Читать книгу О жандармах, императорах и изобразительном искусстве. Архивные заметки - Марина Сидорова - Страница 13

Всегда было принято считать, что центральный орган политической полиции николаевской России – III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии – крепко и надежно хранило свои секреты, ни одна бумага не выходила за пределы учреждения без ведома начальства, а все секретное делопроизводство концентрировалось в тайных сейфах управляющих. На самом деле, все обстояло несколько иначе. Достаточно упомянуть хотя бы историю создания архива этого учреждения, образованного спустя двадцать лет после организации самого ведомства, т. е. в 1847 г., да и то после одного курьезного случая. А именно. Государь Николай Павлович, любивший посещать различные учреждения, после очередной инспекции Государственного архива МИД спросил шефа жандармов А.Ф. Орлова о состоянии архива вверенного ему заведения. Начальник тайной полиции был в замешательстве и вызвал к докладу всезнающего Л.В. Дубельта. Леонтий Васильевич также оказался не в курсе дела и решил сам лично заняться этим вопросом. При проверке выяснилось, что законченные делопроизводством дела в каждом структурном подразделении III Отделения сваливались в беспорядке на пол, многие из них хранились также и в подвале, который во время поднятия уровня воды в реке Фонтанке часто заливался водой, секретное делопроизводство хранилось вместе с «открытыми» делами, и уж ни о каком справочном аппарате не было и речи. Немедленно был составлен всеподданнейший доклад о необходимых работах и средствах для приведения в порядок архивного делопроизводства III Отделения и спустя полгода архив по наружному виду далеко перещеголял архив министерства иностранных дел[178]. Однако потребовался ни один год чтобы привести в порядок соответствующее задачам охранения политической безопасности государства внутреннее устройство архива. Один из чиновников III Отделения вспоминал: «Несмотря на то, что в III Отделении сосредотачивались все отрасли государственного управления и все возможные дела и вопросы от самых мелких и личных до обширных государственных, дела этого Отделения велись страшно халатным образом, без всякой цели и системы, по большей части по вдохновению, по настроению минуты и злоупотреблений было множество»[179]. Об одном из таких злоупотреблений и пойдет речь в настоящем сообщении.

Накануне Рождества 1849 г. в одном почтовом ящике на Невском проспекте обнаружили странный пакет. На конверте вырезанными из газет буквами был наклеен адрес: «Его Императорскому Величеству секрет». Странный конверт тотчас доставили в дом на Фонтанке, 16. Вскрыв его, А.Ф. Орлов и Л.В. Дубельт обомлели. В конверте лежали вырезки из всеподданнейших докладов шефа жандармов с резолюциями Николая I и приложенная к ним записка, составленная из тех же что и на конверте вырезанных букв следующего содержания: «Для подарка к Новому году, Государь Император, вот новость из 3 Отделения, это очень легко получить за деньги».

А.Ф. Орлов тотчас же поехал в Зимний дворец. Император сделал шефу жандармов серьезное внушение за вскрытие конверта на высочайшее имя и назначил секретную следственную комиссию под председательством князя А.Ф. Голицына, состоящего при государе «куратором» III Отделения.

В ходе первоначального следствия выяснилось, что из «особой картонки» исчезли 18 всеподданнейших докладов А.Ф. Орлова за 1847 г., четыре вырезки из которых и посылались императору с анонимным письмом. Управляющий III Отделением Л.В. Дубельт, на котором лежали функции по порядку прохождения бумаг в ведомстве, потребовал строгой ревизии всего делопроизводства. Особое внимание при этом обращалось на место хранения секретной документации и степени ее доступности. Как следовало из материалов ревизии, в каждом из структурных подразделений III Отделения были свои «текущие» архивы, дела которых по истечении положенного срока, сдавались в общий архив, устроенный в 1847 г. Секретные дела велись, в основном, в 1 экспедиции и доступ к ним имел лишь определенный круг лиц. Всеподданнейшие доклады хранились отдельно от общего делопроизводства экспедиции, в специальном шкафу.

Было понятно, что кражу совершил человек не посторонний, а чиновник, хорошо ориентировавшийся в делопроизводстве ведомства и имеющий доступ в 1 экспедицию. А.Ф. Голицын прекрасно знал всех чиновников III Отделения, атмосферу, царившую в ведомстве: чиновники были немолодые, степенные, подолгу работавшие друг с другом, составлявшие тесный кружок единомышленников, хорошо осознававших в каком ведомстве они служат и с какого рода документами имеют дело. Как явствовало из материалов следствия, чиновник, совершивший кражу бумаг «действовал исключительно из злобы и мщения». За один день из всего немногочисленного количества чиновников[180] был вычислен подобный человек.

Им оказался служащий в архиве А.М. Петров, зачисленный в III Отделение в 1847 г. по высочайшему повелению за оказанные правительству услуги. Услуги бывшего студента киевского университета Св. Владимира состояли в том, что он, будучи осведомлен о существовании Кирилло-Мефодиевского общества и его членах, откровенно изложил свои познания в III Отделении. Шеф жандармов А.Ф. Орлов предложил императору отблагодарить Петрова, зачислив его на службу в государеву канцелярию. Интересно отметить, что управляющий ведомством Л.В. Дубельт, не желая иметь у себя доносчика, был против подобного зачисления и предлагал наградить Петрова денежной премией. Петров все же был зачислен в штат с правами действительного студента и жалованьем 515 рублей серебром в год и был прикомандирован к архиву для «…приведения его в порядок, так как знал иностранные языки и умел читать старинные рукописи»[181]. Отношения Петрова с сослуживцами складывались непросто – чиновники сторонились доносчика, сам Петров характер имел скрытный, неуживчивый, его угнетало безденежье, тревоги за оставшуюся в Старо дубе мать. Круг его петербургских знакомых был небольшой. Киевский приятель поручик 3-й гвардейской гренадерской артиллерийской бригады Л.Я. Багговут свел его с полковником А.В. Висковатовым, занимавшимся по приказанию Николая I историческими изысканиями по составлению хроники полков русской армии. Петров составлял некоторые биографии, занимался переводами.

Поводом для ареста Петрова послужило нахождение в ящике его рабочего стола многочисленных вырезок и сургуча точно совпадавших, как установили эксперты, с буквами и сургучом на безымянном конверте. Все бумаги Петрова, как находившиеся в его петербургской квартире, так и у матери в Стародубе, были опечатаны и доставлены в III Отделение. Среди бумаг внимание следователей привлекло письмо, написанное неким П.К. Меньковым. Рассказывая приятелю о своих исторических изысканиях по истории Малороссии Меньков про между прочим просит Петрова: «…История казачества с ополчения 1812 г. и до основания казацких полков в 1831 году становится темна – вероятно, есть у вас официальные бумаги, обвинения и оправдания Репнина – это может объяснить дело…Еще мой друг, услуга. Мой товарищ детства Федор Васильевич Чижов по подозрению в делах Малороссии был схвачен в Петербург – понимается, что он как истинно умный и благородный человек, чуждый вздоров, был оправдан. Но на него были доносы из за границы и нельзя ли схватить резюме этих доносов, в чем они заключались и через кого они шли, по его мнению, из Австрии. Одолжите – он никогда не узнает источника, что же касается до меня, то моя с виду болтливая натура, нема и крепка…»[182].

Выяснилось, что Петр Кононович Меньков – дворянин Тверской губернии, еще будучи курсантом Императорской военной Академии, серьезно увлекся военной историей. Будучи назначен после Академии в 4-й пехотный корпус, Меньков по приказанию начальства составил маршрутную карту и военно-статистическое описание Киевской губернии, ряд очерков по истории городов и этнографии Украины, состоял членом Киевской археографической комиссии. А.В. Висковатов предложил Менькову составить историю Малороссийского казачества для готовившейся им «Истории полков русской армии». Эта работа полностью захватила Менькова: «…я объездил всю киевскую губернию вдоль и поперек, независимо от официальных казенных работ занимался собиранием материала, ознакомился с Варшавским архивом и делал в оном некоторые выписки…»[183]. Случай свел его в Петербурге в 1847 г. со старым киевским приятелем А.М. Петровым, который предложил свою помощь в некоторых архивных изысканиях. Меньков с радостью согласился и вскоре отбыл к новому месту службы – дежурным штаб-офицером при варшавском наместнике И.Ф. Паскевиче. Служба шла в гору, научные изыскания тоже продвигались успешно, но вдруг внезапный арест 20 марта 1849 г. С жандармом он был доставлен в Петербург в дом у Цепного моста. Сюда же препроводили и все арестованные бумаги Менькова, среди которых нашли не только переписку с Петровым, но и две тетради с критическими рассуждениями о настоящем положении армии. На вопрос следователя: «…какими случаями приведены Вы к такому понятию о нашем войске и для чего записывали политические события?»[184] Меньков чистосердечно раскаялся, сказал, что давно отрекся от своих взглядов, а записки просто забыл сжечь. Много лет спустя, он запишет в своих воспоминаниях: «за этот мой ответ я краснею до сей поры. В оправдание свое могу сказать, что весь ответ этот, в котором я с таким бесстыдством отказывался от моих убеждений был составлен по совету князя Голицына, чтобы спасти себя и его от гнева Николая Павловича»[185]. На все прочие вопросы в отношении переписки с Петровым и просьб к последнему о сообщении сведений из дел III Отделения, последовали такие же чистосердечные объяснения и раскаяния. Все это в совокупности, а также заступничество А.В. Висковатого и И.Ф. Паскевича возымели место. Во всеподданнейшем докладе Л.В. Дубельт и А.Ф. Голицын писали, что Меньков «есть офицер образованный, способный, вполне преданный Государю Императору и Отечеству и может быть весьма полезен для службы. Что же касается его связей с Петровым, то «цель Менькова была чисто ученая, не соединенная ни с какими незаконными видами, и только жажда познания ввела его в неосторожность писать к чиновнику Петрову о доставлении ему сведений из архива 3-го Отделения»[186]. Вскоре Менькова освободили и возвратили к месту его службы в Варшаву, причем по ходатайству шефа жандармов А.Ф. Орлова факт вызова Менькова в Петербург не был занесен в формуляр[187].

Следствие же в отношении самого А.М. Петрова продвигалось крайне медленно, в показаниях подследственного было много неясностей, путаницы и противоречий. Он сознался, что при разборе дел в архиве, некоторые из дел расшивал и изымал наиболее интересные документы, что «любопытствовал» в бумагах на столах у чиновников канцелярии, что в отчаянии «худо отзывался о его товарищах и о месте его служения и что говорил о намерении утруждать лично и написать Вашему Императорскому Величеству о своем положении»[188]. Но в отношении главного пункта обвинения – писал ли он анонимное письмо на имя императора – Петров никак не сознавался. Более того, у следствия складывалось впечатление, что Петров действительно не понимает о чем идет речь. Для увещевания обвиняемого призвали священника – протоиерея Казанского собора Андрея Райковского. Неизвестно о чем беседовал священник с арестантом, однако после этого разговора Петров сделал чистосердечное признание, но через два дня отказался от него. После очередной встречи со священником вновь сознался, но стал крайне неуравновешен. Усомнившись в причастности Петрова к написанию анонимного письма, следователи стали задавать вопросы, ответы на которые могли быть известны только следователям и преступнику. Например, на вопрос «куда был положен конверт на имя императора?» Петров ответил, что положил его на один из подъездов Зимнего дворца, в то время как конверт был брошен в почтовый ящик на Невском проспекте. Сказал он и о том, что сам собственноручно подписал конверт, не зная, что надпись была сделана из приклеенных газетных букв, а в дате написания и вовсе ошибся на целую неделю. Специально ли Петров водил следователей за нос или действительно был не причастен к анонимному письму – следствие так и не установило. Во всеподданнейшем докладе князь А.Ф. Голицын писал: «Между тем однакож недостаток юридических доказательств и противоречащие друг другу объявления самого Петрова при рассмотрении обвинения противу него порядком суда, не дозволяли бы признать виновность его вполне доказанною. Поелику же, кроме главного пункта обвинения Петрова, то есть безымянного письма на Высочайшее имя, он уличен и сознался в расшитии некоторых дел из архива 3 Отделения и похищении из оных секретных бумаг, за что он на основании Уложения о наказаниях уголовных, главы 4 статьи 330, подлежит лишению всех прав состояния и ссылки на житье в Томскую или Тобольскую губернию с заключением от двух до трех лет»[189]. Голицын просил императора, в силу оказанной Петровым в 1847 г. «услуги» по раскрытию Кирилло-Мефодиевского общества, о смягчении наказания по статье.

Полтора года просидел Петров в секретном доме Алексеевского равелина Петропавловской крепости, а затем был определен на службу в Олонец столоначальником в уездном суде, а вскоре перемещен в Петрозаводский уездный суд заседателем. В 1855 г. начальник Олонецкой губернии В.Н. Муравьев ходатайствовал о зачислении Петрова к себе чиновником особых поручений и запрашивал III Отделение о причине его ареста и заключения. III Отделение ответило на ходатайство губернатора следующим письмом: «Обстоятельства дела, по которому он был заключен в Петербургскую крепость, известны Государю Императору, но в формулярном списке Петрова объяснены быть не могут, что же касается производства его в следующие чины, то означенное дело и содержание его в крепости не должны быть к тому препятствием»[190]. Петров провел в Олонецкой губернии семь лет и после снятия надзора уехал на родину в Старо дуб. Приехав однажды по делам службы в Петербург, он случайно столкнулся со старым приятелем П.К. Меньковым и на вопрос последнего о причинах ареста и ссылки, ответил что и сам того не ведает.

Вопрос о виновности Петрова в деле написания анонимного письма останется, очевидно, никогда не решенным. Все вещественные доказательства по этому делу, как ни странно, были выделены в макулатуру и уничтожены уже в советское время в 1940 г. при систематизации документов секретного архива III Отделения[191]. Никаких прямых улик против Петрова в деле нет, и только иногда при чтении строк свидетельских показаний, допросов, объяснительных записок вдруг закрадывается сомнение – а не была ли вся эта история типичной провокацией со стороны чиновников III Отделения, которые всеми путями старались избавиться от доносчика в своем учреждении. Недаром, общее мнение всех чиновников «лазоревого» ведомства о Петрове было так красноречиво выражено в докладной записке М.М. Попова, непосредственного начальника обвиняемого: «Свойства его самого (т. е. Петрова – М.С.) не вселяют к нему доверия…Петров, в 1847 г. донесший о существовании в Киеве Украйно-Славянского общества, основал этот донос на разговорах, подслушанных им в замочную скважину, потом при очных ставках в Петербурге с жестокостью уличал обвиняемых им, в том числе бывшего наставника своего, адъюнкт-профессора Костомарова. Хотя донести о государственном преступлении против кого-то ни было есть обязанность каждого подданного, но человек, подслушивающий в скважину замка и без всякого уважения уличающий своего наставника, которому он был обязан многим, показывает уже, что Петров, по крайней мере, не обладает высоким духом, тем более что он, как из результатов дела видно было, многое увеличил в своем доносе»[192]. А уж как устроить грамотную провокацию чиновники III Отделения знали хорошо. Кстати сказать, долгое время А.М. Петров получал из III Отделения денежные единовременные пособия и никогда не встречал препятствий к получению заслуженных должностей на новых местах службы.