Читать книгу Время последних - Мария Артемьева - Страница 5

Мария Артемьева

1.

– Смотри. Ты когда-нибудь видел подобное? – спросил Унбегаун.

Туров обернулся.

Напарник стоял, согнувшись, и наблюдал за муравьем, строившим дом для своей семьи. Муравей был, разумеется, местный, гайянский.

Он суетился, озабоченно что-то вынюхивал, шевелил жвалами… Наконец, подхватил какую-то былинку, взвалил на спину и потащил.

Унбегаун следил за муравьем, напряженно вытянув шею.

– Смотри, смотри! – шепнул он Турову.

Былинка на спине муравья тоже была гайянская. Как только муравей выбрал ее из сотни других таких же былинок, этот крохотный, и, казалось бы, безмозглый кусок органики проснулся. В нем неожиданно забурлила жизнь, закипели страсти. Совершенно сухое на первый взгляд растеньице выпустило пышный мохнатенький хоботок с лиловым мешочком на конце…

– Сожрет его, – предположил Туров.

– Погодь, погодь, – усмехнулся напарник. Ждать пришлось недолго.

– Пуфф! – лиловый мешочек треснул, и муравья осыпало сиреневыми пушистыми хлопьями. В воздухе запахло чем-то вроде разогретого машинного масла.

– Вот, – усмехнулся Унбегаун. – Готов. Обрати внимание: во всех его труднодоступных местах – половозрелая пыльца. Куда бы он ни пошел теперь – по дороге будет заодно опылять экземпляры sonilla herba.

– И что? – спросил Туров.

Муравей тащил уже мертвую, отжившую свое былинку, чтобы достроить ею гнездо, а многочисленные живые собратья растеньица тянулись хоботочками к его лапам, и получали каждый свою долю пыльцы, дабы продолжить род.

– Ну и что? – повторил Туров.

– Да так, забавно. Года три назад, когда лабораторию еще строили, эти растеньица были почти редкостью. У большинства здешней флоры, за исключением кремеров, период вегетации – один день. Пыльцу сониллы разносил ветер. Но, конечно, он опылял растения только в южном направлении и очень мало экземпляров. А вот теперь, как видишь, сониллы заключили союз с муравьями.

– То есть? В каком смысле – союз?

– Это я – образно… Сониллы «научили» свою пыльцу имитировать запах машинного масла, который по непонятной причине страшно нравится самкам муравьев. Как духи. Им нравится откладывать яйца в нору с таким запахом.

– Да? И что же хорошего? – усмехнулся Туров. – Получается, экологический баланс нарушился, популяция муравьев теперь вырастет. Будете еще отбиваться от них всей Базой!

– Нет. Я проследил статистику. Специально запрашивал главного, поднимал архивы. На Гайе постоянно сохраняется баланс системы. Никто не понимает – каким образом. Тот, кто откроет эту тайну, обеспечит себе нобелевку.

– Хм! Баланс системы. Но при таких жестких местных условиях непонятно, как вообще тут жизнь сохраняется? Звездный ветер. Радиация. Долгота дня и ночи, разница температур…

– Кстати! – воскликнул Унбегаун. – Пашутин с пятого участка практически доказал: температура почвы на Гайе постоянна. Он обобщил данные за 17 лет, все просчитал. Почва не замерзает и не сгорает, она держит стабильно плюс три по Цельсию.

– Как это может быть? – сказал озадаченный Туров. – Этого… не может быть!

– Добро пожаловать на Гайю, – развел руками Унбегаун. – «Не может быть» – это здесь единственный научный твердо доказанный постулат.

Увидев, как насупился Туров, добавил:

– Шутка. Видишь ли, земная наука заинтересовалась Гайей больше тридцати лет назад. Времени, чтобы хотя бы построить Базу, уплыло море! Не могли приспособиться к здешним странностям. Мне Дронов, техник – он местный старожил – рассказывал, как они тут всего пугались по первости.

– Чего же именно пугались?

Унбегаун замялся.

– Да как тебе сказать?.. Здесь никто ни с кем не воюет. Никто никого не убивает. Ни межвидовой борьбы, ни соперничества. Старик Дарвин, небось, в гробу переворачивается: не работает здесь его теория! Что ни случись – все только на пользу здешней жизни. Прям идиллия какая-то! Сплошное союзничество, дружба и партнерство. Человек к подобной благости не приучен.

Унбегаун помолчал и засмеялся:

– Дронов говорит – элементы питания пришлось герметизировать, заливать для них бетонные подушки в земле. И все равно каждый сезон техники вынуждены их чистить!

– Почему?

– Местная флора и фауна безошибочно распознает наши источники энергии и пытается воспользоваться. Тепло, свет – мягкие, постоянные. Ну, сам понимаешь – для них это … курорт! Так что весь здешний мир изо всех сил старался вступить в симбиоз с нашими генераторами.

– Да ладно! Шутишь?!

Унбегаун прищурился:

– И почему я тебе все это рассказываю? А как же инструктаж на Базе?

– Меня ваши кадровики часов пять трясли. Душу вынули, простирнули и сушиться повесили. А потом Гродис примчался, сказал – некогда, времени до взрыва совсем мало, на участке все объяснят.

– Ну да, ну да… Это они любят. Что ж. Придется…

– Послушай, напарник, – перебил Туров. – Я, как новичок… Короче, вон туда глянь!

И он ткнул пальцем куда-то влево. Унбегаун обернулся.

На ярко освещенном пригорочке рядом с большим черным камнем неподвижно, словно два изваяния, сидели две изумрудные квазилягушки. Выпучив глаза, они завороженно следили за людьми. Красные стебельки на головах амфибий едва заметно трепетали.

– Ты не думай, я вообще-то не пугливый, – сказал Туров. – Но они уже минут пять за нами наблюдают. И приближаются… Медленно. Сперва были одни глаза, теперь как-то незаметно подобрались… Я даже не понял сразу.

Унбегаун засмеялся:

– Это тойи! Гайянские земноводные.

– И чего им надо? Тоже… симбиоза хотят? – спросил Туров.

– Да это, в общем-то, и не больно! – хохотнул Унбегаун. – Смотри.

Он сложил полные губы замысловатым кренделем и засвистел мелодию из какого-то старого мюзикла. Динамики его термокостюма громко транслировали выступление во внешнюю среду.

Лягушки оживились. На уродливых мордах появилось выражение блаженства. Амфибии прижались друг к другу головами и, влюбленно таращась на источник звука – Унбегауна – начали раскачиваться в такт. И вскоре люди услыхали странные звуки, похожие на громогласное всхлипывание: квазилягушки подхватили песню. Они впали в экстаз и закрыли глаза.

Унбегаун замолк. А животные, увлеченные собственным пением, как глухой в душе, на отсутствие аккомпанемента не обратили внимания.

Теперь Унбегауну приходилось напрягаться, чтобы перекричать создаваемый ими шум.

– Тойи обожают, когда люди свистят! Этот самец привел сюда самочку в точности, как земные пацаны приводят девчонок в стерео-театр. Развлекаются! Эта брачная песня теперь надолго! А нам пора возвращаться! До взрыва – не больше часа!

2.

Планету b в системе оранжевого карлика HD 156668 земные астрономы открыли еще в первой четверти 21 века. Первопроходцы заранее нарекли ее Гайей, потому что это была одна из немногих планет земного типа в их списке объектов. По большинству параметров она была очень близка Земле.

Но, уже подойдя к орбите Гайи, астронавты убедились, что планета ничем не напоминает их родину.

Во-первых, у нее имелось три спутника, три луны.

Во-вторых, она располагалась ближе к своей звезде, чем Земля, и оранжевый карлик давал куда больше лучистой энергии, чем Солнце. Если бы не спутники, почти постоянно прикрывающие Гайю от HD 156668, на ее поверхности бушевала бы раскаленная лава.

Гайя совершала оборот по круговой орбите за 4,65 земных суток.

Все это время на ней царила белая гайянская ночь: планету освещали ярким отраженным светом спутники – втроем, вдвоем и один за другим, по очереди. В конце периода оранжевый карлик прорывался сквозь все заслоны и в одиночку воцарялся на небосклоне Гайи – на очень короткий промежуток времени (3 минуты 4 секунды) наступал стремительный рассвет. Именно его потрясенные земляне назвали «взрывом неба».

Феномен действительно больше напоминал взрыв.

Уровень радиации на заре зашкаливал. Лужи воды, образовавшиеся за ночь, мгновенно испарялись; реки, озера, моря теряли до 2 % влаги от ночного уровня; все живое или умирало, или пряталось под землю и в глубину моря.

Даже люди, защищенные скафандрами, не рисковали оставаться на поверхности Гайи в момент взрыва неба. База и вся сеть наблюдательных участков-лабораторий помещались под землей, имея наверху лишь небольшие закрытые смотровые площадки.

В первые годы исследования на Гайе обнаружили в изобилии 15 изотопов рения. Энтузиасты попытались приступить к его промышленной добыче. Но, когда это редкое вещество отыскалось на другой планете, про гайянский рений немедленно забыли. И о самой Гайе тоже.

Земляне не смогли приноровиться к землеподобной планете, загадавшей им так много неожиданных загадок.

О ней вспомнили в тот момент, когда перед человечеством на Земле во весь рост встали проблемы, предсказанные экологами еще в 20 веке. Когда уже не получалось их игнорировать…

Гайя удивила и восхитила людей совершенством своей экосистемы.

Все сущее здесь встраивалось, подчинялось и самоорганизовывалось с таким мастерством и даже искусством, будто бы некий Верховный Архитектор, обладающий сверхмощным Суперкомпьютером, ежесекундно просчитывал наиболее разумные планы построения Мира Всеобщей Гармонии. И тут же выдавал рекомендации всем живым и неживым сущностям Гайи, а они без промедления, в обязательном порядке, эти планы реализовывали.

Когда ученые принялись публиковать свои первые, исполненные восторга, отчеты, это вызвало бурю энтузиазма на Земле. Журналисты и люди искусства, всякого рода фантазеры, любые сведения понимающие по-своему, принялись очаровывать человечество трескучими фразами о «месте рождения Ангелов», о «последнем доказательстве бытия Божьего» и прочей ерундой.

В религиозной среде возникли секты, фанатики которых объявили Гайю новым Сионом и пустились строить планы паломничества в ту «единственную точку Галактики, где Господь наш являет себя напрямую», к месту, где «вершится Суд Божий».

В то же время в среде ученых наметилось брожение: одни сдували пыль и наводили сегодняшний лоск на старые теории о планетах, как живых организмах, другие подогревали публику рассуждениями о сверхпланетарном разуме и разумности Вселенной. При этом наиболее трезвая часть научного сообщества вообще отрицала достоверность фактов, добытых на Гайе, полагая всю планету сплошной химерой. (Сплошное «Не может быть!» – объяснял Унбегаун).

Одним словом, в умах человечества воцарились всегдашние раздрай и бардак.

3.

– Но вот что самое поразительное, – вкусно причмокивая, сообщил Турову Унбегаун. – Экосистему Гайи, как выяснилось, не сумело разрушить даже пришествие инопланетян, то есть нас.

Оба напарника укрылись в ожидании рассвета в подземном блоке участка 17.

Загрузив работой кофейный автомат, они стояли, облокотившись о сияющий никелем бок машины с кружками в руках, и ждали сигнала. Когда автомат запиликал, Унбегаун сказал:

– Ты первый!

Туров подставил чашку, и горячий кофе наполнил ее до краев.

– Это даже представить трудно, – разглагольстововал Унбегаун. – С одной стороны на Гайе любое, даже самое мелкое вмешательство, в экосистему вызывает обширные возмущения, вплоть до атмосферных явлений. Да что там! Даже трясет иногда понемножку – но не больше трех баллов. Не представляешь, как тут все намучились, прежде, чем хотя бы сортир поставить. – Унбегаун засмеялся. – Вкусно? Отличный кофе, правда? – Он тоже подставил кружку под кран автомата. Кружка Унбегауна больше напоминала ведро, и кофе медленно заполнял солидную емкость.

– С другой стороны… Сахар? Вон, на подносике возьми!.. С другой стороны – все привнесенные извне инородные элементы, включая совершенно чужие для этой планеты живые организмы – тебя, например, или меня, со всей непредсказуемостью нашей свободной воли – Гайя точно также встраивает в свою совершенную экосистему. Как будто все, что только ни существует на свете, является частицами единой гайянской мозаики. На этой планете все братаются со всеми, все используют всех, и при этом – без нарушения чьей-либо свободной воли. Этого… – Унбегаун сделал широкий приглашающий жест рукой.

– …не может быть! – воскликнул Туров. Он озадаченно нахмурился.

– Да, и это никак не укладывается в земных умах. Вот уже двадцать лет…

В потолке лаборатории зажглась красная лампочка. Заверещал зуммер. Унбегаун взглянул на наручный хронометр.

– О! Время пришло. Ты должен взглянуть.

– На что?

– Тебе, как новичку, это обязательно. Первая, так сказать, наука…

Таинственно улыбаясь, Унбегаун взял Турова за рукав и через всю комнату подтащил к какой-то трубке, торчащей из стены. Трубка заканчивалась черной маской – специальные очки или окуляры.

– Смотри туда. Там зеркала, фильтры – глаза не обожжешь.

Туров опустил лицо в пластиковую маску. И тут же схватился за Унбегауна: от внезапного зрелища у него перехватило дыхание. Он впервые увидел звездное небо Гайи.

Система перископов, с подсветками и фильтрами, выведенная на поверхность планеты, позволяла окинуть взглядом всю панораму.

Перед глазами ошеломленного Турова во всю ширь распахнулась настоящая гайянская ночь: глубокое черно-фиолетовое небо, густо усыпанное голубовато-серебряными и золотыми огнями. Незнакомые созвездия казались такими яркими и близкими, как будто до них можно было достать рукой. В зените небосвода сияла широкая, завитая вправо спираль – звездный лабиринт Галактики. Где-то там, среди множества других звездных систем, скрывалась Солнечная система и родная планета. Три тонких полупрозрачных сферы разного цвета и диаметра уходили к горизонту, растворяясь в ночи, словно хрусталь в воде. По земле стелилась бледная дымка.

Туров осторожно выдохнул… и небо разорвалось.

Ослепительно белый луч вскрыл фиолетовую тьму – будто кто-то расстегнул молнию на куртке… Небо распалось на половинки; из разрыва полетели искрящиеся огни. Разноцветные стрелы ударили в горизонт, расширяя прореху в небе. И вслед за тем весь свет мироздания рухнул на поверхность планеты. Белое сияние пало и растворило в себе Гайю: холмы, море, лес, верхние люки лаборатории…

Турову показалось, что он ослеп. Жалобно ойкнув, он дернулся… и открыл глаза.

Балансируя на одной ноге, он стоял, держась за стену.

Немного придя в себя и застеснявшись присутствия напарника, Туров осторожно глянул в перископ.

Там был все тот же, уже виденный им гайянский пейзаж – серебристые волны песка, черная полоса моря и голубой частокол леса вдали. Белесая мгла небес подсвечивалась с запада розовым шаром спутника C – самого крупного из трех лун Гайи.

– Который час? – хрипло спросил Туров.

Унбегаун кивнул и, поперхнувшись, будто у него в горле что-то застряло, ответил:

– Прошло три минуты.

– Так и мозги можно потерять, – отдуваясь, заметил Туров.

– Та ни! – махнул рукой беззаботный Унбегаун. – А зверская штука, скажи!?

Туров не ответил – восстанавливал сбитое дыхание.

4.

В 8.30 утра автоматический регистратор Базы затребовал новую порцию сведений от наблюдателей с 17-го участка.

Туров пододвинул ближе к лицу капсулу микрофона и монотонно зачитал по готовым таблицам поправки к показателям с внешних приборов.

Прошло уже две недели с момента его появления на участке. Он уже уяснил распорядок работы лаборатории, познакомился с привычками напарника, да и вообще – втянулся.

Регистратор принял информацию, и, в свою очередь, сообщил приятным механическим баритоном:

– Сегодня вторник, 29 апреля по земному календарю. Иды дождей по римско-гайянскому календарю. Взрыв неба ожидается через 7 часов 15 минут. Давление звездного ветра прогнозируется на уровне нормы. Уровень радиации на момент взрыва составит 155 микрорентген…

В рубку, зевая, вошел Унбегаун, рыжий, толстый и, как обычно, после сна, с помятой физиономией. Туров прикрутил громкость.

– За что тебя сюда сослали? – спросил он напарника.

Унбегаун на мгновение застыл с открытым ртом. Потом сказал:

– Как ты догадался?

Туров кивнул в сторону северного крыла лаборатории. Там тянулся целый коридор запертых, пустых, запыленных комнат для персонала.

– Лаборатория большая. А нас с тобой только двое. Почему?

– Подумаешь! Карьеру делать… Зато как я свистеть научился?! – вскинулся Унбегаун.

Туров поглядел на него в упор.

– Ну, ладно. А ты почему? Тебя почему сослали? – спросил Унбегаун.

– Я новичок. Меня на место Бородянского взяли. Временно.

– Да, Бородянский… – вяло проговорил Унбегаун. – Аппендицит в таком возрасте. Даже странно! Надеюсь, он вернется. Хороший был мужик.

– Был?

– Я сказал «был»? Я оговорился! – виляя взглядом, воскликнул Унбегаун.

– Не сворачивай с темы, – посоветовал Туров.

– Пожалуйста! Не знаю, как ты, а я намерен разгадать тайну Гайи. И если это в принципе возможно, то единственное место, ГДЕ это возможно – наш родной и незабвенный 17-й участок.

– Почему? – удивился Туров.

Вместо ответа Унбегаун поднялся на цыпочки и принялся балансировать, с трудом сохраняя равновесие. С его грацией и габаритами он не выдержал и минуты. Рухнув на плечо Турову и вцепившись в него, чтоб не упасть, он одними губами прошелестел в ухо напарнику:

– Выключи регистратор.

Туров скривился, но просьбу выполнил.

Убедившись, что камеры и микрофоны выключены, Унбегаун подошел ближе к Турову и заговорил.

5.

Все, как один, начальники Базы, считая с самого первого, воцарившегося в год ее постройки, и заканчивая текущим, не любили 17-й участок. Неоднократно ими предпринимались попытки вообще его закрыть или, по крайней мере, сократить и укротить.

Участок номер 17 находился дальше всех от Базы, дальше всех от космодрома и вообще нес в себе массу врожденных административных пороков, неискоренимых, по мнению начальников Базы, обычным путем.

Все смотрители 17-го участка были, как на подбор, вольнодумцами, не воспринимающими правильно концепцию научной дисциплины. Как и отчего это получалось – неизвестно, но во избежание ответственности за всякого рода ЧП, которые непременно и обязательно совершались на 17-м участке с печально постоянной периодичностью, начальники Базы то и дело урезали штатные единицы, понижали уровень снабжения, ограничивали в правах и вводили самые суровые кадровые требования.

То есть действовали методами феодальных наместников, храбро удерживающих в ежовых рукавицах бунтующие провинции.

Несколько лет подобной политики привели к тому, что на участке, изначально подготовленном для постоянной работы 9 сотрудников, сохранились всего две штатные единицы, а все технические должности были выведены в режим «проверочных посещений».

Туров как раз и был такой «посещающей» единицей: его прислали на 17-й участок для проверки, ремонта и отладки парка автоматических систем. Командировка должна была продлиться неделю. Если б не Бородянский…

Унбегаун, биолог-эколог, торчал на 17-м участке больше 3-х лет.

Что касается начальников Базы, то единственным успехом на пути администрирования ими 17-го участка, сделалось внедрение кем-то, наиболее дальновидным, специальных кадровых установок. Сотрудники, посылаемые на 17-й участок, проходили строжайший отбор. Включая проверку биографии, биографии родственников, психологические тесты и ролевые экзамены.

Буйные, одержимые идеями, честолюбивые и любознательные люди отсеивались сразу. Отсеивались семейные, обремененные иждивенцами, болезненной родней, незакрытыми кредитами и вообще проблемами. Молодых одиноких романтиков и мечтателей избегали как огня. Угрюмых, замкнутых, неразговорчивых не удостаивали доверия, памятуя о чертях в тихом омуте.

Проверку могли пройти только крепкие, конструктивно надежные, незатейливые как молоток, личности. Без скелетов в шкафу, а по возможности, и без шкафов.

(Шкафы тщательно перетрясала Служба рекрутинга – за каждый ненайденный скелет или самую малую необнаруженную косточку ее сотрудники отвечали весомыми денежными штрафами. Так что их поведение мало чем отличалось от поведения собак, натасканных на поиск наркотиков – настолько же нелицеприятное и бездушное.)

Основное требование к сотрудникам 17-го участка было: не иметь желаний. Удовлетворяться малым, обладать сухим умом без воображения, здравым смыслом без стремления к доминированию и ничего – СОВЕРШЕННО НИЧЕГО – не желать, помимо исполнения своих прямых профессиональных обязанностей и минимального набора бытовых благ для поддержания жизнедеятельности.

Если уж 17-й участок невозможно закрыть – надо его хотя бы обезвредить! Такова была главная идея начальников Базы.

И все равно год от года проклятый 17-й обрастал слухами и сплетнями, как морской корабль полипами и ракушками. Если кораблю не очищать днище – он рано или поздно пойдет ко дну.

17-й участок, напротив, именно за счет сплетен и держался на плаву, продолжая трепать нервы начальникам Базы…

6.

– Ну, и в чем тут соль, в конце-то концов? – не выдержал Туров. Ему давно надоела унбегауновская сага о Начальниках и их указах. – Я в толк не возьму – какие сплетни? Слухи?! Говори прямо!

Унбегаун возвел рыжие очи горе.

– Да уж куда прямее?!

– Я твоих намеков не понимаю, – обиделся Туров.

– Исполнение! Же! Ла! Ний! – крикнул толстяк Унбегаун. И вскинул руки, словно фокусник на арене после удачно выполненного трюка. – Здесь. На Гайе. Недалеко от нас – Лес Тысячи Крыльев. Мы были там с Бородянским.

Туров застыл, глядя в сердитое лицо напарника. А тот, глотая звуки, торопился выплеснуть накопившуюся информацию:

– Аленький цветочек помнишь? Нет? Цветик-Семицветик? Каменный цветок?.. Тоже нет?! Отличное у тебя образование – ничего лишнего!

– Технический университет Самары, – начал было оскорбленный Туров, но немец пылко осадил его взмахом руки:

– Не надо!.. Короче. Исправляем недочеты воспитания. Во всех этих сказках описываются цветы, так или иначе исполняющие желания. В Лесу Тысячи Крыльев – целая поляна таких цветов.

– Не может быть, – сказал Туров.

– Да, – кивнул Унбегаун, – это мы слышали.

Туров опомнился:

– Чепуха. Бред.

Унбегаун молчал.

– Разыгрываешь.

Унбегаун продолжал молчать.

– Не люблю вранья.

Туров отвернулся и, щелкнув кнопкой, включил системы регистрации.

Тут же заверещал аварийный зуммер: на экране Базы, яростно брызгая слюной, метался дежурный, желая немедленно знать – по какой-такой-разэтакой причине оба наблюдателя 17-го участка оказались вдруг недоступны для Базы. Тем более – одновременно! А?!

И Туров, и Унбегаун, вытянувшись по стойке «смирно», перенесли нахлобучку весьма равнодушно.

7.

Среди ночи Туров проснулся, весь в испарине. Дрожа, зажег свет рядом с изголовьем, и сел, свесив ноги с кровати.

Кошмар вернулся. Прежний, забытый, так старательно вытертый из его памяти целой футбольной командой профессиональных психологов.

И вот он снова пережил его весь. От начала и до конца. Все, как в первый раз.

А ведь он почти поверил тогда своему отцу, который клятвенно клялся, что девушка цела и невредима. Что с ней все будет в порядке. И уж по крайне мере – чьей-чьей, а уж его-то, Турова-младшего, никакой вины в том нет, что она… она…

Туров не выдержал – всхлипнул. И принялся вытирать слезы ладонью.

Каким же надо быть дураком, чтобы поверить в утешения родителей. Разумеется, он был еще маленьким и зеленым тогда – что такое в наше время 12 лет, если обучение в школе заканчивают в 25? Но ведь слабоумным он не был!

Такие сны не накинулись бы на человека, ни в чем не виноватого. Это было ясно с самого начала. С появления в его жизни всей этой орды психологов и психотерапевтов, со всеми их приемчиками и доброжелательными улыбками, побуждающими к доверительным беседам.

«Она… Опять она. А я так и не узнал ее имени», – отрешенно подумал Туров. Он лег, не выключая свет, но глаза его, обращенные к воспоминаниям, ничего не видели снаружи. Только искрящиеся радужные круги сквозь ресницы…

Она жила по соседству на втором этаже многоквартирного, по тогдашней моде, доме. Странная тихая девочка, которая все дни напролет проводила возле окна, почти безотлучно. Туров, чья комната приходилось как раз напротив ее квартиры, прятался за занавеской и млел, часами глядя на нее. Он был готов смотреть вечно на ее застенчивую улыбку и удивительные ямочки на щеках.

Летом, в хорошую погоду, ее мать распахивала настежь окно и приносила хлеб.

Девочка крошила сухой хлеб голубям: птицы радостно слетались на угощение, суетливо расхаживали, выхватывая друг у друга куски, жадничая и воркуя, постукивали лапками по карнизу.

А она смеялась, глядя, как эти нахальные клоуны смешно пыжатся друг перед другом. Голуби часто дрались, но это были безобидные смешные потасовки.

Снизу на распахнутое окно пялились мальчишки – дворовые пацаны, приятели Турова. Выпендриваясь друг перед другом, они спорили, кому из них быстрее удастся «закадрить» соседку. Циничность подобных обещаний могла бы заставить покраснеть даже столб. Но не их, безмозглых, ничего еще не знающих о женщинах, зеленых придурков. Они же просто хвастались. Это были всего лишь грубоватые шутки ради смеху.

Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.

Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.

«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»

Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…

8.

Однажды, совершая обход пустующей части лаборатории, Туров заглянул в комнату номер девять.

Тот, кто жил в ней прежде, явно не тратил на сборы ни минуты. Может быть, что-то он и забрал с собой, но, судя по тому, сколько вещей было оставлено в комнате – личные фотографии в рамках, рубашки, комбинезон, наручный хронометр, спиннинг, даже старинный механический будильник – вещами он не дорожил и унес немного.

Минималист в бытовом отношении Туров не мог себе представить, чтобы мужчина обладал бОльшим количеством барахла, чем в комнате девять было разбросано по полу и брошено без всяких сожалений.

Туров вошел и остановился возле письменного стола. На книжной полке тускло сияла видеорамка. Туров повернул снимок лицом к себе. Светловолосая женщина с мальчиком на руках напряженно смотрела в кадр и робко, неуверенно улыбалась. У мальчика был испуганный взгляд. Он часто моргал. Батарейка видеорамки уже подсела, и улыбка женщины то и дело «плыла», а лицо ребенка застывало с закрытыми глазами. Как будто он был мертв.

Неприятный эффект. Туров выключил рамку: женщина с мальчиком исчезли.

На столе в беспорядке валялись какие-то папки, бумаги и карты. Туров окинул их равнодушным взглядом, и вдруг заметил возле экрана связи, висящего над столом, синюю пластиковую карточку-идентификатор.

Туров удивился: обитатель комнаты мог, разумеется, оставить после себя весь этот развал, склад личных вещей, если он ими, например, не дорожил… Но забыть карточку-идентификатор?! Какой, интересно, человек сумел бы без нее обходиться? Туров не мог себе этого вообразить.

Идентификатор – это деньги, это медицинские и личные данные, это профессиональные дипломы, связь… Ни в больницу, ни на другой участок человек без идентификатора просто не попал бы. Да что там! И покинуть Гайю без идентификатора непросто: кто и как выдал бы этому растяпе билет? И, собственно, какой осел захотел бы таких заморочек на свою голову – по доброй-то воле?!

Туров, полный сомнений и удивления, рассмотрел идентфикатор: молодой белобрысый парень в темном свитере ручной вязки с характерным норвежским узором. «Торнстен Свёдеборг, Евросоюз, 22-16-n-25» гласили выпуклые серебряные буквы, выдавленные на пластике.

– Кто такой Торнстен Свёдеборг? – спросил Туров своего напарника перед началом вечернего сеанса общения с регистратором Базы. Это был вопрос в лоб.

Унбегаун, готовясь к внесению поправок в данные, как всегда, без особого пиетета («Я не любитель ритуалов» – утверждал он), как раз намеревался откусить от весьма замысловатого трехслойного бутерброда с палтусом и семгой, закрепленной в виде паруса на гигантской лодье – половинке батона – деревянными спицами.

Туров задал свой вопрос – Унбегаун поперхнулся, закашлялся. Жирная семга улетела в экран связи, а палтусом вымазало контактный дисплей.

– Не знаю я никаких Толстенов! – зашипел Унбегаун на Турова, спешно вытирая с дисплея палтуса.

– Торстена! – шепотом уточнил помогавший ему Туров под вопли дежурного с Базы: «Вы почему экран закрыли?! Я вам этого так не оставлю, 17-й участок! Вы что там все, с ума посходили?!»

– Торстена Свёдеборга не знаешь?

– Да! – сердито отвечал Унбегаун, оттирая Турова с его разговорами подальше от экрана связи.

– А как же ты его можешь не знать, если он на 17 участке техником-программистом работал?

– Так, может, это еще до меня было! – возмутился немец и замер, раскрыв рот.

– Ах, может? – зловеще переспросил Туров. – Прокололся, голубчик. Хотел соврать – да не вышло. Имей в виду – я нашел его идентификатор. А завтра обшарю все помещение участка, сантиметр за сантиметром. Я вас тут выведу на чистую воду. Можешь не сомневаться!

– Да пожалуйста, – заявил Унбегаун, глядя в глаза Турову. – Сколько угодно! Дай сюда.

И, оттолкнув Турова могучим плечом от дисплея так, что тот едва не упал, снял семгу с экрана связи и затолкал себе в рот.

Больше они в тот день не разговаривали.

Ночью Туров сквозь сон слышал, как толстый Унбегаун топтался в коридорах пустующей лаборатории, хлопал дверями, чем-то шуршал, ронял вещи и мебель.

«Заметает следы, мерзавец, – в полусне сообразил Туров. – Улики прячет!»

Но вставать не хотелось. Да Бог с ним, с этим глупым немцем.

В комнате Турова сгущалась темнота, сон наплывал изо всех углов, накатываясь волнами, один за другим, лишая Турова сил и всякой способности к сопротивлению…

9.

В тот день они наблюдали за ней, прячась во дворе за стволом вековой липы и щитовым домиком для технического инвентаря.

– Дураки, че ржете? – жмурился Толян, закадычный тогдашний дружок Турова. – Туров на нее запал. Там все серьезно.

Захлебываясь от смеха, Оглобля, пацан из 23-й квартиры, согнулся пополам от этих слов.

– Завидно поди, оглоедина! – толкая его в плечо, ухмылялся Пятиминутка – гроза всех четвертых классов районной школы. Пятиминуткой его прозвали за «психический» нрав, взрывной характер и полную безбашенность.

Туров ржал, отвешивал затрещину Толяну. Пятиминутка, так же смеясь, пинал Турова. Сверху на всех накидывался, словно стервятник, Оглобля – с высоты своего баскетбольного роста.

Никто не видел их потасовки. Их вообще никто не видел.

Возможно, если бы их заметили, в тот вечер не случилось бы того, что случилось.

Но они прятались как индейцы. Никто и не догадывался об их присутствии.

В тот теплый весенний вечер все сочли, что двор абсолютно пуст. И она тоже так думала.

Именно поэтому ее мать и отпустила ее подышать свежим воздухом во дворе – одну. Она сидела, по пояс укрытая пледом, в собственном удобном кресле.

На коленях у нее лежала книжка. Она читала, а ветер подкидывал легкую золотистую паутину ее волос; движением плеча она отбрасывала ее назад.

Туров, сглатывая набегавшую слюну, наблюдал за ней из укрытия вместе с другими.

Каждую минуту он порывался уйти, потому что чувствовал – нехорошо, некрасиво подглядывать, но не мог оторваться. Пихая друг друга локтями, и шепча на ухо сальные глупости, все четверо продолжали исподтишка наблюдать за ней.

Очень быстро она отложила чтение: к ее ноге подковылял голубь. Видимо, это был нахальный субчик из числа тех, что слетались всякий раз к ее подоконнику на пиршества.

Он как будто узнал свою благодетельницу и клюнул ее в ногу под пледом, требуя угощения.

Девочка захлопнула книгу и достала из кармана хлеб. Голубь испуганно шарахнулся, но не вспорхнул, не встал на крыло, а только отбежал в сторону. Туров заметил, что птица ранена: правое крыло у голубя висело как-то неестественно.

Соседка крошила птице хлеб, и голубь жадно заглатывал куски, торопливо бегая вокруг.

– Эй, а давайте ее напугаем, а?

Пятиминутка, которому надоело стоять без движения, с размаху хлопнул Турова по спине. Туров вздрогнул и обернулся: из-за плеча Пятиминутки выглядывали Толян с Оглоблей, и на лицах обоих были одинаково глумливые ухмылки.

– Ну, че? Развлекуха или как?

В этот момент во двор прилетели пять черных воронов. Они опустились на землю рядом с девочкой и раненым голубем. Неизвестно, откуда они взялись.

Непроницаемо черные вороньи глаза внимательно следили за происходящим. Убедившись, что голубь беззащитен и не улетит, хищники обратили взгляды на человека, который, находясь рядом с намеченной жертвой, мог бы помешать охоте.

Они сразу угадали то, чего никак не могли взять в толк Туров и его приятели…

Вороны медленно взяли в кольцо птицу и человека и перешли к стремительному наступлению.

Увидав, что к ней приближаются новые птицы, которых она прежде никогда не видела, девочка улыбнулась и кинула воронам те хлебные крошки, которые были заготовлены у нее в руке для голубя.

Вороны равнодушно обошли подачку, нетерпеливо подскакивая, окружили раненую птицу.

Вожак ударил первым. За ним – второй, третий… Они не развлекались. Серьезно, сосредоточенно, с увлеченным остервенением прирожденных хищников, они убивали, старательно нацеливая крепкие удары в глаза жертве.

Девочка растерялась и замерла в испуге. После третьего удара она сделалась белой, как мраморная статуя. После шестого удара воронам, наконец, удалось ослепить жертву.

Растрепанный, безглазый, окровавленный голубь все еще трепыхался, все пытался уйти от своих мучителей, мечась из стороны в сторону. Но он не видел – куда идти, и не мог отыскать пути к спасению. Вороны били, пока голубь не завалился набок и не пополз, таща раздробленное крыло с выбитыми перьями, оставляя за собой кровавый след.

Бойня перешла в еду – спокойную, вдумчивую, созерцательную.

Красная кровь на песке двора и ее белое лицо…

Она ничего не поняла. Она все еще махала руками, пытаясь отогнать птиц.

– А давайте ее напугаем?! – хихикая и брызгаясь слюной, предложил Пятиминутка и повернулся спиной к Турову.

«Не надо! Не подходи! Не трогай ее!» – заорал Туров, но эти слова как будто застряли у него в горле. Скованный ледяным ужасом, он не мог и пальцем пошевелить и только, будто в замедленном кино, наблюдал, как уютное кресло внезапно опрокинулось, и она, зареванная и перепуганная оказалась под ним, в пыли и грязи. Из разбитой головы сочилась кровь.

Вороны, клевавшие труп голубя, деловито оглянулись. Вожак, словно чем-то сильно заинтересованный, подошел ближе. Голубые глаза девочки, залитые кровью, жалобно смотрели на Турова.

– Туров. Туров.

Она звала его, и серые губы шевелились, как губы кукол в театре, хотя сама она давно уже была мертва.

– Туров!

… Туров! Что ж ты, братец, так орешь? – озабоченно клекотал Унбегаун, тряся Турова за плечо огромной рыжей лапищей. – Ты этак всю Базу перебудишь своими воплями. Что это с тобой?! Нехорошо! И как это тебя психологи-то на Гайю допустили, а? Обманул, поди, комиссию-то, а?

Туров, мокрый, несчастный, измученный, медленно приходил в себя. Вот значит, как. Опять он, значит, заснул. И кошмар вернулся. Злой и настойчивый, как голодный волк зимою. Хотя, впрочем, почему же волк?

Ворон.

10.

Унбегаун долго приставал к Турову. Заходил и так, и сяк, чтобы тот поведал, что за страшные сны ему снятся.

Туров молчал, не реагировал на вкрадчивые расспросы. Однажды, не удержавшись, наорал на своего напарника.

Но не за то, что тот приставал с вопросами, а за то, что неряшливый Унбегаун опрокинул свое кофейное ведро на пульт сейсмического измерителя.

Разумеется, если бы дело ограничивалось только залитыми кофе контактами… Но попытки допросов со стороны Унбегауна не прекращались. И Туров сорвался. Дал себе волю.

Что замечательнее всего: напарник все понял правильно. И с тех пор от Турова отстал.

Более того: он почему-то не стал докладывать Базе о произошедшем между ними инциденте. Не понесся ябедничать главному психологу Базы, жаловаться на «психическую неустойчивость» напарника.

Он просто молчал и внимательно наблюдал за Туровым со стороны.

И за это Туров был ему почти благодарен.

Сны не проходили, не оставляли. Терзали Турова каждую ночь. Он сделался мрачен, неразговорчив.

Теперь оба обитателя 17-го участка со всевозможным рвением посвящали свои часы исключительно профессиональным обязанностям, нагружая себя работой до изнеможения.

Работали, избегая общаться друг с другом. Но, не смотря ни на какие раздоры, между ними росло и крепло какое-то странное родство – как будто с обоих сдернули кожу, и общая боль объединила их против их воли.

Разговаривали они мало.

Однажды, когда Туров стоял у панорамного окна, свободного от внешних щитков, и наблюдал за водяными псевдокрабами на берегу озера, в комнату неслышно вошел Унбегаун.

Крабы, суетясь возле уреза воды, возводили на песке какое-то сложное сооружение – то ли стену, то ли волнорез, углубляя фундамент примерно на полметра вниз.

Им помогали тойи. Сгрудившись кучей рядом со строительной площадкой, они что-то делали с листьями кремеров, которые подносили им целые отряды маленьких водяных крабиков.

Туров сумел разглядеть, как лягушки брали узкие голубые листья «вечных деревьев» и, смачивая слюной, комкали их лапами, мяли и месили.

– Это цемент. Слюна тойи – чрезвычайно кислая, они ведь переваривают пищу снаружи желудка. – Прокомментировал Унбегаун, глядя с любопытством из-за плеча Турова. – Палая листва кремеров очень жесткая. По счастью, они редко теряют листья. Если оставить их рядом с корнями – почва перестанет впитывать влагу…

– Я понял, – усмехнулся Туров. – Общественный договор. Люди на земле сто миллионов лет договориться не могут.

Унбегаун пожал плечами.

– Кремеры избавляются от палых листьев, крабы строят садки для своей малышни…

– А тойи? – спросил Туров.

Немец почесал нос.

– Учатся. Как это у вас говорят? Краб на холме свистнет?.. Может быть. Почему нет? Я же научился.

Туров развернулся и молча вышел. Его бесила бессмысленная готовность Унбегауна шутить по всякому поводу.

11.

Мысль о Лесе Тысячи Крыльев вызревала постепенно. Словно семя травы, завалившееся нечаянно в складку почвы, в трещину между плитками, в темноту и покой – мысль выпустила наружу блеклые слепые нити корешков, и они пустились странствовать наощупь, всюду находя опору и подпитываясь новыми идеями и соображениями.

Но эта мысль была безумна.

И хотя ее бледный росток вытягивался и занимал все больше места в сознании Турова, было совершенно ясно, что ни к чему хорошему это не приведет.

Забраться так далеко от станции одному? Под взрывоопасным небом Гайи, рискуя из-за малейшего просчета оказаться под ним вне укрытия? И, как будто мало было всего предыдущего – еще и сам этот Лес Тысячи Крыльев. Птицы!.. Для Турова ничего не могло быть гаже.

Разве что собственные сны.

«Я не могу больше», – говорил себе Туров, глядя на окровавленную голову девочки во сне. На ее искривленный криком рот, на обезображенное лицо.

«Почему она не встает? Почему не встает?!» – задыхаясь, беззвучно вопил Туров, снова и снова проваливаясь в мир своего навязчивого кошмара.

Снова и снова он не успевал остановить чокнутого Пятиминутку. «А давайте ее напугаем?!»

И рука Турова ныряла в черную пустоту, а девочка оборачивалась и падала вместе со своим креслом, и серые губы шевелились возле растерзанного голубя. И опять рядом появлялся ворон. Деловито прицеливался…

– Почему она не встает?!

Он бы все на свете отдал за возможность кинуться к ней, подбежать, поднять на руки. Но он не мог пошевелиться. Он стоял камнем посреди двора.

Упав, свалившись в грязную пыль, она ворочалась, тяжело открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег.

В этот момент ничего не осталось в ней от ее красоты. Пятиминутка, Оглобля и Толян заметили это. Они заливались хохотом и орали, перебивая друг друга:

– Треска!

– Моржиха!

– Ты на ноги, на ноги ее посмотри! Мутант!

Они веселились, тыча пальцами. Теперь это мог видеть каждый – пара хлипких, сероватого цвета, сросшихся от голени конечностей, в которых с трудом угадывались человеческие ноги, торчали из-под сбившегося пледа. На том месте, где у обычного человека были бы стопы – у этой девочки были ласты.

Она родилась уродом и без посторонней помощи не могла ни стоять, ни ходить. Без своего загадочного кресла и пледа она и красавицей уже не казалась.

Туров не слышал мальчишек. Он стоял, жалкий, убитый. В голове у него колотились пять литров крови, приливы и отливы разбивались об ушные раковины и только шелест птичьих крыльев задевал снаружи его сознание.

Девочка обессилела и не делала попыток подняться. Затихнув, она лежала на спине, глядя в небо. По ее щекам, размывая подсохшую кровь, катились слезы.

Мальчишки прыгали и вопили. Преодолевая ступор, Туров подался вперед, чтобы протянуть упавшей руку.

Но он не успел. Пока потрясенный Туров приходил в себя, вороний вожак уже все сообразил и решил.

Обозленный тем, что на пятерых охотников одного хилого голубя слишком мало, он подлетел и вонзил клюв в широко раскрытый глаз девочки.

Кровь брызнула фонтаном, и на месте глаза возникла дыра. Ворон продолжал клевать, бить, рвать. Голова уже мертвой девочки вздрагивала и моталась из стороны в сторону, словно воздушный шар на ниточке.

– Туров. Туров, – при каждом ударе выдыхали мертвые губы.

«Русалка», – тоскливо подумал Туров, просыпаясь в слезах. «Она была русалкой. Настоящей, как в сказках». Теперь он даже знал, как возникло такое чудо. Вспомнил.

В этом не было ни волшебства, ни радости. Об этом перешептывались мать с отцом, это потихоньку обсуждали между собой соседи.

«Бедная девочка. Да, семья из Чернобыля. Лучевая болезнь. Мутация. А теперь еще и это несчастье».

Несчастье? Может быть, она все-таки осталась жива? В его детской памяти все эти годы Русалка умирала. Она погибала, и вместе с ней погибала всякая возможность счастья для самого Турова.

«Кто она тебе?» – спрашивал в сердцах отец. И отвечал: «Никто!»

– Русалка, – шептал упрямый Туров. И его опять кормили таблетками, вели к врачам, и те с новыми силами принимались лечить эту странную «психическую аномалию» – душевную боль, гиперсочувствие, которым маленький Туров откликнулся на боль другого существа.

– Русалка, – пробормотал Туров.

Он очнулся и сел на кровати, взъерошив волосы. В темноте яростным красным огоньком светился в углу комнаты регистратор. Туров посмотрел на него, и ему показалось, что он видит перед собой тот самый наблюдающий злобный вороний глаз.

В этот миг решение свалилось Турову прямо в руки – готовое, с пылу, с жару, не требующее ни оценки, ни рассуждения.

Он зажег свет и откопал спрятанную в ящике стола карточку-идентификатор неизвестно куда пропавшего Торстена Свёдеборга.

– Что ж, напарник… Проверим твою сообразительность, – прошептал Туров.

12.

Он хорошо подготовился. Основную часть задуманной операции удалось выполнить прямо на глазах у пристально наблюдающего за ним Унбегауна. Незаметно погасив экран, чтобы результат его действий не был виден, он сунул карточку-идентификатор Торстена Свёдеборга в приемник, набил команду «обменять». Вынул, вставил свою карточку, задав последовательно команды «запись\зачистить\повтор». Все необходимые манипуляции он предварительно заучил наизусть, и теперь, действуя вслепую, был уверен, что не ошибется.

Так и случилось.

Теперь регистратор Базы отключил круглосуточную запись наблюдения за его комнатой, потому что он, Туров, якобы поменялся комнатой с пропавшим Свёдеборгом. Саму запись Туров подменил, скачав предварительно несколько видеофайлов своих собственных прежних записей.

Отныне путь наружу был свободен от наблюдающего ока регистратора. Если б кто-то на Базе заинтересовался вдруг местонахождением Турова, его любопытство было бы удовлетворено закольцованной записью нескольких суток из жизни Турова на базе. Причем сигнал шел бы из комнаты 9, прежней комнаты Торстена, в которую по какому-то капризу новичку Турову приспичило перебраться. А почему нет?

Наблюдение за комнатой 7, в которой на самом деле жил Туров, теперь снималось, потому что Торстена Свёдеборга на станции не было уже давно, и по всем документам он числился пропавшим без вести.

Ну, и выйти из подземной лаборатории – ночью, не привлекая ничьего внимания, предстояло теперь, конечно, именно Торстену Свёдеборгу, а никакому не Турову. К чему дразнить гусей?

Предоставим свободу действий духам и призракам, мрачно усмехался про себя Туров. А внутри, между тем, шевельнулся недобрый червячок: уж не здесь ли кроется секрет исчезновения Торстена Свёдеборга? Уж не по пути ли прежнего техника-программиста шагает глупый Туров – суется, как кур в ощип?

Но эти мысли не вызывали особых эмоций.

Решение принято.

Туров закончил работу, выключил всю лишнюю технику, встал и, кивнув на прощание хмурому в тот день Унбегауну, вышел в коридор. По крайней мере, с кошмарами будет покончено – в любом случае.

13.

На сборы не понадобилось много времени.

В 9.12 по земным часам, принятым по традиции на Базе, он уже стоял, одетый в термический костюм, возле тамбура внешнего люка. Все, что, по его мнению, могло бы ему пригодиться в пути, и самое главное – плоский контейнер с запасом кислорода – Туров приготовил загодя, сложив в небольшой вещмешок.

Скафандр одевать не стал – слишком тяжелый, быстро передвигаться не позволит, а защиту от радиации зари, чисто теоретически, он обеспечивал только на 65 %. (Практически же, на себе, никто этого до сих пор не проверял).

Туров, просчитывая риски, намеревался вернуться. Именно поэтому не брал скафандр – делал ставку на скорость.

На левом рукаве термического костюма он прикрепил хронометр, выставив время на таймере. До взрыва неба оставалось 5 часов 28 минут.

Два часа, чтобы добраться до Леса Тысячи Крыльев, час там и еще два, чтобы вернуться. 28 минут неучтенного времени на всякие непредвиденности. Если не выходить из графика – свободно можно успеть. Нужно!

Туров мысленно обежал взглядом самого себя, надел кислородную маску, повернул вентиль на трубке, выдохнул и точным рассчитанным движением вставил карточку в прорезь цифрового замка. Вбил код, и, когда дверь вскрылась, шагнул через порог.

Закрываясь, люк тамбурного входа негромко чмокнул за его спиной.

«Поцелуй на прощанье», – подумал Туров. Обернулся, глянул, как гаснет свет за прочным бронированным стеклом, а ноги его уже бежали, уже несли его вперед.

Спотыкаясь на сыпучем песке, поддавая плечом падающий мешок со всякой походной мелочью, Туров бежал. В мешке что-то тряслось и погромыхивало – очевидно, он плохо уложил свое имущество. Но останавливаться и перекладывать его он, разумеется, не собирался.

«Надоест – брошу», – без всякого сожаления решил Туров. Взятые с собой мелочи могли бы пригодиться ему в дороге. Но ни одна из них не сумела бы спасти жизнь, если у него не получится вернуться до наступления взрыва неба.

Поэтому он бежал, без остановок и передышек, стараясь держать размеренное дыхание.

Бежал под огромным невероятным небом Гайи, где ярко и выпукло проступали очертания галактики и всего мироздания.

Он боялся поднять глаза на эту невероятную, чудовищную, неземную красоту гайянского неба – боялся вдохнуть ее в себя и захлебнуться, потому что столько красоты разом не видел никогда ни один человек – и кто знает? Возможно, это погубило бы его.

Может быть, если он поднимет глаза вверх – он уже не сможет двигаться, зачарованный, захваченный, плененный навсегда этой невероятной красотой. Умереть, пораженным красотой – возможно, это самая правильная смерть для человека.

Но сейчас у Турова другие задачи. Он ведь принял решение, и умирать ему нельзя.

Бежать становилось трудно: Туров двигался в гору. Несмотря на крохотный по земным понятиям уклон местности – не более 10 %, воздух уже на этой высоте делался все более разреженным. Не останавливаясь, на бегу, Туров поправил гибкую трубку с кислородной маской, и вывернул вентиль на ней почти полностью.

Бежать сделалось легче, хотя усталость уже давала себя знать.

Однако главное испытание ждало Турова впереди, и он старался не думать о нем. Меньше думать, чтобы не удариться в панику – уговаривал он сам себя.

Лес Тысячи Крыльев появился на горизонте узкой черной полосой и теперь рос, ширился и менял цвет.

По мере приближения полоса светлела, принимая сначала глубокий синий, а затем и прозрачный аквамариновый оттенок.

И так же по мере приближения нарастал шум – страшный для Турова шум птичьих крыльев. Их действительно были там тысячи: птицы почти полностью покрывали своими телами кроны высоченных, в 150–200 метров гигантских кремер. Издалека было видно, как они шевелятся – при полном отсутствии ветра вершины деревьев ходили ходуном, плескались и вились по ветру длинными волнистыми языками, закручиваясь гигантскими воронками то вправо, то влево.

Это не листья, не тяжелые и кожистые ремневидные листья кремер разносило вихрями по небу.

Это взлетали и снова садились птицы – громадные стаи птиц с лазоревым, как листва кремеров, оперением.

«Смогу ли я это пережить? – мелькнула в голове Турова трусливая мысль.

Он взглянул на хронометр, отсчитывающий время – 4.32, он шел с опережением графика.

Эта мысль прозвучала отрешенно, когда он вбежал под полог Леса Тысячи Крыльев.

14.

Зная, что его неминуемо постигнет панический страх при шуме птичьих крыльев, Туров продумал, как защититься от этого в Лесу. Он решил выключить внешние наушники стереофона, чтобы отгородиться от пугающих звуков.

Конечно, подобные фокусы не поощрялось инструкциями: на чужой планете исследователь и разведчик обязан иметь и уши, и глаза на стороже. Но из двух зол – запаниковать или пропустить возможные сигналы опасности извне – Туров, как ему казалось, выбрал меньшее.

И потом, если в этом Лесу его поджидала какая-то неведомая угроза – разве Унбегаун не предупредил бы его?

Туров нажал кнопку на рукаве, выключив панорамный стереофон, и осторожно продвигался вперед, стараясь не смотреть вверх, туда, где взметались волнами громадные скопления птиц.

Теперь он слышал только себя, собственное сбитое, учащенное от быстрого шага дыхание.

Он шел, глядя под ноги – сине-зеленый мох, похожий больше на губчатые водоросли, мягкими подушками устилал почву возле гигантских синих стволов. Туров делал шаг, и губчатая подушка проваливалась, сминалась, из нее вытекал какой-то оранжевый сок.

Турова не покидала мысль, что, может быть, это кровь странного полурастения – полуживотного.

«Что, если им больно, когда я иду по ним?» – думал он. «Но это все равно. Ведь у меня нет другого выхода!» – кричал изнутри другой Туров, маленький, замученный и злой. Тот, который принял решение.

А губчатые подушки все не кончались.

Почему Унбегаун не предупредил меня?! Где же она, та поляна с цветами?

Он уже готов был отчаяться, как вдруг…

– Туров.

Шепот раздался в стереофоне – робкий, тихий, как шелест дождя по листьям земного дерева.

– Тууууров! – выдохнул ветер.

Туров не поверил сам себе. База и станция слишком далеко. Стереофон не способен принимать сигналы на таком расстоянии.

Неужели кто-то из людей находится рядом с ним, здесь, в запретном для землян Лесу Тысячи Крыльев?

– Унбегаун?!

Тихий смешок раздался в ответ.

«Галлюцинации», – решил Туров. Снова смех.

«Шагай вперед. Еще немного, и ты нас увидишь!»

Сердце Турова сжалось и дважды ударило невпопад. Он ожидал, он шел на встречу с чудом. Но к чуду быть готовым нельзя.

Замирая от восторга, еле переводя участившееся дыхание, Туров осторожно потянул с головы стереонаушники. Опомнившись и сообразив, что в костюме они не снимаются, включил обратно внешний звук, нажав кнопку на рукаве.

Опасливо поднял голову вверх, на птиц, и остолбенел: зрелище показалось ему фантастичнее всякого сна.

Огромные косяки птиц тучами то взлетали, то падали вниз, то развевая наверху широкие флаги, то образуя над лесом гигантские фигуры, туманные всполохи, взмахи крыльев неведомого существа – и все это они проделывали совершенно беззвучно.

Ни писк, ни шорох, ни гортанный крик не нарушал запредельную магическую тишину леса.

Птицы казались тишайшей листвой этих деревьев – так естественно и органично они вписывались в бытие и существование друг друга.

Сквозь аквамариновое мерцание крыльев далеко в вышине пробивалось еще и могучее звездное сияние, осыпая, словно инеем, сплетение верхних веток кремеров.

По лицу Турова катились слезы, но он их не замечал. Он вряд ли сумел бы оторвать взгляд от поразившего его зрелища, но его позвали.

В тишине он слышал это совершенно отчетливо.

Нехотя он повернул голову на звук.

Среди синих стволов в лесу повис туман, такой же, как бывает перед рассветом и на Земле.

Косые белесые клинья его колыхались между деревьями. Под пологом леса воздух был теплым и влажным.

Туров подумал и снял кислородную маску. Здесь, в Лесу, легко дышалось и без нее.

Из глубины чащи шло голубоватое свечение – Туров направился туда.

Губчатые подушки, которые он приминал по пути ногами, испускали тонкий сожалеющий вздох, но вскоре распрямлялись, с тихим свистящим хлюпом втягивая обратно в себя оранжевую жидкость.

Туров взглянул назад и едва не рассмеялся, убедившись, что никаких «кровавых» следов он позади не оставил: Лес принял его в себя мирно и тихо, как часть собственного естества, не поранившись и не оставив ни одной метки на пути.

Туров пробирался к сияющему, запрятанному в глубине леса потаенному чуду, широко распахнув глаза, и совершенно успокоенный.

Он, разумеется, давно позабыл сверяться со своим хронометром.

15.

Конечно, это странно, но заветные цветы желания, сказочные цветы счастья оказались похожими на самые простые и незамысловатые земные цветы: на одуванчики в пору вызревания семян.

Туров даже засмеялся от неожиданности – веселым детским смехом, какого давно не слышал сам от себя.

– Про это Унбегаун не говорил! – смеясь, сказал вслух Туров.

От его дыхания первый ряд цветов всколыхнулся, и целое облако светящихся голубых пушинок взметнулось вверх, в темноту неба.

Кроны деревьев смыкалась над опушкой не так плотно, как в лесу; цветы сияли то ли сами по себе, то ли светили отраженным звездным светом, который пробивался сквозь полог ветвей – трудно было разобрать.

Голубые светлячки пушинок недолго пометались над полянкой невесомой стайкой и вскоре исчезли в вышине, как исчезают искры горящего пламени. Туров испуганно отступил назад, опасаясь приближаться к столь летучим существам, как эти чудо-растения. Он почему-то воспринимал их именно как живые существа, наделенные разумом и душой. Хотя Унбегаун ничего не говорил ему на этот счет.

Да он, собственно, и вовсе ничего не говорил, – подумал вдруг Туров.

И тут опомнился, едва не взвыв во весь голос: какой же он идиот! Вечный неудачник.

Ведь он абсолютно не знает, что ему теперь делать. Как следует поступать с этими цветами, если хочешь, чтобы исполнилось желание?

Ему и в голову не приходило поинтересоваться этим заранее.

Как же теперь быть?

Срывать цветы охапками, как делают заготовщики лекарственных растений на Земле? Варить из них похлебку, как знахари-травники в старину? Есть свежими прямо на месте?

Что делать-то?!

Туров потел и топтался на месте, чувствуя себя тупым животным, место которому – в стойле. Где-нибудь среди самых никчемных жвачных, если такие имеются. Но никак не среди людей.

Воздух на поляне цветов внезапно заискрился и зазвенел – огоньки взметнулись вверх крошечными фейерверками, нитяные электрические разряды вскипели над цветами и словно качнулись миллионы микроскопических колокольчиков. Цветы смеются, понял Туров.

«Нас не надо есть, дурачок! Просто сорви цветок и замени собой. Будь с нами». И колокольчики зазвенели еще, призывая к себе Турова.

Цветы повернули пушистые головы вниз и направо – вся поляна разом. И Туров увидал, что в середине каждого цветка, в окружении пушистых искрящихся лучиков сияют глаза…

Здесь были лица самых разных существ: щелеглазых безносых гуманоидов, чьи портреты запечатлели древние художники айнов в своих статуэтках «догу», здесь были птице- и собакоголовые боги Египта и Мексики, серолицые с черными глазами пришельцы, готовившиеся, по сведениям голливудских сценаристов, захватить Землю в конце 20 века; здесь были змеевидные разумные звери – люди сочли их все-таки зверями, когда встретились с ними на одной из планет у звезды Бетельгейзе…

И, конечно, здесь были люди. Мужчины и женщины. Ошеломленному Турову померещилось, что кого-то из них он даже узнает – возможно, Бородянского или Торстена Свёдеборга?

Но это, разумеется, чепуха – не мог он за несколько секунд найти и опознать кого-либо среди тысяч и тысяч обращенных к нему лиц. Если только знание не давали ему сами цветы – непосредственным образом, минуя зрение и слух, тепепатически.

Туров попятился. Нелегко стоять вот так, чувствуя на себе взгляды чуть ли не половины населения Галактики.

К тому же каким-то образом он вдруг увидел самого себя их глазами. Увидел свое смущение, озлобление в глубине души из-за того, что его так неожиданно смутили; надежду, что его желание все-таки может сбыться; страх, что оно непременно сбудется, но не так, как он хочет на самом деле – и, наконец, ужас от того, что он сам не понимает, какое именно желание ему хотелось бы исполнить теперь.

«Заменить? Они сказали – заменить. И быть с ними!» – неожиданно понял Туров. Так вот в чем главный секрет, разгадка всех исчезновений! Он чуть не рассмеялся.

Хотя на самом деле это вовсе не смешно: добраться сюда, на край света, рискуя жизнью, и обнаружить, что осуществить мечту можно только одним способом – пожертвовав жизнью. Просто отдав ее навсегда. Подарив. Не понарошку – насовсем.

Туров заморгал. И попытался вспомнить – а чего же он на самом деле хотел? С чем шел сюда?

– Туров, – прошептали мертвые губы.

– Туууров, – прошептали, качая пушистыми головами, цветы.

Он хотел, чтобы девочка-Русалка была жива и здорова. Чтобы никто не мучил, не изводил ее насмешками. И чтобы она не мучала его, перестала являться мертвой в кошмарах.

Вот и все. И за это ему надо сейчас отдать свою жизнь?

«Это безумие», – сказал себе Туров.

Это было безумием с самого начала, напомнил он.

– Туров! – злобный отчаянный крик раздался со стороны леса. – Зачем ты, скотина, выключил стерео? Ты хотя бы раз посмотрел на часы?!

Туров, удивленный, обернулся: среди синих стволов кремеров мелькнула грузная фигура Унбегауна. Немец приближался к поляне, он бежал – если это можно назвать бегом – в тяжелом скафандре и страшно запыхался. Он кричал Турову через внешний громкоговоритель.

Туров нажал кнопку стереофона – оказывается, внутренний канал был отключен – включил его и глянул на хронометр: до взрыва неба оставался 1 час 23 минуты. Уже не успеть.

– Ты псих, Туров! Ненормальный. Гаденыш. Гнусная ты гадина.

– Я тебя слышу, – сказал Туров. – Я включил стереофон.

– Ах, включил! Включил он. Ну и прекрасно. Я и в лицо тебе то же самое скажу. Идиот. Псих. Да и сволочь к тому же.

– На себя посмотри, – равнодушно ответил Туров.

– Ты понимаешь, что мы на станцию уже не успеем?! – взвился Унбегаун, уязвленный спокойствием Турова.

– Понимаю. Теперь. Сам-то зачем пришел?

Унбегаун злобно запыхтел, зафыркал.

И обнаружив, что ответить по сути нечего, принялся бессмысленно ругать Турова – за вранье, за подмену карточки-идентификатора, за то, что ничего не сказал, не поделился с напарником.

– Как-никак, а все-таки… – кипятился Унбегаун.

– Будет тебе, толстяк. Уймись! – попросил Туров. – Скажи лучше, что делать будешь?

– Я?!

– Нет, принцесса Генриетта Английская!

Унбегаун вздохнул. Пожал плечами.

– А может, скафандр выдержит?

– Может быть? – усмехнулся Туров.

– Слушай, а если нам того…

– Чего – того?

– Ну, не знаю. Пожелать, например, что-нибудь? А? – Толстяк в скафандре сделал неопределенный знак рукой, указывая на поляну с цветами счастья.

Туров рассмеялся.

– Только не говори мне, что ты всерьез на это рассчитывал. Здесь ведь не утренник с Дедом Морозом. Здесь, знаешь ли, все по-взрослому.

– Ну, ладно. А ты? Ты что будешь делать?! – требовательно вопросил Унбегаун.

– Я? – сказал Туров и, прищурившись, закинул голову вверх, чтобы взглянуть в небо. С каждым разом это становилось все проще: неземная красота Гайи уже не казалась ему такой чужой, как прежде, и он все меньше пугался ее.

Ему показалось, что небо как будто светлеет, словно оболочка воздушного шара, когда его надувают слишком туго.

– Давай-ка, шуруй отсюда, напарник. – сказал Туров. – А я, пожалуй, останусь. Устал я.

– Слушай, ладно. Такое дело… В общем, у меня есть транспорт, – закашлявшись, сказал Унбегаун.

– Да ты что?! И вправду? Вот номер! – засмеялся Туров. – А то я не знаю. Колесная энергорама, небось?

– Откуда ты знаешь? – запыхтел Унбегаун.

– Торстен Свёдеборг был весьма занудным скандинавом. Со своими занудными скандинавскими привычками записывать каждый чих, – сказал Туров и сел. – Получил генератор на складе – записал. Сварил рамку газовой горелкой – тоже записал. Ну и так далее.

Рассказывая, Туров опустился рядом с краем поляны, осторожно подвинулся ближе к цветам. Лег на спину, подложив руки под голову, и стал глядеть вверх, на уплывающие в вышину искры цветочных пушинок – прямо в полыхающие на небе созвездия.

Унбегаун пыхтел и топтался рядом.

– Колесная рама Свёдеборга с трудом выдерживает вес одного человека в скафандре. А уж двух… Ну что ты стоишь? Иди. А то скоро начнется. Двигай! – сказал Туров.

– А ты?

– А у меня дела тут. Зря, что ль, я столько сил потратил, чтоб добраться сюда, как по-твоему? Ну, иди! – рассердился Туров.

Унбегаун запыхтел и зафыркал, топчась на месте, словно гигантский еж.

– Знаешь, Туров, что я тебя хочу сказать напоследок?

– Что?

– Сволочь ты, вот что! – взвизгнул Унбегаун и грузно ступая, побрел прочь в своем скафандре. Сине-зеленая губка жалобно застонала по всему лесу от его шагов.

Туров усмехнулся и остался лежать, поглядывая на хронометр на рукаве термокостюма.

Это было словно день премьеры в самом лучшем, самом чудесном и прославленном театре страны. Лежа среди цветов счастья, головы которых обратились вверх, к небесам, Туров чувствовал себя особенно важной, невероятной величиной и персоной – grata в высшей, превосходной степени.

Здесь и сейчас, в присутствии всего Мироздания, будет разыгран грандиозный спектакль, свершится событие вселенского масштаба – и все для него, для Турова.

Произойдет Чудо, которого он ждал и на которое надеялся всю жизнь. Пусть он погибнет – но та, из-за которой он претерпел уже столько мучений, возможно, будет спасена. И теперь неважно – верит он в это или не верит.

Можно больше не думать ни о чем. Не страдать. Не жаждать. Вся его жажда вскоре будет утолена. Он уже свободен от своих страстей.