Читать книгу Темная сторона Петербурга - Мария Артемьева - Страница 2

Место не установлено

Никуда б я не поехала, конечно, если б знала заранее, что ждет впереди. Но я не знала.

Да и никто из нас не знал. И даже представить мы тогда не могли, что такое возможно.

* * *

Дорога тонкой ниткой вьется по крутым холмам. Наш грузовичок то ныряет с горки вниз, так что слышно, как в кузове с уханьем подскакивают ребята, придерживая рюкзаки, то с натугой карабкается вверх, и тогда с вершины холма открывается все та же нескончаемая картина: море хвои вокруг и серая стежка дороги, волнистым швом проходящая сквозь пухлое одеяло зелени.

Август 1957 года. Ленинградский университет организовал этнографическую экспедицию к притокам реки Вуоксы.

Мы едем, и с обеих сторон дорогу обступает лес – хвойный, густой, буреломистый.

Корабельные высокие сосны и ели сплошь в белых бородах лишайника. То и дело попадаются гигантские валуны, заставляющие вспоминать о богатырском перепутье. («Налево пойдешь – коня потеряешь, направо – жизни лишишься».) В рыжих хвойных подушках прячутся черные скальные останки, подобно гробам, поросшие мхом. Шишки, валежник, павшие древесные великаны с ободранной корой загромождают подлесок. Кое-где на фоне черных болотистых луж переломанные березы белеют телом, словно нагие женщины.

Этот лес вызывает во мне дрожь: мысли о кромешной тьме, о чудищах. «И завела злая мачеха детей в глухую чащу…» Кстати сказать, место, куда мы направляемся, так и называется – Корба. То есть на местном диалекте – «чащоба, труднопроходимый лес». Гравий, вылетевший из-под колеса, щелкнул по днищу кузова. Я вздрогнула. Зачем мы едем в эту глухомань, в эту неведомую нам Корбу?..

В нашей группе двое парней с геологического факультета, две девушки-географички, я и Лева – с филологического. И еще кое-кто.

В местном райкоме комсомола наш аспирант и руководитель группы Лева Кондратьев сказал принимавшей нас инструкторше: «Интересуют малые финно-угорские народности: вепсы, карелы, ижоры, саамы… Обычаи, сказки, поговорки. Ну, в общем, вы понимаете. Подскажите, где у вас тут самые старые старики живут?» Инструкторша райкома в изумлении пожала плечами. Потом куда-то позвонила.

Так в нашей группе появился Федор, по-здешнему – Федка, Антипов. Он из местных, уроженец деревни Корба. Второй год учится в техникуме в Петрозаводске и вот как раз собрался навестить родных.

Федка стал нашим проводником. Он высокий, красивый и всем ладный парень. Особенно хороши глаза. Необычные – зеленовато-коричневые, цвета болотной воды, но при этом – прозрачные, как бутылочное стекло.

– Не боитесь, городские? – первым делом спросил нас Федка, разглядывая девушек своими чудными, завораживающими глазами.

– Чего бояться? – задиристо отозвалась Танька и фыркнула.

– В наших деревнях самые сильные колдуны живут. Даже немцы, говорят, боялись к нам сунуться.

– Ну так то ж враги! А мы что? Мы свои, – сказал Игорь.

– Тоже верно, – признал Федка, усмехаясь и почесывая затылок.

Все засмеялись.

Мир казался нам тогда простым и ясным, как черно-белые картинки в учебниках: вот свой, вот чужой, это хорошее, а то плохое, – о чем и задумываться-то?!

* * *

– А вот отгадай, что это: родился – вился, жил – мучился, пал – убился; нет ему ни отпевания, ни погребения. А?

Мы переглядываемся, молчим. В избе сгущаются сумерки, хотя на дворе еще светло. Федка вспыхивает от гордости: наконец-то студентов в лужу посадил. Белобрысая челка, взмокшая от жары, налезает ему на глаза.

Лева Кондратьев спохватывается:

– А нет, вспомнил! Это про горшок загадка. Горшок глиняный разбился…

Федка шумно вздыхает.

– Ну, ладно, и эту отгадали. А вот ишшо. Дом шумит, хозяева молчат. Пришли люди, хозяев забрали…

Ольга деловито уточняет:

– Дом в окошки ушел? Кажется, знаю…

Ольгу бесцеремонно прерывают. Мы и не заметили, как вошла хозяйка избы, бабка Устья. Раздался скрипучий голос из темноты:

– Расходитесь. Свечеряло ужо.

И землистое старушечье лицо в обрамлении белого платка показалось из-за печи.

– А вот это знаете: мать толста, дочь красна, сынок в трубу ушел? – не унимается Федка. Но бабка сердито окликает:

– Кому сказала? Хёмар. Ну?!

Мы все побаиваемся бабки, даже Федка, которому Устья приходится какой-то родственницей. Нехотя принялись собираться. Спальные места давно распределены: девочки спят в избе, парни – в сарае, на сене. Выходим проводить ребят. Лева сразу закурил, отойдя к калитке. А я спрашиваю Федку:

– Что такое «хёмар»? И почему вечером загадки нельзя?

Удивительные зеленые глаза с веселым недоумением смотрят на меня. Федка мнется, пожимает плечами.

– Хёмар – значит сумерки.

– Хмарь, то есть? – вмешивается Лева.

Федя кивает. И, глядя куда-то в сторону, тихо добавляет:

– Старики говорят: загадку отгадать – все равно что ключ к замку подобрать. Отгадаешь, а нечистая ночью дом отомкнет.

– Нечистая?

– Ну, черт, по-вашему. Или лешак.

Где-то близко хрустнула ветка. Я от неожиданности пугаюсь и оглядываюсь. Лес с деревней совсем рядом. Все время кажется, что в тени между елями кто-то ворочается.

Может, в городе про лешаков и смешно услышать, но здесь – нет. Никто даже не улыбнулся. В наступившей тишине звенят комары. Свежо, зябко. В душную избу возвращаться неохота, но и снаружи оставаться страшновато.

– Я про это слышал, – почему-то шепотом говорит Лева. – Вечером можно только сказки. Сказочное слово – оберег для дома.

– Вот завтра вам будут сказки. Устья Филиску приведет – она у нас тьму их знает.

Федка улыбается. Улыбка у него хорошая – открытая, ясная. Только редко он улыбается. Впрочем, как и все тут.

* * *

Деревня, и без того некрупная, с войной потеряла больше половины жителей. Дворов девять жилых, остальное – заброшенные дома. Детей всего трое, да и те – бледные, хиленькие, словно поганки на болоте. Мальчик и две девочки. Тихие такие.

Здесь вообще все негромкие.

Когда мы приехали сюда на грузовике – вся деревня вышла глядеть. Люди встречали нас, стоя у оград своих домов темными призраками.

В торжественной тишине под настороженными взглядами идти нам было неуютно. На неширокой и недлинной улочке даже собаки молчали. Куры и утки тихо шарахались из-под ног.

– Здоро2во, земляки! – приветствовал односельчан Федор, взмахивая рукой.

Ему кивали, но без особой сердечности, как мне показалось. Никто из мужиков не подошел, чтобы пожать Федору руку. Бабы, прикрывая платочками лица, отворачивались.

– Что-то они тебе не шибко рады, а, Федор? – заметил Дима.

– А у нас, Митрий, народ без дела никому не радуется, – с досадой ответил наш проводник.

Я подумала тогда – неловко человеку, что посторонние заметили эту странную угрюмость его родной деревни.

– А вон, смотри-ка! Я вижу – вон там тебе очень даже рады, – ободрил Федора Лева Кондратьев.

Мы взглянули: на другом конце улицы, на самом отшибе, стоял старый покосившийся дом. Покрытый дранкой, он был того серебряного цвета, какой приобретают некрашеные избы, за многие годы вымоченные дождями, умытые снегами и обветренные пургами. Время накладывает этот благородный отпечаток на дерево, как патину на бронзу.

По всему было видно, что этот дом – в деревне самый древний. На кривом крылечке, держась за ручку рассохшейся двери, стоял на трясущихся ногах горбатый старик и манил нас к себе рукой.

– Это ведь он нас зовет? – спросила, прищуриваясь, Ольга.

Федор замер, глядя на древний домишко и старика. Лицо у него вытянулось, напряглось.

– Ребятки! Феденька! Чего встал? Веди гостей ко мне. Изба большая, места всем хватит.

Бойкая невысокая старушка откуда ни возьмись появилась на пути, будто из-под земли выскочила. Глазки черные, блескучие, как у мышки, но остренькие, цепкие: всех нас одним взглядом окинула, обрисовала – и словно на иглу нанизала.

Это и была бабка Устья, Устинья. А ее сестрица Филиска – самая старая в деревне жительница. Так нам Устья сказала.

– А сколько вашей сестре лет? – поинтересовались мы.

– Да кроме Матти, никто уж не вспомнит, – подала голос какая-то из баб, глядевших на нас из-за забора. Старуха Устинья строго зыркнула на выскочку.

– Кто такой Матти? – спросила я. Никто не ответил.

– За мной идите, – приказала бабка Устья. – И ты тоже! – велела она Федке. Похоже, никто в Корбе не смел ослушаться эту старуху командиршу.

Мы, разумеется, тоже.

* * *

Страх, который вызвал во мне вид здешнего леса, избыток дорожных впечатлений или просто духота в избе, где мы устроились на ночлег, – не знаю, что именно стало причиной, но крепко заснуть не удалось.

Далеко за полночь я проснулась от какого-то шороха или скрипа.

Открыла глаза, но темнота в избе стояла такая, про какую говорят – хоть глаз выколи. Не имея возможности видеть, я острее обычного воспринимала звуки, и это было неприятно. Я пыталась слушать размеренное дыхание спящей под боком Ольги и тихое сопение Тани на соседней лавке, но в уши лезли странные крики ночных птиц в лесу, потрескивание старого дерева на чердаке, шебуршание мышей в стенах.

И тут я отчетливо услышала чей-то сердитый голос:

– Не ходи к нему.

Кровь бросилась к моим щекам, сделалось невыносимо жарко. Что это? Кто это сказал?

Я откинула одеяло, потихоньку слезла с кровати, подошла к двери. В сенях кто-то был.

В приоткрытую щелочку я увидала, как за дверью шевельнулись две тени.

Я прислушалась. Сердитый голос бабки Устьи выговаривал кому-то:

– Ума у тебя нет, что ли?! Еще бы не страшно старику помирать! Да только ты меня не жалоби. За свои мерзости он расплачивается. Сколько лет ждали, что он нас от себя освободит, а тут ты… явился. На рожон лезешь?! Против обчества…

Последнее прозвучало зловеще, как угроза. Но вдруг бабка взволновалась.

– А ну, стой-ка! Что это там? Мерещится мне… Ты, когда сюда шел, ничего не видал? За колодцем? Последнее время у нас с водой плохо…

Ответа я не разобрала. Потом говорящие притихли. Я затаила дыхание. И снова раздался свистящий старушечий шепот:

– Ладно, иди спать. И смотри – молчок! За приезжими этими поглядывай. Девки бойкие, парни шустрые. Не ровен час…

Я удивилась – чего это старуха нас опасается, чем это мы ей не угодили? Но разговор в сенях уже окончился. Собеседник старухи что-то буркнул и, потоптавшись, ушел.

Едва я успела лечь и укрыться одеялом, в сенях скрипнула дверь – вошла бабка Устья.

Приблизившись к кровати, где лежали мы с Ольгой, бабка постояла над нами, слушая дыхание спящих девочек.

Что-то тихо побормотала себе под нос – вроде бы молитву, не знаю – и ушла к себе на полати, за занавеску, спать.

Странная эта Устинья. Что за тайны могут быть у простой деревенской старушки?

Хотя, если честно, на простую старушку она нимало не походила. Скорее на ведьму или Бабу-ягу. От одного ее голоса у меня мурашки по спине бегали. Здорово она меня напугала.

Заснуть удалось только под утро.

* * *

– Ну, так что вы хотите узнать, ребятки? – сощурившись, спросила нас вечером бабка Филиска.

Весь долгий северный день мы развлекались, как могли, стараясь совмещать приятное с полезным. Осматривали деревню, ходили к колодцу-журавлю, помогли наносить воды для бани и домашних нужд нашей хозяйки бабки Устьи; потом в бане парились с дороги и даже ныряли в ближайшее озерцо.

Называется оно Рыбозеро, но рыба тут совершенно ни при чем: «рыб» по-местному – «куропатка». Я заметила, что здесь вообще многое как-то сбивает с толку… Сказала об этом Диме и Леве, но они только хмыкнули.

Девочки купаться не решились, ждали мальчишек на берегу. Среди молодого ельничка комарье налетело жрать нас как оглашенное. Ребята нырнули в воду со скалы, и Лева сразу отказался от мысли поплавать: вода в хрустально-чистом озерце, как в полынье зимой, – ледяная. В августе никто здесь не купается, хотя, вообще-то, еще тепло.

Федя показал нам ягодники – они совсем рядом с деревней, далеко ходить не надо. Поели немного морошки и брусники. Все ягоды, кроме морошки, местные называют одним словом – «бол», а может, я что-то не так поняла, не знаю.

Возвращаясь деревенской улицей к дому Устьи, смотрела на лица местных. Эти люди избегали открыто глядеть на нас, но исподтишка наблюдали за чужаками с какой-то тревогой.

И только один нам явно радовался – давешний дед, обитатель древней развалюхи.

Он снова торчал на своем крыльце, придерживаясь за ручку двери, как будто и не уходил никуда, врос ногами в землю.

На вид дряхлый и слабый, странно, что он все время один – такой старый человек, несомненно, нуждается в уходе.

Мне почудилось, местные его побаиваются. Но чем он, больной и немощный, мог напугать их?

Его присутствие давит на людей. В особенности – на Федора. Проводник наш просто сам не свой делается, когда видит старика. Вот только что улыбался, рассказывая про здешнюю охоту, а увидел горбатого деда – и заледенел весь.

Дед уставился на нас. Водянистые глаза его уперлись в меня. Он поднял правую руку и поманил:

– Эй! Девочка. Подойди, не бойся…

Что-то прошелестело надо мной, изнутри словно черной водой Рыбозера захлестнуло, в ушах заколотилась кровь…

Опомнилась я, только когда услышала голос Федора:

– Дед, аста!

Кажется, я сделала несколько шагов в сторону дедовой избы. Старик открыл черный беззубый рот, ухмыльнулся.

– Нейчукэ! Нейчукэ…

Федор схватил меня за руку.

– Аста!

Сердито замахал на деда, дернул меня за руку, и мы ушли.

– Что случилось? Кто этот старик? Чего хотел? – Недоуменные вопросы посыпались на Федора, но он вместо ответа набросился на меня:

– Зачем ты пошла к нему?

Проводник наш был встревожен и раздосадован.

– Но он же меня звал, – растерялась я. – Старый человек. Может, помощь нужна?

Я ничего не понимала. Ольга с Татьяной и ребята вытаращились на меня как на ненормальную.

– С чего ты решила, что он тебя звал? – тихо спросила Ольга.

Я, в свою очередь, уставилась на ребят:

– А вы что, ничего не слышали?

Лева выпятил толстые карасьи губы и помотал головой:

– Не понимаю, что мы должны были слышать? Старик молчал.

– Да нет же! Он звал меня. – Я совершенно растерялась. А тут еще и Федор напустился как бешеный:

– Никогда не подходи к дому Матти, поняла?! И вы все тоже! Никто не подходите! А то лишит он вас ума – ищи-свищи потом по всему лесу… Эх, в пеньки вас, городские… туды-ы-растудыть!

Федор кипел от злости. Нижняя челюсть у него мелко и страшно подрагивала, будто он пытался раскусить ею какую-то невероятно твердую кость – раскусить, размолоть в муку…

Мы молчали, потрясенно наблюдая за пугающей метаморфозой нашего проводника. Такой добрый, веселый, спокойный парнишка – и вдруг…

Федка удалился, дергаясь и подскакивая на ходу от напряжения, от распирающей его злобы.

Мы переглянулись. Случившееся всех обескуражило.

Деревенские по-прежнему наблюдали за нами. Они явно ждали от нас подвоха, беды, лиха какого-то. Почему? Чем мы их обидели или напугали? Все это было непонятно, обидно и очень странно.

* * *

В избе бабы Устьи нас поджидали горячий чай из настоящего латунного самовара с печеньями и вареньями и местная сказительница – самая старая, не считая дряхлого Матти, жительница Корбы бабка Филиска, или полным именем – Фелицата. Устьина сестра.

Она была еще меньше и худее Устьи. Сухонькая, коричневая, с серебряными прядками волос, торчащими из-под белого в цветочек платка, лицом она напоминала пряник и была вся такая уютная. Пахло от нее чем-то сладким, травами какими-то вроде аниса.

– Ну, что же вам рассказать, ребятки? – прошелестела Филиска.

Лева заулыбался, принялся размахивать руками и разглагольствовать. Он это любит. Уже и тему своей диссертации приплел…

Филиска вежливо кивала, а Устья взяла Федора под локоть и, отведя его за занавеску, стала о чем-то там шептаться с ним.

Мне страшно хотелось узнать, о чем они говорят. Поэтому я подобралась ближе и прислушалась. Слышно их было неплохо, но…

– Эдго куччуну колдуйнот? – настойчиво допрашивала Устья уже знакомым мне свистящим шепотом. – Эдго колдуйю? Колдуйю?

Моих скромных филологических познаний хватило, только чтоб догадаться, что речь идет о колдовстве. Встревоженная, я отошла от занавески.

– Ну, так что же вам рассказать? – еще раз спросила, доброжелательно оглядывая ребят, бабка Филиска.

– Расскажите что-нибудь о колдунах! – попросила я. – Они существуют?

Шепот за занавеской прервался. Устья и Федка вышли из своего укрытия и подозрительно уставились на меня.

Девчонки и ребята вместе с Левой – тоже. Предложенная мной тема им показалась странной, чтобы не сказать – дикой.

Все молчали. Стало слышно, как шелестит на улице дождик, тихий, моросящий.

В окна заглядывала белесая мгла. Капли тумана оседали и скользили по стеклам, похожие на слезы какого-то огромного невидимого существа.

Однако Филиска как ни в чем не бывало улыбалась своим темным пряничным ротиком. Услыхав мою просьбу, она покхекала, откашлялась, рассыпая сухие крошки своих старушечьих смешочков. Сказала:

– А что же? Про колдунов так про колдунов. Моей мамке ее мамка сказку сказывала про одного такого, который с городом воевал.

– С каким городом? – удивился Лева.

– С вашим. Когда его еще на свете не было, – хитро прошамкала Филиска.

Девчонки переглянулись, а Игорь степенно попросил:

– Рассказывайте, бабушка Фелицата.

И Филиска нам рассказала.

Лева записал ее повествование слово в слово и после литературно обработал запись для одного журнала. Вырезка той публикации до сих пор хранится у меня.

Пророчество о небесном граде

В давние времена жил на берегу холодного моря народ, старые люди. Сами они так и называли себя – люди, людики, людины.

Были людики племенем бродячим, занимались кто охотой, кто рыболовством. Грибы, ягоды, мед собирали, оленей разводили, соль варили. В общем, жили – не тужили, хозяйничали на своей земле как умели, не бедствовали.

Вместо богов почитали они хозяев «ижэндэд» – духов озер, рек, камней, лесов и деревьев. Люди старались хозяев не сердить, ублажали их по мере сил. Выливали к корням деревьев молоко, оставляли у камней рыбу из улова. Делились всякой своей добычей и удачей. И, конечно, почитали предков.

Мертвые, которые свою жизнь окончили и ушли в Маналу, – они ведь умней живых, как старшие умнее младших. Вот они своему роду на земле помогают, советы дают, оберегают от несчастий.

«Древний народ, во мху уснувший, под снегом сопревший» – так называли своих мертвых люди и, если что, просили у них совета и защиты. А помогали им в этом «нойды» – волхвы.

И были у них волхв Земной и волхв Небесный.

Земной носил вместо шапки сухую медвежью голову, а Небесный – шкуру и рога лося. Земной волхв разбирался в охоте и рыболовстве, а Небесный – вызнавал прошлое и будущее. Во сне приходили к нему предки рода, и любого из мертвых мог он выспросить о том, что ждет впереди его народ.

Так жили старые люди.

Но все мало-помалу меняется. Пришло время, и увидел Небесный волхв во сне своего умершего недавно отца. Явился тот хмурый и опечаленный, сказал:

– Горе людям! Летит на нашу землю орел с запада, несет под своими крыльями сотни и сотни мертвых. Это сильный народ, в руках у них железные ножи и даже одежды железные. Хотят они поставить здесь дома, наложить дань на людей и завести свои порядки. Предупреди всех: идет беда с запада.

Пересказал Небесный волхв этот сон своему народу; не порадовались люди таким вестям. А волхв Земной принялся насмехаться над волхвом Небесным: мол, худой ты колдун – только и годен плохие вести носить, а в чем же помощь твоя? Вот, мол, смотри, как я сделаю.

Обошел Земной волхв весь берег людей, колдовал, ворожил семь дней: укрепил заклятиями скалы, пески и камни, сговорился с духами моря, деревьев, с западным ветром, у которого черное сердце и скачет он на черном коне.

И вот, когда подошли к берегу чужие лодьи чужого народа из свейского племени, поднялась буря, и лодьи разбились о скалы. Много чужаков погибло, но выжившие выбрались на берег, поставили большие земляные дома, возвели крепость, а людей с тех мест прогнали. Кто не хотел уходить – тех убили.

Тогда Земной волхв сговорился с духом болот – и размыла болотная вода земляную крепость. Снова погибло много чужаков. Но те, кто выжил, позвали себе подмогу и опять поставили на берегу крепость – на этот раз каменную. Многие капища ижэндэд разрушили, заставили людей таскать камни для постройки, а тех, кто не подчинился, убили.

Сговорился тогда Земной волхв с северным ветром, у кого сердца вовсе нет и ледяное жало вместо рта, – пришла суровая злая зима на берег людей. Пропали звери в лесу, рыба в море на дно залегла, голод пришел надолго.

Гибли чужаки от голода, холода и болезней, но и людики тоже гибли, совсем мало их осталось. А Земной волхв, перекинувшись медведем, входил в дома пришлых и задирал насмерть. Много крови лилось.

Увидав лихую силу волшебства, стали люди просить волхва Земного, чтобы избавил он их от своей немилости, и приносили ему дары, будто он сам стал хозяином.

Радовался Земной волхв и гордился собой.

А Небесному волхву тем временем снова явился во сне умерший отец. И сказал новое пророчество:

– Летит на нашу землю орел с востока, несет под крыльями тысячи и тысячи мертвых. Народ этот силен: срубит он наш лес, построит лодьи, чтобы плавать по морю, и дома построит каменные, много. Прежней жизни не станет, и все переменится, когда придет этот сильный народ.

Небесный волхв передал пророчество своему племени. Испугались люди – вот и новая напасть пришла! Что делать?

А Земной волхв тут как тут, смеется. Медвежья голова трясется на нем от хохота.

– Нечего вам бояться! – сказал. – Сам я погублю чужаков, всех до единого. Все местные ижэндэд служат мне, и я над ними самый сильный хозяин.

Начал волхвовать колдун, семь и еще раз семь дней колдовал. Топи болотные заговорил, деревья в лесу задобрил, со всеми чертями речными и морскими уговоры заключил.

И вот явились чужаки с востока. Принялись рубить лес, класть гати, валить деревья и строить лодьи. Возили камень, запруживали ручьи и ставили каменные дома.

А заговоренные духи земли начали губить пришельцев и на морском берегу, и в болотах, и в лесах. Реки разливались и топили их, деревья в лесу падали им на головы, болота затягивали в трясины, лихорадки и ознобы сводили чужаков в могилу.

Задумались старые люди: поднял Земной волхв всех ижэндэд против человека, накормил и напоил кровью – захотят ли они когда-нибудь остановиться? Или, поубивав чужаков, заодно и людиков всех до одного истребят? Сказали люди Земному волхву: обильно посеял ты смерть в нашей земле. Только что же взойдет от твоих посевов?

А Земной волхв, человек со звериной душой, посмеивается.

– Это разве беда? Пусть гибнут чужаки. Пусты дома, что построили они, и пусты дела их. Все тонет в болотах.

Но сказал тогда Небесный волхв:

– Не все ты знаешь, Медвежья голова! У народа с востока есть сильный богатырь и такой покровитель на небесах, который всем ижэндэд хозяин и каждому человеку хозяин тоже.

В небесной Манале решено было построить город, который будет для Маналы вратами и ключом. Вот почему пришел сюда этот народ. Это сказал мне мой отец, и мой дед, и прадеды мои. Не тебе и не твоим ижэндэд со всей этой силой тягаться!

И вскоре сбылось сказанное Небесным волхвом.

Увидав, что каменные дома, поставленные по одному, тонут в болоте, богатырь восточного народа взял свою рукавицу, начертал на ней рисунок города, всего целиком – и подкинул высоко в небеса.

Наутро рукавица спустилась с неба, а город уже стоял на ней, готовый и крепкий, полный красивых каменных домов, дорог и каналов. И сияли над небесным градом золотые кресты – знаки нового бога, который сильнее всех местных духов-ижэндэд.

Это чудо так поразило старых людей, что вся жизнь их с той поры переменилась. Перестали они рыскать, словно звери, среди лесов за пропитанием, а поставили на своей земле крепкие деревянные дома, научились пахать, хлеб растить, коров держать и жить, как и мы сейчас живем.

* * *

Слушали мы бабку Филиску, слушали… Игорь, конечно, заснул. Таня его толкала, чтоб хоть не храпел. Лева едва дотерпел до конца рассказа – так долго молчать для него мука. Дождавшись, пошел занудствовать, пытаясь привязать устную легенду к исторической канве:

– Свейский народ? Хм… Думаю, в вашем сказании отражены попытки шведов отвоевать у Новгородской республики торговые пути. И насчет крепости понятно – сперва Ландскруна, «Венец земли», потом крепость Ниеншанц. И, наконец, деяния Петра. Верно, бабушка Фелицата? Небесный град… Ключ и врата… Хм… Любопытно. Что-то в этом есть. Я думаю…

Лева долго бы разглагольствовал – он у нас такой. Но я его перебила.

– А что же с волхвами-то стало? – спросила я пряничную Филиску.

Бабка Устья дрогнула щекой. До сих пор она молчала, а тут – словно идол деревянный проснулся и осерчал.

Я даже испугалась, ожидая… Чего? Не знаю. Она замерла и молча смотрела перед собой, словно терпела какую-то внезапную боль.

Добродушная Филиска спокойно ответила:

– А что с ними стало? Как со всеми людьми – по заслугам.

Небесный волхв – белый колдун, он душегубства не творил, с нечистью не связывался, помогал людям. Жил долго и умер легко.

А Земной волхв, колдун черный… Того долго земля не принимала. Много крови пролил, да и жаден был. Черти-ижэндэд, с которыми он уговоры заключал, терзали его. Они ведь, черти, как? Все по дому переделают: и дом выметут, и дров наколют, и воды нанесут, и горшки перемоют, но покоя-то они не терпят!

И вот дергают своего господина: давай да давай нам работу. А не то самого тебя разорвем, защекочем. Вот черный колдун и вертелся все, работу им давал: то скотину у людей по болотам черти разгонят, то снова собирают. Драки между соседями устраивают. Сети рыбакам то позапутают, то снова распутывают. Гривы лошадям в колтун собьют. Ну а если и совсем делать нечего – так сидят, у дома веревки из праха завивают, в глаза прохожим песком сыплют.

Устал черный колдун от своих верных слуг до того, что о смерти заскучал. А черти и помереть ему не давали. Корчи насылали, трясучку – мучили, не отпускали на покой. Один только способ есть черному колдуну спокойно помереть – должен он хоть обманом, хоть хитрыми посулами, но непременно кому-то своих чертей в руку передать.

А до того – хоть истлей он весь от старости, как пень трухлявый, – а не помрет ни за что.

– А если не сможет? – подал голос из угла Федка.

– Чего не сможет? – спросила Филиска.

– Так… чертей-то передать?

Бабка пожала плечами:

– Ну, тады что…

– Тады кол осиновый помогёт, – твердо вымолвила бабка Устья. – Коли родня сжалится. Ну, все. Расходитесь ужо. Не лучину ведь зажигать! А лектричества у нас нету седня – Дементий сказал, за Рыбозером столб сопрел, аварийка завтра приедет.

Сказала – как отрезала. Ни у кого и в мыслях не было возразить.

* * *

Всю ночь мучили меня дурные сны: говорящие медвежьи головы за окном, бабка Устья верхом на ухвате, Филиска, изо рта которой сыпались пряничные города… Федка, мокрый, уставший, который приходил плакать в избу: «Не могу больше. Сил нет терпеть. Черти замучили…»

Несколько раз просыпалась я, дрожа от ужаса, но в темноте избы делалось еще страшнее: все казалось, что кто-то царапается в подполе, странные потрескивания идут от бревенчатых стен, и мерещились красные огоньки в черном жерле русской печи – то ли угли разгораются, то ли нечисть таращится на меня из мрака.

Не в силах бороться с такими страхами, я зажмуривала глаза и вновь проваливалась в очередное нелепое сновидение.

Утром меня разбудила Татьяна:

– Вставай! За нами машину прислали!

Я подскочила, вся в испарине со сна. Попыталась собраться с мыслями.

– Вставай же! – теребила меня Татьяна. – Лева велел срочно собираться всем!

Танька выглядела испуганной. Бледная и растрепанная Ольга уже металась по избе, заталкивая в рюкзаки раскиданные повсюду наши вещи: рубашки, сохшие на печи носки и свитера, штормовки и всякую мелочь.

– Да что за спешка такая? Мы же всего-то три дня побыли, а собирались – не меньше недели!

Я села на постели, пытаясь хоть что-то понять в происходящем. Ольга, всегда такая спокойная, закричала на меня:

– Собирайся!

Татьяна старалась держать себя в руках, но видно было: ей это тяжело дается. Я начала спешно одеваться под грозным Ольгиным взглядом, а Танька вполголоса объясняла:

– Я ничего не знаю. Сама понять не могу… Левка утром прибежал как полоумный, еще темно было. Растолкал меня: срочно, говорит, сейчас же вставай, поднимай девчонок. Нам райком машину пришлет, надо немедленно ехать. А то, говорит, дождями дороги тут развезет… Или уже развезло? В общем, ехать надо как можно быстрее, а то хуже будет. Потому что им теперь не до нас… Тарахтел, тарахтел. Я ничего понять не могла. Мне показалось, что это как-то с Федором связано. Не знаю, спросонья, что ли? Я даже сейчас понять не могу: вместе они с Левой приходили или Лева один тут был? Сейчас вот говорю тебе, и все мне кажется, что вроде бы Федор с Левкой рядом стоял, только бледный до зелени, будто смерть увидал. Вроде он попрощаться с нами хотел, но ведь все спали.

Я таращилась на Татьяну, открыв рот и ничего не понимая.

– Короче говоря, – рассердилась Танька, – не знаю я ничего, что тут творится, в этой деревне! Левка сказал: есть оказия ехать, так и едем сейчас. А то потом, может, месяц никакой машины не будет. Все!

– Да. Пока ехать дают, – сказала Ольга. Она уже успела все наши вещи собрать и теперь тянула из-под меня спальник, чтобы и его тоже сложить.

Я встала. Зачем-то начала искать расческу, забыв, что Ольга наверняка уже сунула ее мне в рюкзак. Я крутилась по избе, разыскивая расческу, а Татьяна села обратно на постель и вдруг говорит:

– А я знаю, кто нас отсюда выпер. Наверняка ведьма эта, бабка Устья.

– Тише ты! – зашикала на нее Ольга. – Вдруг услышит? С ума сошла?!

– Не услышит, – уверенно заявила Татьяна. – Она и дома-то не ночевала, божий одуванчик.

– Что ты говоришь?!

– Я вспомнила. Я ночью слышала, как они с Федором говорили в сенях. Он ее просил, прямо-таки умолял. Говорил: подождем, подождем еще. Измучился, говорит. Чего, мол, тебе Матти плохого-то сделал? Все-таки, мол, родной дядька он мне. А она ему про чертей что-то… И потом злобно так: мол, сам знаешь – чего! Пока он жив, никому, говорит, покоя нет. Сам колдун не сгинет, и чего еще ждать…

Услыхав про колдуна, я непроизвольно вцепилась в Ольгу и затаила дыхание.

– И еще она сказала… Я плохо расслышала, не ручаюсь, но мне показалось…

– Что? Что?! – наседала я.

Ольга толкнула меня, бросила последнее полотенце в свой рюкзак, а Таньке сказала:

– Не надо. Молчи.

Татьяна вдруг побледнела вся, скривилась и руку к горлу поднесла, как будто у нее дыхание перехватило. Чувствуя, что происходит что-то страшное, я просто примерзла к лавке, на которой сидела.

И тут в избу влетели Дима с Игорем. Они несли три рюкзака – свои два и еще Левкин.

– Слушайте, а где все? – спросил Игорь. – Деревня как вымерла. Никого не видно. Хотели зайти попрощаться – никого нет. Избы пустые стоят… И Федор пропал.

– Где Лева? – спросила я. – Где?!

Про деревню и про Федора мне думать совершенно не хотелось. Плевать. Пусть он комсомолец, пусть вроде как участник экспедиции, и вообще хороший парень, но… нет. Это все не мое дело. Не наше. Хватит!

Снаружи раздался испуганный Левкин голос:

– Эй, вы где там?! Давайте сюда!

Мы похватали рюкзаки, Дима с Игорем взяли под руки сомлевшую Татьяну, и всех нас единым порывом вынесло на улицу, под унылый, нескончаемый дождь.

Липкая морось тумана облепила нас со всех сторон, пробралась мокредью под одежду, за шиворот.

Не зная, как выбрать верное направление при такой общей невидимости, мы застыли, озябшие, и торчали во дворе посреди какого-то белесого облака, павшего с неба на землю.

Клочья тумана дышали на нас, наступая и отступая, словно живые. Я моментально продрогла в этом киселе дисперсно рассеянной в воздухе воды.

Потом мы услышали ворчание двигателя: подъехал автобус – облупленный «пазик», покрытый бурыми пятнами ржавчины, которые походили на пятна запекшейся крови – словно он только что со скотобойни приехал. Окна автобуса занавешивали черные шторки.

– Это что же? – Ольга дернулась и наступила мне на ногу. – Похоронный автобус?

Лева шмыгнул носом:

– Ребята. Надо выбираться.

Он был очень серьезен. Я по лицу его поняла: Лева тоже что-то узнал. Что-то крайне неприятное. У него было такое лицо, что мне стало жаль его. Как руководитель экспедиции, он за всех нас нес ответственность.

– Не будем привередничать, – сказал Лева, оглянулся по сторонам и решительно полез в раскрытые двери автобуса. – Иногда у людей просто нет выбора. Ну?! Забирайтесь сюда. Не стойте!

– А как же Федор? И с бабками попрощаться? – не понял Димка. Игорь подсадил в автобус Татьяну, потом Ольгу, потом мне протянул руку. Димка все стоял и крутил головой, ничего не соображая.

– Вперед, – подтолкнул его Игорь. – Долгие проводы – лишние слезы.

Димка пожал плечами, закинул в автобус рюкзак. Вместе с Игорем они влезли и уселись с правой стороны. Лева постучал по стеклу кабины водителя.

– Все на месте! Двигай.

Двери закрылись, и мы медленно выкатились по раскисшей на дожде деревенской дороге. Мотор урчал, машину вело, кидало из стороны в сторону.

Я приподняла черную занавеску, протерла запотевшее стекло. Серебряные избы потускнели от воды, ограды почернели. Дряхлый домишко колдуна Матти стоял распахнутый, расхристанный. На опустелом крыльце никого не было. Никто не держался за ручку открытой двери.

Вся деревня выглядела мертвой и покинутой – ни собаки, ни кота на улице. И ни одного печного дымка над трубами.

Куда все подевались? Жуткие мысли лезли в голову. Мы, кажется, выбрались уже из деревни; мелькнуло слева тяжелой маслянистой чернотой Рыбозеро, и тут Лева сдавленно крикнул:

– Смотрите! Вон они…

Мы кинулись к окошкам. Странная, фантастическая, кошмарная картина предстала нашим глазам. На поляне перед чернеющим еловым частоколом стояли они все. Темные силуэты в предрассветной мгле, окруженные невысокими столбиками. Столбики эти – я не сразу догадалась – были кресты.

Туман дохнул и уполз в низину. Воздух сделался прозрачным, и картина происходящего, словно детская переводилка, проявилась, проступила отчетливее.

Вся деревня собралась на кладбище перед свежей могилой. Разрытая черная почва подсказывала, что здесь только что копали, что-то бросили вниз, что-то скормили матери сырой земле.

На невысоком холмике стояли двое: бабка Устья с жестким лицом деревянного идола и Федор, сморщенный, скукоженный, совершенно некрасивый. Жалкий.

Мы смотрели, проезжая мимо… Но я увидела всю картину цельно, сразу и так ясно поняла ее, потому что ожидала – каким-то женским внутренним напряженным чутьем. Глаза жадно охватили все мельчайшие детали, словно внутри меня взведен был фотоаппарат с самым кратким временем выдержки: вспышка, щелкает затвор – готово! Увиденное мельком навсегда запечатлелось в сознании.

Не знаю, как много заметили остальные, – мы не обсуждали деталей ни тогда, ни после. Нам казалось, так будет легче…

Ведь мне совершенно не хочется думать плохо о бабке Устье, о Филиске, Федоре и других людях, с которыми мы познакомились тогда, в Корбе, в августе 57-го!

И я вовсе не уверена, что стоит всерьез воспринимать субъективные картинки, которые сохраняет память. Слишком страшно. Но…

…Федор поднял голову, глянул заплаканными глазами на старую Устинью. Та, не дрогнув ни одним мускулом, кивнула. Кто-то из мужиков подтолкнул под руку – мол, давай, чего ждешь, парень? Федор размахнулся и, раскрыв в немом крике рот, всадил заточенный кол в шевелящуюся под ним, осыпающуюся землю. Могильный холмик дрогнул, земля просела и опустилась.

Нет, я не хочу плохо думать об этих людях.

Но я уверена – они похоронили своего черного колдуна Матти заживо. И Федор, его родной племянник, сам пригвоздил его к земле осиновым колом.

Иногда у людей просто не бывает выбора, так сказал нам в тот день Лева.