Читать книгу Мороженое из муравьев - Мария Чемберлен - Страница 2

Он не был красавцем, мой Эмманюэль, во всяком случае в привычном смысле этого слова. Высокий, нескладный, рано начавший лысеть, совсем не спортивный. Но что-то было в нем такое невероятно милое – то ли шоколадные глаза с искоркой, то ли породистый галльский нос, то ли губы сексуальнейшей лепки. А когда он мягко грассировал название улицы, на которой жил в Париже, у меня почти щекотало под языком от удовольствия.

Однако в целом он был, конечно, не в моем вкусе – слишком порядочный, внимательный и какой-то весь плюшево-мишковый. Мне же всегда, к несчастью, нравились смазливые, нахальные негодяи. Мужчины вроде Маню больше привлекали взрослых женщин, уже порядочно намаявшихся со смазливыми подлецами. Мне было 24 года, я впервые в жизни выехала за границу и мечтала о бурных романтических приключениях.

Моего Маню я встретила на свадьбе подруги в Москве. Она выходила замуж за француза, было много цветов, гостей. Друзья жениха прилетели прямо на венчание, так что некоторых я впервые увидела только в церкви. Маню и я были главными свидетелями с обеих сторон.

Свадьбу потом отмечали дома и количество хорошего французского вина стремительно стирало языковые барьеры. В какой-то момент я вдруг обнаружила, что стою на балконе и, глядя на заводские трубы напротив, свободно болтаю по-французски с кем-то из друзей мужа.

Когда я относила посуду на кухню, то столкнулась в дверях с мамой невесты.

– Посмотри, – сказала она деловым тоном, – сколько женихов понаехало, срочно делай выбор.

Озадаченная этой проблемой, а выбор всегда мне нелегко давался, я вернулась в комнату и принялась разглядывать кандидатов.

Бенуа, добрейший физик из Бордо, но маленького роста, рыженький. Эмманюэль-1 – высокий, неуклюжий социальный работник из Парижа – не в моем вкусе. Эмманюэль-2 – голубоглазый смазливый брюнет, учится на оператора в парижской школе киноискусств и вполне подходит под собирательный образ заграничного принца. Я решила атаковать именно его.

Следующие два дня, пока молодые упивались друг другом, я водила своих трех мушкетеров по пыльной и душной Москве. Катаясь на катере по Москве-реке, я села между двумя Эмманюэлями.

– Загадывай желание, – закричали они одновременно.

Я закрыла глаза и произнесла про себя заветное, русское народное: хочу в Париж!

Когда французы уезжали, в «Шереметьево» мы обменялись адресами, поклялись писать и сердечно расцеловались на прощание. Правда, Эмманюэль-2 брезгливо подставил мне только свою щеку, из чего я сделала вывод, что мое гостеприимство не произвело на него никакого впечатления.

В сентябре начался очередной семестр в институте, и я стала потихоньку забывать о шумной русско-французской свадьбе. Впрочем, в октябре на мой день рождения из Франции пришли три открытки, через месяц еще две, от Бенуа и Эмманюэля первого. На Новый год всего одна. От Маню. В каждой своей открытке он приглашал меня в гости.

В феврале я показала очередную такую открытку своей замужней подруге, которая разрывалась теперь между двумя странами, так как тоже была еще студенткой.

– И чего ты ждешь? – переспросила она в изумлении. – Надо ехать, а то потом не позовут.

– Да, но как? У меня и визы нет, да и куда я поеду, я его всего два раза видела.

– Он друг нашей семьи, – сказала подруга строго, – и очень порядочный человек, просто так приглашений на ветер не бросает, а визу я тебе от своей работы сделаю (она была переводчицей в одной французской торговой компании).

Сказано – сделано, и спустя всего неделю я уже сидела в самолете, замирая от счастья и ужаса. Дело в том, что… как нормальная постсоветская барышня, всю свою жизнь я мечтала увидеть Париж и… остаться в живых. Бредила этим, сколько себя помню. Маниакально изучала французский – сначала по пластинкам, которые подарили мне на день рождения в двенадцать лет, потом по песням, заслушав кассеты с Эдит Пиаф и зная все слова наизусть, потом на курсах с пожилой преподавательницей, нежно любившей французский язык и так ни разу и не побывавшей за границей. Я зачитывалась французскими романами, смотрела и пересматривала французские фильмы и была полна Францией до самых краев.

И вот я туда летела. Обыденно так, «Аэрофлотом», эконом классом, но при этом меня почти трясло от волнения. За-гра-ни-ца! Какая же она? А вдруг они там совсем-совсем другие, а вдруг я забуду язык? Так переживает, пожалуй, только старая дева в ожидании первой брачной ночи. Я чувствовала, что 24 – это слишком поздно, что я переждала, пересидела… вот если бы в 16 или 18, пока еще свежесть чувств… что я все там уже знаю… что я НЕ хочу в Париж.

В аэропорту Шарль-де-Голль Маню – высокий и нескладный – издалека замахал мне рукой, и мне стало совсем неуютно. «Что я тут делаю? – подумалось мне. – Я совсем его не знаю, а теперь мне неминуемо придется провести с этим чужим человеком целых три недели!»

Маню посадил меня в серенький «Пежо», который принадлежал его дедушке, и отвез меня в квартиру, которая принадлежала его дяде.

По дороге я не чувствовала уже никакого смущения. Наоборот, мне казалось, что я летаю в Париж регулярно. Я привычно разглядывала серые, нахохленные мартовские пригороды и автоматически отвечала на вопросы о том, как долетела.

Квартира, в которую он меня привез, превзошла все ожидания. (Только сейчас, прожив в Европе какое-то время, я начинаю понимать, как мне сказочно тогда повезло, сколько вообще было счастливых совпадений той парижской весной.)

Она находилась не то что в центре, а в самом центре центра, в элитном седьмом районе, недалеко от Ecole Militaire и Hotel d’Invalide, в двух шагах от Эйфелевой башни. Первые несколько дней, выходя за свежим багетом в булочную, я невольно вздрагивала, настолько близко нависала надо мной эта плетеная железяка.

Маню поступил как образцовый джентльмен. Накануне он перевез вещи к родителям и, когда мы приехали, просто отдал мне ключи, добавив, что я могу жить здесь сколько пожелаю. В ответ он не хотел ни-че-го. А просто (ну правда, бывает такое в природе) очень порядочным человеком. Он искренне хотел показать мне Париж, кроме того, был безнадежно влюблен в другую женщину. Но об этом потом.

В первый парижский день, утомленная переживаниями и впечатлениями, я легла рано. Но зато на следующее утро вскочила привычно в восемь утра по московскому времени (шесть по местному) и больше не могла спать.

Тогда я решила побродить по городу, и это было самое лучшее из всех моих решений. Воскресенье. Весна. Шесть утра. Тишина. Туман. Город безраздельно принадлежал мне, и я принадлежала ему. На улицах было так непривычно тихо, будто сработало какое-то бактериологическое оружие и уцелела только я одна. Ни машин, ни людей. Как зачарованная, я бродила вдоль туманных набережных и бульваров, и мое перекошенное от счастья лицо многократно отражалось в витринах. Это было не то чувство, когда хочется прыгать и петь, а когда хочется молчать и тихо улыбаться, чтобы не спугнуть внутри маленькую птичку счастья. И тогда, ожив и осмелев, она начнет насвистывать тебе самую красивую из всех возможных мелодий.

Вот так я себя чувствовала в то утро в Париже. Потом все впечатления спутались и перемешались, но это, первое, осталось наиболее бережно хранимым в запасниках моей заграничной памяти.

С Эмманюэлем мы прекрасно поладили – он не вторгался на мою территорию, я не вдавалась в подробности, почему он меня не хочет, и старалась быть хорошим другом – в русском понимании этого слова, конечно.

График жизни у нас был примерно такой: по утрам я завтракала свежим круассаном с соком и бродила по городу самостоятельно. После обеда я покупала продукты на маленьком рынке неподалеку и готовила дома ужин. Маню заезжал за мной после работы около шести, я кормила его, затем мы вместе шли гулять. Он всегда пытался отказаться от ужина и говорил: ну зачем ты, но было видно, что ему приятно пробовать домашние пирожки и борщики.

Потом мы шли знакомиться с какими-нибудь его друзьями, и нужно было каждый вечер болтать ни о чем. Это было сущее мучение, как ежедневный зачет по разговорному французскому.

По четвергам он преподавал язык беженцам на каких-то благотворительных курсах, и я принадлежала самой себе. В эти дни я даже скучала без Маню, потому что уже привыкла к его добродушной компании.

В такие вечера я бродила по Парижу одна, смотрела на откормленных уток, разгуливавших по газонам, на полную луну, отражавшуюся в Сене, и чувствовала себя почти счастливой. Почему почти? Потому что стоял апрель, а я была в городе любви совершенно одна.

Я уже обошла все музеи и галереи по два раза, Лувр – целых три. Каждый раз без билетов, конечно, русские друзья перед отъездом научили как. До 18 лет, оказывается, вход во все музеи бесплатный. Поэтому я смывала косметику, заплетала косички, надевала потертые джинсы, безумные кеды на каблуках и смешивалась с толпой американских школьников-акселератов. Меня ни разу не остановили.

Единственной роскошью, на которую я позволяла себе тратить деньги, была Гранд-опера. Я посмотрела несколько совершенных балетов Баланчина, полюбовалась росписями Шагала на потолке и почему-то только в театре почувствовала себя как дома. Вообще ощущение от Парижа было странным, как будто я все здесь уже давно знаю, мне почти не нужна была карта.

Другим сюрпризом для меня стало то, что Эмманюэль, родившийся и выросший в Париже, никогда не был в театре.

– А зачем? – спросил он удивленно. – Это же только для буржуа.

Чушь какая, подумала я и, купив билеты, потащила его на балет. Он честно высидел до конца, и, по-моему, ему даже понравилось, но было видно, что демонстрации на улицах по субботам доставляют ему куда больше удовольствия. С тех пор наметились наши разногласия. Я для него была слишком романтичной и окультуренной, он для меня слишком приземленным и социалистическим. Общих тем для разговоров у нас было мало, да и языковой барьер все-таки мешал.

На выходные Маню тоже решил устроить мне сюрприз.

– Мы едем в Нант к моим друзьям, – объявил он радостно, помахивая билетами на новый суперскоростной поезд. – А там мы отправимся в пеший поход: тридцать четыре километра вдоль Атлантического океана, – добавил он, просто сияя (наверное, это была месть за балет).

– Сколько километров? – переспросила я.

– Много, – засмеялся он.

– Ну зачем такие траты, Маню? – пыталась возражать я.

– Молчи, ты мой гость, – ответил он, притворно обидевшись.

В пятницу вечером мы прибыли в Нант. На вокзале нас встретила долговязая девица с безумными глазами и надувным шариком-бабочкой. О боже, испугалась я, присмотревшись повнимательнее, ведь это та самая девица, которую я видела дома на фотографиях в альбоме Маню, они там на лодке катались, целовались и вообще. Бывшая девушка. Зачем же он меня так подставляет под удар?

«Бывшая девушка» впилась в меня таким оценивающе-испепеляющим взглядом, что мне и вправду стало страшно. Отравит или зарежет ночью, подумала я. От этих фам фаталь чего угодно можно ожидать. Проводив меня в мою комнату, Полин, криво улыбнувшись, положила стеклянную баночку с конфетами на подушку и сказала: это наши знаменитые нантские леденцы – попробуй.

Как же, подумала я, попробую, а потом не проснусь. Ну уж нет! Я поняла, что надо самой спасать ситуацию, и кинулась на кухню, где Полин мыла посуду.

– Послушай, – сказала я как можно доброжелательнее. – Маню и я – мы просто друзья.

– Правда? – загорелась надежда в ее сумасшедших глазах.

– Правда-правда, – закивала я в ответ.

И тогда Полин поплакалась у меня на плече о своей несчастной судьбе. Она старше Эмманюэля на 10 лет, они вместе работали в одной благотворительной компании, помогающей беженцам. Она уже тогда была замужем, за русским, кстати, с которым познакомилась в каком-то горном походе. У них шестилетняя дочь, но Витя больше любит водку, а она любит Маню. Вот такой любовный многогранник. Мы повздыхали, погоревали и отправились спать. На следующий день нужно было вставать в четыре утра.

Не буду даже описывать этот сумасшедший поход. Только французы способны себя так истязать, да еще за собственные деньги. Мне такая форма отдыха была совсем не понятна, к тому же, как городскому жителю, было ужасно тяжело пройти все 34 километра пешком, но зато красота видов и веселая компания, распевавшая французские песни, помогали преодолеть препятствия.

Перед отъездом в Париж Полин ворвалась в мою комнату и начала, почти рыдая, уговаривать меня остаться, а она поедет вместо меня с Маню. Что я ей могла ответить? Мне было ее очень жаль, но ведь у нее маленькая дочь, симпатичный муж, приятный домик, может, она все-таки передумает?

Самое ужасное, что с Маню в поезде случилось примерно то же самое. Было так странно видеть, как этот большой, нескладный мужчина вдруг начал плакать при отходе поезда.

– Ну что ты? – испугалась я.

– Я все еще люблю ее, – признался он.

– Возьми себя в руки, – отреагировала я. – Ты читал «Анну Каренину»?

– Нет, а что? – спросил сбитый с толку Маню.

– Вот возьми и прочитай, там почти такая же ситуация. А сейчас попробуй поспать, через два часа мы уже будем в Париже.

Через несколько дней Маню, как всегда после работы, заглянув в мою (свою то есть) квартиру, заметил радостно за ужином:

– Спасибо тебе, кстати.

– За что? – удивилась я.

Он молча достал из портфеля «Анну Каренину».

– Прочитал – полегчало? – осведомилась я.

– Угу. Давай ты будешь моим частным психологом, – попросил он.

– Давай, – согласилась я, – Ты ешь пока.

На следующие выходные ко мне из Лондона приехала подруга-англичанка, и это как-то разрядило накаляющуюся атмосферу. Почему накаляющуюся? Ну, все-таки мужчина и женщина (уже причина) каждый день встречаются, вокруг весна, оба свободные. Моя подруга сразу это заметила:

– Послушай, он на тебя так смотрит, разве ты не чувствуешь?

– Никак он особенно не смотрит, – успокаивала я ее. – Не придумывай.

– Нет, ну все-таки, – отвечала она, несколько задетая. – На меня он так не реагирует.

– Я его русской кухней приворожила, – смеялась я.

Шутки шутками, но незаметно для себя с каждым днем мы становились все ближе.

Больше всего, как ни странно, я любила тихие вечера, когда мы никуда не ходили, а сидели дома. По закрытым ставням уютно шелестел дождь, Маню постукивал клавишами компьютера, я, поджав ноги, сидела в углу дивана и читала словарь. Было очень хорошо и спокойно. Трудно поверить, но из всего парижского разнообразия впечатлений это самое любимое. Дождь, и мы сидим дома, иногда переглядываемся и молча улыбаемся. Потом он обычно выключал компьютер, надевал плащ, целовал меня в обе щеки и уходил. И только после того, как он уже ушел, я замечала, что все выписанные из словаря на листок слова были о любви.

Но вот настала пора моего отъезда. Накануне Маню вручил мне корзинку сыров и подарочную упаковку дорогого вина.

– Я знаю, русские всегда с собой это увозят, – сказал он. – Я купил тебе самое лучшее, чтобы ты не бегала, не искала.

– Маню, ну зачем! – забеспокоилась я. – Ты и так столько всего для меня здесь сделал. За что?

– Parce que tu es jolie et gentille, – объяснил он просто.

В тот вечер я приготовила блинчики с черной икрой, которую припасла к особому случаю.

– Давай откроем к ним твою водку, – предложил Маню. Он знал уже, что красная икра идет под шампанское, черная – под водку. Кулинарные правила в этой стране соблюдались строго.

– Но, во-первых, это твоя водка, а во-вторых – я ее не пью, – возразила я.

– Надо, – сказал Маню, открывая. И добавил единственную фразу, которую знал по-русски: – «Пьяная, но красивая». Я же должен знать, как правильно пить русскую водку.

Пришлось постоять за честь родных традиций и залпом выпить полстакана. После этого у меня брызнули слезы из глаз, почти как у клоуна в цирке.

– Пойдем на воздух? – предложил Маню.

Мы долго гуляли по набережной, зашли по дороге к кому-то из его друзей, которых у него было бесконечное количество. Там мы, кажется, еще что-то ели и пили, я уже плохо помню.

Помню только, как мы очутились в метро и он дал мне свой билетик, сказав, что поедет на велосипеде отсюда домой. Я прошла через турникет и вернулась к барьеру попрощаться:

– Ну, пока?

– Пока.

Мы стояли по разные стороны железного барьера, и он был настоящей преградой между нами во всех смыслах – физическом, символическом, языковом, границей между нашими странами, разными характерами и образом жизни. Мы постояли еще немного. И вдруг словно что-то бросило нас друг к другу. Не сговариваясь, мы начали целоваться – жадно, взахлеб, как будто у нас отнимают, как будто это в последний раз в жизни.

Когда его губы оторвались на секунду, я поняла, что должна сейчас сделать только одно – быстро, не оборачиваясь, повернуться и уйти. Ни в коем случае не оглядываясь. Не повторяя ошибки Орфея. Иначе, если я обернусь, я точно знала, что брошу все и останусь здесь навсегда, а это совсем невозможно. Что нам будет больно друг без друга, сложно видеться и…

Всю ночь я не могла спать. Прислушивалась к каждому шороху и скрипу, мне все казалось, что это его велосипед останавливается у дома и он поднимается по лестнице.

В аэропорту Шарль-де-Голль на следующее утро мы неловко прощались. Я упиралась взглядом в его шею, он смотрел куда-то поверх моей головы. Мы оба молчали, потому что понимали, что слишком разные и ничего не возможно.

– Пиши, – сказала я.

– Обязательно, – отозвался он.

Больше мы не виделись. Но он время от времени действительно писал мне, как и обещал.

Однажды на Новый год я получила странную открытку – фотографию. На ней были изображены груднички-двойняшки. И подпись на обороте: «Это мои сыновья. С Новым годом! Целую. Эмманюэль».

Я села на кровать и заплакала. И думала о том, почему его велосипед не остановился тогда под моими окнами и почему он не вернулся той ночью.

Почему?