Читать книгу #черные_дельфины - Мария Долонь - Страница 5

– Ты веришь в жизнь после смерти?

– Не просто верю, я её постоянно наблюдаю, – сказала Холодивкер. – Жизнь становится ещё разнообразней. Тело превращается в целую экосистему различных бактерий, ведь иммунный барьер перестает действовать. Это настоящий широкомасштабный аутопоэзис, если говорить терминами биофилософии Матурано. Сперва аэробные…

Тут она сделала паузу на вдох, и Инге удалось вставить слово:

– Я о другом.

– Тогда о чём же? – притворно удивилась Холодивкер, хотя с самого начала знала, о чём спрашивает Инга. Ей не хотелось разочаровывать подругу, лишать её утешения в предстоящей вечной разлуке. В жизнь после смерти Женя не верила.

– О жизни души, – настаивала Инга. – Она переходит в другой мир? Или продолжает бродить среди людей? Является близким во сне?

– Ну, знаешь, это вне моей компетенции, – отрезала Холодивкер. – Спроси у какого-нибудь батюшки.

– А с философской точки зрения? Ты же наверняка читала о чём-то подобном.

Женя вздохнула.

– Ну, мне интересно понятие «ноосферы», – наконец нашлась она. – Не с точки зрения Тейяра де Шардена, конечно, а в представлении эволюции биосферы в работах Вернадского. Его гипотезу многие критиковали как утопическую, а вот развитие Интернета показывает, что это не совсем так. Пусть эта среда, преобразованная человеческой мыслью, оказалась не такой идеальной, как мечтал Вернадский, но всё же она возникла – информационная оболочка вокруг нашей планеты.

– А какое отношение это имеет к душе?

– Я бы не стала использовать этот религиозный термин. Скорее наше сознание, наше мышление теперь оставляет свой след в Сети: посты, высказывания, фотографии, комментарии. А любая информация, которая попадает в Интернет, остается там навсегда. Получается, что человек некоторым образом живёт в нём вечно.

Инга вспомнила вопрос Глеба на поминках: давно ли она заглядывала на страницы Олега в соцсетях? Холодивкер пустилась в рассуждения о ментальных полях. Инга, щекой прижав телефон к плечу, открыла свой компьютер и набрала имя Штейна в строке поиска среди друзей, нашла его аккаунт. И чуть не выронила телефон – фото профиля было изменено вчерашним числом!

Холодивкер вошла в лекционный транс:

– Иными словами, психопланктон становится продуктом…

Более того – это был тот самый автопортрет, который Лиза оставила на могиле Штейна. Насколько Инге было известно, никто не имел доступа к странице Олега. Свой пароль он хранил в секрете даже от неё.

Она стала пролистывать ленту. В последнее время он был не особо активен в Сети. Много места занимал их общий проект: лайки, перепосты её публикаций в блоге, обновления, всё по их расследованиям. Но помимо её материалов он раз десять поделился психологическими статьями на тему депрессии. Как она могла не заметить этого раньше? При его-то ироничном отношении к психологам?

Инга щёлкнула на закладку «информация о пользователе». Друзья (1267, 487 общих), фотографии, подписки, группы. Чёрно-белый значок: горы плеч, круглые мячики голов обозначали скопление людей. Инга ткнула на него, развернув список групп соцсети «Nасвязи», в которых состоял Олег. «ФОТО+», «Союз журналистов», «Мне 45! День рождения Панова». «SOS Депрессия». Ниже мелкая бледная надпись: «Пользователь Олег Штейн состоит в группе с…

Ого! Полтора года! Нас как раз тогда уволили! А мне казалось, я больше переживала.

Инга перешла по ссылке и в верхнем отсеке страницы прочитала: «Группа безусловного принятия. Помощь и консультации страдающим от депрессии и суицидальных мыслей. Чат доверия. Мы не учим жить, не выгуливаем своё «белое пальто», не троллим, не оскорбляем. Если вам неприятен какой-то пост и его тема, если вы не можете поддержать его автора – пройдите мимо», в ленте группы – посты, статьи по борьбе с депрессивными состояниями той же серии, что размещал на своей странице Штейн.

Всё-таки депрессия, даже мысли о самоубийстве? Неужели увольнение из «QQ» далось настолько тяжело? Я думала, что Штейн уволился с лёгким сердцем. Всегда говорил, что хочет свободы, творчества, и погоня за тиражами его достала, что только ради неё и сидит в глянце…

Инга полистала посты в «SOS Депрессия». Почти все они были длиннющими простынями, в которых люди подробно описывали свои несчастья, злоключения, обиды. Женщины жаловались на побои сожителей. Алкоголики и наркоманы находили в себе силы признаться в зависимости, надеясь получить поддержку. Изливали души жертвы насилия, должники, безработные, родители инвалидов, онкобольные, бесплодные женщины и женщины, уставшие от своего материнства. Беды, неудачи и мелкие неприятности – всё вперемешку. Люди постили фотографии больных питомцев и просили «феячества» – чтобы комментаторы пожелали чуда, успешной операции, скорейшего выздоровления, лучиков добра. Инга поняла, что каждый приходил сюда со своей проблемой: кому суп жидкий, а кому жемчуг мелкий. Посмотрела на количество участников группы: четыре с половиной тысячи.

Она зашла в публикацию с фотографиями красивого, но сильно избитого женского лица, с длинной, излишне подробной историей о том, что такой вот ад в своей жизни героиня терпит уже пять лет. Пост заканчивался фразой: «Пожалуйста, не надо советов на тему: уйди от него или обратись в полицию. Я не прошу вас поливать грязью моего мужа, я прошу вас поддержать меня. Заранее спасибо». 189 комментов:

«Держитесь!»

«На ручки и горячего чая с малиной вам!»

«Бадяга» лучше всего от гематом, втирайте два раза в день».

Следующая публикация, комментарии к которой она развернула, была, наоборот, короткой. Некто Мария Хнык писала: «Я ору матом и бью своего трёхлетнего сына, и ничего не могу с собой поделать. Это как болезнь. Каждый день мечтаю проснуться и просто чтобы его не было». Инга с отвращением листала комментарии:

«милая, у вас нервный срыв. Это проходит».

«обнимаю вас! То же самое! Подростку уже 14, лучше не стало».

«у меня тоже сын, и я ненавижу этого гадёныша».

«Вы просто очень устали. Постарайтесь поменьше проводить времени с ребёнком»:

Клиника какая-то! Нет, Олег не мог воспринимать эту чушь всерьёз. Но только он был на неё подписан! Не пролистнул мимоходом, не отмахнулся. Подписался!

Инга перешла с этой страницы в календарь событий, который у Штейна всегда был в открытом доступе – он размещал там информацию о своих лекциях по истории фотографии, выставках друзей и художественных ивентах. Весь октябрь был расписан фотосессиями на тему «Золотая осень»: от желающих пополнить своё портфолио профессиональными снимками на фоне яркой листвы не было отбоя. Обязательный и пунктуальный в таких вещах Штейн вряд ли стал бы подводить людей и намечать столько встреч, если бы сомневался, что сможет осуществить согласованные съёмки.

В ноябре планировалась выставка, которую Олег долго ждал: «Московский конструктивизм. Исчезающий образ столицы», совместный проект с порталом «Исчезающий город». До «Дела о коллекционере» он много рассказывал Инге о выставке. Мечтал объединить ретроспективу работ 20-30-40-х годов и своих недавних, сделанных на тех же улицах и с того же ракурса. Договорился о помещении. Инга поискала информацию о выставке: всё оставалось в силе, даты, адрес выставочного зала – непохоже, чтобы с этим возникли проблемы.

Голова кружилась, как в детстве, когда перекачаешься на качелях. Инга то полностью убеждалась в том, что Олег страдал депрессией и, не справившись, покончил с собой, то уверялась, что он не мог этого сделать – много значимых планов, мало оснований. И снова звучали слова Оксаны: «Его кто-то убил!»

Инга вдруг поняла, что продолжает прижимать трубку к уху, а Женя всё так же гудит, как старая трансформаторная будка.

– Извини, пожалуйста, – прервала её Инга.

Холодивкер встрепенулась и откашлялась, наверное, до этого она говорила уже в бессознательной полудрёме:

– А-а?

– Чисто теоретически, можно ли выдать убийство за самоубийство?

– Ты что? Думаешь… – Она не закончила.

– Да, – серьёзно ответила Инга. – Понимаешь, не мог он сам, просто не мог!

– Конечно, врач из меня специфический, но как медик тебе говорю, в депрессивном состоянии может любой. А симптомы распознают далеко не все, даже самые близкие.

– Я не спрашиваю тебя как врача про симптомы депрессии, Жень! – В голосе Инги прорвалось раздражение. – Ответь как судмедэксперт! Можно ли выдать повешение за самоубийство?

– Хорошо. – Холодивкер «включила» профессионала. Тон стал резким, предложения – отрывистыми и чёткими, как инструкции. – Вполне реально выдать. Главное, избежать гематом от удушения. Можно немного подпоить пациента. Потом в бессознательном состоянии организовать ему асфиксию посредством подручного мягкого предмета.

Подушки на диване были смятые. Но они могли быть смяты ещё по тысяче разных причин.

– Сгодится подушка, – словно угадала её мысли Холодивкер. – А после сразу подвесить. В этом случае экспертиза не выявит истинной причины асфиксии. Поскольку повешение так и так даст классическую клиническую картину. Но мой тебе совет: прими успокоительное, выспись и после подумай. Сейчас не нужно седлать Архарова и искать мифического убийцу. Доказательства должны быть вескими. Слышишь?

– Да, я знаю. Спасибо тебе, Жень! На неделе ещё позвоню! – Инга бросила трубку. Вызов 56 минут. У неё затекла шея, она с трудом подняла голову и пошла посмотреть, как там Катя.

По дороге она вращала головой, чтобы снять онемение и разогнать кровь, и на ходу влетела в стремянку, оставленную посреди коридора. Стремянка с грохотом упала на пол.

– Катя, это что такое? Кто не убрал?

Катя и Сергей сидели на кухне. На столе лежали раскрытые фотоальбомы. Тут были и толстые картонные фолианты в бархатном переплёте с чёрно-белыми снимками: на них худая маленькая девочка в соломенной конусной шляпе на руках у бородатого мужчины – Инга с отцом во время его дипмиссии в Шанхае, бледная и строгая молодая женщина в сари стоит у куста бугенвилии – мама Инги во время командировки в Бомбей. Были и китайские альбомы из хрупкой плёнки с фотографиями, сделанными на первые, привезённые из загранпоездок мыльницы: выпускной Инги – она в узком чёрном платье и красных перчатках до предплечий, длинная нитка жемчуга завязана узлом, Инга с Сергеем на даче – знакомство с родителями на майских шашлыках. Полароидные снимки Ингиной развесёлой тусовки журфака – совсем молодые и во хмелю – кто-то из них теперь забронзовел и превратился в говорящую голову в телевизоре, кто-то совсем сгинул.

Серёжа положил кусок сыра на хлеб и протянул Кате. Свой бутерброд он почти прикончил. Катя приподняла какую-то фотографию со стола и показала ему. Оба засмеялись. Ингу они не замечали.

– Что это такое, я спрашиваю! Почему стремянку не убрали? Что за беспорядок вы тут устроили? Не берите фотографии жирными пальцами!

– Ну всё, понеслась! – Катя закатила глаза.

– Серёж, ты-то взрослый человек!

– Да ладно тебе, мы просто думали немного развеяться. Катя позвонила – вот я и приехал. Всё-таки тяжёло ребёнку, похороны, сама понимаешь. А тебе пока не до неё.

– Это упрёк?! И потом, она сама захотела идти. Я предлагала ей остаться у моих.

– Не в этом же дело.

Сергей вздохнул. Инга покачала головой и вышла, в коридоре снова наткнулась на растопыренные опоры стремянки. Она лежала, как металлический жираф, раскинувший длинные ноги в разные стороны. Инга подняла её, с трудом сняла крючок с гвоздика, сложила и прислонила к стене. «Мир складывается за ними, как карточный домик», – вдруг вспомнила она.

Стремянка в доме Олега! Она бы просто упала набок, там ведь похожий фиксатор, он не дал бы ей закрыться, она бы упала, как сейчас. Но она лежала на боку – сложенной под его висящим телом. Стремянка была сложена. Кем-то.

Инга тихо сползла по стенке вниз.

Доказательства должны быть вескими!

– Что такое? – из кухни вышел Сергей. Инга сидела на корточках и едва дышала.

– Голова? – хмуро спросил он.

– Кажется, Олега убили, – прошептала Инга.

– Что?

– Он не покончил с собой, понимаешь. Самоубийство подстроили. Его кто-то задушил.

– Ин, послушай, может, выпьешь чуток валерьянки и приляжешь? Я останусь, побуду с Катей, а ты отдохни!

– Ты думаешь, я свихнулась? Ты мне не веришь?

– Что ты! Просто у тебя шок ещё не отошел. Тебе надо немного прийти в себя.

Сергей придвинулся ближе и обхватил её за плечи. Инге показалось, что она вернулась домой – такое щемящее детское чувство: домой к маме и папе после лагеря или долгой поездки. Она вся разом размягчилась, подалась к нему и положила голову на его плечо. Он осторожно погладил её по волосам, потом легко, едва касаясь, поцеловал мягкий локон на лбу.

Она спохватилась, застыла и отодвинулась.

– Не нужно, Серёж. Это даже как-то нечестно по отношению ко мне.

– Да у меня даже в мыслях ничего не было, Ин!

Она посмотрела на него сквозь усталый прищур и не поверила.

– Раз так – помоги мне разобраться.

Инга сделала паузу, сосредоточилась и заставила себя вспоминать подробности того дня, который хотела бы забыть навсегда.

– Значит, смотри, – сказала она наконец. – Стремянка – это раз. Когда я её тут случайно опрокинула, она не сложилась, а упала набок, прямо так. Понимаешь?

– Не совсем.

– Там, в мастерской, когда мы нашли Олега, под ним лежала стремянка. Сложенная. Я сейчас поняла, что это невозможно. Там специальный фиксатор. Если бы он сбросил её, когда… когда… Ну, в общем, она бы просто завалилась, но не сложилась. Во-вторых, там на диване были мятые подушки. А Женя сказала, что, прежде чем повесить, его могли задушить подушкой.

– Ты говорила об этом с Холодивкер?

– Да, только что. И она мне объяснила.

– Так, – терпеливо вздохнул Сергей.

– Да, подушки, конечно, не такое убедительное доказательство, как стремянка. Но есть ещё третье. Упавший штатив! Олег носился со своей техникой, как с девушкой на первом свидании. Если бы штатив упал, он бы его тут же поднял. Даже если собирался… Просто машинально бы поднял. Значит, была какая-то борьба или это убийца впопыхах уронил.

Инга замолчала. Сергей не отвечал.

– Так что ты думаешь? – Она легонько толкнула его плечом.

– А это всё?

– Разве мало? – возмутилась Инга.

– Давай по пунктам. Во-первых, стремянка: фиксатор у неё мог просто быть сломан. На нашей… на твоей стремянке, допустим, он тоже немного сломан, его, наоборот, не сдвинешь, но, может, у Олега другая модель. Тут нужна экспертиза.

Инга горячо кивнула:

– Конечно! Надо отправить дело на дорасследование. И стремянку нужно проверить, и снять отпечатки пальцев.

– Подожди. Про подушки ты и сама всё сказала. Вон у тебя в спальне – смятые подушки. У Катьки на кровати тоже. А штатив… Ну сама посуди: человек решил умереть – всерьёз, не с подростковой дерзостью, а вполне с осознанным отчаянием – ну станет ли он поднимать какой-то там штатив?

– Последнее ты правильно заметил – осознанное отчаяние, вот что нужно для этого шага. Но у Олега этого не было. Он не думал о смерти.

– Ты уверена? Беда в том, что мы относимся к симптомам депрессии недостаточно серьёзно. Это не плохое настроение, а тяжелое психическое заболевание. И его очень трудно диагностировать.

– И ты туда же!

Инга опустила голову. Она вспомнила про страницу «SOS Депрессия». Неужели она весь этот год была так слепа и не видела, что происходит с Олегом? В памяти возник этот одинокий чёрно-белый взгляд со снимка. Виски сдавило, будто невидимым тугим обручем. Она снова плакала.

– Постой! – застонала Инга. – Фото! Кто-то сменил фото его профиля в соцсетях. На то, похоронное, последнее.

– Это могла быть его девушка. Сейчас в моде, знаешь, такой трагический символизм.

– Почему ты мне всё время возражаешь? Почему ты не хочешь принять мою версию?

– «Я хирург, мне часто приходится делать людям больно, чтобы им потом жилось хорошо», – процитировал Сергей Женю из «Иронии судьбы». – Ты пытаешься найти виновного в его смерти, потому что боишься принять… – Он осекся. – Прости, я слишком далеко зашёл. Совсем не то говорю. Понимаешь, никто не возьмёт дело на дорасследование по таким ничтожным обстоятельствам. Это ведь дополнительный геморрой для полиции – перспектива нераскрытого преступления, лишняя возня, плохая статистика. А тут дело закрыто и отчетность в порядке. Кроме того, нужно что-то ещё. Хотя бы мотив. Его ограбили? Или, может, он перешёл кому-то дорогу?

– Так в том-то и дело! Он погиб из-за нашего расследования! У меня перед глазами постоянно стоит Олег… с каким азартом он расследовал это дело.

– Кто-то из инвесторов строек в центре Москвы? Ой, Инка, не нравится мне твоё новое поприще! Ужасно боюсь я за вас – за тебя, за Катю. Надо ли тебе этим заниматься?

– Я журналист, это мой гражданский долг, прости за пафос, – сказала она сухо и вытерла кулаком глаза. – Тебе претил глянец, теперь ты против того, чтобы я занималась настоящей журналистикой. Тебя устраивала только моя работа в «Вестнике культуры». Но проблема в том, что она не нравилась мне.

– Ладно, прости, я не буду больше давить.

– Тогда скажи, как ты думаешь – они могли это сделать?

– Нет. Вряд ли. Они устранили бы его по-другому. Не стали возиться с повешением. В их случае тело бы всплыло на следующий год подснежником или вообще не было бы найдено. Например, в котлован новостройки бы сбросили. Какие-то ещё более утонченные враги у него были?

– Нет! Я уверена, что это связано с нашим делом. Слишком подозрительное совпадение. Вечером он говорит мне, кто замешан в уничтожении памятников, а на следующий день я нахожу его мёртвым.

– Так, подожди! Он выяснил что-то важное, тут же отправился с этим к тебе, а через пару часов его убили? Это маловероятно, потому что слишком быстро. Нужно успеть организовать, найти исполнителя. К тому же эта чертова записка!

– Они заставили его!

– Многовато допущений. Послушай, скорее всего нет тут никакой тайны, и он сам это сделал. Но близким легче верить в конспирологические версии, чем принять…

– Почему? Что ты замолчал? Скажи наконец! – Инга вскинула голову.

– Потому что вместе с этим придется принять то, что сами отчасти виноваты. Недоглядели, не были достаточно внимательны, заботливы. Прости! Но я знаю, ты сама это понимаешь.

– Да, – Инга покачала головой, – ты прав.

Катя сидела в наушниках. Боясь, что между родителями снова вспыхнет ссора и не желая этого слышать, она включила звук на полную громкость, так что песню Shape of You было слышно уже с порога.

Инга подошла к ней и обняла. И плакала долго, беззвучно. Ей не было видно, но она чувствовала, что Катя тоже плачет, и ей недостает сил обхватить ослабшую мамину руку. Вошёл Сергей и притянул их к себе. «Мои девочки! – шептал он горячо. – Бедные мои девочки! Хорошие мои!»

И в этот миг они снова были одним целым, как раньше. Как в те любимые минуты, когда Катю в первый раз принесли на кормление, Сергей подкупил знакомых акушерок, его пустили в палату под видом кардиолога, они сидели с Ингой обнявшись, со страхом и радостью держа на руках микроскопическую дочь в смешной казенной шапочке. Или когда Сергей притащил Кефира, они с Катей долго упрашивали Ингу оставить пса, получили наконец её согласие, и Катя повисла на её шее, а Сергей подхватил обеих на руки и закружил по комнате, пока они не повалились на диван. Стоит ли эта короткая непредсказуемая жизнь тех ссор, обид и обмана, что были после? Или им хорошо только сейчас, только в эту минуту, а потом всё начнётся снова и будет ещё больнее?

Инга высвободилась из рук Сергея. Катя вынула наушники и выключила музыку. Сергей пожал плечами и пошёл ставить чайник.

– Смотри, что я тут нашла! – сказала Катя и протянула Инге какую-то поблёкшую цветную фотографию.

Она не сразу узнала старую квартиру академика Штейна – ту, которую Олег в семнадцать лет получил в наследство от отца. Олег никогда в ней подолгу не жил. После развода родителей, в одиннадцать лет, он остался с матерью. Эмма Эдуардовна вскоре получила двушку от театра, и они съехали из большой профессорской квартиры. Измена и уход любимой Эммочки стали ударом для Аркадия Соломоновича Штейна, измученного бессонными ночами в лаборатории и нервными командировками на полигон. Случился инфаркт, и через семь лет, когда Олежка провалил экзамены на физмат, – второй, последний.

В квартиру отца Олег не вернулся. Он сдавал её то одним, то другим друзьям, водил в неё большие богемные компании – с мальчиками со сценарного и режиссёрского и девочками с актёрского. Сам он уже учился во ВГИКе на оператора – мама по своим каналам устроила.

Как раз в то время Инга брала интервью после спектакля у какого-то начинающего многообещающего и с беспечным студенческим ураганом вылетела из гримерки и приземлилась на старом кожаном диване в квартире покойного физика-ядерщика академика Штейна.

Эту квартиру Инга запомнила хорошо. Она была таинственной и затемнённой, как древнее капище. Углы с пыльными фикусами до потолка, книжные шкафы с бесчисленными томами, в том числе на английском и немецком. Обои, не менявшиеся с пятидесятых годов. Мебель красного дерева. Большой, на двенадцать персон, чешский сервиз в мелкий царственный узор. Приборы – с неимоверными ножами для рыбы и невиданных «морских фруктов». А на стенах графика – Дейнека, Верейский.

Но ничего из этого тогда не ценилось ни Олегом, ни тем более его гостями. Сервиз бился на счастье, приборы терялись или расхватывались на сувениры. Книги кто-то уносил почитать безвозвратно.

Зато в этой беспечности было весело и непринуждённо. Пели под гитару, танцевали по скрипучему паркету, рассуждали, спорили и дрались «на почве искусства», играли в карты, в пьяные безудержные фанты.

Внезапно, на беду уже успокоившейся за сына Эмме Эдуардовне, Штейн увлёкся фотографией, оформил академ (опять же мама вынужденно бегала по инстанциям) и уехал в какую-то горячую точку – то ли в Чечню, то ли на афганскую границу Таджикистана. Вернулся он совсем другим человеком – суровым, холодным и замкнутым. Кино почти не снимал – только иногда, для друзей. Неожиданно его фотография из военного цикла получила премию на престижном международном конкурсе. Его тут же заметили на родине – устроили персональную выставку, дали мастерскую.

Потом Олег перекинулся на коммерческую фотографию, его взяли в «QQ». Он снова стал более общительным, но не более открытым, тусовался в полуподвальном кафе на Маяковке. По духу они были совсем не те, что на старой профессорской квартире. Здесь Штейн никогда не напивался и не разбалтывался, зато умело повышал градус публики и развязывал чужие языки. Это было что-то вроде продолжения их с Ингой работы в журнале, только в другой обстановке.

Фотография, которую нашла Катя, выхватила один из прежних вечеров на штейновской квартире. На первом плане: две начинающие актрисы (где они теперь – бог весть), ныне известный в узких кругах артхаусный режиссер Мамлеев и Громодаров, тогда трепетный почитатель Бродского, а теперь сериальный ловелас и тайный алкоголик. Вторым рядом: Инга, случайно затесавшаяся балерина Жанна – сейчас преподает в Токийском хореографическом училище, будущий светоч Казахской киностудии Давлеткильдеев, Паша-осветитель, ещё какие-то люди. На вершине пирамиды уже в хорошей кондиции Штейн, а у него на руке повисла бледной тенью…

Вот где я её видела!

Какое-то время эта девочка появлялась на квартире Олега. Кажется, её звали Аня. Невысокого роста, худая детская фигурка, груди почти нет, лицо грустное, чуть раскосые зеленые глаза, короткая стрижка. Она была чем-то похожа на Кореневу времен «Покровских ворот».

Тонкая, робкая – садилась на пол то у одного кресла, то у другого и благоговела перед мелькавшими персонами. Она поднимала на них глаза в молитвенном восторге, хихикала над каждой шуткой. Но к Олегу она относилась с каким-то особым фанатизмом. Едва дышала в его присутствии, ради него готова была на всё – хоть сигануть с балкона. Следила за каждым его флиртом с актрисами и моделями. Друзья Олега говорили то ли в шутку, то ли всерьез, что такая способна убить из ревности. Инга даже побаивалась её. Когда Аня появлялась в компании, она старалась избегать особо тесного общения со Штейном.

Именно её Инга и видела в толпе, на похоронах Олега. Она заметно постарела, но взгляд остался тот же – тихий, мстительный. Инге стало не по себе. В кармане джинсов завибрировал телефон. Она взглянула на экран: Эмма Эдуардовна. Нескончаемый день.

– Дорогая, вы ещё не спите?

Инга не сразу соотнесла этот глухой тягучий голос с образом активной мамы Олега.

– Нет, что вы, только… десять тридцать. Как вы?

– Давление. Лизонька вызвала врача, они там что-то вкололи. Теперь чувствую такую заторможенность. Это ещё хуже. – Голос Эммы Эдуардовны действительно звучал странно, она неестественно растягивала слова.

Возникла неловкая пауза. Инга слышала в трубке низкое протяжное: э-э.

– Я хотела сказать, – наконец произнесла Эмма Эдуардовна, – звонил Илья Петрович, наш нотариус. Оказывается, Олег оставил завещание. Завещание в сорок пять лет, представляешь? – Эмма Эдуардовна снова замолчала. Инга услышала шуршание, неровное дыхание, тихий кашель. – Он планировал это полгода! Как он мог? Что он молчал? Он думал вообще, что будет со мной? Приходил ко мне на спектакли, делал ремонт на даче – а завещание уже лежало у Ильи Петровича!

Она снова заплакала – страшным гулким басом. Инга оцепенела.

– Эмма Эдуардовна, дорогая, это всё ужасно! – Слова вылетали сами собой, Инга даже не успевала подумать. – Ни у кого и в мыслях… Я не понимаю. Не знаю, как я могу поддержать вас! Моя боль не сравнится с вашей, но мне очень тяжело.

Инга услышала, как подбежала Лиза, как она напустилась на мать:

– Ну зачем ты? Тебе надо поспать!

– Там Инга, я хотела насчет завещания, – виновато ответила та.

Лиза выхватила у неё трубку и сказала с решительностью, которая была ей несвойственна:

– Добрый вечер, Инга! Ты в списках наследников. Нотариус назначит встречу, и ты должна будешь там быть, особняк сразу за Басманным судом. Хорошо?

– Я хотела спросить! Дай же мне трубку! – просила Эмма Эдуардовна.

Лиза вздохнула, в трубке что-то зашуршало.

– В списке наследников есть ещё какая-то… – снова заговорила Эмма Эдуардовна, – Постникова Ольга Вячеславовна. Ты не знаешь, кто это? В первый раз слышу это имя.

– Я тоже слышу впервые, – ответила Инга.