Читать книгу Альтернативное видение - Мария Андреевна Конорева - Страница 5

Замечали ли вы, как часто фигурирует это слово – звезды? «Во всем виноваты звезды», «не с кем смотреть на звезды», «если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно». Контекстов и не перечесть. Почему люди стремятся к этим самым звездам? И заметьте – тут вовсе не так важно, какой подтекст подразумевается, в любом случае, все одно – звезды – это огни, яркие и желанные.

Режиссеры демонстрируют нам их ужасающую бесконечность, поэты говорят об их вселенском предназначении, а в военных песнях зачастую поется: «гори, гори, моя звезда» (тут невольно возникает ассоциация с любимой женщиной). Получается, что звезда – это такое всеобъемлющее понятие, способное уместить в себе самые разные невероятно положительные смыслы. Звезды всегда притягательны, маняще неизведанны и мерцающе красивы. А еще – к звездам ведь тянется далеко не каждый, да и рассмотреть их может едва ли не избранный.

Художники всегда ищут утешения в ночном небе. Ночь – это самое время для событий, а маленькие сверкающие сгустки появляются на небесном своде цвета индиго, как правило, после полуночи. Стоит разделить звездопад с теми, кто близок вашей душе. Можно конечно и одному попробовать, но боюсь, что нужного эффекта достичь будет гораздо сложнее.

У фонарщика/Фаролеро

Они добрались до маленького кафетерия на углу одной из центральных улиц. Его окна были украшены витражами, а внутри пахло коричными завитками и мятой.

Роб аккуратно разлил воду с мятным маслом в причудливые чашки из тончайшего фарфора. На них были выгравированы необычные имена.

– Как называется это место? – спросила Фелиция.

– Фаролеро. Популярно среди посвященных. То есть – почти неизвестно, – он ухмыльнулся.

– Это витиеватое слово что-то означает?

– Да, «фонарщик». Но не всегда следует присваивать тексту какие-то особые значения.

– Согласна, конечно. Это я вечно все стараюсь интерпретировать. Без необходимости.

В кафе было достаточно людно, но при этом совсем не шумно; посетители платили только за время, проведенное в кафе. Никто не оплачивал угощения или напитки. Потому что их главное правило – «еда – это фон, а не основное действие». Именно поэтому время, проведенное здесь за беседой, ценилось гораздо выше, чем осязаемое. Хотя, кстати говоря, это самое осязаемое было весьма и весьма недурно в этом заведении: рогалики с абрикосами и полынью, теплый штрудель с макадамией, шоколадный фондан с красным перцем и множество других лакомств. Многие приходили сюда в мантиях, но не просто для ореола таинственности – то и правда были тайные сообщества. Посетителей обслуживали официанты в накидках из бархата, расшитого дивными птицами, похожими на калифа-аиста.

Фелиция долго рассматривала замысловатые предметы интерьера, посуду со сказочными рисунками, меню, имевшее оформление с виньетками и золотым тиснением: там не было цен, только наименования очень необычных блюд и десертов. Фелиции особенно запомнились следующие позиции: жареные каштаны с ореховым сиропом, фисташковый мусс с пахтой, фиалковое мороженое с анисовым кремом и меренгой, шоколадное печенье с морской солью.

Официант вежливо поинтересовался, что она будет:

– Мисс, определились?

– Вы знаете, выбор весьма обширный. Но пожалуй, для меня печенье с морской солью, – сказала Фел, широко улыбнувшись.

– Конечно. А вам, сэр?

– Мне, пожалуйста, жареные каштаны. И для нас двоих большой чайник малинового чая.

– Будет исполнено. Как только в кубке вскипит вода, все будет готово.

С этими словами он поставил железный сосуд на стол.

– Благодарим вас, – ответил Роб и заговорщически подмигнул.

Фелиция лишь ошарашенно продолжала смотреть на посетителей. Кажется, она начала осваиваться в этой обстановке:

– Мне очень по душе старинные предметы, Роберт. Поэтому здесь мне очень хорошо. Я рассматриваю все эти деревянные полки времен позапрошлого века, книги с позолотой и сразу вспоминаю свою Родину.

– Рад это слышать. Я тоже, собственно, большой приверженец старины и антиквариата.

– А как вам нравится Аляска, Фелиция? Вы родились не здесь?

– Хм, нет, Роберт, я родилась не здесь. А вот к Аляске уже прикипела. Там, откуда я родом, много аристократических отголосков и былого имперского величия.

Надо сказать, Фелиция родилась в Санкт-Петербурге (может быть, поэтому было и в ней что-то аристократическое); всей душой она обожала этот мрачновато-помпезный и такой противоречивый город и считала его единственно родным. С упоением и нежностью Фел гуляла по каналам Петербурга, любовалась соборами и сохранившимися резными балконами.

Они ходили с мамой на балет и в оперу. Слушали концерты в консерватории. Обедали в доме Зингера и всегда уходили с книжными покупками. Когда Фел исполнилось тринадцать, их семья эмигрировала на Аляску. Брату тогда было пять лет. Они поселились в той части, где были фьорды и ледники. Мама, как и упоминалось, была русской, а папа —американцем, поэтому решили поступить справедливо: переехать в так называемую русскую Америку.

«Земля полуночного солнца» с ее пейзажами в холодных тонах пришлась очень по душе юной Фел. Как она любила говорить: я еще не люблю Анкоридж, но он мне очень нравится. Для неё Аляска представлялась бесконечным, нетронутым природным массивом. Изрезанные ущельями глетчеры, фьорды и заливы, разбросанные на морском побережье, волновали ее девичье сердце. Зима была полноправной хозяйкой этого края, а после прохладной Северной столицы России это было привычно и что самое главное: во всем этом было что-то родное и понятное. Церковь святого Николая в Джуно напоминала о многочисленных соборах Санкт-Петербурга. Конечно, его архитектура не была столь пышной, как это принято в России, но все же там душа успокаивалась, и все внутри наполнялось одухотворенным светом.

Много позже Фел искренне полюбила Аляску. Для неё эта местность стала оплотом тишины и первозданной красоты. Многое на этом полуострове было не исследовано и заповедно, но это и привлекало. В этих краях можно было просто молчать и созерцать. В Анкоридже Фел тогда впервые увидела Северное Сияние, хотя отец рассказывал ей, что в России в Мурманске его тоже можно посмотреть. Существовала все время какая-то незримая нить между ее Родиной и этой Землей, ведь во времена Александра II Аляска была территорией России.

Обо всем этом с восторгом и светлой радостью Фел долго рассказывала своему собеседнику, которому потом будет суждено стать ее возлюбленным. До глубокой ночи они сидели друг напротив друга, медленно смакуя чай и печенье с шоколадом и морской солью, которым Фел поделилась с Робертом. Затем Роб встал и подошел к пианино. Других посетителей уже не было. Было безмолвно и так уютно, как бывает только ночью. Роберт почти всегда по вечерам садился за фортепиано, это была часть его рутины. Он это делал не только по работе, но и конечно, для души. Роб мог музицировать часами, писал аранжировки к песням или аккомпанементы для оркестров. Вот и сейчас он решил не нарушать традиции и сыграть что-то ненавязчивое, чтобы вечер, плавно перетекающий в ночь, оставил какое-то теплое и светлое чувство. Роберт сел за инструмент, но прежде, чем сыграть повернулся к Фелиции и спросил:

– Фел, кто ваш любимый композитор?

– Думаю, что любимый – вы, – она рассмеялась, – а близкий моему сердцу – Сергей Рахманинов.

– Это чудно. Мне тоже он по душе.

– А ваш, Роберт? – спросила Фел.

– Хм… скорее это несколько человек, не кто-то один. Надо подумать. Пусть будут Лист, Шопен и Чайковский. Как-нибудь надо дойти до консерватории.

– Конечно сходим!

Роберт коснулся клавиш и начал играть музыку собственного сочинения, положенную на следующий текст, который кстати тоже был авторским:

Siren

I'm lost in the woods of my memories

Till the dusk of my mind I will stray

I'm quietly watching the snow falling down

From the skies through this meaningless day

Сирена

Я заблудился в лесу своих воспоминаний.

До самых сумерек я буду блуждать.

Я тихо наблюдаю за снегом, падающим

С неба в этот бессмысленный день.

Sometimes I embrace the moments of peace

In my dreams I am happily calm

And I find myself in a soft cozy place

I created for us and called home

Иногда я принимаю моменты покоя.

В своих снах я счастливо спокоен,

И я нахожусь в мягком уютном месте.

которое я создал для нас и назвал домом.

Then I wake up again

Feeling empty and cold

I'm used to blaming myself in my state

But the truth is in life

There is more than one cause

And sometimes there's nothing but fate

Но потом я снова просыпаюсь.

Чувствуя пустоту и холод.

Я привык винить себя в своем состоянии.

Но правда в том, что в жизни

есть не одна причина.

И иногда нет ничего, кроме судьбы.

I find this gameplay a bit fast for me

And the rules are not fair at all

That's okay, I will cope

I'm a fucking machine

Ain't no heart and no place for the warmth

Я нахожу этот игровой процесс немного быстрым для меня.

И правила совсем не справедливы.

Ничего, я справлюсь.

Я чертова машина

Нет сердца и места для тепла.

I was facing the hard times

Hurt and confused

Fell in love with the lies

Beaten and bruised

Я столкнулся с тяжелыми временами

Обиженный и растерянный

Влюбился в ложь

Избитый и в синяках

Breath of the plague

Was a pin in the leg

When I woke up

With a knife in my back

Дыхание чумы

Был булавкой в ноге,

Когда я проснулся

С ножом в спине.

I tried to accept it

Failed to forget

I still remember

The day we have met

Я пытался принять это,

Не смог забыть.

Я все еще помню.

День, когда мы встретились.

The slower I'm walking

The clearer my gaze

I can run

But someday I'll be lost

I see where you're heading

I silently watch

You can get anything that you want

Чем медленнее я иду,

Тем яснее мой взгляд

Я могу бежать.

Но однажды я потеряюсь.

Я вижу, куда ты направляешься.

Я молча наблюдаю.

Ты можешь получить все, что захочешь.

We do what we love

Let it be what it will

I find peace in myself all alone

I will not trust my dream

Hollow hands anymore

When the ocean is turning to stone

Мы делаем то, что любим.

Пусть будет так, как будет.

Я нахожу покой в одиночестве.

Я не буду доверять своей мечте

Полые руки,

Когда океан превращается в камень

I'm seeing the end of the forest

I walk out of this darkness alone

We'll all be there soon

So there's no sense of grudge

And for the drama

Thank you so much

Я вижу конец леса.

Я выхожу из этой тьмы один.

Мы все скоро будем там.

Так что нет чувства обиды.

И за драму

Спасибо вам большое.

Фелиция вслушивалась в каждое слово и пыталась представить, кто же был Сиреной для Роба. Она была убеждена, что песня имела символическое значение. Фелиция решился обратиться к Роберту, дождавшись окончания его великолепного исполнения:

– Роб, а вы бы хотели празднично-печальные или торжественно-траурные отношения, о которых поется в этой песне?

– О, нет. Я жду искупления и освобождения. За многие годы я понял: если ты живёшь в надрыве – это только твой выбор и путь. Ведь можно умерить темпы безумия и ограничить страдания, наконец. Просыпаться с утра с улыбкой, таять в объятьях, растворяться в касаниях. Запереть боль – неужели вам такое чуждо?

– Вовсе нет. Я думаю, что любовь для того и дана, чтобы утихомирить беспокойный разум крепкими любящими объятьями, потушить адское пламя трепетными касаниями, утопить боль навсегда. Попробовать, вдруг получится. Другое дело, что у многих существует естественная потребность в такой боли. Тогда все их взаимоотношения превращаются в насилие. Над собой или над кем-то. А зачастую и над собой, и над кем-то. Так вот парадоксально.

– Понимаю, да. Я могу быть источником боли, но мне это отвратительно. Думаю часто в последнее время, когда уже можно остановиться в этой безумной, бессмысленно-разрушительной гонке, так сильно сокращающей жизнь. С вами у меня получается. Вот такие лавины мысли перекрываются одной единственной: я там, где я должен быть.

– Почему вы так решили?

– Я слишком долго смотрел на страдания рядом с собой, иррациональные, невиданной разрушительной силы. Так долго, что хочу покоя. Не хочу вспоминать о боли, хватает того, что я слишком отчётливо помню о смерти. Боль там, она придёт за тем, кто уйдёт вторым.

– Что ж, согласна с вами. Иногда, если представить, как бы ты жил без другого человека, если бы его внезапно не стало. Что бы ты чувствовал, насколько глубокой была бы образовавшаяся пропасть, становится очевидно, что боль – она поджидает, а кажущаяся такой длинной жизнь, подбрасывает неприятные сюрпризы. Поэтому можно попытаться не искать боль там, где её ничтожно мало, готовясь к большой и всеобъемлющей пустоте, а быть все-таки там, где ощущается наполненность.

– Да, но как вы распознали, что вы там, где должны быть? Мы виделись до этого единожды.

– А вот здесь речь идет о сакральном свете, которым ни с кем не хочется делиться. Я увидел его, исходящим от вас. А теперь – Листа. «Le mal du pays». Под него и думается легче, и дышится. И тем более мечтается.

Вообще с детства Фелицию могли растрогать звуки классической музыки. До слез. Так уж повелось. На каждого человека какое-либо воздействие оказывает определённый вид искусства. Для Фел одним из самых прекрасных действ была фортепианная музыка. В ней можно было забыться и мысленно путешествовать. А можно было и вовсе прикрыть глаза – и ты где-то в ином пространстве. Радость, печаль, одухотворение – все смешивалось. В ее семье за рояль садились почти все – мама, бабушка, дядя, брат. Да и она сама, пусть и на любительском уровне. Музыка их объединяла.

Вот и сейчас она едва дышала, слушая игру Роба и тихие слезы, не страдальческие и надрывные, а спокойные и светлые стали одним из самых важных индикаторов ее зарождающегося чувства. Роберт боковым зрением заметил ее реакцию. Собственно, этот концерт весь был для нее. Безусловно, его искренне растрогало ее непосредственное и чистое восприятие искусства. Так началось их неизбежное погружение в тайные миры друг друга.

Дома Фелиция оказалась только в половине второго ночи, преисполненная по-настоящему амбивалентными чувствами: ощущением чуда и вместе с тем – какого-то тревожного смятения. Уже тогда она поняла, что в этом человеке есть дихотомия, оппозиция, два начала. Как свет и тьма, Луна и Солнце, любовь и ненависть.

Почему она так была уверена в его противоречивой природе? Ведь, в сущности, в каждом из нас есть борьба. Так или иначе, ипостаси удава или кролика зачастую могут проявляться у одного и того же человека.

Но его внутренняя борьба казалась внушительной и достойной, как это обычно бывает у сложносочиненной личности. Эти два дня казались наваждением. Вспышкой.

Она продолжала мысленно соотносить элементы его личности с чем-то двойственным, а в это время Роб в своем доме в прибрежной зоне размышлял о том, что вся его прежняя жизнь – фарс, неискренний и, пожалуй, до смешного лицемерный; что два последних дня дали ему неведомое ощущение трансцендентности, которая раскалывала, надламывала все его предыдущие устои. Он думал о том, как же это фальшиво – обманывать самого себя, и как же до жути это затягивает. Ему от самого себя стало так противно, как обычно бывает, когда пытаешься оправдать собственную слабость и не находишь никакой причины. И сразу возникает пренеприятная жалость к себе, похожая на кислую капусту, которую уже никто не хочет есть.

Четыре последних года Роб встречался с певицей, глянцевой и кукольно-бесстрастной. То есть не совсем так. Конечно, первоначально она казалась ему ослепительной и яркой. Скажем, как все блестящее. Но теперь он точно знал, как она пуста внутри.

Роб был композитором, но ее голос не ложился ни на одно его произведение. Ни разу в жизни он не хотел по-настоящему окунуться в ее мир, а был все время поодаль. Ни разу в жизни он не испытал к ней трепета или благоговения, или даже чего-то похожего. Выходит, он ее не любил.

«А здесь – полное единение» – Роберт подумал о Фелиции с нежностью. Вдруг захотелось написать послание, чтобы ей мирно спалось. Роб отправил сообщение и выдохнул:

Фелиция, вот вам сказка на ночь.

В городах без имени живёт «Человек Вне Времени». И тепла, и света в этом Человеке хватит ещё на несколько безымянных городов, но он хранит их для другого, возведя вокруг частокол из потерянного, разрушенного и утраченного.

Человек опустошён, запутан и разочарован. А может где-то и обесточен. Не так он себе всё представлял, теперь будет осторожнее. Человеку никто не нужен и одновременно нужен Человек. Если задать мне вопрос «Почему?», я отвечу следующее: у нас с Ней изнанка – зеркальное отражение. С Ней я говорю «так не бывает» и тут же смеюсь, потому что бывает, вот сейчас, в этот самый момент происходит.

Желаю вам ярчайших снов, облаков из звездной пыли и света. Спите крепко и безмятежно. Обнимаю вас, крошечное создание.

Тем временем Фелиция вздрогнула от неожиданной вибрации. Она уже лежала в постели и самозабвенно рассматривала стену с фотообоями в своей комнате. Там был изображен Маленький Принц. Фел всматривалась в крошечные созвездия и тут же вспоминала планетарий и его древесный запах вперемешку с лимонной отдушкой и антисептиком.

Шредингер мирно посапывал в ногах. Было уютно – свет от гирлянды заполнял комнату. Она коснулась ладонью зоны межреберья, чуть выше пупка. И подумала – «Вот. Вот это он и затронул. Это самое я. Самую сущность».

На экране виднелось сообщение. Она прочла его, затем перечитала еще несколько раз, а потом мягко сомкнула веки и так и уснула с полуулыбкой на лице. Сон был безмятежным и действительно светлым, как и пожелал ей Роб.

Все-таки между ними уже установилась незримая, но такая сильная связь, вне сомнений. Отрадно было и то, что зимние праздники заканчивались только в середине месяца, поэтому понедельник был вовсе не будничный. Приятно было осознавать, что впереди еще три дня для того, чтобы несколько поразмыслить. Выдохнуть, переварить, осмыслить.

Хорошо бы было собраться с мыслями, но у Фелиции не получалось упорядочить ни одной. Было ощущение, что огромный металлический щит, так тщательно скрывавший ее душу, вдруг упал и обнажил все потаенные страхи, чувства, опасения. И хотелось разобраться с чувствами, которые выстроились как кегли в боулинге и ожидали, когда же их соединят воедино, выбив страйк.

Вскоре на радио предстояла премьера ее авторской программы. Но это занимало голову лишь отчасти: в большинстве своем она мыслила о Робе и никак не могла этому помешать.

Программа представляла собой жанр интервью с довольно критическим взглядом на некоторые реалии. Она с таким, как правило, неплохо справлялась. Поэтому работа беспокоила ее совсем не так сильно, как этот молодой мужчина, напоминавший многокомпонентное логарифмическое уравнение. Чтобы решить такое, в технических университетах студенты исписывают все три разворота доски. А иногда и вовсе не приходят к его решению, так и продолжая терзаться. Она сама прекрасно понимала, сколь энергозатратным будет процесс постижения его сущности, но это ее не останавливало, а напротив, чрезвычайно увлекало.

Дебютный выпуск должен быть посвящен дорожной обстановке. Не самая романтичная тема, согласитесь. Однако Фел все равно увлекала возможность затронуть остросоциальную тему. Вся канва 45-минутного интервью была готова, оставалось придумать лишь финальную заставку.

Фелиция постучала карандашом по столу, взглянула на вереницу заснеженных автомобилей за окном, а затем отрывисто напечатала на компьютере:

И помните: наша программа – не панацея от дорожной безграмотности. Все зависит от вас самих.

«Что ж, по-моему, не так уж плохо» – промелькнуло у нее в голове.

Пепелище/Прыжок в неизвестность

Эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются.

Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра.

Х. Мураками

Если мы обратимся к ретроспективе, то вот уже чуть больше четырех лет в жизни Фелиции были линейные и вполне предсказуемые отношения. Для прикрытия, скажем так. Знаете, такие – довольно пресные, тусклые. Как речная рыба. То есть они никак не нарушали ход событий, да и начались еще тогда, когда сама Фел была весьма угловатым подростком. Ключевым в этих взаимоотношениях было то, что ей просто не мешали. Не было всплесков, синусоид, но между тем, не было и мотивации как таковой. Не было движения. В чертогах сознания ей хотелось чего-то более всепоглощающего и значимого, но она не жаловалась и ценила человека рядом. Он здорово нивелировал ее эмоциональные спады, возникавшие, как правило, после импульсивных вспышек отца Фел и часто становился настоящим shelter from a storm, где она могла укрыться от перманентно разрушавших родительских ссор.

Отмечу, что Фелиция была из довольно классической семьи чиновника и литературного критика. С отцом она не особенно общалась (вернее нет: она пыталась с ним общаться, но чаще всего сталкивалась с эмоциональными выпадами и со временем стала просто бояться осуждения), в то время как мама по-настоящему была ее маяком. Равно как и брат.

Нельзя сказать, что ей было уютно в своей семье. Нет. Скорее было непросто, казалось несправедливым такое холодное отношение к ее порывам. Она не злилась на отца, просто она его совсем не знала. А начинать узнавать, казалось, было уже поздно.

Между ее родителями наблюдалась очень чёткая и нестерпимо очевидная граница. Между смиренным восприятием мира с его трудностями и пороками и вспыльчиво-импульсивным отторжением с попыткой заработать денег, между желанием приобщить детей к искусству и целью сделать из них коммерсантов. Они были из разных миров, и с каждыми годом это становилось ещё более очевидным, даже кричащим. Мама с ее хрупкостью и игрой на пианино и мистер Бёрди с его огромной фигурой, довольно громогласный и резкий.

Контраст этот явно не был в их пользу. Он скорее отдалял их на невообразимое расстояние. Даже внешне родители Фел выглядели довольно дисгармонично: он широкоплечий и крупный, она – совсем маленькая и худощавая. Главной препоной в их общении было то, что они так и не повзрослели. Их отношения скорее так и остались инфантильным зародышем, начавшись в шестнадцать лет и оставаясь по сей день таким вот эмбрионом. Они не взаимодействовали. Совсем. Эта автономия была хуже откровенной вражды. Нельзя было сказать, что это совсем провальный союз – всё-таки их паре удалось многое нажить и преумножить, купить солидную недвижимость, обзавестись парой автомобилей. Жили они весьма зажиточно, но не очень счастливо.

Со школьных лет друзья и одноклассники восторгались ими, все время восклицая: «Ну и парочка твои родители, Фел! Как из Голливуда».

Ей становилось неловко, потому что фасад совсем не отражал реальной картины, однако она предпочитала никого не посвящать в ситуацию. Никто не знал. Разве что Д.

Фел искренне и глубоко его ценила. Не любила, но уважала всецело. Все ощущения с ним были на каком-то усредненном уровне, на нормальном показателе: не чересчур, но и не «недо». Нейтрально.

В отличие от ее семьи, родители Д были самыми обыкновенными и в этом заключалась их прелесть. С его мамой можно было печь пирожки, ходить на распродажи, примерять одежду, просто судачить, а с отцом говорить о последних новостях и смеяться над избитым анекдотом. Все окружающие обожали их именно за эту простоту: такую искреннюю, подкупающую и обезоруживающую. Они всех были готовы принять так же, как родных детей: накормить, приободрить, обогреть. В их доме было безопасно и спокойно, как собственно и должно быть в любом родительском доме. Но для Фел это была роскошь. Поистине. Она совсем не понимала, как можно приходить домой и расслабляться, а не наоборот и считала родителей Д в высшей степени человечными, порядочными и очень добрыми. В их уютное пространство хотелось возвращаться. И не так важно зачем: полакомиться рогаликом или побренчать на гитаре. Главное – там ей были всегда и безусловно рады.

Интересно, что сам Д этого не замечал, потому что для него такие взаимоотношения были привычным ходом вещей, он и не знал, что бывает иначе. Люди очень тянулись к нему и его семье, а он и не знал, почему, не догадывался, что многие находили в его семье поддержку, искреннюю и безвозмездную. Иногда он даже дивился тому, сколько вокруг него образовывалось неравнодушных и жаждущих пообщаться. Как это обычно бывает, Д был очень скромен и предпочитал не привлекать к себе излишнего внимания, он действительно никогда себя не выпячивал. Ему была присуща трогательная и интеллигентная культура общения, сложно было даже вообразить себе, что он когда-то поступит против законов морали.

Это был человек, которому Фел впервые доверилась, хоть и так неумело и по-детски. Он был с ней максимально честным и при этом сдержанным. После него не было осадка или терзаний. Никаких излишеств. Фелиция с детства помнила фразу дедушки: «Все излишества – от лукавого». Потому Д абсолютно вписывался в такую парадигму. В нем излишеств не было, следовательно, догма не нарушалась. И еще Д в любой ситуации был очень уместным, если можно так выразиться.

Это тяжело было признавать, но теперь она точно знала, когда наконец наступила необратимая и такая хлесткая точка невозврата. Разумеется, среди них двоих ее достигла только она одна. И все же нельзя было оставлять все как есть – таким нерешенным и недосказанным. Непременно надо было с ним объясниться и постараться сделать это наименее травматично. Хотя, конечно, это была очередная утопия – порвать с кем-то, не причинив боли. Никакая анестезия не подействует при таком раскладе.

Эти отношения, зародившиеся в юности, и правда зачастую похожи на выпускной бал: прощаться грустно, но надо. Это, как водится, совершенно необходимо, чтобы вступить в иную фазу, избавившись от инфантилизма и весьма иллюзорных миров. Уже тогда Фелиция осознавала, что лучше бы сделать такое резко, сорвать пресловутый пластырь; но понимала, что неспособна из-за того огромного, даже всеобъемлющего чувства благодарности, которым была преисполнена по отношению к нему.

Д учил ее играть на гитаре, когда ей было всего пятнадцать. Тогда они были еще друзьями, наивными и во многом восторженными. Чтобы не травмировать кожу на ее тонких пальчиках, он раздобыл тогда силиконовые струны для новичков, купил маленькую обучающую гитару с тонким грифом, потому что стандартный был для нее великоват. Д по-настоящему оберегал ее, наблюдал за ее становлением. Когда Фел все же было больно зажимать аккорд, он брал ее пальчики в свои большие грубоватые ладони и по очереди прикладывал каждый к своим губам или дул на отпечатки струн, чтобы быстрее заживало. Они проводили тихие вечера вдвоем. Даже когда уже начали встречаться. Надо добавить, он любил ее осторожно, без горячности. Обо всех этих аспектах Фел беспрестанно размышляла, пытаясь выбрать верную стратегию, которая с наименьшим уроном приведет их отношения к завершению.

– Как прошли выходные, Фелиция? – внезапно высветилось на экране ее телефона.

Абонент – Д.

То, что он прервал ее терзающую рефлексию было даже к лучшему, ведь мысли уже становились невыносимыми и давили на нее все больше и больше.

– Вполне сносно, – расплывчато ответила она, – нам нужно увидеться, если не возражаешь.

– Да, конечно, Фел. Я как раз привез тебе небольшой подарок из командировки. Давай завтра в 19 часов. Буду у тебя.

– Договорились. Хорошо.

Фелиция насторожилась – она продумывала план действий. Ей вдруг пришло в голову, что разрыв на ее территории может его нестерпимо ранить.

Она вновь взяла в руки телефон и напечатала:

– Может все же я сама заеду?

– Без проблем, – пришло ей в ответ, – давай поступим по-твоему.

Она немного расслабилась после этого сообщения, еще раз мысленно поблагодарив Д за его проницательность и понимание. Ее сосредоточенность и напряжение постепенно ослабевали.

«Любопытно, чем сейчас занят Роберт?» – подумала она.

***

В этот самый момент на окраине их города Роб заполнял большую картонную коробку, которые обычно используют для переездов, всевозможными слащавыми предметами, напоминавшими ему об Игги. Это были фотографии в рамках-сердечках, ее страшные подарки-безделушки вроде микрофона-статуэтки или шуточных денег. Все эти, по большей мере, бесполезные вещицы казались ужасающе нелепыми и ему хотелось скорее от них избавиться. Роб не был жесток или бессердечен, просто вся эта жизнь с Игги изрядно мозолила ему глаза и была похожа на подкисшее отвратительное варенье. Казалось – ему просто подкинули эту вариацию сценария. Сказали однажды – вот неплохой прототип весьма стереотипной жизни, наслаждайся! Enjoy your flight! А он тогда и рад был.

Он самообманывался, а во всей этой мишуре можно и не уследить, как врешь себе уже много лет. Пестрые платья с жабо, алые помады, томные певицы – все это было ужасающе фальшивым, как самая пышная и диковато-многоликая буффонада. «Мне следует немедленно избавиться от этой пестрящей атрибутики варьете. Иначе вся эта сияющая клоунада сделает шутом и меня, а затем и жизнь превратится в жутковатый многоцветный маскарад» – думалось ему. Даже в глазах в тот момент появилась неестественная рябь.

Он отчетливо осознавал, что эта пугающая и совершенно отстраненная сторона его личности со всеми этими хлопушками-конфетти начнет противиться переменам. К настоящему себе прийти страшно и порой даже больно. Праздная маска, под которой чувства каменеют, кажется куда более безопасной. Но он не мог. Не мог больше выносить этих сладкоголосых дам с их пустословием, этих аляповатых нарядов и дешевых декораций, а настоящей и живой, не застывшей в его жизни была теперь только она – девушка с серебряным кольцом на пальце и голосом, звучавшим как колыбельная. Что-то в ней напоминало ему царевну-лебедь, одновременно демоническую и божественную.

Он едва не утратил веру во что-то настоящее. Действительно много лет пузырьки в шампанском заменяли ему жизнь честную, свободную от стимуляторов и украшательств, от привкуса синтетики и тонны надоедливых пайеток, так ярко поблескивающих в свете софитов.

Роб глубоко вдохнул и взял в зубы сигарету. Дым тонкой струйкой выходил и напоминал серовато-пепельный оттенок неба, какой обычно бывает перед рассветом. Совершенно точно было решено покончить с этим пластмассовым, усеянным сплошной бутафорией, прошлым. Он продолжал исследование собственных переживаний и отдельных мыслей, даже образов. И чем глубже погружался, тем больше был уверен в собственной правоте. Впервые ему хотелось жить сердцем, жить благочестиво. А такие настроения обычно толкают человека на весьма смелые и безотлагательные поступки.

С Игги он решил действовать резко и без предварительной подготовки. Все-таки самые честные речи – это импровизации.

Отказ от прошлого

Фелиция продолжала обдумывать разговор, который предстоял накануне. Она неторопливо окинула взглядом свой книжный шкаф, открыла створки и с трепетом стала перебирать предметы, которые дарил ей Д. Тут были книги в атласных переплетах с золотым тиснением, деревянная сова и флаконы духов.

Он удивительно тонко подбирал для Фел запахи. «Bois enchante» – волшебный лес – эти редчайшие духи были его подарком на ее двадцатилетие. Вместе они играли одноименное произведение в четыре руки на фортепиано долгими вечерами января. Фелицию обыкновенно наполняли нежность и тихая печаль в такие моменты.

В углу стеллажа лежала аккуратная стопочка писем в конвертах с красной окантовкой, перевязанных широкой алой лентой. Они отправляли их друг другу, когда были вынуждены на год разлучиться. Фел тогда брала цветную бумагу и росчерком писала от руки стихотворения, не забывая при этом сбрызнуть бумагу духами, чтобы оставался приятный легкий аромат. Д. тогда служил в армии и для нее это был единственный доступный способ передать ему хотя бы частицу нежности.

Сердце наполнилось вдруг тоской по этой хрупкой и такой наивной юности, где все виделось интересным и животрепещущим. Это был порыв ее манящего детства. Она продолжала сидеть посреди комнаты и разбирать эту большую коробку с письмами. На глаза попалось вдруг ее стихотворение. И Фелицию тотчас настигли воспоминания:

Когда-нибудь ты проснешься,

И вместо алеющей вуали зари

Увидишь, когда обернешься,

Кусок сгоревшей дотла Земли.

Что ж, дурак этот ваш Ницше,

Что молвил: «Бог умер» вам,

Бог просто устал уж любить тех,

Кто пропил природный его храм.

Все вы интегрируете и конца нет

И края модернизации стольких лет.

А ведь назначение человеческое

Гораздо проще сотни discoveries.

И все, что находится в доме отеческом,

Отнюдь не похоже на « Doctor House».

Одумайтесь лучше, скорее очнитесь,

Поймите, зачем родились вы на свет.

Для жизни своей быстрее проснитесь

И перестаньте пожалуйста жить так,

Будто впереди в запасе есть сотни лет.

Душа – она никак не публичный дом,

А святая молитва, которой не слышно,

Как отче наш, как аллах акбар, как харе кришна.

Вспомнилось, как она читала это стихотворение вслух. К счастью, Фел не испытывала к Д. ни ненависти, ни раздражения. Лишь угасающую, но при этом светлую тоску. И все-таки, как тяжело быть не пострадавшим, а тем, кто этот удар наносит. Как ни крути, у жертвы всегда есть преимущество: можно предаться жалости к себе, местами такой упоительной и сладостной, можно долго и в красках жаловаться и другим, чтобы они возмущенно кивали головой и делали вид, что очень сильно сочувствуют. Но вот человек, который решает уйти, если и имеет право на самооправдание, то весьма крошечное, едва различимое. Потому что ответственность лежит всецело на нем и чувство вины и так настигнет его, как гигантская лавина, а потом может и вовсе придавит. И человек этот будет думать, а не агрессор ли он? Не тиран, который вправе разбить человеческое сердце? И мысли эти цепочка за цепочкой будут складываться в целые вереницы страданий и угрызений совести.

Что ж, именно это и происходило половину ночи с Фелицией. Ей казалось, что она малодушничает и поступает так скверно, что ей не будет прощения. Долго ее голову не покидала мысль о том, как лучше все преподнести. Фел терзалась, она понимала, что будет тем, кто ранит, кто наносит удар первым. Роль, кстати говоря, совсем не завидная. Сна практически не было, лишь под утро удалось хоть ненадолго задремать.

Мучительно наступило завтра. Фел чувствовала себя совершенно обессилевшей, но решила несколько переключиться и с рассветом пошла в библиотеку за книгой. Половину дня провела за чтением, хоть и не самым сосредоточенным. Для нее это времяпровождение всегда служило методом эскапизма. Литература была не только ее порталом в миры других авторов, но и настоящим пристанищем.

Вторую половину дня она уже рассеяно блуждала по дому и изредка смотрела в окно в надежде, что Д приедет сам и все скажет. Однако световой день близился к завершению, уже почти смеркалось. Небо было зловеще-обсидиановым, с густой дымкой. Как предвестник бури. И внутри стало беспокойно и очень боязно. Движения Фелиции стали какими-то одновременно нетвердыми и вместе с тем хаотичными.

Наконец, она решила собираться, чтобы заглушить назойливые мысли и поскорее выйти из дома. Одежда должна была ее хоть немного отвлечь. Долгое время она просто смотрела на содержимое шкафа. Бесцельно. В конце концов, Фел надела светло-бежевое длинное платье из ангоры, собрала волосы в легкий низкий пучок, нанесла едва заметную светло-коралловую помаду. Получилось довольно размыто, без резкости. Ей не хотелось производить на него впечатление, хотелось быть максимально естественной, чтобы ни в коем случае не оставить тяжелого осадка. Как и договаривались, в итоге встреча должна была состояться дома у Д.

Фелиция впопыхах вышла из дома, расчистила машину; уже в салоне немного подержала в руках термос с чаем из шиповника, чтобы просто согреть руки и унять дрожь. Затем она неторопливо выехала на хайвей, за окнами мелькали пейзажи, дома, уже нарядно украшенные гирляндами. Обстановка казалась такой привычной, дорога – такой знакомой. То было ощущение безопасности и чего-то привычного, может даже родного. Как дом родителей Д.

Надо сказать, она ехала по инерции. Подъехав к его улице, Фелиция еще некоторое время сидела в машине и отсутствующим взглядом вперилась вдаль, пытаясь сфокусироваться на его окнах. Выйдя из машины, Фел побрела знакомой тропой. Из подъезда вышел сосед Д и приветливо махнул ей рукой. Все вокруг слишком ранило своей простотой и понятностью. Было очень непросто подниматься по ступеням многоэтажного дома, где она так часто бывала. Дрожали не только колени, внутри все дрожало. Конечно из-за страха причинить боль такому человеку, как он.

Д встретил ее тепло, со сдержанной мягкой улыбкой. Собственно, как и всегда. Он начал рассказывать о своей поездке в Москву, о России. Он работал геологом в лаборатории, а иногда уезжал в командировки. Говорил увлекательно, с чувством:

– Я привез тебе деревянную куклу-матрешку, Фел. Подумал, что эта идея расслоения, когда что-то наполнено другим, а другое еще чем-то, и так пока не достигнешь мельчайшего элемента – это удивительно. Национальная русская игрушка.

– Похоже на материнство, на процесс того, как мы продолжаемся в своих детях – сказала Фел.

Ей стало больно дышать.

– Именно, – с воодушевлением сказал Д, – такая находка

– Спасибо за подарок, – едва выдавила она.

Фелиция сразу поняла, что он имел в виду. Она даже восхитилась в очередной раз его умением донести что-то в особенно метафорической и символической форме так естественно, как будто бы между делом.

Однако в тот момент главным индикатором для нее стало то, что она вдруг невольно вспомнила Роба. Это было сложно признать, но мысли о нем с периодичностью раз в минуту стали константой. Ей вдруг стало невыносимо душно:

– Здесь нечем дышать. Мы можем выйти на мансарду? – спросила она.

– Да, только набрось жилет из овчины, – сказал Д, – я приготовил тебе твой любимый травяной чай. С пучком мелиссы.