Читать книгу Цена потери. Повесть - Марина Зейтц - Страница 2

Меня зовут Маша, я родилась в Германии, живу в Соединенных Штатах Америки. У меня русское имя. Вы скажете, что Мария – это интернациональное имя и будете правы. Но я именно Маша, названа так на русский манер… Имя это, как и любовь к русскому языку, который я преподаю в университете, я получила от бабушки. Ее тоже звали Машей… Я пишу в прошедшем времени потому, что она уже умерла.

Я как раз недавно вернулась из Германии с ее похорон. Там моя кузина сунула мне в сумку пачку исписанных бабушкиным почерком бумаг, громко прошептав при этом:

– Это мы нашли в ее столе. Тут все по-русски! Разберись. Нам все равно не понять.

На прощальную церемонию прибыли родственники: моя мама Лада и ее родная сестра Клара – дочери бабушки Маши, а еще моя кузина, дочка тети Клары, та девушка, что положила в сумку бабушкины записки. Мама и тетя Клара плакали, а кузина все время крутила головой, разглядывая гостей – их было много! Кроме родственников пришли многочисленные друзья, представители разных общественных организаций, все те, для кого бабушка Маша была светлым маяком в жизни, не знаю, как это по-русски – была душевным другом. Так они все и говорили, когда прощались с бабушкой. Для многих из них она сумела сделать что-то нужное, чем-то помочь. Похоронили ее рядом с дедушкой Петером, который умер намного раньше, чем она.

Придя домой, я сразу стала изучать документ, попавший мне в руки. Каково же было удивление, когда я поняла, что бабушка написала что-то вроде повести о давно минувших годах, о старинной дружбе двух совершенно не похожих девушек и о трагической тайне, которую знали только они двое. Бабушка Маша в свое время закончила литературные курсы, потому ее повествование временами было достаточно красочным, даже, можно сказать, художественным…

Многое из того, что я прочла, было очень сложно понять, многое для меня показалось странным и невозможным. Однако, бабушка была абсолютно честным человеком и врать не могла.

Вот ее рассказ.

…Недавняя встреча с Лидией, моей старинной подругой и бывшей однокурсницей поразила своей неожиданностью и вызвала в памяти целую череду сумбурных воспоминаний. Так порыв ветра срывает с темных ветвей старого дерева стаю птиц – черных, взлохмаченных, остроклювых. Разлетаются они кто куда; тоскливо становится на душе, когда следишь за неровными взмахами крыльев, хотя понятно: все это тени давно минувшего прошлого.

Голоса их звучат глухо, клювы уже никого не ранят. Столько лет прошло!

Когда я заглянула в не замутненные временем глаза Лиды, где-то внутри, не в сердце даже, а ближе к лопаткам, возникло нечто холодное и острое: унизительная жалость? Горькое сожаление о том, что я ничем не смогла ей помочь… тогда. И, к сожалению, вряд ли смогу и теперь.

Все так же глаза эти были лазурны и ярки, странно выделяясь на сморщенном личике, словно не пришла им пора выцветать и гаснуть. Казалось, что-то питает их неугасающий свет: мысли или чувства – то, что держит здесь, среди нас. Да! Взгляд ее почти не изменился, был таким же острым. Но, уже с большим трудом, узналась и жилистая стать, и прежние рыжеватые лохмы, превращенные жизненными ураганами в редкие седые перышки. Худа она была почти как тогда, когда мы встретились впервые, но теперь худоба эта была старческой, немощной…

Впрочем, все по порядку!

История эта началась зимой тысяча девятьсот сорок восьмого года в далекой, незабываемой стране с названием Советский Союз, победившей тогда в недавней войне с фашизмом.

Я с детства жила в Ленинграде – это был удивительный город! Весной там начинались так называемые «белые ночи», когда можно было далеко за полночь читать, не зажигая свет, зимы тянулись чуть ли не полгода, а лето обрывалось неожиданно короткой осенью: снег выпадал, бывало, прямо на зеленые листья.

Город очень пострадал во время блокады и ежедневных артналетов – многие улицы и проспекты были уничтожены, дома разрушены, но Ленинград быстро отстроился заново и после войны стал еще краше.

Я теперь часто вспоминаю город моего детства и юности таким, каким он был в те годы…

Впервые встретились мы с Лидией неожиданно – в коридоре института, где я тогда училась.

Надо сказать, что Лида появилась на нашем курсе не в начале учебного года, как положено, а в январе, когда мы все сдавали зимнюю сессию. Потом выяснилось – она явилась после «академки»; помню, я тогда еще удивилась: на первом курсе академический отпуск большая редкость.

Помнится, иду я как-то утром по институтскому коридору в обнимку со стопкой учебников, и вдруг меня буквально сбивает с ног высокая кудлатая девица. Странно, что она меня не заметила – в ярко освещенном шеренгой окон пространстве коридора только слепой не разглядел бы медлительную толстуху в сером фланелевом костюмчике, коей являлась в ту пору я. Война уже три года как закончилась, а я все никак не могла отойти от воспоминаний о блокаде. И никак не могла наесться вдоволь, все время что-то жевала, толстея неуклонно и катастрофически. Организм пребывал в шоке – еда! Вдруг опять пропадет – нужно съесть побольше… Даже академик и нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов смотрел на меня с портрета, висящего на стене, сочувственно – рефлексы, куда деваться, пусть жует.

Помню, что и в момент нашего столкновения я меланхолично поглощала какой-то незамысловатый бутерброд. Девушка, врезавшаяся мне прямо в бок, была тощей и костлявой, что ощутилось мною очень явственно при столкновении. Ее худоба не удивила – мало ли бродило по институту таких «доходяг»! Поразило то, что эта наглая особа, сверкнув глазами небесной голубизны, энергично представилась:

– Лида!

– Маша. – буркнула я автоматически, подбирая упавшие книги и потирая ушибленный бок. Словно зонтиком под ребра ткнули! И кусок хлеба упал…

Надо же, нахалка – вместо извинений сообщает, как ее зовут.

– Смотреть надо! – запоздало выпалила я, бережно отряхивая отлетевший к стене кусочек.

– Да ладно, подумаешь! – беспечно улыбнулась девица. Ее улыбка, что удивительно, мне понравилась.

Как я потом узнала, Лида была вовсе не слепая, а просто вела себя таким образом, словно вокруг никого не было. Причем это выглядело очень естественно, как будто она имела веские причины вас не замечать. Впоследствии мы по странной случайности сдружились, наверно потому, что отличались характерами и внешним видом, забавно дополняя друг друга. Вся комичность при этом, безусловно, заключалась во мне.

Представьте парочку – поджарая цапля рядом с рыхлой курицей. Бескомпромиссная активистка, всегда знавшая верный ответ и пассивная мямля, без конца взвешивающая «за» и «против». Крайности сходятся – если в них есть некие незаполненные пустоты, зоны физического и душевного вакуума, только это должны быть действительно полярные особи. У нас не наблюдалось ничего общего – полярность была налицо, и в то же время… Было что-то, соединяющее! Иногда случается так, что жизнь делает схожими судьбы людей, отмечая их трагической печатью. Мы обе были обречены терять.

Конечно, ничего такого мы тогда не понимали и считали, что в нашем союзе у каждой -своя роль; и как нельзя ведущим актерам без помощи второстепенных персонажей, а героям второго плана нечего делать без главных, так и нам не обойтись друг без друга. Кто был «второстепенным персонажем», а кто «ведущим» – догадайтесь сами.

Я иногда ловила себя на том, что с завистью поглядываю на свою уверенную подругу. Лида, несмотря на колючие локти-колени выглядела невозможной красоткой! Каждый суставчик ее тощего тела был гибок и изящен… Длинная шея с выступающими позвонками казалась по-детски незащищенной, однако довольно широкие плечи добавляли воинственности в ее облик и наводили на мысль, что в защите-то она, как раз и не нуждается. Прибавьте сюда дерзкую выразительность глаз под каштановой лохматой челкой, губы естественного вишневого цвета, короткий упрямый носик – и получите ее тогдашний портрет. Неловкость движений и угловатость фигуры только добавляли «изюминки» этому противоречивому созданию.

Надо ли говорить, что я, напротив, ничем не привлекала внимания – все заурядное, неброское: серые глазки под бесцветными бровями, тоненькие губки, зато щеки пухлые-пухлые, и розовые, как после бани. Херувим-переросток с пушистыми косичками, уложенными вокруг головы.

Нельзя сказать, что я успевала по всем предметам хуже подруги, однако она постоянно меня опережала, производя на преподавателей всегдашнее неотразимое впечатление. Весь ее облик искрился энергией так, что иногда казалось: в ее, вечно взъерошенных, волосах призывно посверкивают электрические искры.

«Я все знаю, спросите меня! Не смотрите на эту дуреху, она двух слов не свяжет, а если свяжет, то кому это надо. Лучше, точнее, яснее и без запинок могу только я, Лидия Воронцова!» – примерно такие импульсы посылала она при помощи магнетических разрядов. И профессора, старые матерые лисы, сдавались и ставили ей сплошные «отлично». О молодых преподавателях и говорить нечего, они только вздыхали, будучи осведомлены о твердых моральных устоях этой студентки.

Лида проживала в общежитии, а я – в деревянном доме на Малой Охте, в малюсенькой квартирке с рассохшимися полами, под самой крышей узкого строения, уцелевшего при артобстрелах. Да нас немцы почти и не бомбили – наверно, за незначительностью… Не замечали.

Жизнь моя в те годы была довольно-таки однообразной и потому я часто бывала в общежитии у Лиды и даже иногда оставалась там ночевать. Вахтерша тетя Шура, старая знакомая моих родителей, жалела меня и закрывала глаза на нарушения режима. А я выигрывала во всех смыслах: не нужно тащиться по утрам в такую даль из дома на трамвае, набитом усталыми людьми – раз! Можно пообщаться с однокурсниками – два, а если удастся полакомиться чем-нибудь вкусненьким – будут все три и даже «тридцать три» удовольствия. Так когда-то бабушка шутила: «Вот тебе все тридцать три удовольствия!»

Студентам приходили посылки от родни, проживавшей в каком-нибудь уютном сельском гнездышке – и учащиеся тащили с почты тяжелые фанерные ящики с косыми строчками синих адресов. Фанерные крышки были прибиты маленькими гвоздочками, эту фанерку надо было подцепить ножом и тогда гвоздики вылезали из деревянной планочки, выпуская наружу одуряющий аромат яблок «белый налив» и домашнего сала. Я была «жертвой блокады», меня жалели и иногда угощали.

Лида тоже получала такие посылки, в основном яблочного содержания, но делилась со мной редко, а просить я не умела. Так порой и сидела, слушая сочный хруст твердой «антоновки» вперемежку с душевными излияниями дорогой подруги. Конечно, Лида периодически спохватывалась и отсекала мне половинку широким ножом, синеватым от сока многих разрезанных им яблок…

Зато подруга охотно оставляла меня на ночь – соседка часто отсутствовала, кровать пустовала, а Лиде было скучно.

От Лидочки я узнала многое, что показалось мне не столько даже удивительным, сколько ужасным… Вероятно, моя неразговорчивость, какая-то жизненная апатичность и замедленные реакции на все, кроме еды, включая сложную историю Лидиной жизни, внушили ей, что я не опасна. А может, второстепенный герой для того и нужен, чтобы, затаив дыхание, слушать монологи? Бурно реагирующему собеседнику подруга может и не доверилась бы…

Из ее рассказов я узнала, что Лида приехала в Ленинград, удивительно быстро восстанавливающий свои улицы и здания после бомбежек, издалека. Учиться в столице у нее почему-то не получилось, а здесь везде был недобор студентов – отличницу и активистку охотно приняли. Сейчас это слово может быть и непонятно, но тогда «активная жизненная позиция» очень ценилась. Это означало, что такой человек не подведет, будет сначала думать о Родине, а потом о себе; поставит общественные интересы выше личных и протянет руку помощи. Последнее к Лидочке, правда, не очень относилось.

– Я издалека приехала, – вздыхая, возвещала она, протирая салфеткой темное лезвие яблочного ножа, – с периферии, из самой что ни на есть провинции!

Хотя ее родной город где-то там, в Сибири – чистенький, зеленый, выбегающий широким проспектом к берегу полноводной реки, был очень красив и даже знаменит.

– Нет, ты, Маша, не понимаешь! Я с детства этот город не любила, и не зря! Оттуда все мои беды и пошли.

…

У меня было хорошее воображение – я ясно видела и уютные тенистые улицы, и небольшую, мощеную булыжником площадь, и Лидин дом, весь в маленьких солнышках осенних «золотых шаров»…

– Да нет, где тут красота? – будто слышала я, как твердила маленькая Лидочка маме, – дома-то все деревянные!!! Сплошь «садики-палисадики». Когда я вырасту, буду жить в настоящем городе, где есть, во-первых – метро! А во-вторых – большие универмаги.

– А в-третьих, – добавляла Лидина мама, скорее всего, пытаясь заплести в косички непослушные золотисто-каштановые вихры дочери, – в-третьих, ты закончишь институт и станешь настоящей ученой дамой, даже, может, академиком!!!

Лидочка смеялась и кивала кудрявой головкой.

Сидящая напротив меня взрослая девушка Лида Воронцова так подвела тогда итог своим детским воспоминаниям:

– Мама меня, конечно, понимала, но была мещанкой, вот у нее ничего в жизни и не получилось! Семья, работа… Ну кем она стала? Закройщицей в ателье? Это же кошмар – все эти захолустные дамы с претензиями! Хотя… Она мне по-настоящему счастья желала, а папа… Знаешь, Маша, он вообще-то хороший был, но мягкотелый!

Я проследила, как Лида одним щелчком сбила с голубой, вытертой местами до неприличной белизны клеенки таракана, пытающегося пересечь стол. В нашем общежитии этих шустряков-прусаков было не счесть. Видимо, они тоже обрадовались, что вдруг, откуда ни возьмись, появилась еда и, пока она не пропала, стали размножаться впрок. Я им втайне сочувствовала.

– Ну это ведь твои родители… – вздохнула я на Лидины жалобы. – Они тебя любили, потому переживали…

– А тебе и не понять! – рубила с плеча аккуратистка Лидочка. – Ты же сама распустеха. Да что это такое! Морят их морят… Надо все тут «дустом» как следует засыпать.

Последнее относилось к тараканам.

– Папа вообще не верил, что я всего достигну! Он только качал головой и вздыхал – «академиком»! И все маме твердил: «Разве об этом нужно девочке думать. Пусть человеком хорошим вырастет, счастье свое встретит».

Лида пренебрежительно повела плечами:

– А где оно, счастье? В чем?

Мама звала ее Дусей – сокращенно, но очень соответственно внешнему виду доченьки. Я видела ее детскую фотографию – круглые щечки, пухлые губки «бантиком» – чтобы представить этакого ангелочка академиком – какое нужно воображение иметь! Хотя, надо признать, подобные мысли рождались у матери не на пустом месте. Лида говорила, что была одаренным ребенком: с трехлетнего возраста уже умела читать, а немного позже – писать печатными буквами, легко прибавлять-отнимать разные числа, что согласитесь, рановато и заставляет предполагать незаурядные способности.

Нужно ли добавлять, что одета Дуся была как куколка: не зря мама трудилась в самом большом ателье города.

Слушая рассказы Лиды о ее детстве, я невольно припоминала минувшие годы и свое детство, хотя многое, из того, что со мной произошло, вспоминать не очень хотелось…

…Моего отца репрессировали в далеком довоенном декабре. Тогда мы жили в большой, так называемой «докторской» квартире. В квадратную прихожую выходили три жилые комнаты и папин кабинет; я смутно помню высокие потолки, а еще – белую блестящую комнату с чугунной ванной и круглые «голландские» печи во всех помещениях. Дрова заносил хмурый дядька в больших валенках, входивший в квартиру «черным ходом», как и молочница-чухонка, и булошница с огромной корзиной, полной калачей. Их мы ели на завтрак – они были белые, с кармашком на боку… Я особенно любила, когда горячие, с кусочком сливочного масла – невероятно вкусно.

Папа в тот вечер принес домой чудо – маленькую елочку! Она была настоящая, живая и очень пахла лесом. Мама испуганно вскинула глаза, в них был страх.

– Все в порядке! – радостно объявил папа. – Разрешили! Он улыбнулся и выразительно посмотрел туда же, наверх, видимо намекая на самую высокую власть. – В Кремле тоже елка.

До декабря печально памятного многим тридцать седьмого года этот праздник в нашей стране был запрещен.

Новогодняя ночь, щекочущий аромат ванильного печенья, слившийся с необычным запахом елочной хвои. «Все тридцать три удовольствия».

Отчетливо помню этот день – как бабушка, хлопнув духовкой, поспешно вытирает руки о фартук и бежит отворять дверь. Мы ждем гостей, кого-то с папиной работы. Я думаю: сейчас снова случится чудо! Но нет, что-то нелепое и чудовищное в этой своей нелепости проносится по квартире: грязные следы от сапог на ковре, разбросанные по отцовскому кабинету бумаги, и гости – страшные, в черном, скрипучем. Неужели мы именно их ждали??? Неужели они спустились оттуда, сверху, куда только что, улыбаясь, смотрели родители?

Кажется, со страху я залезла под кровать и сидела там, закрыв глаза. По квартире гулял сквозняк – и меня посетило мое первое, не по-детски четко осознанное предчувствие. Я понимала: все это заберет у меня папу, отнимет навсегда и очень многое скоро катастрофически изменится. Длилось это предчувствие недолго. Все-таки, будучи тогда маленьким ребенком, я не смогла прочно удержать эти мысли в сознании и все еще продолжала как-то по инерции верить в чудо.

Оно, чудо, все-таки произошло, но поняла я это гораздо позже. Нас ведь могли тоже арестовать, как членов семьи врага народа, но этого не случилось… Папа выстоял, сумел продержаться и его оправдали – к сожалению, поздно. Он умер в камере. И нас, получается, спас. Папа стал моей первой потерей.

…

А Лида про себя рассказывала:

– Вот! Моя мама не ошиблась, все убедились в моих способностях когда я пошла в школу. Я стала круглой отличницей, училась лучше всех.

Я согласно кивала: «круглая», конечно! И представляла девочку Лиду наподобие колобка: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… И ни до кого-то мне дела нет.

Надо заметить, что в то время в нашей большой и дружной стране, состоящей из разных республик, было тревожно, как бывает в лесу перед грозой, когда привычные предметы вдруг принимают незнакомые, пугающие очертания. Приподнятое, какое-то праздничное настроение питала не радость – страх. Взрослые постоянно понижали голос когда говорили о чем-то своем, очень важном… В ближайшем будущем ждали каких-то грозных событий. Народ под руководством вождя готовился к войне, а пока, видимо, чтобы поддержать боевой дух, воевал сам с собой. Арест моего папы – лишь один маленький эпизод, таких историй мне довелось услышать много…

Но, потом, случилось и совсем страшное. Война грянула вполне ожидаемо и мы тогда не поняли сразу, какая это катастрофа. Было объявлено: долго война не продлится, такого просто не допустят, однако все оказалось намного ужаснее. Сводки с фронта день ото дня становились все тревожнее.

Продукты как-то неожиданно исчезли, в Ленинграде начался голод. В город, где жила Лидочка с родителями, хлынули эвакуированные. Горе огромной волной разливалось по городам и селам, поглощая людей, унося их личное, сокровенное: надежды, мечты… Все перевернулось и, подломившись, рухнуло, всем стало тяжело, не до мечтаний теперь – только бы выстоять, выдержать! Куда денешься – война косой косит, никого не спросит…

Лида рассказала, что ее отец в первые же дни ушел на фронт, мать почти не появлялась дома: ателье шило амуницию для фронта, работали круглосуточно.

– Не представляешь, как мне трудно было! – сообщила подруга, сочно откусывая яблоко, – учиться стало тяжело: без учебников, тетрадей… В школе мы писали карандашом на оберточной серой бумаге, утыканной мелкими древесными щепочками – кошмар! Хорошо, война длилась всего четыре года.

Лида так и сказала мне тогда, победно сверкнув лазурными глазами – «всего четыре».

Потом она сухо добавила, что в сорок втором они с мамой получили похоронку на отца и с тех пор у матери постоянно были проблемы с сердцем.

Подруга, сообщая это, подумала и добавила:

– Наши захолустные дамы ее очень жалели. Понятно – кто бы им мог так пошить, как моя мама! Она ведь и когда в три смены работала, все равно им что-то строчила. Я спрашиваю – зачем? Они же почти ничего не платят. А она отвечала: «пусть у людей праздник будет, новая блузка для женщины это настроение, это надежда, силы новые!» Во, как рассуждала.