Читать книгу Заметки «спартанца»: открытый дневник - Мария Дримрайт - Страница 21

Для меня счастье – любить жизнь. Любить ее за все: за радости, трудности, горести, за шаг и вздох, которые ты можешь сделать, за возможность ощутить аромат цветка, за то, что можно обнять дерево в лесу, любить своего питомца, свою семью, свой род. Счастье – знать, откуда твой род начинается, с кого…

Можно еще очень много говорить о том, что такое счастье, но его квинтессенцию, на мой взгляд, лучше всего выразил Леонид Соловьев в своей «Повести о Ходже Насреддине». Я ее читала раз двадцать, а может, двадцать пять, уже не вспомнить сколько. Это моя любимая книга – книга о счастье. Без юмора и иронии над самим собой невозможно счастье. Как много в этих двух книгах, из которых состоит «Повесть о Ходже Насреддине»: «Возмутитель спокойствия» и «Очарованный принц»! Если вы еще ни разу не держали ее в руках, обязательно прочтите.

Итак, вот эти слова Л. Соловьева о квинтессенции счастья:

– …Теперь я попытаюсь, конечно, сам найти, – не знаю, выйдет ли что-нибудь?

Величаво и тожественно, в содружестве звезд, плыла земля сковзь голубую мглу ночи, вечер шелестел в деревьях, кричали ночные птицы, благоухала трава, обильно увлажненная росой, билось сердце в груди Ходжи Насреддина – и во всем этом он вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя назвать еще не умел. Переполненный порывом, восторгом и беспредельным счастьем любви к миру, чувствуя ответную, такую же беспредельную любовь живого мира к себе, сливаясь со всем сущим вокруг, но не растворяясь в нем и сохраняя себя, – он шагнул в одно из тех драгоценных мгновений, что соприкасают человека с великим и вечным круговоротом жизни, куда смерти доступа нет и не будет!

Его вера всё громче звучала в его душе и переливалась через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он в своем разуме не находил. А между тем чувствовал, что оно есть, и где-то близко; он напрягал все силы, дабы пламя его души поднялось в разум и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему, он уже вконец изнемог от непомерных усилий, – слово это вспыхнуло в нем, блеснуло, сверкнуло и, перелетев на уста, обожгло их незримым огнем.

– Жизнь! – воскликнул он, вздрогнув и затрепетав, не замечая слез, струившихся по лицу.

И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему, – и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.

Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас, – и когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.

…С того памятного дня, когда ему на могиле старца открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он начал жить в ясности, не смущаемый никакими сомнениями, не угнетаемый путаницей и кажущимся хаосом мира, ибо имел ко всему верный, истинный ключ…

Понимаю, что не могу здесь не привести свою «Оду дерева к человеку»:

Жилы деревьев замерзли.

Пламя костра угасло.

Летучие снежинки молчаливы.

До боли в груди тоскливо.

Дышать невозможно.

До изнеможения оцепенело тело.

Слышу стон твой неторопливый.

Угли – в груди.

В коре – ссадин пелена.

Припорошило нас.

Стоим мы сиротливо и недвижимо.

Как захотелось превратиться в камень сей.

Как хочется уйти от чувств любых.

Как я завидую камням!

Вы недвижимы, монументы,

нет чувств, ни боли,

ничего – есть только мрамор.

Холодный жесткий мрамор.

– Нет, человек, не говори так! —

Услышал зов я дерева вдруг. —

Ты можешь петь, идти, дышать,

ты можешь даже танцевать, читать,

ты можешь что-то сложное создать,

ты можешь созидать, любить, прощать,

когда-то ненавидеть, если уже мочи нет совсем.

Задумайся! Опомнись!

Ведь это счастье, человек!

А я дышу, смотрю все на один и тот же пейзаж —

он ведь годами так незримо проходит мимо.

Я знаю все его кусочки, всех, кто

сменяет одно столетие за другим – я уже древний,

одна зима сменит другую,

потом и лето вдруг придет —

одно, другое…

И ребята, которые вот только тут играли у куста,

уж будут седовласыми старцами,

сидящими в сем сквере у пруда.

И я, и пруд, и эта вот аллея, скамьи —

всё неизменно здесь

уж несколько десятилетий; и

вдруг тут появился ТЫ!

Услышал зов я твой незримый,

так подойди ко мне же, человек,

ты прикоснись к заснеженным

сим жилам,

чтобы в тебе разжег я огонек

там тлеющей могилы.

Не дай себя согнуть, сломать,

верь в ту звезду, что

воссияла вдруг тебе

в ночной той мгле!

Ты можешь! Слышишь?

Ты должен донести то слово,

что внутренности все твои съедает

здесь ежесекундно!

Так прикоснись ко мне, собрат,

я силами с тобою поделюсь,

которые я скапливал годами,

и верил, что придет ко мне герой,

который будет плакать этими слезами!

Поверь, живой я!

Я могу тебе отдать себя!

Не торопись, не бойся, подойди поближе

и прикоснись к коре —

она тебя услышит.

Ты человек! Тебе дано так много,

но мало так осилил ты.

Очисти помысли свои,

я чувствую дыхание и

сердца стук – тук-тук, тук-тук.

Я все тебе сказал, мой друг,

иди и помни – здесь я,

я помогу тебе в минуты радости и скорби,

я силы дам тебе,

вдохну в тебя огонь,

чтоб бросил думать ты про свой конец сейчас.

Не время! Нет! Иди!

И бог тебя храни.

– Спасибо, старец вековой, навек и я твой.

Мечтам своим не изменю.

Дела мои увидишь ты!

И дуб мой вековой, тебя храни.