Читать книгу Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке - Мария Филимонова - Страница 3

Рассмотрение революционного процесса в США стоит начать с «увертюры» первой Американской революции. Это период 1765–1774 гг., который некоторые авторы включают в ее хронологические рамки. В современной историографии чаще всего используется другая хронологическая схема, согласно которой началом Американской революции считаются сражения при Конкорде и Лексингтоне в апреле 1775 г., а завершением – принятие федеральной Конституции 1787 г. Однако развитие революции было бы невозможно без десяти лет конфликта с метрополией, который начался после Семилетней войны. Именно тогда сформировалась партия вигов, или патриотов – защитников прав колоний (их противники именовались тори, или лоялистами). Тогда же появились первые программы пересмотра роли колоний в Британской империи. В это время планы вигов были реформистскими и не предусматривали революционного слома имперской власти. С этой точки зрения, 1775 год действительно стал для Америки переломным.

Для темы данной монографии важно, что именно в период 1765–1774 гг. в колониях шло активное усвоение идеологии Просвещения. Данная глава и две последующие ставят своей задачей проанализировать механизмы рецепции просвещенческих идей в Америке и то, как концепции европейских просветителей изменяли сознание и даже повседневную жизнь американцев. Основным источником в этих главах стали средства массовой информации, прежде всего, газеты, издававшиеся в Бостоне. Именно этот источник избран в силу своей массовости, а значит, влияния на общество. Пресса также публиковала документы, исходящие от самых широких слоев белых колонистов: петиции, инструкции депутатам, резолюции митингов. Они позволяют судить о том, насколько были знакомы с основными просвещенческими концепциями рядовые участники антианглийского сопротивления и насколько адекватно они эти идеи воспринимали. При этом именно бостонская пресса задавала тон газетам всех колоний. Ее материалы перепечатывались, им охотно подражали виги других колоний. Кроме того, до 1775 г. именно Бостон был центром политических событий, связанных с противостоянием метрополии.

Окончание Семилетней войны (1756–1763 гг.) для Великобритании ознаменовалось экономическими и финансовыми проблемами. Государственный долг страны составил 132,6 млн фунтов стерлингов. Решать свои трудности английское правительство собиралось за счет жителей североамериканских колоний. Были введены Аллеганский акт 1763 г., Сахарный акт и Денежный акт 1764 г., Квартирный акт 1765 г. (Акт о постое), вызвавшие сильное недовольство американцев. Но самую большую ненависть колонистов вызвал Закон гербовом сборе 1765 г. Предполагалось, что он даст казне метрополии до 60 тыс. ф.ст. в год. Налогом облагались все печатные издания, официальные документы, брачные контракты, торговые соглашения и прочие документы, писавшиеся на гербовой бумаге. Во многих случаях гербовый сбор в несколько раз увеличивал стоимость сделки или покупки. За нарушение закона предусматривались суровые наказания. Пытаясь несколько подсластить пилюлю, английское правительство приняло решение не присылать сборщиков налога из метрополии, а назначить их из среды самих американцев. Поскольку до этого уже был акт о налогообложении колоний – Сахарный акт 1764 г. – и значительного сопротивления он не вызвал, вероятно, инициаторы и защитники гербового сбора не ожидали серьезного конфликта и в этом случае. Так, губернатор Массачусетса Ф. Бернард отзывался о гербовом сборе весьма мягко: «Кое-какие постановления, которые могут показаться неприятными только в силу своей новизны»[73].

Но колонисты восприняли новый налог как неконституционный и разорительный. Он стал той самой последней соломинкой. Уже копившееся некоторое время недовольство вылилось в масштабный протест. Центральное место в политической теории патриотов занял лозунг «Никакого налогообложения без представительства». Патриоты доказывали, что ни один британский подданный не обязан подчиняться законам или платить налоги, на которые он не дал своего согласия лично или через своих депутатов в парламенте.

В данной главе анализируется роль американской прессы в процессе распространения просвещенческих идей на примере бостонских и отчасти виргинских газет 1765–1766 гг., т. е. на самом первом этапе развития революционного движения в Америке[74]. В третьей четверти XVIII в. резко увеличилось число газет в колониях. В 1750 г. на Атлантическом побережье издавалось 12 газет, в 1775 г. – 48. Росли их тиражи, территория охвата, периодичность выпуска. Тираж самой популярной торийской газеты – «Rivington’s New York Gazetteer» – достигал 3600 экземпляров, тираж вигской «Massachusetts Spy» -3500 экземпляров. Для сравнения: в 1750-х годах средний тираж бостонских газет составлял ок. 600 экземпляров[75]. При этом бостонская пресса, бесспорно, задавала тон патриотической пропаганде всей Америки. С ней сотрудничали прекрасные аналитики – Джеймс Отис[76], Джон и Сэмюэль Адамсы, Джозайя Куинси. Благодаря налаженному сообщению с Лондоном и соседними колониями газеты имели возможность снабжать читателей актуальной информацией. В период кризиса, связанного с гербовым сбором, видно, как на протяжении одного года менялась концепция новостей. Резко снизилась доля сообщений из Европы, зато известия из других колоний, прежде бывшие редкостью, уверенно заполнили страницы бостонских газет. Там же печатались резолюции массачусетской ассамблеи и многочисленных городских митингов, инструкции депутатам и тому подобные документы.

Ведущую роль играла «Boston Gazette» Идеса и Джилла. Э. Оливер, один из виднейших тори Массачусетса, так характеризовал ее роль: «О настроении народа можно с уверенностью судить по этому проклятому листку. Если настроение толпы в момент публикации и не совпадает с духом писателя, все же на него смотрят, как на оракула, и вскоре сообразуются с его советами»[77]. Возле офиса «Boston Gazette» каждый понедельник собиралась толпа, нетерпеливо ожидающая выхода очередного номера[78].

Южная пресса не играла такой большой роли в колониальном обществе. Роль печати на Юге была ограничена недостаточной грамотностью населения. Если в Новой Англии грамотность, по крайней мере, среди взрослых была близка к стопроцентной, то в Виргинии, по самым оптимистическим оценкам, грамотными были около двух третей белых мужчин, причем их «грамотность» нередко сводилась к умению подписать свое имя[79]. В результате ни одна из влиятельных газет предреволюционного периода не издавалась южнее линии Мейсона – Диксона. Тем не менее, обе «Virginia Gazette» (в 1765–1766 гг. выходило две газеты с таким названием), как и их северные аналоги, включились в борьбу против Гербового акта.

Некому «постоянному читателю» «Boston Gazette» Гербовый сбор представлялся в виде «двуликого Януса, с руками загребущими, как море; он один способен ухватить все наличные деньги континента»[80]. Газеты сравнивали гербовый штамп с печатью зверя из Апокалипсиса [81].

В колониях возникали организации «Сынов Свободы», призванные отстаивать права американцев. Резолюции многочисленных митингов требовали отмены ненавистного закона. Митинг фригольдеров Кембриджа (Массачусетс), 14 октября 1765 г. постановил: «Если данный акт будет иметь место, свобода исчезнет, торговля замрет и погибнет, наши наличные уйдут к казначею его величества и “придет нужда наша, как разбойник”»[82]. В резолюциях митинга в Леминстере (Массачусетс) 3 марта 1766 г. говорилось: «Поскольку мы храним нерушимую верность лучшему из королей, мы должны ненавидеть подлость и безумие людей, давших ему худший из советов [принять Гербовый акт]». Далее утверждалось, что столь пагубный закон, конечно же, был задуман при дворе французского короля и внедрен его агентами по другую сторону Ла-Манша[83].

Избиратели инструктировали своих депутатов в колониальных ассамблеях добиваться отмены ненавистного налога. От Нью-Гэмпшира до Южной Каролины устраивали карнавализованные процессии, изображавшие похороны Свободы, «казнили» чучела распространителей гербовых марок[84]. В Нью-Йорке повесили и сожгли чучело самого лейтенант-губернатора[85]. В Южной Каролине сборщика налогов заперли в форте вместе с гербовыми марками, опасаясь, что разъяренные «Сыны Свободы» его попросту убьют[86]. В Бостоне 14 августа 1765 г. состоялась большая демонстрация против гербового сбора. Участники прошли парадом по улицам города, разрушили небольшое здание, намеченное под продажу гербовых марок, и обезглавили чучело сборщика налогов Э. Оливера. «Народ возопил, и глас его был услышан в отдаленных концах континента», – комментировал С. Адамс[87]. Психологическое давление срабатывало во многих случаях. Например, Захария Гуд, гербовщик в Мэриленде, «радостно и охотно» отказывался от своего поста и клялся не распространять гербовых марок ни в Мэриленде, ни где-либо еще во владениях его величества[88].

«Сыны Свободы» также старались не допустить привоза гербовых марок в колонии, ведь без них проведение соответствующего закона в жизнь становилось попросту невозможным. В Элизабеттауне (Нью-Джерси) воздвигли виселицу и поклялись повесить без суда и следствия первого же, кто станет принимать или распространять гербовую бумагу[89]. В феврале 1766 г. в Плимут (Массачусетс) пришло судно с таможенным разрешением, отпечатанным на гербовой бумаге. Местные «Сыны Свободы» вытребовали «печать рабства» у капитана, а затем устроили массовую демонстрацию с развернутыми знаменами, под бой барабанов. Под «древом свободы» разожгли костер, на котором и уничтожили злосчастную бумагу[90].

Еще одним средством борьбы был бойкот английских товаров[91]. «Кларендон» (Дж. Адамс) восхищался: «Купцы пожертвовали даже своим хлебом во имя свободы»[92].

В октябре 1765 г. в Нью-Йорке состоялся межколониальный Конгресс гербового акта (Stamp Act Congress). Были представлены девять североамериканских колоний. Принятые на конгрессе 13 резолюций суммировали доводы в защиту прав колоний и их претензии к спорному законодательству.

В итоге бюджет метрополии так и не получил от подавляющего большинства североамериканских колоний ни единого пенни гербового сбора. Лишь Джорджия выплатила жалкие 45 ф. ст. Еще 3233 ф. ст. заплатили Канада, Флорида и Вест-Индия, но и это были крохи по сравнению с запланированным доходом, который должен был составить 172,5 тыс. ф. ст.[93] Американцы одержали свою первую победу в конфликте с метрополией. 18 марта 1766 г. Гербовый акт был отменен.

За год кризиса колониальное антианглийское движение сформировалось и окрепло, нашло для себя организационные формы и ритуалы протеста. В оппозицию гербовому сбору были вовлечены широкие массы колонистов. Лидеры движения, получившего название вигов или патриотов, неизменно это отмечали. «Кларендон» (Дж. Адамс) писал: «Люди, даже из низших слоев, стали более внимательными к собственным свободам, больше интересуются ими и готовы защищать их, чем когда-либо»[94].

Закономерной частью идеологической индоктринации масс была рецепция политической философии Просвещения, происходившая в колониях. Ключевые просвещенческие категории, такие как «общественный договор», «естественное право», «народный суверенитет», стали базовыми элементами революционной идеологии в Америке.

Как бостонская, так и виргинская пресса много делала для популяризации просвещенческой философии. Философы-просветители были медийными персонами, и новости о них публиковались в газетах. Даже относительно плохо осведомленная «Virginia Gazette» не упускала случая сообщить, например, о прибытии в Дувр «знаменитого мсье Ж.Ж. Руссо»[95]. Сообщения о деятельности просветителей, мелькавшие в новостных блоках бостонских газет, были менее лапидарны. «Boston Gazette» сообщала о том, что Д. Юм нашел в Париже любопытные архивные документы, в том числе материалы по «знаменитому договору между Карлом II и Людовиком XIV, двойной целью которого были захват и расчленение Соединенных провинций, а также установление папизма в Великобритании и Ирландии». Газета выражала надежду, что найденная информация даст новый повод почтить Славную революцию, которая «избавила Британский остров от фанатизма и тирании Стюартов»[96]. Другая газета упоминала о намерении Вольтера написать трагедию о Карле I под характерным названием «Судьба тирании»[97].

Сочинения философов-просветителей были вполне доступны американским читателям. Бостонский книготорговец Джон Мейн предлагал купить новое издание локковского «Опыта о человеческом разумении» в 3-х томах всего за 12 шиллингов[98]. Он же рекламировал «Философский словарь» Вольтера, превознося «выдающиеся способности этого великого гения, его остроумие и подлинный юмор»[99]. В другом его рекламном объявлении читателям предлагали «Новую Элоизу» и «Эмиля» Ж.Ж. Руссо[100].

Газеты вносили свою лепту. «Boston Evening-Post» публиковала перевод параграфа из «Общественного договора» Ж.Ж. Руссо, в котором говорилось, что конечной целью любого законодательства являются свобода и равенство[101]. От конкурента не отставала «Boston Gazette»; она опубликовала большую выдержку из «Второго трактата о правлении» Дж. Локка, где, в частности, оправдывалось сопротивление угнетению. Английский философ писал: «Если все люди глубоко убеждены, что законы, а вместе с ними и их достояние, свободы и жизни в опасности, а возможно, и их религия, то я не знаю, что помешает им оказывать сопротивление незаконной силе, которая против них применяется»[102].

Из английских просветителей на страницы американских газет чаще всего попадали Дж. Локк и Т. Гоббс. Второй из них упоминался в сугубо негативном ключе. Наряду с Р. Филмером он считался теоретиком абсолютизма. Дж. Отис отвергал «гоббсовские максимы», которые, в его представлении, сводились к тому, что «господство законно основывается на силе и обмане», «война, кровавая война есть истинное и естественное состояние человека» и т. п.[103] По мнению автора под псевдонимом «Sentinel», цитировать Гоббса и Филмера могли лишь те, «кто за порабощение рода человеческого»[104]. В противовес Гоббсу, Локк оценивался чрезвычайно высоко. В письме в «Boston Gazette» он упоминался как «философ, чьи идеи о правительстве и, в частности, о британской конституции, яснее, чем у всех писателей до него и, возможно, чем у тех, кто пришел после него»[105]. Французские просветители, как видно из изложенного выше, также были известны и вызывали интерес. Особенно это касалось Вольтера и Руссо. Зато почти не ощущается влияние высоко ценимого в 1780-х гг. Монтескье, чья схема разделения властей легла в основу федеральной конституции 1787 г. Упоминаний об энциклопедистах в колониальной прессе найти не удалось. Тем не менее, очевидно, что просветительская философия была известна и популярна в колониях. Этот интерес к Просвещению ни в коем случае не был умозрительным и поверхностным.

В период кризиса, связанного с гербовым сбором, просвещенческие максимы приобретали практическое измерение.

Прежде всего, это касалось такой ключевой ценности, как свобода. Дихотомия свобода/тирания в философии Просвещения была связана не только с особенностями государственного строя. Предполагалось, что свобода способствует экономическому процветанию, научному поиску, развитию искусств и многому другому. Ее понимание при этом могло быть различным. В знаменитой «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера говорилось со ссылкой на Ш.Л. Монтескье: «Нет слов… которые бы столь различным образом поражали умы, как слово свобода»[106]. Чеканное определение догосударственной («естественной») свободы и свободы и свободы человека в обществе дал Дж. Локк: «Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека, но руководствуется только законом природы. Свобода человека в обществе заключается в том, что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по согласию в государстве, и не находится в подчинении чьей-либо воли и не ограничен каким-либо законом, за исключением тех, которые будут установлены этим законодательным органом в соответствии с оказанным ему доверием»[107]. Здесь была зафиксирована важная для американцев связь между понятием свободы и представительством, суверенитетом народа.

Свобода в общественном мнении колоний времен гербового сбора была окружена ореолом почтения, воспринималась как безусловная ценность. Жители Леминстера (Массачусетс) провозглашали свою готовность в борьбе против гербового сбора пожертвовать всем, что им дорого, кроме своей совести и протестантской религии. По их мнению, последняя неразрывно связана с гражданской свободой[108]. «Лучше смерть, чем подчиниться Гербовому акту и утратить наши права и свободы», – гремела «Boston Gazette»[109].

Олицетворения Свободы и Тирании постоянно фигурировали в протестных ритуалах. 1 ноября 1765 в Портсмуте (Нью-Гэмпшир) устроили похороны Свободы, скончавшейся от гербового штампа в возрасте 145 лет (намек на 1620 – год высадки отцов-пилигримов в Америке). Множество людей прошли по центральным улицам под бой барабанов и траурный звон колоколов. Затем была произнесена надгробная речь, но едва она была закончена, как похороненная Свобода счастливо воскресла. Погребальный звон сменился благовестом. А в готовую могилу положили Гербовый сбор. Похожая церемония состоялась в Ньюпорте (Род-Айленд)[110].

Тиранию представляли по контрасту в монструозных формах. Дж. Адамс прибегал к красочной риторике: «Пасть могущества всегда раскрыта, чтобы пожирать, его десница всегда простерта, чтобы уничтожить, если возможно, свободу мыслить, говорить и писать»[111]. В Нью-Хэйвене (Коннектикут) во время карнавализованных протестов против гербового сбора присутствовал великан 12 футов высотой, с головой, подсвеченной изнутри. Он изображал местного сборщика налогов. «Boston Gazette» полунасмешливо сравнивала «чудище» с Жеводанским зверем, сеявшим ужас на юге Франции. Великан угрожал разрушением всему вокруг себя, но, разумеется, был с торжеством изгнан под звуки флейт, барабанов и крики «Ура!» Пародийный суд приговорил монстра к сожжению, как «покровителя невежества» и «врага английской свободы»[112]. Ассоциация между свободой и просвещением здесь очень характерна.

Столь же показательно представление о том, что свобода легко может быть утрачена и практически не может быть возвращена. После установления тирании сторонникам былой свободы можно было сказать лишь: «Поздно теперь жаждать свободы. Следовало прежде бороться, дабы избегнуть ее утраты»[113]. «Сыны Свободы» рассуждали точно так же, и это делало всю ситуацию с Гербовым актом в их глазах крайне напряженной, едва ли не апокалиптической. Уступка парламенту грозила тяжелейшими последствиями. Тем более, что гербовый сбор воспринимался лишь как начало. «Если б[ри-тански]й парламент имеет право ввести гербовый сбор, значит, он имеет право наложить на нас подушный налог, и поземельный, и налог на солод, и на сидр, и на окна, и с дыма. И почему бы не брать с нас налог на солнечный свет, на воздух, которым мы дышим, на землю, в которой нас хоронят?» – рассуждали американские виги[114]. Неудивительно, что Б. Бейлин считал страх перед тиранией едва ли не главной установкой американской революционной идеологии[115].

Такая установка сослужила американцам хорошую службу. Сопротивление гербовому сбору они развернули, не дожидаясь, пока он вступит в силу. К 1 ноября 1765 г. все средства, которыми располагали для противодействия «Сыны Свободы», уже были использованы.

Но в чем для них заключалась свобода и насколько их понимание совпадало с идеями европейских просветителей?

Свобода ассоциировалась для них, как и для всех теоретиков естественного права, с самой человеческой природой. «Любовь к свободе естественна для нашего вида и неразлучна с человеком», – рассуждал некий B.W. на страницах «Boston Gazette»[116]. Таким образом, свобода существовала до государства и помимо государства.

«У человека есть естественная свобода, поскольку все, у кого одинаковые природа, умственные и физические способности, по природе равны и должны пользоваться одними и теми же общими правами и привилегиями», – писал Дж. Локк[117]. Американцы были прекрасно знакомы с концепцией естественного права[118]. Так, в любопытном обращении к колонистам от лица ангела-хранителя Америки говорилось о «тех священных правах, которые природа дала всем людям, без ограничений со стороны какого-либо земного государя или государства»[119]. При этом американское восприятие естественного права несколько отличалось от доктрин европейских просветителей. Прежде всего, они связывали происхождение права не только с человеческой природой, но и с волей Творца, причем эти две доктрины в их глазах не противоречили друг другу. На митинге жителей Леминстера (Массачусетс) провозглашалось: «Создатель Природы и Христианской религии сотворил нас свободными»[120]. Почти те же выражения использовали жители Помфрета (Пенсильвания)[121]. Американский исследователь Дж. Ф. Рэйд выразил точку зрения, характерную для американцев того времени, в следующей формуле: естественное право есть право, предоставленное и признанное конституцией и законами Великобритании[122]. Как видно из изложенного выше, это не совсем так: естественное право в понимании колонистов существовало все же до появления британской конституции.

Но действительно, еще одна особенность колониальной трактовки естественных прав заключалась в том, что естественное право ассоциировалось с традиционными вольностями англичан, гарантированными Великой хартией и неписаной британской конституцией, а также с правами колонистов, зафиксированными в хартиях колоний. Палата представителей Массачусетса единогласно объявляла, что «существуют определенные важнейшие права британской конституции, которые основаны на законах Бога и природы и являются общими правами человечества». Из этого вытекало положение, что никакой закон сообщества не может, в соответствии с естественным законом, лишить человека этих прав[123]. То же самое повторялось на многочисленных митингах. Жители Нортона (Массачусетс) провозглашали, что их права основаны на природе, подтверждены хартиями и гарантированы британской конституцией[124]. Фригольдеры города Бриджуотер (Массачусетс) на митинге заявляли, что Гербовый акт нарушает «привилегии их хартии и естественные права»[125]. Митинг фригольдеров Кембриджа (Массачусетс) 14 октября 1765 г. апеллировал «ко всем естественным, прирожденным, конституционным правам англичан»[126].

Свобода, как правило, ассоциировалась с владением собственностью. Не случайно во всех колониях избирательное право было ограничено имущественными цензами. Предполагалось, что собственники более, чем неимущие, заинтересованы в процветании своей страны. Некоторые возражения против этой общепринятой истины высказывал только Дж. Отис. Он настаивал на расширении избирательного права: «Невозможно привести убедительный довод в любой стране против того, чтобы любой человек в здравом рассудке мог голосовать на выборах представителя. Если у него немного собственности, которую надо защищать, все же его жизнь и свобода имеют некоторую ценность»[127]. Но для большинства американцев свобода и собственность были тесно связаны. За свободу и собственность пили в Портсмуте (Нью-Гэмпшир) на банкете 1 ноября 1765 г.[128] В Коннектикуте от сборщика налогов Дж. Ингерсолла[129] потребовали не только публично отречься от своей должности, но и трижды повторить слова «Свобода и собственность», на что «Сыны Свободы» откликнулись троекратным «ура!» После чего вся компания в полном согласии отправилась обедать в таверну[130]. «Boston Evening-Post» выходила с девизом «Единый голос всех свободных и лояльных подданных его величества в Америке: Свобода, Собственность и никаких Гербовых марок!»[131] Автор под псевдонимом «Превосходный» упоминал полностью классическую локковскую триаду: «защиту жизни, свободы и собственности»[132].

Итак, в протестах против Гербового акта концепция свободы оказывалась неразрывно связана с собственностью. Инструкции Ньюбери (Массачусетс) их представителю в генеральной ассамблее колонии гласили: «Народ без собственности или с ненадежным владением таковой находится не в лучшем состоянии, чем рабы. Ибо свобода и даже сама жизнь не имеют ценности, если не наслаждаться ими, что невозможно без собственности»[133]. «Boston Gazette» впадала в поэтический тон: «Взгляните, как солнце украсило облака на западе, одело их в багрянец, пронизало их золотом. Так украшается наше домашнее благополучие Собственностью, так совершенствуются наши общественные привилегии Свободой»[134].

Из конкретных прав и свобод европейские просветители выше всего ценили свободу совести. «Свобода совести есть великая привилегия подданного», – объявлял Локк[135]. О том же писал Вольтер[136]. Но к дебатам о Гербовом акте веротерпимость отношения не имела и потому не упоминалась (возможно, также потому, что Новая Англия веротерпимостью как раз не отличалась). Высоко ценилась в европейском Просвещении также свобода слова. «Свободный народ, мыслящий народ, – писал К.А. Гельвеций, – всегда повелевает народами, которые не мыслят. Следовательно, государь должен говорить народу истину, ибо она полезна, и дать ему свободу печати, ибо это – средство открыть истину. Повсюду, где нет этой свободы, невежество, подобно глубокой ночи, охватывает умы»[137]. Правда, следует отметить, что Гельвеций, с его типично просвещенческим оптимизмом, не допускал возможности использования печати для манипуляции сознанием масс. «Но разве эта свобода не приведет к массе странных взглядов? – рассуждал философ. – Это не страшно. Разуму нетрудно будет опровергнуть эти взгляды тотчас после их появления, и они не смогут нарушить мир государства»[138]. Примерно так рассуждали и американские редакторы. «Нет свободы в нашей стране, которая ценилась бы дороже свободы печати, и с полным основанием, ведь если она погибнет, в одно мгновение исчезнет все, чем мы хвалимся», – объявлялось в «Boston Gazette»[139]. «Boston Evening-Post» в октябре 1765 г. поместила большое эссе о свободе печати. Именно благодаря свободе печати, утверждала газета, «вся ученость, остроумие и гений нации могут быть использованы на стороне свободы». Газета доказывала, что свобода печати ни в коем случае не может привести к народным восстаниям. Это не то, что афинские демагоги и римские трибуны. Печатное слово воспринимается иначе, подчеркивал автор. Ведь газету читают в одиночестве и хладнокровно, следовательно, опасные страсти не могут зародиться от чтения. Слух в деспотическом государстве опаснее, чем памфлет в свободном, ведь подданные деспота не привыкли мыслить независимо или различать правду и фальшивку. Участие в свободном обсуждении политики развивает ум, и человека труднее увлечь нелепым слухом[140].

Однако Гербовый акт косвенно ограничивал и эту свободу. Газеты и другие периодические издания должны были помещать у себя гербовый штамп, и его стоимость удорожала их выпуск. Американские издатели забеспокоились. В октябре 1765 г. «Boston Gazette» вышла с изображением черепа и костей на том месте, где нужно будет ставить гербовую печать[141]. Популярный «Альманах Эймса» на 1766 год был опубликован заблаговременно, чтобы дать читателям возможность приобрести его по обычной цене. В своей рекламе издатель указывал цену «до того, как вступит в силу гербовый сбор» – полдоллара за шесть экземпляров или шесть медяков за один. После рокового 1 ноября, предупреждал Эймс, цена должна возрасти более, чем вдвое[142]. Некий автор в «Boston Gazette» и вовсе предлагал писать на древесной коре и таким образом избежать необходимости ставить гербовую марку[143]. Правда, в действительности столь радикальные меры не потребовались. Ведущие колониальные газеты просто проигнорировали гербовый сбор и продолжали выходить без пресловутого штампа, даже когда закон вступил в силу.

Гербовый акт поставил также вопрос о роли избирателей в политическом процессе. Резолюции митинга в Бостоне 17 сентября 1765 г. провозглашали «важнейшими правами британских подданных» наличие собственных представителей в том органе, который вводит новые налоги, а также суд присяжных[144]. Оба эти принципа (в переосмысленном и модернизированном виде) были заимствованы из Великой хартии вольностей. Но кого можно считать представителями американцев в законодательной власти империи? Парламент Великобритании, – утверждали тори. Да, там нет депутатов, избранных колонистами, но ведь то же самое можно сказать и о многих англичанах. Для доказательства этого положения использовалось несовершенство избирательной системы самой Англии. До реформы 1832 г. в Англии существовали города (в том числе такие крупные, как Бирмингем, Манчестер, Лидс, Шеффилд) и целые районы, не имевшие собственных избирательных округов[145]. Однако, по мнению лоялистов, было бы абсурдом сказать, что эти города и районы не были представлены в парламенте[146]. Эта доктрина получила название «фактического», или «виртуального» представительства (virtual representation). Губернатор Массачусетса Ф. Бернард, основываясь на этом представлении, настаивал на том, что парламент имеет верховную власть «над всеми частями своей обширной и широко распространившейся империи». При этом для него право парламента заключалось, собственно, в том, что свои законы он может навязать Массачусетсу силой[147]. Вигов подобные рассуждения возмущали до глубины души. «Гемпден» (Дж. Отис) доказывал, что никакое фактическое представительство не прописано в законе. Он иронически интересовался: «Если бы однажды Британская империя распространилась на весь мир, разве было бы разумно, чтобы заботами всего человечества ведали избиратели из Старого Сарума?»[148] Все более уверенно виги связывали власть парламента с принципом народного суверенитета.

Противовесом virtual representation могло бы стать actual representation, действительное представительство в британской Палате общин депутатов, избранных колонистами. Но эта идея была трудноосуществима на практике и уже в 1765 г. не пользовалась популярностью. Таково было мнение Дж. Отиса: «Я совершенно убежден, что американское представительство в парламенте в любой форме будет абсолютно неприемлемо для колонистов. В силу удаленности, бедности и других обстоятельств оно справедливо считается неосуществимым»[149]. На той же позиции стояла генеральная ассамблея Массачусетса. Ее официальный ответ на послание губернатора гласил: «Ваше превосходительство признает, что существуют определенные изначальные прирожденные права, принадлежащие народу, которые сам парламент не может отнять, в соответствии с собственной конституцией. Среди них представительство в том самом органе, который имеет полномочия вводить налоги. Необходимо, чтобы подданные Америки осуществляли эту власть самостоятельно. В противном случае они не смогут пользоваться этим важнейшим правом, поскольку они не представлены в парламенте, и на самом деле мы считаем это неосуществимым»[150]. Наконец, резолюции Конгресса гербового сбора гласили, что колонии не могут быть представлены в британском парламенте, и единственными их представителями являются колониальные ассамблеи [151].

Это, собственно, была концепция «империи без метрополии», в которой британский парламент не обладал более высоким статусом, чем колониальные ассамблеи. Такого мнения держался С. Адамс: колониальные ассамблеи имеют точно такое же право облагать налогом англичан, какое есть у английского парламента в отношении американцев[152]. Избиратели Ипсуича (Массачусетс) считали, что один и тот же народ не может находиться под верховной властью двух законодательных органов одновременно; такое положение противоречило самой природе управления и здравому смыслу. Это уже означало полное отрицание власти парламента в колониях[153].

В политической философии Просвещения принцип народного суверенитета связывался с договорной теорией происхождения государства. Можно выделить несколько основных вариантов этой теории. У Руссо и некоторых радикальных американских патриотов субъектами общественного договора были индивиды, объединяющиеся в сообщество; в результате этого договора появлялся народ как субъект политики[154]. У исследователей политической философии Просвещения такой договор получил название «pactum associationis» («договор сообщества»). Более распространенной была концепция «pactum subjectionis» («договор подчинения»). Согласно ей, договор заключался между правительством и народом и, собственно, создавал государство. Эту концепцию развивали практически все авторы, видевшие в общественном договоре определение взаимных обязательств правителей и управляемых. Общественный договор накладывал на государство обязанность защищать подданных, а подданных обязывал повиноваться законам. Именно такое представление об общественном договоре воспринималось в XVIII в. как общее место. В «Энциклопедии» оно излагалось следующим образом: «Если природа и установила какую-то власть, то лишь родительскую, притом она имеет свои границы и в естественном состоянии прекращается, как только дети научатся сами руководить собой. Любая другая власть ведет свое происхождение не от природы. При внимательном изучении у нее всегда оказывается один из двух источников: либо насилие и жестокость того, кто ее себе присвоил, либо согласие тех, кто ей подчинился по заключенному или подразумевающемуся договору между ними и тем, кому они вручили власть»[155]. Договорная теория предполагала, что законная власть обязательно является ограниченной. В той же статье «Энциклопедии» говорилось: «Власть свою государь получает от своих же подданных, и она ограничена естественными и государственными законами»[156].

Ту же идею взаимных обязательств подданных и правителей развивал С. Адамс: «Разве подчинение не подразумевает защиту?.. Разве у людей возникла бы идея подчинения какому-либо земному государю, если бы они не сочли необходимым создать правительство на земле, под властью Бога, чтобы защитить свои естественные права?»[157] Соответственно, как и в европейских теориях общественного договора, власть ни в коем случае не мыслилась абсолютной. Если парламент не будет соблюдать права подданных, он попросту превратится в деспотическую власть. Даже предположение, что парламентарии могут задумать нечто подобное, крайне оскорбительно. Так рассуждала генеральная ассамблея Массачусетса[158].

При этом, в отличие от европейских просветителей, не находивших для общественного договора исторических прецедентов[159], колонисты видели его воплощение в конкретных документах. Таковыми они считали колониальные хартии. В дальнейшем, как справедливо отмечает А.М. Каримский, они воплотят формальный общественный договор в конституционных актах[160]. Пока же коннектикутская газета объявляла колониальные хартии «подлинным договором» между королем и колонистами[161]. «Boston Evening-Post» расшифровывала содержание общественного договора: основатели колоний приняли на себя риск освоения североамериканских территорий, они при этом сохраняют лояльность к королю; король же обязан их поддерживать и защищать, а также гарантировать им сохранение всех прав английских подданных[162].

Но при этом казалось совершенно очевидным, что со стороны правителей общественный договор постоянно нарушается. Автор под псевдонимом «Филэлевтерус» приходил к пессимистическому выводу: «Неограниченную власть нельзя доверить чьим-либо рукам, кроме Существа бесконечно мудрого и доброго. Люди всегда злоупотребляли ею и будут злоупотреблять»[163]. В этом случае народ получал право на восстание. Те идеи, которые Джефферсон изложил в «Декларации независимости», уже начинали будоражить колониальное общество. Почти тем же языком изъяснялся анонимный автор из Нью-Йорка: если права народа нарушены, «тогда он (народ. – М.Ф.) может естественным образом забрать те полномочия, которые сам же дал». Народ снова становится сувереном и принимает на себя всю ответственность, которая прежде лежала на магистратах[164].

Пассивное повиновение деспотическим законам резко осуждалось. Виргинец, писавший под псевдонимом «Northamtoniensis», яростно нападал на «адвокатов пассивного подчинения»[165]. «Pennsylvania Journal» гремела: «Каждый миг нашего терпеливого подчинения мы постыдно пренебрегаем нашим долгом перед самими собой и нашим потомством»[166]. Зато на Барбадосе гербовый сбор был введен, не встретив сопротивления, чем американцы были искренне возмущены. «Сыны Свободы» из Нью-Гэмпшира предлагали отказаться от торговых связей с островом[167]. Джон Адамс выражал свое возмущение: «Неужели нельзя придумать никакого наказания для Барбадоса и Порт-Ройяла на Ямайке? За их низкое отречение от дела свободы? За трусливую уступку прав британцев? За подлое, малодушное примирение с рабством?.. Они заслуживают быть рабами своих собственных негров»[168].

Из естественно-правовой теории следовало утверждение равенства, ведь все люди обладают одинаковой природой. Дж. Адамс безапелляционно утверждал: «Низший из людей, по неизменным законам Бога и природы, получил такое же право на воздух, чтобы дышать, свет, чтобы видеть, пищу и одежду, как дворянин или король. Все люди рождаются равными»[169]. Свобода в американском дискурсе времен гербового сбора редко ассоциировалась с равенством; скорее с собственностью. Однако тема равенства/неравенства возникала в колониальной прессе уже в это время. Гербовый сбор создавал неравноправие между англичанами и американцами. Резолюции митинга в Брейнтри (Массачусетс) 24 сентября 1765 г., составленные тем же Дж. Адамсом, отмечали, что введение адмиралтейских судов не только нарушало Великую хартию вольностей, но и «создавало такое различие между подданными в Великобритании и Америке, какого мы не могли ожидать от хранителей свободы (т. е. парламента. – М.Ф.)»[170]. В Виргинии «Честный Бакскин» рассуждал: «Равенство конституционных прав – вернейшее средство прочно скрепить королевство»[171].

Но полного равенства для всех на деле не подразумевалось. Речь шла лишь о правах свободных белых мужчин-собственников. Даже в северных колониях, таких, как Массачусетс, существовали чернокожие рабы и белые подневольные слуги-сервенты. На одной и той же странице могли соседствовать возвышенные гимны свободе и объявления о продаже рабов. Отис возмущался тем, что «законы торговли и христианская совесть» считают африканцев таким же товаром, как «зубы мертвых слонов и желтая пыль из Гамбии»[172]. Но он представлял исключение. Доходило до того, что аргументация в защиту свободы и равенства становилась попросту расистской. Дж. Адамс, подражая необразованному фермеру Хамфри Плафджоггеру (букв.: Хамфри Деревенщине), рассуждал о том, что, если бы Провидение пожелало сделать американцев рабами, то дало бы им черную кожу и другие расовые признаки африканцев. Но раз это не так, «я говорю, мы такие ж красивые, как те, в Старой Англии, так уж должны быть свободными»[173].

Соответственно, риторика, описывавшая протест как своеволие и бунт, могла использоваться и использовалась лоялистами в отношении вигов, а вигами – в отношении рабов. «Boston Gazette» перепечатывала отрывки писем из Лондона, где говорилось о дебатах парламента относительно «американского восстания, которое многие называют мятежом». Характерен выбор обозначений для протестов против гербового сбора: disturbances (волнения); rebellious Americans (мятежные американцы); rather too licentious (слишком разнузданные); riotous proceedings (мятежные действия). Такова была точка зрения метрополии[174].

В то же время из Южной Каролины зимой 1765–1766 гг. доходили слухи о готовящемся восстании рабов и всеобщей резне, намеченной на канун Рождества. «Virginia Gazette» живописала подробности: случайное раскрытие заговора некой негритянкой, большое количество спрятанного заговорщиками оружия. Колонию патрулировали конные отряды; против мятежников ожидались самые жестокие меры. Бостонская газета перепечатывала данную информацию без каких-либо комментариев. Одновременно, на той же самой странице приводилось циркулярное письмо из Сент-Джеймса к губернаторам колоний, призывавший использовать сухопутные и морские силы его величества для подавления выступлений «Сынов Свободы»[175]. Проводили ли читатели какую-либо параллель? Скорее всего, нет.

В текстах времен гербового сбора просвещенческая концепция свободы как естественного права человека соседствовала со средневековым понятием привилегии. В мемориалах, петициях и ремонстрациях, изданных в 1765 г. виргинской генеральной ассамблеей, слова «свобода», «право» и «привилегия» употреблялись как взаимозаменяемые. Инструкции города Провиденс своим представителям в генеральной ассамблее Род-Айленда упоминали о привилегиях и иммунитетах, которыми колонисты пользовались с момента заселения региона. Но в тех же инструкциях упоминались и естественные права[176]. Здесь обычно использовались ссылки на правовые обычаи, утвердившиеся со времен основания колоний, а также на колониальные хартии. «Boston Evening-Post» доказывала: «Разве не соответствует конституции Великобритании, чтобы наш справедливый и милостивый король и британский парламент правили британским королевством и доминионами в соответствии с хартиями, древними привилегиями, и установленными законами, и общими обычаями?»[177] Газета приходила к убеждению: «Согласно королевской хартии, мы обладаем исключительным правом вводить у себя внутренние налоги и лишь должны платить нашему царственному суверену пятую часть золота и серебра, в какое-либо время добытых в колонии»[178]. А поскольку ни золото, ни серебро в Массачусетсе не добывалось, то и английской казне колония ничего не должна. «Постоянный читатель» живописал: «Наши отцы по королевской лицензии и дозволению и за свой собственный счет перебрались из королевства Англия в американскую глушь. Они переносили трудности и бедствия, о которых страшно рассказывать!.. Они никогда не ждали величия для себя и своих детей, но только тихое жилище и скромный доход, “с правом на все вольности и иммунитеты свободных и прирожденных подданных любого из владений короля”… На то некоторым или всем колониям дано священное королевское слово»[179].

Следует сделать вывод, что понимание свободы в колониальном общественном мнении было весьма непоследовательным и еще не включало укоренившегося представления о естественном равенстве людей.

Есть еще один сюжет, связанный с колониальным пониманием свободы, который уже тогда был очень важен для Америки, хотя европейские просветители эту тему не затрагивали. Это проблема экономической свободы колоний. В то время в Великобритании господствовала старая меркантилистская концепция колониальной экономики. Уже в 1669 г. было запрещено вывозить из колоний шерсть, пряжу, шерстяные изделия, а также перевозить их из одной колонии в другую. В 1699 г. парламент принял Шерстяной акт, запрещавший вывоз тонких шерстяных тканей, производимых в Новой Англии и среднеатлантических колониях, не только за пределы колонии, но даже за черту того города, где находилась соответствующая мануфактура. Таким образом, шерстяная промышленность колоний была обречена ограничиться мелкомасштабным производством сугубо местного характера. Аналогичным был Шляпный акт 1732 г., запрещавший вывоз фетровых шляп и торговлю ими. Особенно тяжелым для американской промышленности оказался Железный акт 1750 г. Согласно этому акту, американские железоделательные мануфактуры могли производить лишь полуфабрикаты: чугун в чушках и прутьях, заготовки для гвоздей, листовое железо и т. п. Производство готовых металлических изделий запрещалось. Продукция могла экспортироваться только в Англию[180]. Помимо меркантилистского законодательства, на колониальных мануфактурах пагубным образом отражалась конкуренция английской промышленности – во второй половине XVIII в. уже мощнейшей в мире. Американская экономика, таким образом, приобретала уродливый, односторонний характер. Это был прежде всего аграрно-сырьевой придаток Англии. Политика метрополии была направлена на поощрение производства в колониях необходимого ей сырья и отдельных отраслей промышленности (например, кораблестроения в Новой Англии).

Европейские просветители, будучи сами подданными могущественных колониальных империй, считали такое положение вещей нормальным. Аналогии американской тактике бойкотов можно найти только в «Письмах Суконщика» Дж. Свифта (1724–1725). «Суконщик» так писал о положении Ирландии: «И мужчины и женщины, преимущественно женщины, с презрением и отвращением отказываются носить вещи отечественного изготовления – даже те, что сделаны лучше, чем в иноземных странах… Даже пиво и картофель доставляют из Англии, и также хлеб, а наша внешняя торговля сводится к ввозу французских вин, за которые, как мне известно, мы платим наличными»[181]. Соответственно, в качестве антианглийской меры предлагался бойкот импортной продукции. Однако не ясно, были ли американские виги знакомы с данным произведением Свифта или пришли к той же мысли самостоятельно.

Так или иначе, колонисты уже в 1765 г. требовали для себя экономической свободы. Дж. Отис обрушивался на положение Монтескье о том, что «закон Европы» запрещает колониям развивать мануфактуры и торговать напрямую с любыми странами, кроме собственной метрополии[182]. Отиса это возмущало: «Колонист не может сделать пуговицу, подкову или гвоздь без того, чтобы какой-нибудь чумазый скобарь или респектабельный пуговичник в Британии не раскричался, будто… его обманывают и грабят подлые американские республиканцы»[183]. И действительно, в метрополии закупалось буквально все: одежда, украшения, лекарства, семена садовых растений, даже гвозди и проволока. В числе товаров, привезенных в Бостон из метрополии летом 1765 г., рекламировались оловянные блюда, гвозди, булавки, швейные и штопальные иглы[184].

Реформирование законодательной власти империи, о котором мечтали американские виги, могло быть дополнено изменениями в ее экономике. Колонии могли получить возможность развивать собственное производство. «Virginia Gazette» грезила о том, что равенство в экономическом отношении будет переворотом во всей системе британского меркантилизма. «Ост-Индская компания будет в ужасе; вест-индские плантаторы попадут под огонь». Зато это будет началом процветания Британии; виргинский автор сравнивал это будущее благоденствие с описанием Тира в Книге пророка Исаии, города, «которого купцы [были] князья, торговцы – знаменитости земли»[185]. С этой точки зрения, бойкот английских товаров, провозглашенный купцами нескольких колоний, мог послужить действенным средством борьбы против Гербового акта, но не только. «Если кусочек французского шелка мог побудить 100 тысяч спиталфилдских ткачей атаковать самый п[арламен]т, то каковы будут последствия, когда очень большая часть мануфактуристов Великобритании останется без дела?» – рассуждала «Boston Evening-Post»[186]. Однако для того же Отиса это было нечто большее. Он предлагал полностью изменить систему торговли в империи, уничтожив все монополии и открыв для колонистов порты всего мира[187]. Этот проект был, конечно, преждевременным.

Однако некоторое импортозамещение все же наблюдалось. Газеты с удовольствием рассказывали о его успехах. «Boston Gazette» сообщала о 18 дочерях свободы, которые отказались от покупки изделий британской промышленности до отмены гербового сбора. Девушки пряли с рассвета до заката во имя развития американских мануфактур, причем газета особо отмечала, что патриотки даже отказались делать перерыв на чаепитие[188]. Из Филадельфии писали, что, судя по количеству сукна, произведенного в Пенсильвании, местная элита вскоре оденется в костюмы колониального производства[189]. Из Нью-Йорка сообщали, что на специально устроенной ярмарке раскупили всю местную продукцию, «поскольку все слои народа испытывают похвальную гордость, если носят то, что было сделано в их собственном краю»[190]. «Virginia Gazette» гордо заявляла, что имела место полная остановка импорта в колонии, и британская казна недосчиталась только таможенных пошлин на 110 тыс. ф. ст. Газета также информировала читателей, что американские покупатели отослали обратно в метрополию «большое количество» импортированных шляп, обуви, сукна[191].

Но вот рекламировать отечественную продукцию газеты как-то не спешили. Почти во всех объявлениях фигурировали английские, европейские, индийские товары. Все же в рекламных блоках в конце 1765 г. стали мелькать пенсильванское железо и мука, «отборная коннектикутская свинина и говядина», «добрый новоанглийский ром», «наррагансеттский сыр из лучших сыроварен»[192]. В Виргинии местная пивоварня предлагала крепкое пиво, портер и эль, «равные по качеству любым, какие можно импортировать из какой-либо части света». Виргинское пиво рекламировалось как натуральное, в противовес импортному, с суррогатными добавками. Предприимчивый пивовар прибавлял: «Суровое обращение, которому мы недавно подверглись со стороны родины-матери, как мне кажется, будет достаточным, чтобы вызвать интерес к моему начинанию»[193]. Меркантилистское законодательство метрополии злостно нарушалось. Так, в 1766 г. некий Дэниэль Джонс из Бостона рекламировал шапки, бобровые и биверетовые (кроличьи, покрашенные «под бобра»), причем своего собственного производства, не обращая внимания на законодательный запрет[194].

Первые ростки будущего промышленного развития США, таким образом, уже пробивались и даже получили идеологическое обоснование. Хотя, конечно же, вытеснить импортные товары местная продукция так сразу не могла.

* * *

Свобода – один из базовых концептов философии Просвещения. И она же была одной из основ вигской идеологии времен гербового сбора. Высочайшая ценность свободы и пагубность рабства не подвергались сомнению. При этом в колониях активно заимствовали просвещенческие представления о сопротивлении тирании, естественном праве, общественном договоре, народном суверенитете и праве на сопротивление угнетению. Их основным источником в то время были «Два трактата о правлении» Дж. Локка. Однако и более поздние авторы, такие как Вольтер и Руссо, были известны в колониях, а их идеи, хотя и в меньшей степени, чем локковские, распространялись колониальной прессой. Как и у Локка, у американских вигов в это время свобода ассоциировалась с собственностью, и лишь Дж. Отис, во многом опередивший единомышленников, настаивал на расширении избирательного права. Просвещенческое понимание свободы даже получило в Америке некоторое развитие за счет введения требований экономической свободы для колоний. Но в то же время у колонистов сохранялось и средневековое понимание свободы как привилегии, полученной от предков и недоступной для некоторых категорий населения.