устроить князю Игорю обширнейший инфаркт миокарда. Или какой-нибудь эдакий апоплексический удар. Или еще лучше – падучую под лошадь. Иль под любимого коня… Вполне невинный с виду какой-нибудь инцидент, о котором летописец Нестор позднее напишет пару задушевных, пространных слов. «Безмерно сожалея о безвременной кончине доблестного витязя и славного, доброго мужа». И так далее… В результате – все некогда подвластные народы и народности, все эти древляне, кривичи, поляне, не только останутся в живых, обеспечив будущей России значительный прирост исконного славянского населения, но и на князя Игоря похороны придут, будут там дружно, с чистой совестью плакать и говорить вдове, что муж ее фигистом был, классным соколом… Или как там, в седой-то древности, начальников величали.

– Финистом, деда, – строго поправила Ходикова внучка, нахмурив бровки, – Ясным соколом.

– Пусть и так, – согласился Сан Саныч, погладив Олечку по всё еще, несмотря на сумерки, лучащейся светлым, мягким волосом головке, – Это не суть важно. Важно то, что по истечении траура светлую княгиню утешит древлянский богатырь Мал. Еще на похоронах Ольга выделит его из толпы скорбящих славян, потому что ей всегда как-то больше нравились мужчины крупные и черненькие. Она улыбнется ему беззащитной вдовьей улыбкой, костяшками пальцев хрустнет и разомлеет вся от предчувствия новой любви, фундаментально новой исторической судьбы и нового, счастливого материнства.

– О как!

Вода в тазике вздыбилась. Темными, пенистыми волнами пошла, как море на картине Айвазовского. Дуся оскалилась.

– Нехилый хэпи, короче говоря, такой эндец. Ага, ага…

– Ну… – кивнул Ходиков и продолжил голосом доброго сказочника, – На свадьбу все славяне, объединясь, поднесут молодой чете добровольно, по собственному почину, не только тысячи белоснежных искоростеньких голубей, но еще и горы неподотчётного овса и отборных ягод, – И на внеочередные бочки с пьяной медовухой расщедрятся. Водки и портвейна, если верить тому же летописцу Никону, в ту пору еще не было. Не изобрели.

– А «Кока-кола»– то хоть была? – снова вклинилась Олечка, – Или хотя бы «Буратино»?

– Не было!… – оборвала внучку Дуся, сердито так, непривычно, – Даже «нарзана» у них тогда не было. Не изобрели. Нас ждали… С нашей «Машиной Времени»…

Но Сан Саныч ворчливой иронии в словах жены не расслышал. Он уже плотно, пусть пока еще и только мысленно – уселся за руль своей новой «Машины Времени» и рассказывал, рассказывал, чего там дальше, точнее – раньше, еще всякого замечательного произойдёт, спасительного для нашей, да и не только нашей, но и вообще – всемирной истории.

– Древлянин Мал подарит своей невесте соболиную шубку на импортной шелковой подкладке, – пообещал он, – А заодно и великую в ту пору редкость – кошку-персиянку по имени Гаянка, – удивительное, таинственное существо с такими же, как и у его новой возлюбленной Ольги глазами. Голубыми, мудрыми, круглыми… Совсем как у тебя, – пояснил Ходиков и посмотрел на жену с неиссякшей за годы долгого супружества нежностью, – Такими же голубыми глазами, мудрыми и круглыми…

Однако Дуся на эту его ласку на этот раз не откликнулась. Потупив взор, дальше посуду в тазу полоскала. Руки от воды у нее вспухли, да так, что старенькому обручальному кольцу на ее безымянном пальце тесно стало. Вот-вот, казалось, оно затрещит, от натуги треснет.

– И никаких тебе больше, Дусь, не будет пожаров, – всё улыбался ей муж в темноте, – И столица древлян, Искоростень, до самых наших дней достоит, вот увидишь! Вырастет в опрятный среднерусский город, благоустроенный и тихий, без кровавых боен и пепелища в анамнезе. Мы туда с тобой еще не раз и не два на досуге съездим.

– Да уж… – вздохнула Дуся, – Съездим, как же…

– Под тополями будем там под ручку гулять, – подбавил романтики Ходиков, – И голубей там, той самой древлянской породы вместе кормить будем…

– Да уж, – снова буркнула Дуся, – Как же, будем…

– Обещаю! – не сдавался Ходиков, – Точно будем! Вот как в следующем году на пенсию выйду, так сразу и поедем!

Только тут извлекла Дуся, наконец, обезображенные водой руки из тазика и сказала:

– Нет!…

И вытерев пальцы о льняной свой, с улыбающейся уточкой передник, нехорошим, твердым голосом добавила:

– Другой жены захотел, да? Другой?

Дуся с размахом выплеснула в темноту воду из тазика, отчего смородиновые кусты тут же запахли средством для мытья посуды «Fairy». Искусственным лимоном, и злым, на химической основе озоном.

– П-предатель!

Сан Саныч опешил.

– Да ты что это, Лидия Владимировна, с ума съехала?! – прошептал он, заморгав часто-часто. Зачем-то при этом назвав подругу жизни как по паспорту, неудобной и нелюбимой официальной кличкой, – Ну при чём тут, скажи, другая жена-то?! Не жену я другую хочу – другую историю. Такую, за которую не стыдно! Лучшую, глупая, историю, без бессмысленных кровопролитий и лишних жертв! Без бардака, без ошибок в политике, без разгильдяйства в культуре и в хозяйстве! Сама, сама ж говорила…

– Неплохой уход на пенсию ты себе подготовил, – грустно откликнулась на то сразу же вдруг как-то постаревшая его жена, – Налегке собрался, без лишнего эмоционального балласта. Ага… Без лишнего старья. Ну что ж, в добрый путь…

– Чёрт-те что! – чертыхнулся Ходиков.

– А черта, дедушка, поминать нельзя, – добавила еще и внучка, – Сам же говорил, что нам, культурным людям, неприлично такие слова говорить. Надо…

– Да заткнись ты! – вскрикнул Сан Саныч, и впервые в жизни серым злым волком на внучку глянул.

– Историю без «Плача Ярославны» и без оперы Бородина, значит, захотел, – не отпускала Дуся, – Без битвы при Калке, казни стрельцов, крепостного рабства и без дедушки Ленина. Без бардака и многоразовых разрух в стране, без голодух и, конечно же, без наивных дурачков-декабристов, ГУЛАГОВских зверств, ну соответственно – и без комсомольских «стройотрядов», где бы мы с тобой, дурачок, могли бы встретиться…

В словах ее уже вовсю звенел-заливался упрек, но Сан Саныч, как морщинами на лбу ни шевелил – смысла его пока всё никак не постигал.

И только позже, уже чёрной как дёготь ночью, в постели, привалившись к теплой, мягкой, но всё же, даже на ощупь – так непривычно сердитой Дусиной спине – он понял. И давешней непонятливости своей ужаснулся. В постели лежа, так весь аж сразу остолбенел.

– Ну Шутов, ну ты гад, изверг поганый! – шепотом вскрикнул он тогда, грудь себе чуть не надорвав, и задышал сразу яростно так, чуть ли не в рифму, – И «Машина Времени» твоя – поганка! Вредительница! С единственно верного пути совратительница! И м-м-м-м… Моего счастья верная губительница! Её ведь и впрямь – только запусти, машину эту! И не углядишь потом, как она нам всем тут всю жизнь, стерва, перекорежит, перекомпанует, подкорректирует!… Ведь очень может быть, что я, или, не дай Бог, Дуся моя – потомок того самого князя Игоря? А? Как раз того самого Игоря, что во имя будущего мира – по моей личной милости с лошади упадёт и тем самым – меня, или еще хуже – Дусю-душеньку мою, на старости лет с какой-нибудь там милой и юной пленной половчанкой так и не родит?! Что?! Что тогда!? Тогда – что?!…

Пот, склизкий и липкий как Дусин холодец выступил у сотрудника Патентного Ведомства – изо всех пор, и застыл на нем как скафандр.

– Что же делать теперь! О, ч-чёрт! Ну что же делать?!

Первой мыслью его было – сжечь. Все-все чертежи и формулы проклятой машины вместе с папкой, и пепел в сталинской кладки канал поскорей спустить. Пока над каналом и над прилегающим к нему дачным поселком – защитный покров глухой подмосковной ночи навис.

От сердца как будто вмиг отлегло и задышалось чуть свободнее и легче.

– А Шутову скажу, что папки этой вовсе и не было никогда. Приснилась она ему. Да и самого его я вообще не видел. Кто он вообще таков, спрашивается? Какой-то выдуманный академик какой-то выдуманной академии. К тому же американской… Ха!… Подумаешь, Исай Григорьевич какой-то…

Но тут Сан Саныч вспомнил о своей расписке и задрожал так, что пружины под ним громче, чем при любви заскрипели, заныли, захрипели, заплакали.

– Что же делать!? – просипел он снова, судорожно растирая сам себе грудь – там, где сердце, – Ну что! Что!? Что??!!!…

К трём часам дрожь прошла, но сердцебиение и ужас от почти что содеянного остался.

Сан Саныч еще долго лежал, испуганный и потный. Всё слушал, как за фанерной стенкой внучка его Олечка ровно дышит. Милая круглоглазая, круглощекая девочка, которой, по его же, дурака, глупости, по чьему-то злому авантюрному умыслу, чуть было вообще никогда было бы не родиться. И босоножек модного среди современных дошкольниц цвета «мальвина» не носить. И из лейки деду на руки воды не поливать. И не смеяться. И о будущем не глаголить. И слова «чёрт» ему не запрещать. И потешных чертежей там у себя в блокнотике не рисовать…

Уже под самое утро, первая электричка как раз только-только своё отпев, унеслась на Москву, Сан Саныч рывком поднялся с постели. На веранде при остаточном свете конопатой луны покурил. Там же и принял спасительное для себя и для своей любимой семьи решение.

– Князь Игорь… Пусть живет… Как ему нашей историей было назначено… – решил Ходиков, – А вот этот самый, который Шутов… Его как раз надо и покарать: чтоб не повадно всякое изобретать! Да-да! Именно – покарать… его, так сказать, мать…

После чего Ходиков взял со стула свой портфель и на цыпочках прошел по мокрой траве к времянке, в которой хранил свой огородный инвентарь. Запатентованный им же еще в позапрошлом году складной, на манер японского зонтика, портативный секатор там в темноте нащупал и тихо в портфель к себе его положил.

До следующей электрички на Москву у него оставалось еще двадцать две минуты. Значит – до спасения мира – только два каких-то часа с копейками.