Читать книгу Солнце в силках - Марина Сычева - Страница 4

Тайах-ойуун[12] нагнулся, чтобы не зацепить притолоку лосиными рогами, венчавшими его шапку, и вышел из юрты. Нарыяна стояла у сэргэ[13], обхватив себя руками, покачивалась из стороны в сторону. Словно дитя баюкала. Ойуун нахмурился: будь здесь отец девочки, разговор вести было бы проще. А теперь жди слез.

Заметив рыжий отсвет под ногами, Нарыяна обернулась, засеменила к шаману:

– Как она, Тайах-ойуун?

– Кости целы, ссадины и царапины сойдут. Что же до души Тураах, все зависит от внутренней силы.

Нарыяна молчала, заглядывала в лицо старого шамана полными слез глазами. Не понимает.

Тайах вздохнул, заговорил медленно, чеканя каждое слово:

– То не лихоманка-знобуха. То перековка. Так начинается тропа шамана. Дочери твоей, коли сдюжит, отныне только этой тропой следовать. И мальчику тоже.

Бессильно опустились руки. Губы дрогнули, беззвучно повторяя слова ойууна: тропой, тропой шамана. Тайах ждал.

– О татай![14] – простонала Нарыяна, цепляясь за рукав шаманского кафтана. – Верни ее, почтенный ойуун! Не дай моей Тураах потеряться на путях Трехмирья…

– Вернуть? – он прищурился, на потемневших от лет щеках проступили морщинки, будто резец искусного мастера прочертил. – Ступил на тропу – не сойдешь уже. Не дает она выбора. Слабых ломает, выпивает разум или жизнь. Но я бы не назвал это выбором.

Пальцы Нарыяны разжались, она упала на колени и закрыла лицо руками.

– Не лей слез напрасно, дождемся рассвета. Глядишь, хватит сил у Тураах перековаться, – смягчился Тайах-ойуун. Нарыяна всхлипнула и зарыдала пуще прежнего.

Шаман досадливо покачал головой: убивается так, словно шаманская доля хуже гибели. Ничего, выплачет глаза да смирится. Тревожило иное: почему утянуло обоих детей? Отродясь не слышал Тайах-ойуун, чтобы в одном улусе сразу две души на путь вступали. Уж не кроется ли здесь беды?

Он устремил взор в ночь, будто та могла ответить.

Тураах открыла глаза. Тело ныло, словно его разобрали по косточкам и собрали снова. Тошнота подкатывала к горлу. Хотелось пить, но сил не было даже руку поднять. Перед глазами пылали красно-коричневые пятна. Они отвлекали от страшного, таящегося в закутках памяти: пустые бездонные глазницы, птичий смех и вихрь черных перьев. Затягивает, затягивает… Тураах моргнула, отгоняя липкий ужас. Пятна тут же сложились в до черточки знакомый узор, украшавший стены родной юрты.

В стороне стукнуло. Тураах скосила глаза на звук. Берестяная чашка с надтреснутым краем, покачиваясь, истекала водой на настил. Такой желанной водой… Тураах с трудом отвела взгляд. А вот и мама… Лицо осунулось, неубранные густые волосы струились по плечам. Задремала у орона Тураах. Выронила чашку – и даже не проснулась.

– Мама, – спекшиеся губы не слушались, голос не хотел рождаться в пересохшем горле. – Воды…

С трудом вымолвленные слова лишили последних сил. Тьма подкралась незаметно, обволокла, убаюкала, и Тураах уже не видела, как в глазах очнувшейся матери испуг сменился теплом пополам с тревогой, как Нарыяна подняла чашку и бросилась к кадке с водой.

Струйка студеной воды скользнула по губам, просочилась в горло, и успокоенная Тураах свернулась в колыбели мрака. Лишь иногда нарушал ее сон образ кареглазого старика с короной ветвистых рогов. Словно ожила одна из тех причудливых деревянных фигурок, что резал отец долгими вечерами. Старик шептал замысловатые фразы, и мерно качался зубчатый венец рогов.

Похоже, здесь.

Осторожно, щадя старые колени, ойуун опускается на землю. Зарывается пальцами в ее черную плоть.

Поведай мне, покажи…

Вперед. Назад. Вперед. Назад. Тайах раскачивается мерно. Ловит ритм леса. Звук рождается в утробе, поднимается, пока не прорастает в горле. Бьется громче, резче. Песнь заполняет все вокруг – и обрывается.

Тайах-ойуун распахивает густо-карие, словно кора старого дерева, глаза.

Здесь, да не совсем.

Найденные бездыханными на этой полянке, Тураах и Табата встали на шаманью тропу в ином месте. Чужом. Страшном.

Населяющие каждое древо духи-иччи испуганно жмутся, прячутся в сердцевинах стволов. И шепчут. Шепчут о мраке, вторгшемся в это место. Его следы волокнами тьмы клубятся в густых тенях. Отпечатки недоброй воли, мертвого пространства.

Тайах чует злой умысел, к счастью, окончившийся неудачей – оба ребенка пришли в себя на рассвете, сохранив и жизнь, и разум. Мальчик очнулся с первыми лучами солнца и чувствовал себя сносно. Похоже, его перерождение прошло легче: силы в нем меньше, но это сила светлая. Вырастет из Табаты Белый шаман. Тураах приходила в себя дольше, мучительнее, все тело ее покрывали ссадины и царапины, сознание долго мутилось, но то, что она выдержала испытание, свидетельствует о большой внутренней силе.

Кому из мертвых нужны были дети и зачем? Кто пытался забрать их? Да и обоих ли?

Старый ойуун поднимается, качнув тяжелыми лосиными рогами, тянется к клубящимся у самой земли сгусткам мрака. Позволяет черным нитям опутать узловатые пальцы: посмотрим, куда ведет след.

Тьма сгущается, выползает из тени. Деревья смыкаются плотнее, иссохшими ветвями преграждают путь. Ни дружелюбного шелеста листьев, ни вечных шорохов леса. Только вязкая, давящая тишина. Даже иччи покинули эти глухие места.

Усталость наваливается, ломит суставы, щемит в груди, но Тайах упрямо шагает дальше, оступается на острых камнях.

Кто ты, скрывающийся во мраке? Что ты?

Тонкие сгустки мертвенного мрака, ведущие ойууна, свисают тут и там с голых ветвей, цепляются за полы кафтана. Слишком поздно Тайах замечает: тьма, как пиявка, подтачивает его и без того убывающие силы.

Деревья расступаются, открывая проход к пепелищу. Мертвая земля, не оправившаяся после бушевавшего здесь некогда всепожирающего пламени. Посреди серого пятна возвышается обугленный ствол, а на его мощных сучьях покоится прогнивший арангас – могила шамана.

На границе пепелища Тайах замирает, тяжело дыша. Стряхивает назойливые плети мрака.

Здесь.

Чужое присутствие давит на плечи.

Где ты?

– Меня ищешь, Белый шаман? – злая воля мертвеца бьет стремительно. Склонись, склонись передо мной. Ойуун сопротивляется, расправляет плечи. Сквозь гнет, до хруста в позвоночнике. Подводят колени. Распухшие от долгого пути, они подламываются, бьются о мертвую землю, вздымая серые клубы пепла.

От боли меркнет в глазах. Тайах проваливается в боль. На миг, всего на миг, но этого хватает, чтобы чужая воля навалилась, заставила опустить голову.

Вырывает из мрака тихий перезвон накладок на шаманском одеянии. Старый шаман с усилием вскидывает руки, сплетает дрожащими пальцами вязь обережного заклятия. Медленно-медленно поднимает голову.

Арангас содрогается и трещит. Из щелей прогнившего короба с отвратительным шипением хлещет мгла, тяжело оседает к подножию мертвого дерева, сплетаясь в силуэт того, кто был здесь похоронен.

Черная тень, едва напоминающая человека, – все, что осталось от этого существа. Тень и два желтых, звериных глаза.

Откуда же столько злобы?

Тепло-коричневое сияние окутывает шамана – живое, живое среди мертвого – и устремляется в средоточие мрака.

Вот он, ответ. Вот суть Неведомого. Еще немного, и уловишь.

Тайах-ойуун тянется, тянется, тянется – и достает. Но вовсе не то, к чему стремился. Вместо разгадки перед шаманом распахивается бездна ненависти ко всему, что наполняет этот мир. К самой жизни. Ойуун падает в ее смердящий разложением зев. Не за что зацепиться. Нечем отгородиться от всепоглощающей злобы, которая и есть суть Неведомого. Тьма впивается в сознание острыми клыками, терзает и рвет, упивается чужой болью.

Мрак сжимается, заключая старого шамана в узкий короб, наполненный гнилью и червями.

Посмотри, ойуун: кто здесь покоится? Да и покоится ли?

Видишь? Теперь это твой арангас.

Тьма гогочет и выпускает перемолотого ненавистью Тайаха из своего существа.

Руки трясутся. Тело не слушается. В груди щемит так, что не вдохнуть. Только бы не упасть! Пусть на коленях, но с прямой спиной. Только бы не упасть.

Старый шаман цепляется за эту мысль из последних сил. Держится. И не отводит взгляд от двух желтых огней напротив.

Склонив голову, тень разглядывает сотрясающегося от напряжения старика. Скалится хищно, словно волк, загнавший дичь в угол.

Тебе не уйти.

Не уйти. Слишком стар, слишком много сил вытянули проклятые пряди мрака.

Клубится перед Тайахом восставшая из арангаса ненависть к жизни, наслаждается слабостью ойууна. Следующий удар – последний.

Да, слишком стар. Но старость сильна мудростью. Что же породило такую зверскую ненависть ко всему, что дышит и чувствует? Ойуун перебирает крохи полузабытых сказаний, собранных за долгий век жизни, и вдруг понимает, кто стоит перед ним.

Умун, забытый людьми шаман, поставивший свою жизнь выше служения своему племени, выше всего, что наполняет этот мир. А ненависть к жизни – лишь жалкое прикрытие для животного страха смерти.

Существо, чье имя вылиняло в памяти людей до безликого Умун. Неведомый злобно щурится. Чует, что разоблачен. Рычит утробно, наступает на ослабевшего Тайаха.

Ойуун спокойно смотрит на того, кто завершит его путь в этом мире. Жалеть не о чем: Тайах прожил долгую и достойную жизнь. Но Умун – угроза, он принесет гибель многим людям. И в первую очередь одному из двух детей, только вступивших на шаманью тропу.

И решение, неожиданное и почти нелепое, приходит.

«Тебя страшит смерть? Но ведь ты уже мертв. Я же могу дать тебе жизнь, – подмигивает Тайах надвигающемуся мраку, снимая все затворы, распахивая свою душу. – Бери, Неведомый!»