Читать книгу Лингвисты, пришедшие с холода - Мария Бурас - Страница 13

В сентябре 1956 года на филфаке МГУ заработал неожиданный для гуманитарного факультета семинар под названием «Некоторые применения математических методов в языкознании». Вели его Владимир Андреевич Успенский и Вячеслав Всеволодович Иванов. Третьим организатором семинара был Петр Саввич Кузнецов⁷⁸.

– 19 сентября 1950 года, – рассказывал В.А. Успенский, – на дне рождения нашего общего знакомого и моего друга – было двадцать лет Михаилу Константиновичу Поливанову⁷⁹, он был моим другом еще довоенных времен – я встретился с Комой Ивановым, который теперь академик Вячеслав Всеволодович Иванов. Мы вместе оттуда вышли, всю ночь гуляли по Москве, рассказывали друг другу, чем занимаемся. Он старше меня на год и на курс: он был студент 5-го курса, а я 4-го. Вот как-то так погуляли и с тех пор поддерживали отношения. Потом я был на его исторической защите, весной 1954 года. Он защищал кандидатскую диссертацию, но Совет принял решение, что нужно ее защищать как докторскую. И дальше были драматические события. ВАК, чтоб не забыли о ее существовании, каждые два года меняет инструкции. Никакого преимущества одной инструкции перед другой нет, но – тасует специальности, Советы недействительными объявляются, нужно, чтоб снова ходили к ним на поклон. Чтоб чувствовали. А тогда было так: если считают, что за кандидатскую надо давать докторскую, то Совет голосует за кандидатскую и принимает отдельное решение, что на другом заседании Совета, с другими оппонентами, может быть, поставить это же как докторскую. Что и было сделано. Осенью потом была защита докторской, ему присудили доктора, и в течение лет двух это дело рассматривалось в ВАКе. Доктора ему не дали, а все время, пока окончательного решения не было принято, кандидата тоже не давали.

А в 1955 году весной мы с ним встретились в каком-то концерте и договорились учредить семинар – надо как-то математическую лингвистику вообще открыть. Тогда такое уже было время: Сталин умер, это существенный момент. Перестали сажать за генетику, почти перестали увольнять за кибернетику⁸⁰.

– Они познакомились у моего брата, – говорит о знакомстве В.А. Успенского с Вяч. Вс. Ивановым Анна Поливанова. – Я понимаю, как мой брат познакомился с Комой. Главная нить знакомства в том, что Кома в свое время был соседом Пастернака. Нельзя сказать, что наша семья дружила с Борисом Леонидовичем. Мы – в смысле, родители – здоровались, Борис Леонидович мог бывать у нас, мы могли бывать у них, но не то что это были близкие друзья. Но его сын Женя был в близких друзьях. Он приходил без предупреждения, мог остаться ночевать, вообще был все время в доме. И поскольку Ивановы и Пастернаки – соседи по даче, то, естественно, Женя с Комой были близко знакомы, были на короткой ноге, отсюда и знакомство Миши с Комой. Откуда знакомство Успенского с Комой, я не знаю. Но может быть, что Успенский был знаком независимо от Миши, потому что он же тоже из литературных кругов. Все эти писательские связи были очень сильными, и Успенский мог запросто познакомиться через кого угодно.

К тому моменту, когда все они уже были в университете, у Миши Поливанова образовался, как это водится, свой круг близких. Их было трое школьных друзей: Миша, Володя Успенский, Женечка Левитин⁸¹ – и в университетские годы примкнувший к ним Кома. Он, правда, был немножко высокомерен, держался немного отдельно, хотя он был лишь чуть старше. Такое было всегда, с детства! Про Кому столько всяких смешных историй. Про то, как они ехали на машине, и что-то происходило интересное, вроде похорон. Водитель задерживался, были пробки, менты не пропускали, и Кома сказал: «Папа, неужели ты не можешь выйти и сказать, что едет Иванов?» Ему было лет двенадцать. Он был совершенно не таким, как Володя Успенский. Володя не считал, что он велик, он просто по характеру был таким, что, как газ, занимал все пространство. Володя говорил так, что никто не мог слышать никого другого, а Кома говорил так, что все должны были замолкнуть, потому что говорит Иванов. Он говорил тихим голосом.

Но если это вынести за скобки, то они были близкими друзьями. При этом, если брать эту четверку, то темы перекрестья естественных и гуманитарных наук для Миши, Володи и Комы были так же значимы, как и политические, а Женя был немножко в стороне. Он не очень сочувствовал социальным идеям, связанным с положением науки в те годы в России. Для всех трех это была не только общественная проблема – это была их личная проблема. Как отличаются те, у кого расстреляли отца, кто потерял отца на фронте или кто просто слыхал про беды войны. Для Миши, Комы и Володи это была личная драма. Поэтому можно было, конечно, увлеченно говорить о Пастернаке, но рано или поздно разговоры все равно возвращались туда.

– Мы стали открывать этот семинар, – продолжает В.А. Успенский, – и тут оказалось, что назвать его «математическая лингвистика» все-таки нельзя, потому что математическая лингвистика была тогда «так называемая» только. Поэтому мы назвали его «Некоторые применения математических методов в языкознании». Тут докопаться было нельзя. Но нам тоже это было не по чину, потому что мы оба были маленькими, оба были ассистентами соответствующих факультетов: он филологического, я математического, – а так совершенно было не принято, поэтому нам нужна была крыша, прикрытие. Мы позвали очень достойного человека, который, мы знали, и математикой интересуется, он друг детства Колмогорова. Такой был профессор на филологическом факультете – Петр Саввич Кузнецов. Он был там самый замечательный человек, при этом он, встречая меня в коридоре, искренне говорил: «Я боюсь, меня уволят!» Он жил под этим страхом – и, может быть, небезосновательно. Тем не менее он согласился.

В основном, конечно, мы с Ивановым вели этот семинар, Петр Саввич там так сидел, делал разные замечания, очень интересные. Он был человек не от мира сего. Я помню, мы с ним как-то в автобусе оказались вместе, и он мне через весь автобус кричит: «А помните, мы с вами обсуждали некоторые лингвистические проблемы русского мата? Вот я понял, что можно…» Я ему говорю: «Потом мы с вами это обсудим!..»

«Семинаром руководили тогда Вяч. Вс. Иванов, П.С. Кузнецов и В.А. Успенский втроем, но душой семинара был, несомненно, Владимир Андреевич, – вспоминает Исаак Иосифович Ревзин⁸². – Он не только вел фактически семинар (во всяком случае, я помню лишь его ведущим дискуссию), не только заполнял пустые (без докладов) дни своими лекциями по математике, но, главное, он превращал каждое занятие в действо. Это достигалось его настойчивым формализмом и педантизмом не только в обсуждении, но и во всем, что касалось внешней стороны семинара: те же дни, те же часы (с очень строгим их соблюдением), та же аудитория и те же люди (в принципе). Даже места, как мне кажется, были постоянные, причем никто их не устанавливал, но это сложилось само собой.

Мы с В.Ю. Розенцвейгом всегда сидели справа во втором ряду, перед нами Аза Шумилина (и, кажется, Зоя Волоцкая⁸³), где-то справа подальше, ряду в четвертом, сидел И.А. Мельчук, во всяком случае, оттуда доносились его остроты и замечания, которые мне тогда казались необходимым атрибутом всего действа. На подоконнике ближнего окна сидел очень красивый молодой человек, который выглядел как мальчик из МГИМО, но оказался физиком Мишей Поливановым, рядом с ним или на втором подоконнике сидела Никита Введенская (она жила, оказывается, в одном доме со мной, но это не привело к более близкому знакомству, с ней мы только раскланивались). Слева сзади, ближе к двери, серьезно молчала Наташа Трауберг⁸⁴, тогда еще очень тонкая и собранная, но столь же энергичная. Она всегда была одета в серо-черных тонах. (Совсем недавно она рассказала кому-то, что В.А. Успенский специально от нее требовал выхода в том же самом платье – однако эти сведения у меня из вторых рук.) Совсем сзади стоял В.Н. Топоров, не проронивший за все время семинаров ни одного слова, но, кажется, не пропустивший ни одного заседания, и, по-видимому, рядом с ним Никита Толстой⁸⁵ (но я его до 1958 года не знал и потому, может быть, сейчас подставляю рядом с Владимиром Николаевичем просто другого человека с бородой). Сзади же сидел или стоял Шаумян, который, наоборот, в семинаре участвовал активно, особенно в дискуссии о фонеме, где Себастьян Константинович смело вступал в бой с В.А. Успенским по поводу правил применения математической логики (ретроспективно можно восстановить, что он объяснял Владимиру Андреевичу сущность операционных определений, что было особенно пикантно, если учесть, что В.А. Успенский в то время занимался рекурсивными функциями)»⁸⁶.

– Я помню, – рассказывает Борис Андреевич Успенский об участниках семинара, – Мельчука, Иорданскую, Андрея Зализняка, Елену Викторовну [Падучеву], Татьяну Михайловну Николаеву⁸⁷ – из университетских. Я думаю, что я был самый младший. Студентов я не помню других.

Я не назвал, может быть, самые главные фигуры, – одни из самых главных, потому что был и Владимир Николаевич [Топоров], – это Маргарита Ивановна Бурлакова⁸⁸, которая потом стала Лекомцевой, и муж ее будущий – Юрий Константинович Лекомцев⁸⁹. Она была очень активной и очень хорошо работала. И муж ее был замечательный. Он был в аспирантуре по вьетнамскому языку, но вообще его интересовала общая лингвистика. Он перевел Ельмслева⁹⁰, «Пролегомены к теории языка»⁹¹. Они оба были мои большие друзья, из самых близких, может быть.

«Педантизм и формализм, сопровождавший любое высказывание и любой поступок В.А. Успенского, – продолжает Ревзин, – вовсе не был скучным формализмом; это был веселый, озорной педантизм, сопровождавшийся совершенно небывалыми разрешениями: на семинаре было устами самого В.А. разрешено перебивать докладчика, задавать ему вопросы, выходить во время его доклада к доске и затевать с ним спор, разрешено было не понимать докладчика и гордиться этим. Все это было неслыханно среди лингвистов, особенно поразительно на филфаке (и уже совсем немыслимо в нашем Инязе), и этим правом действительно пользовались: чаще и громче всех, конечно, И.А. Мельчук, сопровождавший победным смехом свои замечания, но и другие, но и я сам, чувствовавший себя в этой аудитории гораздо больше студентом, чем в свое время в Инязе.

Я очень любил эти собрания и, кажется, не пропустил ни одного. Даже больной, с бюллетенем, я приходил на семинар, и не было такого дела, которое я бы не бросил, если оно приходилось на понедельник вечером, когда заседал семинар. Семинар начался с того, что участникам было предложено дать точные определения понятия падежа (“сколько падежей в русском языке?”, “что значит, что два слова стоят в одном падеже?”) и ямба (“что значит, что «Евгений Онегин» написан ямбом?”). Само сопоставление этих двух столь разных проблем действовало на воображение. Оно, с другой стороны, с самого начала определило широту интересов нашего семинара».

– Я очень хорошо помню, – вспоминает В.А. Успенский, – когда семинар начинался, я пошел к Колмогорову. Как-то я знал, что он интересуется лингвистикой, – ну, он всем вообще интересуется, и я его спросил, чего там делать-то, на этом семинаре? Вот мы его открываем, а делать-то там чего? Он говорит: «Ну, дайте задачи». Я говорю: «Какие задачи?» И вот он дал две задачи. Одна задача – пусть они определят, что такое ямб. А вторая задача: вот все говорят «падеж», «падеж». В школе учат: шесть падежей. Потом ближайшее рассмотрение показывает восемь, а на самом деле там еще более тонкие обстоятельства возникают. Вот у Зализняка потрясающие наблюдения: что такое «пойти в солдаты», например? Что это за падеж такой? Если это именительный падеж, то что же – именительный падеж с предлогом?

Этот все обсуждалось на нашем семинаре с Ивановым, и я помню, тогда возник вопрос, а бывает ли партитив от имен собственных. И Петр Саввич Кузнецов – это очень характерно для него – говорит: «Конечно, бывает! Вот помню, я видел сон в молодости. Там мой приятель Сережа лежит на столе, на блюде поданный, держа в зубах петрушку или укроп, как такой заливной поросенок. И кто-то кого-то спрашивает: “Хочешь Сережи?” Вот “Сережи” здесь явно партитив!» Вот так все это происходило тогда.

Да, так вот, Колмогоров говорит: «Падежей в русском языке шесть. А чего шесть? Чего? Непонятно чего. А в немецком четыре. Чего четыре? Вот пусть они…» – и он тут же мне объяснил, что такое падеж. Определение падежа по Колмогорову. Я, по счастью своему, это тут же записал. И опубликовал⁹².

Вообще Колмогоров характерен тем, что он очень много своих идей, наблюдений, открытий, я бы даже сказал – он так вскользь упоминает при обсуждении какого-нибудь доклада на семинаре. Вот если удалось кому-то это услышать, а услышав, понять, а поняв, запомнить, а запомнив, записать, а записав, опубликовать, – тогда это остается. А бо́льшая часть, конечно, ни то, ни другое, ни третье – и ушла куда-то вообще и неизвестно где находится.

«Первое занятие семинара состоялось 24 сентября 1956 года, – пишет В.А. Успенский. – Оно было целиком посвящено выступлениям руководителей семинара. Не помню, о чем говорили П.С. Кузнецов и В.В. Иванов, я делал обзор Papers по математической лингвистике Гарвардского университета (точного библиографического описания у меня не сохранилось; помнится, это был довольно увесистый том, но изданный каким-то “домашним” способом вроде ксерокопий с машинописи). Кроме того, участникам были предложены домашние задания на сюжеты, восходящие к А.Н. Колмогорову: найти строгие определения понятиям “ямб” и “падеж”»⁹³.

«Я не знал тогда, – рассказывает И.И. Ревзин, – что обе проблемы связаны с именем А.Н. Колмогорова. Это имя было наиболее часто и уважительно произносимым на семинаре. Оно и понятно. В.А. Успенский (так же, как и Р.Л. Добрушин) был непосредственным учеником Колмогорова. Вяч. Вс. Иванов лично общался с А.Н. Колмогоровым и часто передавал содержание своих разговоров с ним. Однажды он даже делал доклад о понятии информации по Колмогорову и о его лингвистических последствиях. Колмогоров, лично появившийся гораздо позже, незримо присутствовал на всех наших занятиях и благословлял нас вместе с Нильсом Бором и Романом Якобсоном, о которых мы тоже часто говорили (Вячеслав Всеволодович рассказывал тогда же о его шифтерах[15]). Я запомнил лишь немногие выступления. Но я ясно помню, как Игорь Мельчук делал доклад о дифференциальных акустических признаках по Якобсону. По-видимому, в важности темы и в возможности ее изложить его убедил Вяч. Вс., ибо Мельчук был (впервые в жизни на моих глазах) явно не в своей тарелке, сбивался под градом вопросов аудитории, уже привыкшей ставить последние точки над “i”, и кое-как закончил доклад. Замечу, что с тех пор Игорь ни разу не брался за фонетические проблемы (за исключением подсобных для него вопросов типа статуса полугласных в испанском языке) и всегда третировал фонетические штудии с пренебрежением. Тем не менее здесь семинар помог и ему: ясно выбрать линию для дальнейшего.

Помню, как Боря Успенский, тогда (второ- или) третьекурсник, длинный, неуклюжий, красный от волнения, делал вторую часть доклада Владимира Андреевича о теоретико-множественной концепции языка. В этом также сказалась пунктуальность Владимира Андреевича, не хотевшего, чтобы его болезнь изменила запланированный ход семинара».

– Доклад был не вполне самостоятельный, – рассказывает об этом Борис Андреевич Успенский. – Как я сейчас помню, Володя – Владимир Андреевич – представил какой-то доклад по математической сущности языка. Доклад должен был занять два заседания. На первом заседании он был, а закончить он предложил мне. Он сам не смог. Я сейчас точно не помню; думаю, что у него оказались какие-то срочные университетские дела. И я сделал доклад за него. То, что я излагал, – теория моего брата. Это была математическая лингвистика, но конкретнее, теория множеств.

«В другой раз, – продолжает Ревзин, – к доске вышел толстый румяный мальчик очень филологического вида и стал что-то предлагать в дополнение к теоретико-множественной концепции. Говорил он не очень ясно, и я очень удивился, когда Владимир Андреевич сказал: “Ладно, объясни сначала мне. Математик математика всегда поймет скорее”. И после наступившего перерыва и их обоюдного обсуждения у доски Владимир Андреевич объяснил нам всем основы концепции, которая потом получила название “элементарной грамматической категории”. А мальчиком оказался Роланд Львович Добрушин, который и впоследствии в семинаре участвовал очень активно».

«Роланда Львовича Добрушина, – пишет Елена Викторовна Падучева, – мне показали в 1957 году на знаменитом семинаре по математической лингвистике под руководством Вяч. Вс. Иванова и В.А. Успенского. Это была счастливая пора великих ожиданий. В том числе и для лингвистов. Математика почиталась как царица наук. Казалось, что стоит только овладеть теорией вероятностей или математической логикой, и от обветшалой, неформальной традиционной лингвистики не останется и следа, а все будет точно, однозначно и научно. Добрушина привлекли к участию в семинаре как специалиста по теории информации, но он приходил, по-моему, всего один-два раза – думаю, это была не его стихия».

«Помню, наконец, – рассказывает Ревзин, – как я два семинара подряд делал свой первый доклад по математической лингвистике, как меня донимал своими дотошными вопросами маленький лысый человек, стоявший у стенки, как я даже, полностью смутившись, обратился за помощью к Владимиру Андреевичу. Тот объяснил, обратившись к спрашивающему, кажется, на “ты” (во всяком случае, как к старому знакомому). В тот же вечер я узнал, что это был А.С. Есенин-Вольпин.

И были, разумеется, лекции Владимира Андреевича, закрывающие в памяти все остальное. В этих лекциях проявилось нечто, полностью искупавшее педантизм Владимира Андреевича, – это его искренняя заинтересованность в происходящем, умение самому увлечься и увлечь других.

Владимир Андреевич излагал в своих лекциях основы арифметики, стараясь очень педантично передать все детали, опущенные в школьном курсе, чтобы дать нам почувствовать прочность всего здания. Но когда он при этом рассказывал об увлеченности пифагорейцев, о том, как они пытались скрыть факт несоизмеримости диагонали и стороны квадрата, как они убили того, кто выдал эту тайну, чувствовалась его собственная пифагорейская захваченность. Не помню, на семинаре ли, или в какой-то из личных бесед он рассказывал о потрясении, испытанном им, когда он узнал о наличии парадоксов в теории множеств, или в другой раз говорил о теореме Гёделя с тем же восхищением. <…> Если к этому прибавить и несомненные ораторские достоинства Владимира Андреевича, и его адвокатские замашки – то ясно, что его тогдашние лекции воспринимались как цельные произведения искусства. И была у Владимира Андреевича в то время еще одна особенность, резко выделявшая его из большинства математиков (за исключением, может быть, Колмогорова), сталкивавшихся с математической лингвистикой, но не занимавшихся ею, а именно отсутствие той благожелательной пренебрежительности, с которой, как правило, математик заговаривал с лингвистом».

«Время семинара в МГУ, – продолжает Ревзин, – окрашено личностью Вяч. Вс. Иванова не в меньшей мере, чем личностью Владимира Андреевича. Просто влияние Вяч. Вс. было тогда меньше на поверхности. Наиболее явно оно сказывалось в широте наших тогдашних интересов. В частности, благодаря Вяч. Вс. я познакомился с двумя такими выдающимися психологами, как А.Р. Лурия и И.А. Соколянский, с такими молодыми логиками, как В.К. Финн и Д.Г. Лахути».