Читать книгу Просто Чудо - Марина Роземанн - Страница 2

Вообще-то счастливой Люсю Золотову назвать трудно. Даже до среднестатистически удачливого человека ей не дотянуть. Не сложилось как-то.

Один за другим ускользали от нее и, с до слез обидной резвостью в никуда улетали пословично неповторимые в жизни каждого человека шансы. В магазинах любой мало-мальски дефицитный товар у нее всегда перед самым носом кончался. Это из-за нее, Люси Золотовой, застревали в шахтах лифты, отменялись и таинственно выпадали из расписаний поезда, трамваи, автобусы и самолеты.

Даже лошадь, на которой Люся в детстве как-то раз попыталась прокатиться, рухнула под ней и сломала ногу. Так что пришлось ее пристрелить. Не Люсю, понятно – лошадь, ну да разве ж это то, что принято называть ёмким и внятным, всё-всё обобщающим словом «счастье»?

Чтоб зловредно однообразную свою судьбу лишний раз не испытывать Люся не то что замуж – даже в отпуск дальше родной своей квартиры с видом на ветхие гаражные крыши уйти не решалась. Заранее знала – на все три отпущенные ей на законный отдых недели проливной дождь со снегом зарядит. Тут и не важно какой на улице сезон, и какой часовой или географический пояс.

Ну а что до замужества и прочих чреватых многосложными рисками личных обстоятельств – увивайся за Люсей хоть тысяча и один жених, ей всё равно бы достался из них самый пропащий. Уж такая у нее ветка. И сидит Люся на этой ветке крепко, без малого вот уже полста лет.

И вот надо же было такому случиться, что именно к ней, к Людмиле Сергеевне Золотовой, за всю жизнь и пятачка-то стертого под ногами не нашедшей, в один прекрасный день ни с того, ни с сего вдруг берет и приваливает немыслимое, прямо-таки до неприличия огромное счастье.

Заскакивает она тут как-то после работы в «Перекресток», а там вдруг, ни с того ни сего, как бы в сказках сказали – откуда ни возьмись – диво дивное само по себе взялось и будто для нее одной нарисовалось!

В рыбном отделе – очереди никакой, и в аквариуме карп плещется. Дородный такой, бокастый, чешуя на нём лазурь с люрексом, плавнички штопором, ус тугой, и глаз, что алмаз – неистово искрится.

– Он это как – живой? Карп-то… – спрашивает Люся у водянистой блондинки за прилавком, – Или чучело?

«Сама ты чучело!» – приготовилась уже было услышать привычный в подобных случаях ответ, даже согнулась, свернулась вся, к очередной, привычной бытовой обиде готовая.

Но ничего подобного. Свернув набок русалочий взгляд, продавщица с незлобливой ленцой ей отвечает:

– Да он еще поживей нас с вами… Будете брать?

Вглядывается Люся в невиданного, ради нее одной в их магазин заплывшего карпа и удаче своей не верит.

– Он что ли дефективный? – допытывается она, всё еще сомневаясь, всё еще глазам своим, да и удаче своей не веря.

– Недефективнее многих, – уклончиво ответствует продавщица, и на лице ее, как на волнах, уже плавно покачивается раздражение, – Вам как – завернуть? Или?

– Да, пожалуйста. Да! Заверните! Только умоляю, умоляю вас, не убивайте! Не убивайте его! – спохватывается тут Люся, – Можете, конечно же, его оглушить, на дорогу, только, ради Бога – не очень больно!

Показалось ей, или карп, в самом деле, при этих её словах, с благодарностью ей подмигнул и округлые губы в улыбку раздвинул? Чудо ведь, говорят, в одиночку не является.

И еще. Когда Люсю в лифте со всех боков сдавили, за долгий день сильно вширь расплывшиеся соседи, и ей пришлось прижать пятикилограммовый пакет к груди, она вдруг услышала, как гулко, с ее сердцем в такт, бьется и у карпа что-то внутри. Что-то сильное, настоящее – будто никакие там у него не жабры, а вполне настоящее, живое и человеческое сердце.

– Тоже волнуется, – сообразила Люся, – Ой, что-то будет…

И верно. Уже дома, полулёжа в кухонной старенькой раковине, карп вдруг открыл глаза, глубоко вздохнул и заговорил человеческим голосом:

– Люсь, а Люсь, отпустила б ты меня, а? Я б тебе тогда любое заветное желание исполнил! Честно!

Глухо ахнула тут Люся Золотова. Неужто извечная ее невезучесть вдруг взяла, да осечку дала?

– Ай да карпик! – кричит, – Ай да сукин сын! Тебя-то как раз мне всю жизнь и не хватало! Желаний-то у меня непочатая прорва, и все как на подбор – заветные! Погоди, погоди родной… У меня на этот случай даже списочек специальный имеется. На досуге от делать нечего составила. Щас принесу…

Ах, как Люся по квартире своей заметалась! Будто хмельная – спотыкается, на мебельные углы налетает. От радости-то всё никак и не припомнит – куда списочек свой тот сунула. В комоде все ящики наизнанку вывернула, шкатулки-коробки с коммунальными и прочими платежами перетрясла. А у самой сердце при этом взлетело аж до ушей и там звенит себе, аж поёт, соловьем со всех сил заливается. В висках еще и кровь отбойным молотком бьёт.

Ну, отыскала она, наконец, список этот. Из старой, еще маминой книжки по домоводству выудила. С обеих сторон мелким бисером исписанный листок. Под пунктами – всё сплошь самые-самые ее желания. Всю жизнь собирала, ничего за душой не утаивала. Глянула только – все ли на месте. Все. Итого – шестьдесят три штуки.

Бежит Люcя на кухню. Карпу-чудотворцу бумажку под нос суёт.

– Что-то многовато у тебя, как я смотрю, желаний-то, – хрипит тот, а сам плавниками так и машет, словно мух от себя отгоняет, – Поскромнее нельзя ли? Посмотри на меня – я ведь уже старенький. И от долгого безводья – еще и основательно утомленный… Мне больше одного пунктика ну никак не осилить… Так что выбирай себе, Люсь, из своего списка желание, которое самое нужное, самое дорогое, самое-самое долгожданное… Да поскорее давай… Видишь – совсем занемог я тут у тебя, без родной рыбьей среды и водяного простора…

– Что ж, одно так одно, – не спорит с чудотворцем Люся, – И то хорошо. Другим вон – ведь и столько за всю долгую жизнь не перепадает.

Уселась она тут со своим списком за кухонный стол поудобнее, красный химический карандаш в руку взяла: свои лишние заветные желания для ясности вычеркивать.

«Ну, положим, теперь-то уж я и без миллионного лотерейного выигрыша обойдусь,» – думает, и притом улыбается, аж сопрела вся, – «Мне ведь сейчас и без такой серьезной наличности любую самую дорогостоящую мечту осуществить – раз плюнуть. Даже такую, какую и за никакие деньги не купишь… Или как?»

Однако так уж сразу, слёту самое свое первое в списке желание перечеркнуть, его раз и навсегда из своего списка удалить Люся всё же пока не решилась. Поколебалась, карандашик поглодала, дальше вниз по пунктам пошла.

«Второе: чтобы мир во всём мире был?» – читает, – «Неплохо как будто, ну… Ну а дальше что?… Мне-то что от этого мира перепадет? В смысле – мне лично… С другой стороны – слава и благодарные глаза всего человечества тоже на дороге не валяются… Или?… Или все-таки валяются?… Никому не нужные… Даже ей… Хотя…»

Мир во всём мире пока отложила. Пошла дальше.

«Туфли на наборном каблучке – тоже ничего, особенно ежели они от «Маноло Бланик»а… Да… Очень даже нехило… Однако туфли-то – они, стервы, так стремительно быстро из моды выходят… Особенно – их каблуки… С другой стороны – осточертело ведь, всю жизнь только практично обуваться и одеваться! Да-да – именно так! О-сто-чер-тело!…»

Короче, и модные туфли Люся не тронула, равно как и сразу следующие за ними диплом МГИМО с отличием, собственноручно выращенную дочку, умницу и красавицу, а еще лучше – готового, заботливого сына, поездку на Майорку, а с ними – и окончательное и бесповоротное предотвращение экологической катастрофы на земле.

«А что до любимого человека,» – размышляет-гадает себе Люся дальше, – «То теперь-то меня, такую счастливую, такую везучую, такую богатую и миролюбивую, на модных-то каблуках, любой самый сказочный принц возьмет не колеблясь… Дальше…»

Так, к полуночи, добралась наконец Люся до самого последнего пункта своего списка. Того, что за номером 347. И ничего. Все свои желания она основательно пересмотрела, перелопатила, со всех сторон обсосала и взвесила, да так самого нужного и долгожданного, самого заветного и дорогого из них выбрать не смогла. Только душу себе вот-вот уж готовыми к исполнению мечтами разбередила, да радостью, будто чистой, неразведенной водкой обпилась.

А час всё же поздний. И с каждой минуты – только позднее и становился. Как же быть с ним, с заветным желаньем-то? Вот ведь незадача.

«Дай-ка,» – думает Люся, – «Я лучше у самого карпа совета спрошу. Он, похоже, не только старый, но и мудрый. Пусть и подскажет, за каким пунктиком моего списка наибольшее человеческое счастье скрывается.»

Поворачивается Люся к карпу, а у того уж и глаз остекленевший. Люрекс на чешуе поблёк, налетом молочным покрылся. Плавник его вялым капустным листом поникший.

Не дышит чудотворец. Не дождался от Люси заветного её желания. Так и отбыл в никуда, невостребованный.

Ну, взвилась тут, конечно, Люся Золотова. Заголосила.

– Упусти-ила!

Сердце камнем на кафельный пол упало и, судя по звуку – колко, на тысячу острых кусков там и разбилось.

– Упустила? – саму себя переспросила Люся, – Разве?

И сама себе, мягко улыбнувшись, ответила:

– Ничего я не упустила. Было, было у меня счастье, еще как было! Да-да. Вот тут, за этим кухонном столом, со мной рядом целых три чудесных часа жило, сидело, вместе со мною – вот-вот исполнению всех-всех моих заветных желаний – радовалось!

«Я тебя люблю!»

Была у Котова жена, да сплыла. Точнее – уплыла. А еще точнее – ее увез на белом без единой ржавчинки пароходе широкопалый немец к себе в Любек. Сказал ей на ломаном русском, что название этого немецкого города произошло от нашего русского слова «любовь», ну она ему захотела поверить – и поверила. Собрала ложные жемчуга и прочую свою копеечную галантерею, да и уехала с ним, на первом же по весне судне.

«На плите гороховый супчик,» – написала она мужу в прощальной своей записке, – «Разогрей, не поленись. И вынеси ты, в конце-то концов, ради Бога мусор!…»

Обычно в конце таких записок жена ставила: «Буду поздно. Не жди. Целую.»

Но на этот раз она ограничилась одним только: «Не жди…» Без поцелуев обошлась.

Супчик на плите оказался не только холодным, ниже даже комнатной температуры, к тому же недосоленным и отдавал железом, но Котов всё равно его безропотно дохлебал и даже тарелку за собой вымыл, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.

«Вот бы жена, небось, удивилась!» – подумал было он, – «Какой я вдруг серьезно хозяйственный,» – но вовремя спохватился и побрел выносить мусор.

На лестничной клетке между третьим и вторым этажом он остановился и впервые в жизни закурил в неположенном месте.

«Надо же, а ведь и вправду ушла», – подумал он растерянно, – «Недаром, выходит, столько лет всё грозилась…»

Во рту у Котова заполоскалась горечь, от обиды ли, от табака ли натощак, он не понял.

На мусорном баке во дворе кто-то оранжевой краской вывел жирное, пронзенное стрелой сердце, не сердце даже, а величиной с пудовый картофельный мешок сердцище, и под ним приписал: «Я тебя люблю!»

От одного только вида этой чужой неприглядной любви у Котова заныло в солнечном сплетении и в горле запершило. Рыжие буквы задвоились у него в глазах, а грубо намалеванный международный символ любви вздрогнул и затрепетал совсем как живое, отчаянно бьющееся человеческое сердце.

«Эх, мало я Варьку свою всякими нежными словами баловал»… – постиг тут Котов свою многолетнюю ошибку, – «Когда я, к примеру, ей в последний раз говорил, что я ее люблю?… Вот именно – никогда. А она, бедняжка, может, всю жизнь свою со мной только этого и прождала. Не дождалась вот. Теперь вот живи тут без нее. Бобылем майся… Расстраивайся…»

Он в сердцах вытряхнул ведро в расписанный любовным признанием мусорный бак. Замелькала, заискрилась картофельная шелуха. Сизая, благородного перламутрового отлива кость мелькнула и тут же улетела туда, в мутную, зловонную глубину.

«Опять вон как толсто кожуру срезала… И мясо неправильное покупала…»– попробовал было Котов по привычке на жену за бесхозяйственность разозлиться, но вместо этого только всхлипнул.

Так ему вдруг пронзительно захотелось, чтоб жена никуда не ушла! Чтоб поднявшись назад, к себе в квартиру, он снова застал ее, сидящей на их ветхом диванчике перед телевизором, ножки в шерстяных носочках под себя поджавшей и сердито читающей социалистическую еще книжку по домоводству.

– Вернись, Варька! – вскрикнул он, до хруста прижав ведро к груди, – Вернись, и я буду тебе по тысяче раз в день о моей любви заявлять! Клянусь! Клянусь! Ты только вернись! А я за тебя – на всё, нет, честно, на всё-всё готовый!

Ну откуда же Котову было знать, что в мусорном-то баке как раз в этот момент чёрт околачивался? В чужих выброшенных письмах, поганец, рылся, да яблочком гнилым закусывал.

Услыхал хвостатый Котовскую клятву, развеселился. Обиженный муж – любому чёрту находка. Работы с ним с напёрсток, а удовольствия – аж с мусорное ведро.

– Будет, будет тебе, бедолага, возлюбленная жена твоя обратно! – гаденько усмехнувшись, шепнул тут чёрт из кромешной темноты бака, – Но и ты у меня, Котов, смотри, от слов своих не отступайся! Каждый день чтоб жене о любви своей заявлял, как обещано!

Чертом сказано, чертом сделано. Где-то через месяц, сирень в городе как раз отцвела и в городе резко запахло перегретыми автомобильными шинами, возвращается Котов как-то вечером после службы к себе домой, а там – на тебе. Чудо. Настоящее, чертовское. Жена-то его, беглая его Варя, и впрямь на их ветхом диванчике перед телевизором сидит, его дожидается. Ножки в шелковых носочках под себя подвернула, книжку по домоводству сквозь слёзы листает, делает вид что читает, а у самой глаза от страха на одной строчке там так и стоят, как вкопанные.

Только Котов вошел, откинула она книжку, как нашкодившего котёнка – в дальний угол, с дивана вскочила, да как кинется своему брошенному супругу на грудь. Чуть с ног его не повалила. Всем своим, немного по-новому, на нездешний немецкий лад надушенным и кое-где подправленным и подлатанным телом дрожит, прижимается. И сердце в ней до того неистово бьется и мечется, вот-вот от натуги треснет: во всем теле так и отдаётся, в её теле, в его.

– Ах, Котов! Котов! Муж мой любимый! Простишь ли ты меня? – кричит и плачет, да так, будто слезами всего его за все прошедшие недели разом обстирать собралась, – Я ведь от тебя только понарошку бросила! Не всерьез! Я тебя, дорогой мой, любимый, только ведь немного припугнуть хотела! Чтобы крепче любил. Да и немец тот оказался вовсе не настоящий. Неправильный. И машина его – не его… Ну, плохая я! Плохая! Знаю! Ну, давай, побей же меня! Накажи за глупость! Так! Так!

Руку Котова обеими руками берет и себя же ею по своим же щекам хлещет.

– Так мне! Так! Чтоб мужа своего на заезжих франтов менять не повадно было! Так! Так!

– Да что ты, Варенька! Да что ты! – залепетал тут Котов, у жены руку свою вырывая, – Да как же можно так себя истязать!? Ты ведь – любимая моя! Слышишь? Лю-би-ма-я! Эх, Варька, если б ты только знала, как я тебя люблю!

Жена вздрогнула.

Свободной рукой Кротов погладил раскаявшуюся беглянку по щеке и снова повторил:

– Я тебя люблю!

Жена отступила от мужа, волчонком на него взглянула.

– Ты меня – что? – переспросила она настороженным шепотом, – Ты сказал…

– Вот именно – люблю! – радостно закивал ей Котов, сам не веря той легкости, с которой из него выплескивалось это чертовское слово, – Люблю, люблю, люблю…

Жена часто-часто заморгала.

«Никак крыша у него потихоньку едет», – подумала она, – «От предательства моего, на пару с обрушившимся одиночеством… Или… Или – просто пьяненький?… Странно это как-то… Вроде, раньше он этим делом не баловался…»

Косо улыбаясь, выскользнула она из комнаты, метнулась в кухню. На шарлотку в духовке посмотреть, и суп по новому любекскому рецепту, с сосисками и горохом, если надо, помешать.

«Вот поест как следует, глядишь, в себя сразу и придет,» – надеялась она, неверными руками накрывая стол в гостиной, – «А то ведь, небось, так весь месяц одними отрубями всухомятку и питался. Вот, пожалуйста, тебе и результат…»

Ни разу не скривившись, ни разу не досолив и не покритиковав, Котов выскреб весь заграничный суп до дна и даже причмокнул от удовольствия.

– Ах, какая же ты у меня, Варюшка, чудодейница! – всё улыбался он, оглядывая жену с неподдельным, каким-то, как Варе даже показалось – немного дьявольским восхищением, – Если б ты только знала, как я тебя такую люблю!

– Не простил! – поёжилась от его слов жена, – И не простит! Никогда!

Она собрала со стола тарелки, унесла их в кухню. На цыпочках. Там же, тихонько, под шум льющейся воды и покурила. Хотя Котов ей на сигареты тратиться и тем самым здоровью себе и всем окружающим вредить – всегда строго-настрого и запрещал.

– Что же ты, милая, здесь-то куришь? – спросил он ее и на этот раз, принеся сам стаканы на кухню, – Идем-ка лучше в гостиную. Там ведь намного удобнее. И уютнее. Пойдем, пойдем, моя хорошая! Любимая моя…

И обняв жену за плечи, он нежно увлек ее за собой.

По привычке пряча сигарету за спиной, в потной ладошке, Варя вернулась с мужем в гостиную. Курить расхотелось напрочь, но она, только чтобы Котову угодить, дососала сигарету до конца, а окурок осторожно придушила на дне подаренной им когда-то свекровью на свадьбу хрустальной конфетницы, которую Котов тут же услужливо и безжалостно ей протянул.

– Чудеса, – сухо заметила она, – Ты что это, Котов, болен?…

– О, да! Я болен! – воскликнул Котов и прижал еще пахнущие табаком пальцы жены к губам, – Я болен любовью к тебе, моя хорошая!

Варя Котова судорожно раскрыла рот, хотела что-то сказать, но всё же не сказала. Не сумела. Не решилась.

Осторожно, как извлекают из рук младенца ножницы или стеклянный стакан, отобрала она у Котова свои пальцы. Потом схватила конфетницу с окурком и отнесла ее на кухню.

«Если он это только притворяется, то надолго терпения у него не хватит,» – попыталась она себя успокоить, – «Попоет о любви денька три, а потом снова таким же как прежде станет… Эх, поскорей бы…»

Однако тут Варвара Котова ошибалась. И три дня после ее возвращенная прошло, и три недели. Третий месяц начался, а Котов всё о своей клятве чёрту там, у мусорного бака во дворе помнил.

Каждое утро он будил жену сладостным долгим поцелуем, после чего приносил ей в постель завтрак из четырех блюд. На подносике каждый раз красовался символ его страстной любви – красная роза с пришпиленной к шипу миленькой открыткой. Жене и читать эту открытку даже не надо было – она и так уже знала, что за слова на ней стоят. Всё те же: «Я тебя люблю, жена моя!»

И с уходом мужа на работу знаки его любви к жене не прекращались. И убирая постель, и в посудном шкафу, и в белье, и в карманах пальто и курток натыкалась Варвара Котова на открытки с объяснениями в неугомонной его любви.

– Это же в самом деле, чёрт знает что такое! – вскрикнула она наконец, когда, открыв как-то мусорное ведро, обнаружила и там, прямо на нее глядящую симпатичную открытку со всё с тем же пронзенным сердечком и с до ноя в зубах приевшимся текстом.