Читать книгу О, эта проза жизни! - Марита Мовина-Майорова - Страница 4

или

…две недели милосердия.

«Вот бы всегда так! – подумала я, вдыхая чистый морозный воздух. – Вот бы всегда так – больше мне ничего и не надо! Если бы…»

Я остановилась и осмотрелась вокруг.

Счастливые ребятишки с визгом носились по детской площадке. Те, что постарше, смело залезали на самый верх горок и самостоятельно катились с них вниз по отполированной поверхности неширокого желобка. Младшие дети, неуклюже переставляя ноги в широких, схваченных понизу резинкой непромокаемых шароварах, с лопатками и ведёрочками в руках расхаживали чуть поодаль. Когда кто-то из них пытался присесть для раскопок, дутые одежды непременно заваливали его набок, и тут же рядом с ним оказывалась мама. Она поднимала своего ребятёнка, ставила его, как матрёшку-неваляшку, на ноги, и тот продолжал своё блуждание по площадке до следующего падения.

«И что за детство у них! – с досадой, забыв на секунду о своём, вздохнула я. – На этой мизерной площадочке, под надзором, в этих ужасных искусственных одеждах! Засупонены по самое „не хочу!“ Понятно, почему из них потом одни хилятики вырастают!»

Я уже собралась продолжить путь, и… …. именно в этот момент ощутила, как первая слезинка нежно выплыла из глаза и покатилась по щеке.

Это и было моё «если бы…»

«Боже, как же мне справиться с этим!»

Слёзные железы теперь уже обоих глаз, словно только и ждали этого крика моей души! Глаза мгновенно заволокло мокрым туманом, всё вокруг задрожало и начало преломляться – в такт дрожанию ещё не выкатившихся слёз. Площадка, дети, мамочки – всё ушло в белёсый туман.

Внутри тоже задрожало, и я так же мгновенно почувствовала себя очень, очень несчастной …и одинокой… в этом мире…

«Боже, как же мне тяжело, – прислушалась я к своему внутреннему дрожанию, и мне стало не по себе. Но не стала я дальше жалеть себя. – Ни за что не сдамся! Ни за что! Обязательно найду выход! Не может быть, чтобы ни нашла причину этих слёз! Обязательно найду!» – И снова посмотрела вокруг.

Первые слёзы вытекли и теперь интенсивность слезотечения чуть поубавилась. Нитяными перчатками, которые я всё же купила вскоре после посещения импозантного офтальмолога районной поликлиники, быстро промокнула мокрые щеки и двинулась в обход детской площадки, интенсивно переставляя палки для скандинавской ходьбы. Как всегда после предательского момента уныния, и на этот раз, пришёл энтузиазм.

Не переставая бодро стучать палками по очищенному от снега асфальту дорожки, я так же бодро продолжила думать:

«Нет, должна же быть какая-то причина этих слёз! Ну, сосуды суживаются, ну… на холод аллергия… не то! Всё не то!»

Не в первый раз, выходя на улицу и непрестанно промокая затем глаза и щёки от солёной влаги нитяными перчатками, пытала я себя этими вопросами. И не в первый раз не находила ответа. А чем дальше продвигалась осень к зиме, и зима к своей середине, тем ужаснее становилась ситуация со слезами. Солёные горошины буквально сыпались из глаз уже спустя пару минут после встречи моего лица с улицей.

Вот и сейчас я уже «рыдала», но храбро продолжала прогулку.

И вдруг – стоп!

От неожиданно пришедшей в голову мысли, я застыла на месте.

«Стоп! Ведь не зря говорят, что слеза очищает! И офтальмолог тот в поликлинике два года назад – то же самое сказал!»

Постояла на месте, проникаясь пришедшей мыслью… но дальше разум не двигался!

И всё же: что-то совсем неуловимое, совсем-совсем призрачное, почти бестелесное, не имеющее даже массы мысли, – как мгновенный «чирк» по стеклу, – прошлось по сознанию, оставив обнадёживающий след на спасение.

«Что это? Что это было?»

Лихорадочное мышление заплясало, пытаясь ухватить послевкусие промелькнувшего в глубине разума озарения.

«Спокойно! Иди дальше!»

Я двинулась дальше, автоматически цокая палками, перестав слышать, как те стучат по асфальтовому покрытию. Я смотрела внутрь своего разума и пыталась из его глубины достать ускользавшее…

«Подумай снова, что подумала до…, – диктовала я себе в такт движению палок, которого сейчас совсем не чувствовала, – что там было?… что там было?…»

И, то ли размеренное движение руками, толкавшими палки, то ли свой собственный мерный шаг вследствие этого, но сознание прорезалось, и я остановилась, вспомнив.

«А! – „слеза очищает“ Так… очищает… очищает… очища-а-а-е-е-ет… От чего слеза может очищать? Думай, думай! – лихорадило разум, – от чего-то внутри себя…. Так! Так! Думай! …внутри себя… внутри себя… Ага… ведь слеза течёт изнутри… изнутри… Так! От чего же изнутри она может пытаться очистить меня?…»

И тут яркая вспышка озарила сознание:

«Боже! Ну, конечно! От СКВЕРНЫ!»

…И я начала новую жизнь – жизнь очищения от скверны.

День первый.

Я стояла у окна на кухне и любовалась первозданной белизной выпавшего за ночь снега. Там, за окном, не только блистал снег, но и скромное зимнее солнце, явившее свой лик впервые за прошедшие два зимних месяца, розовело на стеклах окон домов напротив.

«Красота, да и только! Теперь начну жить и радоваться!»

Вхождение в новую жизнь потребовало от меня бескомпромиссного взгляда в глубины своего существа. Этот бескомпромиссный взгляд убедил меня, что пришедшее накануне днём озарение о скверне внутри себя, не расстроило и даже ничуть не огорчило! Как раз наоборот – почти счастье испытывала я теперь, впрочем, так же, как и в тот судьбоносный момент.

Потянувшись мечтательной улыбкой к солнцу, продолжила внутренний монолог: «Я распознала неприятеля внутри себя. Начало положено. Осталось теперь только выяснить, какой это неприятель, какую такую скверну я ношу в себе».

Продолжая умиротворённо улыбаться, я перевела взгляд на укрытый девственным снегом газон под своим окном и увидала, как прямо по «первозданной, девственной белизне», импозантно одетая собачница выгуливает своё «чадо»! «Чадо» как раз в этот момент задрало заднюю ногу и облегчилось на ствол старой берёзы под моим окном.

На «первозданной и девственной» остался широко расплывающийся, тёмно-жёлтый след.

«Чтоб…!» – я с отвращением задёрнула занавеску. Умиротворения, как не бывало.

Пришлось вернуться в комнату.

«Ну вот что за уроды! Обязательно нагадить нужно на светлое и чистое!»

Усевшись в кресло, я почувствовала, как раздражение начинает свою подрывную работу изнутри.

«Чтоб вас всех! – в сердцах обратилась я к невидимым собачникам. – Чтоб…» – и подхватившись из кресла, нервно начала перемещаться по комнате, стараясь при этом не глядеть в окно и справиться со вскипавшим в крови гневом….

…Постепенно эмоции приутихли. Я вернулась в кресло и всё-таки заставила себя обратиться к своему – к насущному.

«…и это, явно, не пищевая скверна, – продолжила я свои размышления, – нет-нет – это не пищевое…. Я же веду здоровый образ жизни. Тогда… Что же тогда?…»

В комнате притемнилось. Это питерская пасмурность снова заволокла солнышко, и оно, похоже, решило не сопротивляться.

Не сопротивляться и не упорствовать больше решила и я. Совсем уже было собралась пойти чайку попить, как новая мысль заставила меня снова опуститься в кресло:

«Скверна-то эта, должно быть, таится в моём поведении! – подумала вдруг, – … или в мыслях…. Ну что ж! Тогда поглядеть за собой надо, – с облегчением, но, не переставая при этом быть в тонусе, констатировала я. – Поглядеть надо, откуда у этой заразы ноги растут».

И стала я за собой «глядеть».

И доглядела-таки!

День второй…, день третий…

«Пойду, пожалуй, почту гляну. Пора квитанциям за квартиру прийти».

Я накинула на плечи шаль и открыла дверь, собираясь выйти на лестничную площадку. А там сосед, как всегда, вонючую папироску смолит нещадно! И я уже, было, рот открыла, чтобы…

Раньше всегда в такие моменты не по-хорошему думала я о нём и замечание делала. Он даже, вроде как, бегать от меня начал: только увидит, что по лестнице поднимаюсь, или дверь из квартиры открываю – шасть в свою квартиру – только силуэт его мелькнёт, и лишь шлейф табачного дыма за ним хвост по подъезду распустит.

А тут прямо одёрнула я себя:

«Кто я такая, чтобы суд над ним судить, хоть и негласный. Есть управдом – пусть с ним и бодается! Не буду больше. Буду милосердней – пусть смолит, авось, закон до него сам доберётся».

Так и стала поступать.

Однако, трудно мне поначалу пришлось мимо курильщика, не сделав замечания, проходить. Не так ведь советского человека воспитывали, чтобы всё за него государство делало! Тем более, что пока на улицу ни выйдешь – задохнёшься от дыма! А если в квартиру заходишь с лестницы – волосы и одежда успеют никотином пропитаться – так в квартиру и вваливаешься вся в дыму.

Но постепенно смирилась.

«Ну, вот. Милосердной хорошо быть – доброта в душе проклёвывается».

За это время ещё несколько вещей я за собой углядела.

Вот иду раньше, к примеру, через детскую площадку и все недостатки вижу: что плохо качели закреплены, что мамаши за ребятёнками не следят, а те друг другу лопатками скоро глаза повыбивают, что ползает ребятёнок несмышлёный по грязи и ручонки свои потом облизывает… да мало ли чего на площадке детской происходит. Раньше всегда обращаю внимание мамаш на все эти недостатки. А здесь иду, и про себя думаю:

«Милосердней надо быть. Кто меня назначил критикой заниматься? Сами они должны всё видеть. И детишки не мои, а ихние. Нечего мне совать свой нос в их дела».

И, вроде, легче на душе. Добро внутри себя чувствую.

Или ещё. Еду, вот так, в автобусе, или в каком другом городском транспорте и вижу, что пакет, вроде, бесхозный на переднем сидении лежит. Постою так остановку-другую и понимаю, что кондукторше тот пакет «до фени». Тогда не выдержу (ведь повсюду предупреждают граждан быть бдительными), спрошу у кондукторши – чей пакет. Та глянет на меня недовольно, иногда и пробормочет в мой адрес нелицеприятное, вроде «какое ваше дело», и идёт с неохотой вперёд, к пакету. Постоит чуть, вроде – понаблюдает, и так же с неохотцей, безразлично, вопросит в пространство – чей пакет. И если находится владелец, совсем забывший о своём добре и уже собирающийся на выход, укоризненно глянет в мою сторону и покачает головой – зачем, мол, зазря её, кондукторшу, гоняешь по салону? И мне и вправду неловко становится. Но понимаю, что правильное дело сделала: на этот раз – чей-то (пакет), а в другой раз…

Но как только решила я по новой жизнь жить, так еду и терплю, страх от себя гоню, что пакет-то, может быть, не простой… Или, не выдержав близкого соседства с тем пакетом, на следующей остановке выйду и в другой транспорт сажусь. И думаю: «Так-то лучше. Глядишь, от скверны и очищусь… Хватит непорядком всяким вокруг возмущаться и людям замечания делать. Пусть ими, кто следует, занимается. Милосердием и добротой лучше душу свою наполню».

На собачников, опять же, с их «чадами», изгадившими весь близлежащий сквер и газоны вокруг домов под окнами, теперь тоже старалась не чертыхаться.

«Найдётся управа и на них. Не мои это заботы!»

А сама, тем временем, слежу за тем, как это на слезотечение влияет – моя новая добрая позиция по жизни.

И да, поначалу показалось, что изменения к лучшему появились. Неясно только было – то ли новая позиция моя стала сказываться, то ли погода изменилась – потеплело. Но, как бы то ни было, а когда теперь я выходила из дома, слеза не текла – как прежде – сразу же, – а только чуть погодя.

«Ну, хотя бы так, – тихо радовалась я, – хотя бы так. Может, всё и образуется».

Однако радость, хоть и тихая, была не долгой. Спустя несколько дней всё вернулось на круги своя по полной силе – только выйду я на улицу и порадуюсь жизни без слезы, а та – тут как тут.

И всё началось сначала: солёные горошины из глаз и по щекам, нитяные перчатки… и… ощущение потерянности и одиночества.

Ох, и запаниковала я! Настроение вконец испортилось, депресняк накатил, какого раньше за собой не замечала. На улицу несколько дней носа казать не хотела – о здоровом образе жизни забыла.

Но, опять же – не такой у меня характер, чтобы всё на самотёк снова пустить!

«Нет, буду продолжать! – решила. – Дольше надо милосердной быть. Критикой, даже в мыслях, недостатков всех этих, не заниматься».

И продолжала я милосердствовать, не теряя надежды.

Прошло несколько дней… и ещё несколько…

Слёзы текли ручьём…

В очередной раз, выйдя на улицу и залившись слезами, я просто уже не выдержала и, задрав голову вверх, возопила всем своим нутром:

«Господи, помоги очиститься от скверны!»

И ещё раз:

«Господи, помоги очиститься от скверны!»

Поток слёз как будто замедлился.

«Значит, слёзы – это божье испытание», – заключила я и тут вспомнила рассказ какого-то великого артиста, как он, после нескольких лет попыток поступить в театральное училище, пришёл в церковь, и стоя у иконы, с таким чувством прошептал просьбу о помощи поступить, что, как считал он и по сей день, только эта, выстрадано произнесённая им просьба, и сыграла решающую роль – его таки приняли в театральное.

Потому на следующий день я снова начала прогулку с молитвы, и мне показалось, что, как будто, полегчало.

Теперь, каждый раз выходя на улицу, я сразу же, не дожидаясь появления слезы, настраивалась на бодрый лад и с первого шага начинала чеканить:

«Господи! помоги! очиститься! от скверны! Господи! помоги! очиститься! от скверны!»

Эта чеканка делала мою прогулку более весёлой, насыщенной эмоциями и не давала зацикливаться на неудобствах слезотечения, которые всё-таки возникали, хотя, вроде, и не так, как раньше. И я начинала напевать полушепотом, перевирая слова, опять же в такт движению палок:

– Ра-а-дуйся солнцу – ляля! Ля-ля, ля-ля, л-я-я-я-ля, ляля! Ля-ля, ля-ля, л-я-я-я-ля, ля-я-я-ля, л-я-яля-ля…

Ну, и так далее в том же духе.

Однако, по сути, и в этом мне пришлось через пару дней признаться самой себе, ничего не изменилось – слёзы, как катились градом, так и продолжали катиться, застилая всё вокруг меня полупрозрачным белёсым маревом… Только сейчас я их просто не промокала.

Но не переставала молить того, кто выше – ведь капля камень точит.

***

«Что-то здесь не так! – пыхтела я, забираясь на небольшой заснеженный курганчик посередине парка в очередной прогулочный день. – Что-то в моей мольбе не то… сама ведь чувствую, что… ну, что-то не так! Надо, в конце концов, с этим разобраться!»

Что «не то» и «не так» было в моём обращении к Нему, я никак не могла уловить. Но что-то явно раздражало даже меня саму в этой молитвенной «маршевой песне».

«Подумай! Постой и подумай! – приказала я себе, добравшись до макушки курганчика, и снова промокая нитяными перчатками глаза. – Не торопись! Повтори ещё раз: «Господи, помоги очиститься от скверны».

Я повторила, опять почувствовала что-то «не то» и обвела затуманившимся взглядом открывавшиеся сверху окрестности. Тоска одиночества вот-вот должна была вновь накрыть меня. Стараясь проморгаться от слёз, я захлопала ресницами, всматриваясь в даль.

«Смотри, какая красота вокруг… Божий дар, да и только…» – уныло подбодрила я себя.

И тут, как всегда, меня словно свыше, тюкнуло!

«Ну-ка, повтори, что ты там просишь!? – с вновь открывшимся энтузиазмом потребовала я. – Господи, помоги очиститься от скверны? – и мгновенно с презрением вынесла себе приговор: «Бессовестная!»

Вот что было «не так» и «не то» – в моей мольбе звучал, прямо сказать, некий паразитизм! и даже иждивенчество!

Я аж задохнулась от неожиданности, и весь мир вокруг меня сызнова потерял красочность и притягательность.

«Сама в себе скверну развела, а Его просишь тебя очистить…» – поникнув, пристыдила я себя и постояла так, опустив голову, проникаясь сознанием собственной неполноценности… Но вслед за тем вскинулась – даже палками пристукнула по снежному настилу – и почти в голос, с напором, произнесла:

– Нет уж, сама давай трудись! Сумела испачкаться, сумей и очиститься! Нечего клянчить у Господа!

И, как бы примеряясь к новой эмоции, громко, вслух произнесла не молитву, а просьбу:

– Господи, помоги найти путь к очищению.

И далее последовало моё твёрдое обещание:

«…а уж дальше я сама его пройду, это очищение!»

Возбуждение забило через край! Теперь я не могла устоять на месте! Энергично размахивая руками, бегом спустилась с курганчика, вышла на очищенный от снега асфальт дорожки, и звонко отбивая такт наконечниками палок по ней, быстрым шагом продолжила путь, через каждый шаг твердя про себя истово и с чувством, и проверяя себя при этом на искренность, для чего затаённым внутренним взглядом как бы присматривая за своими интонациями:

«Господи, помоги очиститься от скверны, – и мгновенно исправлялась: – Помоги найти путь очищения».

После этого, как само собой разумеющееся, следовало заключение: «А дальше я сама его уже пройду».

И заключение это было таковым не оттого, что слишком много я на себя брала. Нет, совсем нет! Ведь решила же я ранее, что хочу сама исправиться и только для того, чтобы ЕМУ не показалось, что какая-то я нахлебница: натворила дел, а теперь, видите ли, исправляйте за неё её грехи! Нет! Сама натворила, сама и исправлю!

Такой вот честной и порядочной я была.

…И снова прошло несколько дней…

К Нему я больше пока не обращалась – утвердиться надо было в милосердии и доброте душевной, потому как не узрела пока другой дороги для себя к очищению, кроме как через эти две добродетели.

День четырнадцатый… завершающий.

В вагоне подземной электрички было не продохнуть!

Час пик. Народу – море! Толкаются, снуют, бегут, вокруг себя не смотрят! Садом и Гоморра!

Однако место для меня в уголочке вагона нашлось. Села. Покой в душе держу, тишину и умиротворённость в себе стараюсь не растревожить.

«Не буду внимания ни на кого обращать. Хоть и запахи от мужик… ой! – мужчин неприятные… а тётки, ой, грешна! – женщины-то, женщины! Но все они люди, все – человеки. И метро тебе не частный транспорт. По сторонам не смотри. Сиди и терпи. Все терпят».

Успокоила я себя так и в книжку умную уткнулась.

А народ валит и валит! И вот уже всё пространство передо мной заполнилось стоящими плотной стеной телами.

Я сидела, опустив глаза в книгу, стараясь не проникаться теснотой, запахами, чёрно-белыми и серыми унылыми красками одежд…

На очередной станции дверь вагона открылась и закрылась, произошло движение и перемещение тел, и прямо передо мной, сверху, навис тёмный силуэт. В следующее мгновение у себя над головой я услышала громкий характерный звук втягивания носом соплей, а вслед затем, оторвав взгляд от страниц книги, я увидела грязные истоптанные ботинки, грязно-синие брючины со вздувшимися пузырями на коленках и низ затёртой до жирных пятен, непонятного цвета куртки.

И ощутила запах!

Я вся напряглась: «Всё! Это мой конец пришёл! Не выдержу!» – и снова услышала характерный звук втягивания соплей.

Книга была забыта. Я сидела, заведённая как пружина, готовая сорваться в любой момент, но, не давая выхода этому напряжению, от станции к станции чувствовала себя всё более обессиленной и опустошённой. А сморчки и бульканье соплей над головой продолжались.

Понимая, что единственный выход для меня – это и есть выход (из вагона), я не двигалась с места. Понимая, что надо встать, протолкаться сквозь стоящую один к одному плотную стену тел и выйти на следующей же станции, я почему-то по-прежнему продолжала сидеть, с ужасом ожидая следующего сморчка. Запах уже не имел значения.

Тут в голову пришла спасительная мысль. Я подумала:

«Прояви милосердие к бедняге. Беженец, наверняка, с Украины».

И в это время «бедняга» чихнул. Прямо на меня. Движение микробного воздуха ласково тронуло волосы на моей макушке.

– Рот прикрой! – рявкнула я, не сдержавшись, и подняла, наконец, глаза на «беднягу».

Это, и впрямь, был бедняга лет тридцати пяти: измождённое серое лицо с грязной щетиной, ввалившиеся глаза, затравлено и одновременно заискивающе взирающие на мир, всклокоченные слипшиеся волосы и красный воспалённый нос. Он как-то полупридурковато, без тени смущения глядел на меня, и почти улыбался.

– Я сказала – рот прикрой, когда чихаешь! Ты же среди людей! – не сдавалась я. А он продолжал глядеть на меня с придурковатой усмешкой, и все стоявшие вокруг пассажиры с осуждением смотрели на… нет, не на него! – на меня!

Я растерянно оглядела толпу. Неподалёку стоявшая молодая женщина, судя по внешнему виду – тоже приезжая, глядя на меня, во всеуслышание поучительно произнесла:

– Сейчас же эпидемия! Что вы хотите? Все чихают и кашляют.

Вокруг одобрительно загалдели и закивали.

А «бедняга» снова чихнул и громко втянул в себя очередную порцию соплей.

Мне захотелось крикнуть им во весь голос: «Так потому и эпидемии, что все вы такие!» – но я лишь молча достала из кармашка сумочки пачку вкусно пахнущих ромашкой бумажных салфеток и протянула беженцу.

– На, высморкайся.

Тот захлопал глазами и глупо улыбнулся:

– Спасибо!

И громко высморкался в салфетку. Потом начал наклоняться ко мне, всё ближе, ближе, и пытаясь схватить меня за руку, затараторил:

– Извините меня! Я больше не буду!

А я всё острее чувствовала тошнотворный гриппозный его запах – запах грязных соплей и невыхарканной мокроты!

В панике я выкрикнула:

– Отойди! – и, расталкивая толпу локтями, кинулась на выход.

К счастью, электричка уже подходила к станции. Двери открылись, и я с облегчением выскочила на платформу.

«Надо было сразу выйти, а не сидеть и терпеть, как последняя дура!» – в сердцах обругала я себя. И эта мысль, и даже не столько сама мысль, сколько сила эмоционального несогласия со своим предыдущим сидением и терпением, поразила меня саму.

«Это что же получается? Я позиции свои сдавать начинаю? А как же милосердие? Как же очищение от скверны через доброту?»

И тут я заново в одну секунду снова пережила ощущение скверны – самой настоящей скверны, не ментальной, не мысленной там какой-то, а вполне себе физически ощутимой, которая сверху – из носа, изо рта того «бедняги», от него всего, такого вонючего и падшего, выливалась на меня в течение десяти минут!

Тело передёрнуло от отвращения, и я подумала:

«Странно. Как только я начала проявлять милосердие и доброту, чтобы избавиться от какой-то мифической скверны внутри себя, мир, в лице этого вонючего человечка, словно решил поиздеваться надо мной: а на вот! получай настоящую скверну! …Это что же получается?…»

Ответа не было. Но было чувство, что надо мной реально «кто-то» решил поиздеваться. Однако сейчас же откуда-то сверху пришло спокойное чувство завершённости:

«А всё-таки хорошо, что дала ему эти салфетки, – подумала я. – Надо было сразу ему их дать, чтобы высморкался. Потом встать и выйти. …А не сидеть и терпеть…»

Дождавшись следующей электрички, я продолжила свой путь…

В этот же вечер…

Усталая, но очень довольная проведённой деловой встречей, я вошла в полупустой вагон последней в этот день электрички метро, и уселась на сидение по центру.

В боковых «рукавах» вагона дремало несколько человек. Только довольно молодая женщина, очень полная и уже с двойным подбородком, одетая в поношенную болоньевую куртку 80-х и узкие джинсы, которые позволяли ей демонстрировать добротные ляхи, читала электронную книгу. Скрючив под сидением ноги в разношенных, бывших когда-то белыми, кроссовках, она лениво проводила пальцем по монитору, перелистывая очередную страницу.

Двери, как раз посередине вагона, где умиротворённо присела я, приготовившись тоже подремать, уже собирались поехать встык. В этот момент внутрь вагона буквально впрыгнули двое. И не одни.

Первый, очень худенький, в узких советских трико, обвисших на коленях, и таких же, почти советских, спортивных тапочках, в растянутой, неопрятной, вылинявшей футболке. Лет семнадцати.

Второй поплотнее – в таких же трико и тапочках, но в облегающей спортивной майке. Почти новой. Лет двадцати. В руках он держал усилитель звука, который тут же бесцеремонно поставил на пол рядом со мной и включил.

Электричка тронулась, и одновременно с этим из динамика усилителя раздался дикий барабанный бой.

Что тут началось!

Я ещё не успела опомниться от звукового удара по голове, как мимо меня промчался первый заморыш, и в прыжке, метнув ноги у меня перед носом, перевернулся через голову и тут же метнулся назад, подпрыгнув снова и сделав сальто-мортале снова прямо передо мной – и вновь, в опасной близости от моего лица, просвистели его ноги.

Пахнуло…

Я отшатнулась, но в следующий момент первый схватился за руки второго, и они вместе, под непрекращающийся барабанный бой, сделали какой-то совершенно немыслимый пируэт в виде перевёртыша в пространстве, использовав при этом ещё и боковой поручень рядом со мной.

Я застонала и закрыла глаза…

И так и просидела до следующей станции с заложенными ушными перепонками и ощущая на своём лице взмахи крыльев тягучего воздуха с запахом потных тел и ног акробатов, пока эти двое пришельцев, наконец, в последний раз ни схватились в кульбите и ни вымелись затем из вагона вместе со своим барабаном – ведь их «с нетерпением» ждал следующий полупустой вагон и его, решившие подремать, пассажиры.

Открыла глаза.

В левом «рукаве» вагона по-прежнему сидела любительница электронных книг и всё так же невозмутимо, не отрывая глаз от электронных страниц, лениво проводила по монитору пальцем, переворачивая их. Казалось, что она даже не заметила ни появления, ни исчезновения прыгунов.

Больше в вагоне никого уже не было.

«Ну почему! Почему именно напротив меня?! Почему ни напротив этой тётки? Почему вообще в вагоне метро?! И почему именно сегодня?! Сначала харкающий бомж, теперь акробаты из подворотни! И это Санкт-Петербург?!»

Ощущение начинающейся истерики заставило меня остановиться в своих «почему». Вместе с тем, во мне всё сильнее поднимался протест против… скверны ИЗВНЕ, которая вместе с поведением людей так и сочилась из всех щелей внешнего мира большого города, так и предъявляла себя, совсем себя не стесняясь.

Такого одновременного натиска непристойности, как в этот день, я ещё никогда не испытывала в своей жизни.

«Кажется, я всё-таки что-то делаю не так. Не по тому пути иду. Иначе, откуда этот натиск? Испытание на прочность? Не хочу я такого испытания! И без этого – всякого в жизни хватает!»

…Я уже шла к остановке. По-прежнему воздух был морозный. Молодой месяц игриво наклонился ко мне с небосклона. Ветви деревьев, все в инее, на фоне темного неба, подсвеченные уличными фонарями, создавали сказочное пространство, делая его ажурным и полупрозрачным.

«Милосердие и доброта, – подумала я. Остановилась и поглядела вокруг. Улыбнулась месяцу. – Вот это и есть милосердие и доброта. А я? А мне?… что-то непохоже, что моё добровольное подвижничество в этом направлении сработало. Что-то совсем наоборот. …Похоже, от меня Он ждёт чего-то другого…»

И только сидя в автобусе, я вдруг осознала, что глаза и щёки у меня на этот раз были абсолютно сухими.

25 января-25 февраля 2018

Санкт-Петербург.