Читать книгу Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Галина - Страница 6

* * *

Плацкартный вагон был полон, и уже после ночи путешествия в нем стоял особый, присущий только поезду, тяжелый дух человеческих тел, мытого хлоркой туалета и папиросного дыма, которым тянуло из тамбура. Поэтому он даже обрадовался, когда спрыгнул с подножки, держа в руке нехитрый багаж. Поезд тронулся с места, немытые окна его вагона еще минуту глядели ему в затылок, а потом в их поле зрения оказалось что-то другое: будка смотрителя с крохотным печальным огородом, разноцветные путевые огни, фонарные столбы, обвитые ржавой проволокой.

Он огляделся.

Здание вокзала с башенкой отчетливо вырисовывалось на фоне пустого рассветного неба. Далеко на западе горизонт был подсвечен то ли дальним пожаром, то ли огнями какого-то большого города, а тут совершеннейшая глушь, платформа, освещенная двумя желтыми фонарями, пуста; только на привокзальной лавке спала какая-то женщина в мохеровой кофте, халате и толстых рейтузах. Сумку она положила под голову. Нищий рыскал около урны в поисках пустых бутылок из-под пива.

На башенке над одноэтажным приземистым зданием вокзала светились бледные часы, похожие на круг полной луны. Он постоял немного, чувствуя, как остывший за ночь асфальт высасывает тепло через подошвы кроссовок, потом подхватил рюкзак, сделал шаг и вошел в здание вокзала.

Там было пусто, блестели лавки, отполированные задами ожидающих поезда пассажиров, окно единственной кассы закрыто картонкой. Сквозь щели лился бледный неоновый свет. На кафельном полу стыли лужицы воды, – видимо, уборщица совсем недавно прошлась здесь с ведром и шваброй. Он покрутил головой в поисках уборщицы, но не нашел. Буфета не было, а киоск с пепси-колой и печеньем стоял запертый на замок, с приспущенными жалюзи.

Двери на привокзальную площадь были распахнуты, пустая площадь окаймлена газоном с чахлыми туями; но здесь все-таки нашлась живая душа; стоял и скучал одинокий носильщик, или грузчик, или просто какой-то привокзальный рабочий в оранжевой жилетке с бляхой.

– Извините, – он подошел ближе, – где здесь отходят автобусы?

– А вам куда надо? – сонно спросил грузчик.

– До Малой Глуши.

– Туда не ходит, – сказал грузчик, – до Болязубов ходит. А от Болязубов на попутке. Или там, не знаю, договоритесь с кем-то из местных.

– Хорошо, – терпеливо повторил он, – где отходит автобус на Болязубы?

– А вон там, через площадь, – сказал грузчик, – только ночью они не ходят.

– А касса где?

– Там и касса. Только ночью она не работает.

– А когда открывается?

– Утром, – равнодушно сказал грузчик, – вот утро будет, касса откроется.

– В котором часу?

– В восемь. Или в девять. Раньше все равно автобусов не будет.

– А-а, – сказал он разочарованно и поглядел на часы. Зеленые тусклые стрелки показали половину пятого.

– Койка не нужна? – спросил грузчик с надеждой.

– Нет, – сказал он, – какая койка? Я на вокзале переночую.

– Смотрите, – повторил грузчик, – раньше девяти не откроют.

– Я подожду.

Разговор зашел в тупик; он кивнул собеседнику, тот тут же равнодушно отвернулся и, глядя в небо, задумался о чем-то своем.

На вокзале было все так же пусто, он сел на лавку, лицом к окну на площадь, опустил рюкзак на пол. По сравнению с шумным поездом, где плакали дети, а женщины переговаривались высокими резкими голосами, здесь было очень тихо. По грязноватому оконному стеклу ходили тени от веток. На внутренней стороне век осталось ощущение скребущего песка; он закрыл глаза и с силой потер их, в очередной раз удивившись тому, что в темноте среди плывущих пятен перед внутренним взором возникает подобие радужки с черной дырой зрачка посредине.

Уснуть не получалось, небо медленно светлело, сделалось плоским и серым, вокзал стал постепенно оживать, появилась сонная уборщица и начала шаркать шваброй между рядами скамеек. Он поднял рюкзак и поставил на скамейку рядом с собой; хлопнуло окошечко кассы, кассирша в очках и в перманенте что-то считала на калькуляторе, очень похожая на нее женщина подняла железный занавес киоска; конфеты в пластиковых прозрачных банках блестели, как елочные игрушки.

Откуда-то возник народ, группка студентов в штормовках с эмблемой института на спине переминалась у кассы; девчонки были коренастые, громкоголосые, и все, как на подбор, дурнушки. Женщина с девочкой развернули на лавке газету и выложили на нее хлеб и завернутое в серую марлю сало.

Пьяный ходил по залу, словно ища, с кем бы подраться, перебросился парой слов со студентами; один из парней вроде замахнулся, второй удержал его за руку, тот отошел, что-то сказал женщине, огляделся и плюхнулся на лавку рядом с ним. Он брезгливо отодвинулся.

– Не уважаешь? – спросил пьяный.

– Отвяжись, – сказал он и пожалел, что вообще заговорил, тот только и ждал, что на него обратят внимание.

– А пошли, разберемся, – сказал пьяный весело.

У пьяного было красное воспаленное лицо и белые глаза, какие бывают у людей, которые ничего не боятся.

– Что? В штаны наложил? – спросил пьяный. – А спорим, я тебя убью и мне за это ничего не будет? Спорим?

Особой логики в этом заявлении не было, но звучало оно очень убедительно.

Ему даже показалось, что в руке у пьяного блеснул нож, и вообще, пьяный был не столько пьяный, сколько взвинченный, и продолжал накручивать себя еще сильнее.

Он уже начал лихорадочно обдумывать дальнейшие свои действия: извиниться? откупиться? поставить выпивку? пригрозить? Бесшабашная храбрость могла быть и симулированной, недаром же пьяный не стал вязаться к студентам; там было четверо сильных молодых парней. В растерянности он стал озираться по сторонам, и, заметив его взгляд, серьезный молодой милиционер, лопоухий и сероглазый, отделился от подоконника и подошел к ним.

– Проблемы? – спросил милиционер.

– Иди, Костя, сам разберусь, – сказал пьяный.

Но милиционер продолжал стоять, нетерпеливо притоптывая ногой в черном ботинке, и пьяный неохотно отошел, что-то бормоча себе под нос.

– Черт знает что у вас тут творится, – сказал он сердито.

– Вы бы поаккуратней, гражданин, – упрекнул милиционер.

– Я-то тут при чем?

– Значит, при чем.

– У вас тут к людям пристают на вокзале, это что, по-вашему?

– Сергеич? Да он мухи не обидит. А вы вот документы покажите.

Он полез во внутренний карман куртки, достал паспорт в кожаной обложке.

– Далеко заехали, – сказал милиционер, глядя на штамп прописки.

– Да уж, – согласился он, – дальше некуда.

– Куда следуете?

– В Болязубы, – сказал он, и пронзительное название деревни действительно отозвалось ноющим больным зубом слева в нижней челюсти.

– Чего тогда сидите?

– Жду, когда касса откроется. На автостанции.

– Касса там круглосуточно, – сказал милиционер. – А автобус на Болязубы в семь утра.

Он поглядел на часы. Было без пяти семь.

– Ах ты!

Милиционер нарочито неторопливо разглядывал его паспорт, сверял его лицо с фотографией, смотрел на просвет водяные знаки.

– Поскорей нельзя, товарищ милиционер?

– Раньше торопиться надо было, – наставительно сказал милиционер, но паспорт вернул.

Он схватил паспорт, торопливо засунул его обратно в карман, одновременно другой рукой подхватывая рюкзак, и заспешил к выходу, как раз, чтобы увидеть, как старенький обшарпанный автобус развернулся на площади, выпустил струю сизого дыма и выехал на улицу, ведущую прочь от вокзала.

Он побежал за ним, размахивая рукой, но автобус не обратил на него никакого внимания.

– Ну что ты скажешь! – расстроенно произнес он.

Автостоянка была просто заасфальтированным пятачком перед сквериком. Под чахлым пирамидальным тополем стояла пустая грязная скамейка, когда-то крашенная зеленой краской. Будочка кассирши была открыта, за окошком, забранным решеткой-солнышком, шевелились, пересчитывая деньги, женские руки.

– Когда следующий автобус на Болязубы? – спросил он и снова внутренне поморщился от названия.

– Завтра, – сказала кассирша.

– Но… мне сказали, что раньше девяти автобусы не ходят.

– Кто?

– Какой-то человек. Такой, в спецодежде.

– Это Митрич, – равнодушно сказала женщина, – он всем так говорит.

– Зачем? Он же на вокзале работает.

– Какое там работает.

Ничего не поняв, он беспомощно пожал плечами:

– А как можно добраться до Болязубов?

– В ту сторону больше ничего не ходит, – сказала кассирша.

– Может, на перекладных?

– Можно, – сказала кассирша, – в семнадцать тридцать идет автобус до Головянки, от Головянки до Болязубов в девятнадцать десять. К ночи доедете.

– А маршрутка?

– До Головянки ходит маршрутка. Оттуда в Болязубы только автобус.

– А до Малой Глуши?

– Туда вообще ничего не ходит.

Кассирша потеряла к нему интерес и вновь принялась раскладывать мятые купюры. Он огляделся. Несколько автобусов стояли на асфальтовой площадке, на ветровом стекле – таблички с названиями сел, иконки, календарики с девицами, почему-то пластиковые цветы. Автобусы были маленькие, побитые, угловатые. В городах давно таких нет. Водителей не было видно; водительские сиденья были пустые. Вообще никого не было видно.

Одинокий обшарпанный «жигуленок» притулился сбоку, мужик в мятой рубахе, открыв капот, копался в моторе, время от времени вытирая руки промасленной ветошью. Он подошел к нему, остро ощущая свою чужеродность, – рюкзак у него был новенький, импортный, последний раз он ездил с рюкзаком еще в студенческой юности. Ветровка тоже была новая, со множеством кармашков, с разноцветными шнурами, яркая, словно детская. И кроссовки новые, замшевые, на белой упругой подошве, замечательные кроссовки, ходишь, как летаешь. Наверное, потому ко мне и прицепился этот Сергеич, и милиционер Костя тоже, подумал он запоздало, тут таких не любят.

– До Болязубов не подбросите? – спросил он.

Мужик не повернул головы.

– Я спрашиваю, до Болязубов не подбросите? – Он повысил голос.

– Не, – уронил мужик.

– Я заплачý.

– Не, – повторил мужик.

– Двадцать.

Мужик поднял голову. У него было худое сизое лицо.

– Пятьдесят, – сказал он лениво.

– Хорошо. Пятьдесят.

– Садись, – сказал мужик.

Он благодарно кивнул. Сиденья в «жигуленке» были потертые, грязные, обивка местами прорвалась, на заднем сиденье валялся какой-то садовый инструмент – секатор на длинной ручке, веерные грабли, жестяная лейка.

– Я вперед? – спросил он.

Мужик молча пожал плечами. Он вновь ощутил резь в глазах, и с силой протер их руками.

Посплю по дороге, подумал он.

Он отворил дверцу и сел, подумал и опустил стекло.

– Подождите!

Женщина бежала через площадь. На ней был красный пыльник, а в руке – чемодан, и от этого она накренилась на бок. Женщина была черноволосая и маленькая. Когда она, задыхаясь, пригнулась к окошку, он увидел, что она немолода; около глаз собрались пучочки морщин, а в волосах просвечивает седина. Лицо у нее было острое, с четкой лепкой костяка, местное лицо.

– Вы в Болязубы? – спросила она, задыхаясь, высоким резким голосом.

Точно, местная, подумал он.

Ему начинало казаться, что местных от приезжих он может отличить с закрытыми глазами. По голосу. И все сильнее чувствовал себя чужим тут. Еще удивительно, что я и вправду не ввязался в драку, подумал он, чужаков никто не любит.

– Да, – сказал он. – Я в Болязубы.

– Мне тоже в Болязубы. Давайте пополам.

– Второго не возьму, – тут же сказал водитель. – Сзади сиденье занято.

– Я не помешаю, – сказала она умоляюще. – Я с краешку.

– Там инструменты.

– Накиньте сверху, – сказал он в окно.

– Что?

– Мне не нужно пополам. У меня есть деньги. Накиньте десятку.

И пожалел, что сказал. Никто не любит, когда у приезжего много денег. Вернее, любят, но очень по-своему.

– Двадцатник, – сказал водитель.

– Двадцать, – согласилась она. – Хорошо.

Она стала рыться в сумочке, потом в каком-то кошельке, вероятно одном из нескольких; у нее была еще поясная сумочка, в таких те, кто много ездит, держат документы и деньги, чтобы не украли. Наверное, все равно крадут.

Водитель наконец закончил возиться, закрыл капот, обошел машину, открыл багажник и забросил ее чемодан и его рюкзак. Чемодан был дешевый, матерчатый.

Она села на заднее сиденье, прижимаясь к дверце, чтобы не потревожить секатор. Секатор был в смазке, лезвия обернуты пергаментной бумагой, липнущей к металлу.

Он слышал, как она переводит дыхание, стараясь делать это бесшумно. Ее молчание висело в салоне как прозрачный столб воды.

«Жигуленок» зафырчал и тронулся. Вокзал поехал назад; башенка с часами, деревья, каждое в своем железном обруче, пыльные туи со звездчатыми голубыми шишечками. Асфальт был разбит, проехал встречный «запорожец», потом грузовик, в кузове терлись друг о друга длинные доски…

– Здесь вообще есть какая-то промышленность? – спросил он, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Молокозавод, – удивился водитель. – Мебельная фабрика. Только это не здесь, а в Буграх. Еще завод удобрений есть. А что?

– Ничего, – сказал он, поняв, что разговор получился тупой.

– А сам-то ты кто по профессии? – подозрительно спросил водитель.

– Я госслужащий, – сказал он неопределенно. – Сейчас в отпуску.

– Путешествуешь, значит?

– Да. По родному краю.

– Дурацкое занятие, – сказал водитель.

Женщина на заднем сиденье молчала, он видел в зеркальце ее лицо, она смотрела ему в затылок и беззвучно шевелила губами. Он подумал, что, раз он видит ее лицо, она должна точно так же видеть его. Не себя, а его.

Самые высокие дома тут были пятиэтажки, желтовато-серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.

За оградами в палисадничках алели каплями артериальной крови неистребимые сальвии, над ними возвышались непременные подсолнухи.

Пятиэтажки остались позади, двухэтажные бараки – тоже, домики сначала шли какие-то пыльные, с покосившимися заборами, потом почему-то, чем ближе к окраине, тем богаче, в пестрой кафельной плитке, с причудливыми резными наличниками. В садах проседали под тяжестью яблок разлапистые яблони с темной листвой и белеными, словно светящимися в зеленом полумраке, стволами, яблоки были тугие, темно-красные, с восковым блеском, ему вдруг остро захотелось есть, и рот наполнился слюной.

– Тут остановиться где-нибудь можно? – спросил он. – Поесть.

– Раньше надо было думать, – сказал водитель.

– А если за мой счет?

– На своей машине надо было ехать, – сказал водитель сердито. – Вот и останавливался бы, где душе угодно. Что, машины нет?

– Есть, – сказал он, – только она в ремонте. Поломалась.

Все-таки водитель остановил у придорожного кафе «Калинка», кафе почему-то везде называются одинаково, словно есть неведомое тайное распоряжение с названиями кафе особо не выдрючиваться, к которому прилагается утвержденный список названий. И это в местах, где населенные пункты называются Болязубы и Небылицы.

Тем не менее кафе оказалось неожиданно хорошим, он понял это уже по фурам дальнобойщиков, забившим стоянку; среди дальнобойщиков тайные знания о качестве придорожных харчевен передаются быстро и эффективно.

Здесь даже были скатерти, а не клеенки, белые в красную клетку. Женщина в таком же клетчатом фартучке подала очень горячую солянку, затем отбивную с жареной картошкой. Он заказал пиво, понимая, что создает сам себе проблемы, но пива почему-то очень хотелось. Тем более что светлое пиво тут тоже было очень хорошее.

Их спутница сидела за соседним столиком и ела какой-то салатик. Возможно, подумал он, у нее не очень хорошо с деньгами?

Но угостить и тем более подозвать к своему столу не решился, да и не очень хотел, честно говоря.

Водитель «жигуленка» быстро выхлебал свою порцию солянки и занялся огромным бифштексом с яйцом, который он заказал на дармовщину. Наверное, ему обидно, что я пью пиво, а он – нет, подумал он и с удовольствием отхлебнул еще глоток.

Он рассчитался с официанткой, сходил в грязноватый туалет сбоку от кафе и вернулся к машине. Водитель уже сидел на месте, рассеянно постукивая пальцами по баранке и слушая омерзительное, как название «Болязубы», идиотически бодрое:

У него появилось острое ощущение, что он провалился лет на двадцать назад, впрочем тогда они тоже не слушали такую дрянь. Тогда они слушали Битлов. И «Джезус Крайст, суперстар»; Джезус Крайст, Джезус Крайст… ху тат-та-та-тата сэкрифайзд…

Женщина появилась со стороны придорожного сортира, она на ходу протирала руки бумажной салфеткой.

– Поехали, что ли? – спросил водитель равнодушно. – Мне еще вернуться надо до вечера.

– Да, – сказал он, – конечно.

Выпитое пиво приятно плескалось в животе.

* * *

В окне уплывали назад телеграфные столбы, на проводах сидели рядком небольшие птицы, сверкающие, как драгоценные камни, их грудки отливали на солнце синим и зеленым.

– Это кто? – спросил он, внезапно заинтересовавшись.

– Где? – спросил водитель.

– На проводах? Сидит?

– Птицы, – сказал водитель.

– Это выводок зимородков, – сказала женщина, не оборачиваясь, – молодняк.

– А, – ответил он зачем-то, – спасибо.

Зимородки остались позади. На проводах сидели буроватые, словно припорошенные пылью, ласточки, какая-то мелочь с хохолками, стрижи, агрессивные, словно росчерк начальственного пера.

Тут вообще много птиц, подумал он.

Он начал почему-то вспоминать, каких птиц вообще знает, вернее, какие водились в городе его молодости, – удоды, иволги, кто еще? Свиристели, кажется? Снегири? Скворцы? Те же ласточки? Он помнил обрывы, изрытые их норами, почему-то их обычно сравнивают с дырявым сыром, хотя совершенно не похоже. Дятлы еще водились. Он помнил сухую, частую барабанную дробь их клювов. Голуби, конечно, но еще горлицы, кольчатые горлицы, которые так странно, почти страшно воркуют, а местные алкаши уверяют, что они кричат «буты-ылку! буты-ылку!». Он подумал, что давно не видел горлиц. И не слышал.

Он протер глаза, столбы мелькали за окном, линия проводов то поднималась, то опускалась, птицы были как запятые в унылой дорожной песне.

Они съехали сначала на щебенку, потом на грунтовку, машину стало подбрасывать, далекий лес на горизонте колебался отчасти поэтому, отчасти от зноя; поток горячего воздуха поднимался с земли, возникали воздушные линзы, через них каждая травинка на обочине казалась очень большой и четкой; через ветровое стекло он видел две утопленные в высохший грунт темноватые колеи. В самой глубокой рытвине на дне блестела лужица воды, в ней плескались воробьи.

Он невольно задремал, торопиться было некуда, все делалось без его помощи или вмешательства, само по себе. Бесцельный и бескорыстный покой этого места перемещался вместе с ним в прозрачной капсуле времени.

Проснулся он потому, что машина стояла. Это как в поезде, подумал он, спишь, пока поезд едет, мягко покачивая, и просыпаешься, когда он останавливается. Потому что поезд обязан двигаться, а если он стоит, это перерыв, промедление, непорядок в обычном ему присущем состоянии.

Впрочем, может, их водитель просто захотел отлить. Ему и самому не помешало бы выйти: почки уже перегнали бо`льшую часть пива, и он ощущал, как давит разбухший мочевой пузырь. Женщина на заднем сиденье сидела выпрямившись, сцепив руки.

Он отворил дверцу и вылез из машины. Водитель опять копался в моторе.

– Перегрелся? – спросил он.

– А хрен его знает, – злобно ответил водитель. – Не едет.

Он отошел за высокие кусты бурьяна. Было оглушительно тихо, хотя меж листьями сновали пчелы, а в траве что-то цокало и тикало. Тишина была выше этого, она не зависела от таких мелочей. В небе парили крестообразные силуэты, но это были не самолеты, а ястребы.

Вернувшись, он увидел, что водитель поднял уже не капот, а багажник, их вещи стояли у колеса, женщина тоже вышла и беспомощно глядела на него, словно ожидая, что он сейчас вмешается и все уладит.

– В чем дело? – спросил он скучным деловым голосом.

– Дальше не поеду, – сказал водитель, вытиравший руки ветошью. – Вот обратно кто поедет, прицеплюсь, и назад.

– А как же мы? – спросил он растерянно.

До самого горизонта, поднимаясь и опускаясь, шла колея грунтовки, пропадая за холмами. Звенели кузнечики. Стеклянистое тело зноя наполняло пространство от земли до неба.

– А вы пешком. Или, может, посадит кто.

– Тогда возвращайте деньги, – сказал он не столько для себя, сколько для женщины.

На ногах у нее были лодочки со сбитыми каблуками, и остальная одежда не подходила для свободного путешествия по жаре; черная прямая юбка до колен и дурацкая кофточка с люрексом, наверняка синтетика.

Водитель бросил выразительный взгляд на лежащую в багажнике монтировку.

– Меня на буксире за спасибо не потащат, – сказал он. – А вам чего? Еще пара километров, а там от этой дороги отходит дорога на Болязубы. Туда свернете, а там уже недалеко.

Он знал, что в таких вот местах «недалеко» может быть километров пять, а может – и все десять.

– И сколько идти, – спросил он, – примерно?

– К вечеру дойдете, – равнодушно сказал водитель.

Вот зараза, подумал он, лучше бы я подождал автобуса до Головянки. Солнце припекало, и все ощутимей хотелось пить. Он вспомнил про съеденную солянку и подумал, что она была слишком острой.

Водитель оставил капот открытым и распахнул все дверцы, «жигуленок» стал похож на растопырившегося жука.

Женщина взяла чемодан, он вновь мысленно чертыхнулся. Рюкзак у него был легкий и ловкий, и он, с некоторым неудобством по причине жары, все же мог передвигаться свободно, но женщина на каблучках и с чемоданом…

– Может, останетесь здесь, – спросил он, – а потом вернетесь автобусом?

– Нет-нет. – Женщина покачала головой, мотнув темными волосами. – Я с вами… Я сама понесу чемодан, вы не думайте.

– Я не думаю, – сказал он рассеянно.

Он подошел к чемодану, приподнял – тот весил так себе, терпимо.

– Там есть какие-то вещи, которые можно было бы переложить ко мне, – спросил он, – в рюкзак? Было бы легче.

– Зачем же, – сказала она упрямо.

– Мне легче, – сказал он. – Послушайте, я и так хожу быстрее вас, вдобавок налегке. Вы хотите, чтобы мы заночевали в поле? Я нет.

– Ладно. – Она кивнула. – Ладно. Только отвернитесь.

На водителя никто из них уже не обращал внимания, как будто тот, утратив свою функцию, больше не имел права на значение и даже на существование.

Он отвернулся, потом сел на траву у обочины и вытянул ноги. Хотелось лечь. Небо, точно в детстве, притягивало взгляд, – казалось, в него можно упасть, как в озеро.

Женщина шуршала, перекладывая что-то из пакета в пакет. Он уже заметил, что у путешествующих женщин всегда все разложено по каким-то пакетикам, сверточкам, и они ими все время в дороге шуршат. В поезде это было невыносимо, сейчас терпимо, наверное, оттого, что пространство тут было большое, а женщина – маленькая, но тоже раздражало.

Наконец она сказала:

– Вот.

И подала ему большой пластиковый пакет, неожиданно увесистый.

– Что там? – спросил он удивленно.

Она молча пожала плечами, отводя взгляд. Потом еще раз сказала:

– Вот.

И добавила:

– Пить хотите?

Он увидел, что в руках она держит бутылку минералки, теплую и с надорванной этикеткой.

Он искренне сказал:

– Очень.

Он уже хотел отхлебнуть из горла, но она протянула ему маленькую эмалированную кружку. Очень запасливая женщина.

Он даже не заметил, как выпил первый стакан, а второй уже пил медленнее, чувствуя, как щекочут нёбо редкие пузырьки.

– Спасибо, – сказал он наконец, возвращая ей бутылку.

Она глотнула несколько раз из горлышка и завинтила пробку.

– Бутылку тоже давайте, – сказал он.

Теперь рюкзак тяжело припадал к спине, он чувствовал, как, несмотря на все вентиляционные хитрости, между рюкзаком и его телом намокает футболка.

Она застегнула чемодан и подняла его теперь с меньшим видимым усилием.

Он пошел по разбитой дороге, стараясь придерживать шаг, чтобы она успевала за ним, хотя уже начинал раздражаться. Ему не нужны были попутчики, он их не хотел, это вроде как нарушало серьезность его пути, и еще хорошо, думал он, что женщина попалась молчаливая. Он не хотел, чтобы она говорила с ним, но все же спросил:

– Вас как зовут?

– Инна, – ответила она, – а вас?

– Евгений. А странно, что птицы не поют, правда?

– Какие же птицы поют в августе? – удивилась она.

– Вы орнитолог, сознайтесь?

– Нет, просто я из этих мест.

Она, вероятно, ехала домой, навестить маму или тетю, но он не стал спрашивать, это предполагало ответный рассказ, а ему хотелось идти и хранить молчание. В какой-то момент он подумал, что ему давно уже не было так хорошо, он был недостижим для суеты обычной жизни, а значит, с ним ничего не могло случиться, он просто шел и шел под небом, которое постепенно выцветало до бледного ситцевого оттенка, наливаясь нестерпимым, режущим глаза светом. Птицы действительно молчали. Зато пели и пилили на все голоса маленькие зубчатые насекомые, обсевшие сухую траву; над какими-то голубыми цветочками, похожими на гвоздику, летали крупные пушистые шмели, карабкались на лепестки, срывались и вновь уносились, сердито гудя. Обернувшись, он увидел, что женщина сняла туфли и теперь несет их в другой руке. Ногти на ногах, которые успело присыпать светлой пылью, были помазаны ярко-красным лаком.

– Наверное, так и вправду лучше, – сказал он, – но вы бы осторожнее. Наступите на какую-нибудь колючку.

– У меня в чемодане есть тапочки, – сказала она виновато.

– Так наденьте. Я подожду.

Он нащупал в кармане полупустую сигаретную пачку, но курить почему-то не хотелось. Он просто стоял, глядя на маленькую суетливую жизнь, которая вдруг придвинулась очень близко.

Она прятала туфли в чемодан, вновь шурша пакетами. Ну конечно, тапочки наверняка в пакете, она их достанет, завернет туфли в пакет, чтобы не пачкали вещи… все логично. Женщины вообще логичные создания.

– Здесь наверняка живут полевые мыши, – сказала женщина, – маленькие такие, рыжие.

– Не боитесь мышей?

– Нет, – сказала она, – я крыс боюсь.

Тапочки у нее были розовые и пушистые, без задников, и сразу покрылись сероватой пылью.

– Не повезло, да? – спросил он просто так.

– Я думаю, это правильно, – сказала она. – Обязательно должны быть трудности.

– У вас, наверное, нелегкая жизнь.

– Да, – сказала она. – У меня нелегкая жизнь.

– А где вы работаете?

– Регистраторшей в поликлинике. А вы правда госслужащий? – спросила она, из чего он понял, что она прислушивалась к его с водителем разговору.

– Правда, – сказал он.

– И где же вы служите?

– В министерстве.

– Каком?

– Это важно?

– На самом деле это очень важно, – сказала она серьезно.

– Ладно, – сказал он. – В Министерстве морского флота.

– Это хорошо, – сказала она задумчиво. – И вы, наверное, повидали разные страны, да?

– У нас были ознакомительные поездки.

– И в Америке были?

– Ну, был. Пару раз.

– И как там?

– Как у нас, только лучше. Мне больше Сингапур понравился. Там и правда все другое. А в Америке другой только свет. Который с неба. Он белый. Ярко-белый. Поэтому все кажется очень… четким. Определенным.

– А у нас нет никакой определенности, да? – спросила она.

– Ну… наверное, это не так плохо. Остается такая щель… Прорезь. Между возможным и невозможным.

Она поглядела на него вопросительно. Ресницы были припорошены той же пылью. Чемодан оттягивал руку.

– Давайте я и чемодан возьму, – сказал он.

– Нет-нет. – Она вновь замотала головой. – Что вы! Он правда легкий.

Дорога нырнула в какое-то поле, вокруг них сомкнулись желтоватые колосья, он не знал чего. Эта Инна, наверное, знает. Но спрашивать он не стал, во-первых, стыдно было все время казаться городским лохом, во-вторых, это не имело значения. Вспугнутые птицы поднялись из колосьев и, тяжело ныряя в воздухе, полетели прочь. На сизых крыльях вспыхивали и гасли белые полоски.

– Вяхири, – сказала она, не дожидаясь его вопроса.

Слово было какое-то замшелое, из старых книжек.

– Лесные голуби, – снова пояснила она. – Они раньше были очень редкими. А сейчас их стало больше.

– На них охотились, по-моему.

– Ну да, – она пожала плечами, – но не летом же.

– Вы правда хорошо тут все знаете.

– У нас в Болязубах был краеведческий музей, – сказала она, – любительский. Его Лебедев устроил, Пал Палыч, он у нас был учителем биологии. И математики.

– Там есть школа?

– Была, – сказала она. – На два села. Болязубы и Головянка. А сейчас только в Буграх осталась школа.

– А как же Лебедев?

– Ему все равно на пенсию было выходить. А музей, кажется, до сих пор есть.

Может, это и хорошо, подумал он, по крайней мере, она поможет ему найти место, где остановиться, в Болязубах. Ночевать-то где-то надо, а чужаков тут, кажется, и правда не любят.

– У вас там кто?

– Что? – спросила она, поглядев на него темными, неожиданно большими глазами.

– Родственники, – терпеливо пояснил он. – В Болязубах.

– А-а! Так, бабка. – Она небрежно пожала плечами. – Она не совсем бабка, а дядькина жена, или как-то так. Но в общем, бабка.

– А гостиница там есть? – спросил он на всякий случай.

– Какая гостиница? – Она задумалась. – Можно, наверное, у тети Зины остановиться. Тетка Зина, по-моему, держит комнату для приезжих. Только в Болязубы редко кто приезжает.

– Это я уже заметил.

Он подумал, что она сейчас спросит, какого черта ему понадобилось в Болязубах, но она молчала. Воздух переливался и звенел, прошитый тонкими звоночками насекомых, пыль скрипела на зубах, жара давила на макушку, как тяжелая недобрая ладонь. Мне очень повезло, что в дороге мне попалась молчаливая женщина, подумал он. В этих краях все женщины разговаривали высокими резкими голосами, такие голоса хороши, чтобы перекрикиваться через поле.

Дорога на Болязубы открылась неожиданно, это была просто колея, промятая в траве, трава росла посредине и по бокам, там, где ее не разбивали колеса. У развилки на покосившемся столбе висела ржавая бело-голубая табличка с бурой надписью «Болязубы, 3 км».

Они сошли с основной дороги, оставив ее неспешно идти вдаль, к холмам, едва видным в сизой летней дымке.

Здесь почти сразу пропали поля, а вокруг дороги росли травы и цветы, какие обычно бывают на вырубках и на пожарищах: лиловые стрелы иван-чая, плоская охристая пижма (эти он знал), белые зонтики с зеленоватым отливом мелких, собранных в пучки цветов. На зонтиках было особенно много пчел.

– Медоносы, – сказала красивое слово Инна. – Здесь все цветы – медоносы.

– В Болязубах, наверное, есть пасека?

– Да. Раньше много кто держал. Теперь, кажется, только Лебедевы держат.

– А вы заметили, – сказал он, – пока мы шли, нам навстречу не проехала ни одна машина.

– Да, – сказала она. – Бедный наш водитель так и сидит на жаре.

– Какой он бедный, – сказал он сердито. – Наверное, он придумал эту историю с мотором. Просто не хотел зря машину гонять. Наверное, он сейчас уже в городе.

– Надо верить людям, – наставительно сказала Инна.

– Ну, будем надеяться, его подберет автобус, – сказал он примирительно.

С автобусом, он сейчас сообразил, получилась странная штука – он давно должен был высадить пассажиров в Болязубах и ехать обратно. Не так уж тут далеко.

– Он только к пяти обратно поедет, – сказала Инна, угадав его мысли. – К вечеру.

– А-а…

Получалось, водителю «жигуленка» сидеть на жаре еще несколько часов. Впрочем, он, наверное, спит… Машина все равно что маленький дом, подумал он. Собственное, приватное пространство. Он остро затосковал по своей серебристой красавице.

– А вы почему не на машине? – спросила она. – Тут мало кто вот так… автостопом. Только студенты.

– В ремонте, – повторил он.

– Ах да…

У дороги лежала коряга, серая и высохшая, с удобной седловиной, словно предназначенной для отдыха усталых путников.

– Сяду на пенек, – сказал он, – съем пирожок…

– А и правда. – Она оживилась. – Хотите бутерброд?

– У вас и бутерброды есть?

– Ну да… в дорогу. С курицей. И с сыром.

– Это очень кстати, – согласился он.

Завтрак в придорожном кафе «Калинка» остался смутным воспоминанием, на открытом воздухе всегда очень хочется есть, какие-то древние механизмы, пробуждающие в человеке инстинкт кочевника и собирателя, – чтобы выжить, нужно есть как можно чаще.

Она вновь открыла чемодан, поставив его рядом с корягой, порылась там, достала сверток с бутербродами; каждый завернут в отдельную бумажную салфетку, салфетки уже подмокли и частью расползлись.

– Урны поблизости нет, – пошутил он.

– Бумага – это ничего, – сказала она. – А вот пластиковые пакеты нельзя выкидывать. Они не распадаются. И бутылки тоже.

– Говорят, ученые придумали специальный пластик, который через какое-то время самоликвидируется, – сказал он. – Кстати, насчет бутылки.

Он достал из наружного сетчатого кармашка на рюкзаке бутылку с водой.

Сидеть на коряге было удивительно тепло и как-то уютно. Он увидел, что рядом с ним пролегла дорожка муравейника. Муравьи деловито тащили какие-то мелкие предметы, зернышки, обломочки, оболочки чего-то, дергали за них, словно вырывали друг у друга, но неуклонно продвигались вперед.

– У муравьев тоже есть свои дороги, – сказал он. – Вон какое движение.

– Они не соблюдают правила. – Она искоса, по-птичьи, поглядела на муравьиную тропу. – Все время выезжают на встречную полосу. Просто безобразие. И куда только смотрит их муравьиная ГАИ? Они разумные, как вы думаете?

– Да, – сказал он. – Они хоронят своих мертвых.

– Нет, – возразила она, – просто выносят их за пределы муравейника, правда, – она задумалась, – в специальные могильники. Да, наверное, разумные. Они тлей пасут, знаете? Утром выносят их на листики, а вечером забирают. А тля не возражает. Висит, подогнув ножки.

– Это вам Лебедев рассказал?

Он уже хотел познакомиться с этим симпатичным Лебедевым, у него наверняка одна дужка очков отломана и прикручена проволокой. Либо завязана ниткой. И еще он ведет научные разговоры за чаем с вареньем. О космосе, о тайне жизни. Он с удовольствием бы побеседовал о космосе и тайне жизни. И о том, есть ли жизнь на других планетах. И еще у него наверняка есть старые подписки журналов «Наука и жизнь» и «Знание – сила». И розеточка с вареньем. Обязательно должна быть розеточка с вареньем.

– Он поручал нам наблюдать за муравейником, – сказала она, – и вести дневник. А потом кто-то из взрослых муравейник разрушил. Просто так, шел мимо и пропахал ногой. Муравьи так суетились…

– Наверное, – сказал он, чтобы ее утешить, – они потом построили новый муравейник.

– Нет, – сказала она, – они собрали все свои припасы и эвакуировались. Ушли. И своих деток забрали. И своих тлей. Они не захотели жить в таком опасном месте. У них бывают войны, вы знаете? Красные муравьи идут войной на черных.

– Как у людей, – сказал он.

– Мирмика. Они зовутся Мирмика.

– Кто?

– Красные муравьи. Они охотники и рабовладельцы. Они забирают деток черных муравьев, а родителей убивают. И дети черных муравьев работают на них остаток своих дней.

– Все как у людей, – повторил он.

Ему стало грустно и неприятно. Хотелось поскорее закончить разговор и уйти. Но уйти было некуда. Все равно они шли в одну сторону.

– А у Лебедева правда дужка очков подвязана проволокой? – спросил он.

– Откуда вы знаете? – удивилась она.

– Просто подумал.

– Он сельский чудак, – сказала она. – Они, наверное, все похожи друг на друга. Ладно, пойдемте.

Он вдруг, словно спохватившись, понял, что у дороги темно и сыро, что лучи солнца косо прочерчивают бурьян, иван-чай приобрел пурпурный оттенок, а пижма в тени светится, как горстка брошенных на траву фонариков. Около уха настырно зудел комар. Муравьиный поток поредел и втянулся под корягу.

– Ох, – сказал он, встал, отогнал комара и с удовольствием потянулся, – ну и засиделись.

Только тут он ощутил, как ноют намятые жесткой вагонной полкой кости, как болят распухшие в кроссовках ноги. Солнечный свет просвечивал сквозь висевшую в воздухе пыль и был одновременно красным и золотисто-медовым. Нигде больше нет такого света, подумал он, только здесь.

Какая-то птица в кустах фыркнула крыльями, точно сложила и вновь расправила веер.

– Все равно здорово, – сказал он сам себе.

Она тоже поднялась, проверила молнию на чемодане, рассеянно хлопнула себя по ноге, размазав кровавый след.

– Надо идти, – сказала она. – Съедят.

«Съедят» она произнесла как «съедять».

Он вообще заметил, что по мере приближения к малой своей родине она чуть заметно меняла выговор, интонации сделались неторопливыми, мягкими и певучими.

Над дорогой в неподвижном воздухе висели, переливаясь сами в себя, тучи воздушной мелюзги.

– Эти тоже кусаются? – спросил он.

– Только если стоять на месте. – Она пожала плечами.

– Давайте я все-таки возьму чемодан.

Он надеялся, что она скажет «нет, не надо», потому что все тело начало ломить с непривычки – он давно уже разучился ходить пешком, – но она сказала:

– А давайте!

И, уже протягивая ему чемодан, уточнила:

– Я чуть-чуть отдохну и заберу обратно, ладно? И вообще, идите вперед, я скоро догоню.

– Конечно-конечно, – торопливо сказал он.

И подумал: меня она не боится. А вот водителя испугалась. Он вдруг совершенно отчетливо понял, что она отказалась ждать в машине, потому что испугалась водителя. Или все-таки потому, что не хотела дожидаться другой попутки?

Вдалеке раздался надсадный рев, словно чихал и кашлял кто-то очень большой и не очень здоровый, и он увидел, как из-за поворота выползает знакомый автобус с картонкой на ветровом стекле. На картонке синей пастовой ручкой было написано «Болязубы – Вокзальна площа». За стеклом клевали носом какие-то бабки-мешочницы.

– Вот и встретились, – сказал он невесело.

Солнце уходило, большое и красное, оранжевым и золотым блестели пыльные автобусные стекла, и синие тени веток, покачиваясь на пыльном капоте, пробегали снизу вверх.

Уже когда автобус приблизился, он увидел на ветровом стекле пластиковые румяные розы, словно автобус принадлежал похоронной конторе.

Он отступил в траву, и автобус прошел мимо, так близко, что он почувствовал тепло разогретого радиатора. Лицо водителя за бликующим стеклом было темным и безразличным.

Мог же подождать меня утром, подумал он, ведь видел, как я бежал…

Почему-то сейчас это ему показалось особенно обидно, и он даже сделал водителю неприличный жест.

Водитель не отреагировал, а автобус сам по себе, проехав мимо, пукнул, выпустив облачко сизого вонючего дыма.

Жизнь неожиданно очень упростилась; поесть, попить, сходить в кусты, помечтать о том, как устроится на ночь где-нибудь на сельской кровати. Кровать наверняка с сеткой, с никелированными шишечками, подумал он, иначе просто не может быть. И лоскутное одеяло. Обязательно должно быть лоскутное одеяло.

Он вошел в стаю мошкары, и та расступилась перед его лицом, распавшись на два рукава и сомкнувшись за спиной. Там, за спиной, кто-то словно, приближаясь, хлопал в ладоши. Он обернулся.

Инна шла за ним, смешно шлепая тапочками.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Я еще немножко понесу ваш чемодан.

Она улыбнулась, кажется впервые за все время знакомства.

Улыбка была бледная и неумелая.

– А вы где живете? – спросила она ни с того ни с сего.

– В Москве.

– А в Москве где?

– На Соколе. Хороший район. Зеленый.

– А правда, там тоже сейчас с продуктами плохо?

– Ну, не очень хорошо. Наверное. Я, вообще-то, в столовой ем, в министерской.

Огромная белая птица скользнула над лесом, тяжело махая крыльями, красноватыми в лучах заходящего солнца.

– Подождите, – сказал он, – сам скажу. Это аист.

Она кивнула.

– А еще здесь должна водиться цапля-эгретка. Но это и правда аист.

Зря она не стала орнитологом, подумал он. Наверное, сама жалеет.

– Покажете мне, где тетка Зина живет? – спросил он.

Она кивнула.

Болязубы выскочили из темнеющего воздуха неожиданно. Село как бы завивалось к верхушке холма, добротные дома окружены садами, темная зелень яблонь выкипает на улицу, сквозь листву просвечивают огоньки в хатах.

– Уютно, – сказал он.

– Летом да, – безразлично отозвалась она.

– Не такие они маленькие, эти Болязубы, – сказал он удивленно. – Что ж транспорт-то так плохо ходит?

– Это ж будний день, – рассеянно пояснила она. – А в выходные местные ездят на станцию на рынок. У многих мотоциклы с коляской. Или даже машины. Еще лавка приезжает. Раньше приезжала по средам и пятницам, теперь не знаю. И сельпо есть.

– Понятно, – сказал он. – Это просто нам так не повезло.

На горизонте вспыхнула зарница, почти невидимая в еще светлом небе, тоненький серпик луны, бледный как привидение, завис над хатами. Пахло навозом, на тропинке деловито расшвыривала гальку мозолистыми лапами пегая курица.

Он отдал Инне чемодан, но она поставила его на землю и с минуту стояла неподвижно, о чем-то размышляя. Потом сказала:

– Знаете, а ну ее, эту тетку Зину. Давайте я вас к Лебедевым отведу. Вам там лучше будет.

– Очень хорошо, – сказал он. – Давайте к Лебедевым.

Дом у Лебедевых стоял ближе к вершине холма, в отличие от многих здесь не беленный до голубизны и не выложенный цветной кафельной плиткой, а бревенчатый, с пристроенной верандой, таких много в средней полосе и мало здесь. Рядом с крыльцом был прислонен велосипед. На веранде уютно горела настольная лампа, возле нее вилась мошкара. Рядом с лампой высокий худой старик, облокотившись о стол, читал газету. Газет у его локтя лежала целая пачка, – наверное, он сразу все вместе брал их на почте.

– Можно, Пал Палыч? – крикнула Инна из-за калитки.

Он близоруко прищурился.

– Это я, Инна!

– Инночка, – обрадовался он. – Заходи, деточка!

Инна откинула щеколду и пошла по дорожке к дому, задевая лепестки мокрых цветов. Цветы были ему незнакомые, бледные, из тех, что раскрываются к ночи, и очень сильно пахли. Над цветами висел, размазывая воздух крыльями, темный сумеречный бражник, словно тень своего яркого дневного собрата.

Он поднялся вслед за ней на крыльцо и из вежливости вытер ноги о половичок, вязанный из скрученных обрывков пестрых тряпок.

– Это Евгений, Пал Палыч, – сказала Инна, ставя чемодан у перил, – мой случайный попутчик.

– Очень приятно, – вежливо сказал Лебедев. У него были зубы стального цвета, а очки новые, в металлической оправе и ничем не перевязаны.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Ему заночевать где-нибудь надо, – пояснила Инна. – Я подумала: может, у вас можно?

– В пристройке можно, – сказал Лебедев. – Там старая тахта стоит.

– Меня устроит, – кивнул он. – Спасибо.

Он был рад, что переночует тут, а не у тетки Зины. Тетка Зина наверняка крикливая, с этим их пронзительным голосом, и тоже с железными зубами. Он когда-то в детстве читал сказку про железного волка, там, кажется, все плохо кончилось. А еще у тетки Зины над промятой кроватью наверняка висит коврик с лебедями или оленями. И клопы.

– Тогда садитесь пить чай, – сказал Лебедев.

Он вдруг понял, что очень хочет есть, но здесь, наверное, все делалось по раз и навсегда заданному расписанию. Время обеда прошло, теперь время пить чай.

На веранде стоял старый кухонный столик, покрытый квадратным куском розовой пластиковой пленки, на нем он увидел чашку с темным налетом внутри, почему-то пластиковую мыльницу с обмылком мыла и раскрытую круглую жестяную коробку из-под конфет. В коробке вперемешку лежали пуговицы, катушки ниток и прочая мелочь для шитья. Тут же, на столике, стояла старая черно-белая «Спидола» с агрессивно выдвинутой антенной.

– Анна Васильевна пошла к Захарчукам, – продолжал Лебедев, возя рукой по столу, словно бы стряхивая крошки, – телевизор смотреть. У нас с ней расхождение во вкусах. Она смотрит «Спрут», про комиссара Каттани. Это несерьезно. Ты садись, Инночка, попей тоже чаю. Я сейчас принесу.

Лебедев поднялся, трикотажные спортивные штаны висели пузырями у него на коленях.

Инна пошла помогать Лебедеву. Он присел на гнутый венский стул (вот у него ножка была перетянута проволокой) и потянул к себе одну газету; от нее еще чуть-чуть пахло типографской краской. Газета была местной, на первой полосе, под материалами Пленума ЦК КПСС, подвал с заголовком «Параграф душит и смешит», на второй – заметка «По родному краю с рюкзаком и компасом», колонка «Окна ГОСТа», еще что-то. Он вспомнил старую, еще школьную забаву: воображаешь картинку с голыми, в постели, мужиком и бабой, а вместо подписи подставляешь газетный заголовок. Типа «Укрепляем партийные ряды», или «15 месяцев ударного труда», или «Как работать с резервом кадров». Почему-то всегда получалось смешно. Теперь он даже не понимал – почему?

Инна вернулась с чашками и блюдцами, поставила их на клеенку, клеенка была в мелкую красно-коричневую клеточку, внутри каждого квадратика – цветочек. Он заметил, что чашек только две.

– А вы? – спросил он.

– Я к тетке, – сказала она. – А то обидится. Я пойду, Пал Палыч? Я завтра забегу, ага? С утра?

– Иди, иди, деточка, – сказал Лебедев.

Инна взяла чемодан, стоявший у крыльца, вопросительно посмотрела.

– Ах да!

Он взял рюкзак, достал из него пакет, протянул ей.

– Спасибо, – сказала она, пакет прятать в чемодан не стала, а раскрыла и стала в нем копаться. Достала коробку с вафельным тортом и протянула Лебедеву:

– Это вам, Пал Палыч.

– А, – сказал Лебедев, – спасибо. Анна Васильевна обрадуется. Она их любит.

Коробку он, держа в руках, понес на веранду, а Инна тем временем вновь взяла одновременно мешок и чемодан. Сумочка висела у нее на плече.

– До калитки проводите меня?

– Да. – Он вновь попытался забрать у нее чемодан, но она покачала головой. – Не надо. Просто проводите.

Он вновь пошел по дорожке меж мокрых листьев. Белое крылатое насекомое, трепеща крыльями, зависло над бледным раструбом ночного цветка.

– Ему надо платить за ночлег? – спросил он вполголоса.

– Платить? – Она покачала головой. – Нет. Тетке Зине бы пришлось. А так – нет. Много свободного места. Ему скучно. Сын в Каменце.

– Где?

– В Каменце-Подольском. Тоже учителем. Только в техникуме. И внуки там. Выросли, не хотят сюда ехать, говорят, скучно здесь, ни дискотеки, ничего. А Пал Палыч тоскует.

– А к ним перебраться? В Каменец?

– Что вы. Он никуда отсюда не уедет.

– Патриот края?

– Да, – сказала она. – Патриот края. И еще… Анна Васильевна не придет. Так что не ждите ее. Просто ложитесь спать.

– Анна Васильевна? Ах да. А почему?

– Потому что она умерла в прошлом году, – сказала Инна и открыла локтем калитку.

Ему стало неприятно, и он уже пожалел, что остановился здесь, надо было у тети Зины, хотя мало ли, может, они тут все сумасшедшие.

Инна протиснула чемодан в полуоткрытую калитку, он с минуту смотрел, как она идет по дороге, мимо высокой ограды соседнего дома, где что-то зашумело и залязгало, потом раздался звонкий, заливистый собачий лай.

Он закрыл калитку и вернулся по дорожке к дому, сопровождаемый белой бабочкой.

Лебедев разливал чай из заварочного чайника. Чайник с кипятком стоял тут же, на подставке из шершавой кафельной плитки. Указательный палец у Лебедева был замотан грязным пластырем.

– Надолго к нам? – спросил он для проформы, чтобы начать разговор.

– Нет. Заночую и дальше пойду.

– Путешествуете?

– Да.

– У нас много чего есть интересного, – сказал Лебедев с гордостью, – например, древлянское городище. Наверху холма. Правда, все бурьяном заросло и требует расчистки, но я с учениками проводил раскопки несколько лет назад, и мы нашли остатки поселения. Черепки и кострища… Я заметку про это написал, она была в областной газете напечатана.

Древляне, поляне… что-то он смутно помнил из уроков истории. Еще кривичи и оричи. Нет, не оричи. Как-то по-другому. Вятичи и кривичи?

– Это очень древняя земля. Здесь люди жили испокон веку. Можно сказать, всегда. Вы знаете, что на керамической посуде, которую изготавливают в этих краях, до сих пор трипольские узоры?

– Нет, – сказал он и отхлебнул чай из выщербленной с краю чашки.

– Обливная керамика, – сказал Лебедев. – Такие характерные узоры, напоминающие тетеревиные перья. Ну, наверняка видели.

– Кажется, да, – согласился он.

– Мы мало знаем свой родной край, – сказал Лебедев. – Презираем его. По той же причине, по которой считаем, что нет пророка в своем отечестве. А ведь тут была интереснейшая культура. Интереснейшая. Я ходил с учениками в походы. Здесь у каждого села своя история. Свои древности. Мы даже помогали в раскопках. Тут археологи работали, знаете?

– Я тоже работал на раскопках, – сказал он. – Когда студентом был. Только не здесь, в Крыму.

– А Инночка сказала, вы из Москвы? – спросил Лебедев.

– Да.

Ему не очень хотелось распространяться на эту тему, Москва, как он полагал, была для местных чем-то вроде другого мира, запретного и недоступного.

– Тяжелый город, – тут же сказал Лебедев. – И как вы там только можете жить? Там же совершенно нечем дышать. И солнца нет. Вы коренной москвич?

– Нет. Я южанин. Перевели по работе.

– А вы бы отказались, – сказал Лебедев сочувственно.

– Да. Надо было отказаться. Но мне казалось, если я поменяю город, изменится жизнь.

– Изменилась?

– Нет.

– Там же звезд не видно, – сказал Лебедев обиженно. – А у нас тут звезды крупные, как яблоки. У меня на чердаке телескоп стоит, портативный. Хотите покажу?

Звезды действительно высыпали на небо и были огромные, яркие, тяжелые какие-то.

– Нет, – сказал он. – Нет, не надо. Я мало увлекаюсь астрономией. Большую Медведицу знаю разве что. И такой… ромбик с ручкой, как бы зеркальце.

– Наверное, вы имеете в виду Орион, – сказал Лебедев.

– Да, – сказал он. – Наверное.

Сейчас Лебедев будет говорить про современную науку, подумал он. И про жизнь на других планетах. Они всегда говорят про жизнь на других планетах. И еще про летающие тарелки. И про Бермудский треугольник. Людям нужно чудо. Когда у них отобрали Бога, они придумали себе Бермудский треугольник. Неравноценная замена.

– Верите в инопланетян? – спросил он машинально.

– Верить можно в Бога, – сказал Лебедев. – А касательно инопланетян можно только предполагать. Впрочем, мне жаль, что астроном Шкловский изменил свое мнение.

– А он изменил?

Чай остыл, поверхность его покрылась синеватой, раскалывающейся на куски пленкой.

– Да. В своем труде «Вселенная, жизнь, разум» он полагал, что космос населен разумными существами. А потом признал, что его выкладки были ошибочны.

– Может, они его припугнули?

– Кто?

– Инопланетяне. Велели молчать.

– Не думаю, что такого человека можно запугать. Он же ученый. Впрочем, если от этого зависела жизнь его близких… – Лебедев задумался.

– Я пошутил, – сказал он неловко. – А сами вы как думаете?

– Я наблюдал разные объекты на небе, – сказал Лебедев. – Иногда весьма странные. Но вы понимаете, если в девятнадцатом веке мы могли бы почти с полной уверенностью сказать, что наблюдаем НЛО, то сейчас мы можем столкнуться с чем угодно: с погодным зондом, с обломками спутника, с отделившейся ракетной ступенью. Да и сам наблюдатель влияет на наблюдаемое. Видит то, что хочет видеть. В Средние века видели воздушные корабли.

Лебедев повернул руку и взглянул на часы «Победа».

– Что-то Анна Васильевна задерживается…

Ему стало совсем тоскливо и неприятно, и он, чтобы отвлечься, торопливо сказал:

– Вы знаете, я в детстве думал, что луна растет и убывает за ночь. Я даже отчетливо помню, как шел куда-то с родителями и видел в небе серпик, а потом, когда возвращался, – полную луну… Потом я думал, может, это было затмение луны и я видел просто разные его фазы, но, знаете, не похоже. У луны во время затмения такой специфический красноватый оттенок…

– Наверное, два воспоминания наложились одно на другое, – сказал Лебедев. – В детстве это бывает. В детстве вообще время течет очень странно, какими-то рывками, склеенными фрагментами… Ребенок наблюдает странные вещи, которые кажутся ему вполне естественными. Он видит чудесное, невозможное. И только взрослый понимает, что такого не может быть, потому что не может быть никогда. И потому ничего особенного не видит. Вы, кстати, куда дальше собираетесь?

Он давно заметил, человек, говоря что-то не относящееся к делу, всегда начинает с «кстати».

– Еще не решил, – сказал он.

– Ну и ладно, – сказал Лебедев, подняв голову и к чему-то прислушиваясь. – У нас куда ни пойдешь…

– Вы разрешите, я пойду спать? – спросил он.

– Я думал, вы Анну Васильевну дождетесь, – укоризненно сказал Лебедев. – Торту вместе поедим, еще чаю попьем.

– Нет. Я лучше спать.

Он подумал.

– Мне можно не стелить, – сказал он. – Я так посплю. Только дайте чем укрыться.

– Что вы, что вы, – забеспокоился Лебедев. – Я вам сейчас все выдам. И простыню, и подушку… Я просто думал, дождаться…

– Нет, зачем же? – сказал он торопливо.

– Чаю попить, – пробормотал Лебедев как заведенный, и ему захотелось встать и выйти.

Можно же, в конце концов, переночевать в стогу. Он читал, что можно. Должны же где-то здесь быть эти самые стога.

– А, вот и Аня!

Хлопнула калитка. По дорожке, вспугивая стайку тех же бледных бабочек, шла немолодая женщина, кутаясь в пуховый вязаный платок.

Он напрягся так, что почувствовал, как резко заболели мышцы ног.

– У нас гость, Аня! – крикнул Лебедев, вытягивая тощую шею.

Женщина поднялась на крыльцо.

– Сидите-сидите, – сказала она ему и, уже обернувшись к Лебедеву: – Чай пили?

– Да, – сказал Лебедев. – А торт даже не открывали, тебя ждали. Инночка привезла. Инночка приехала, уже знаешь, да? Это ее знакомый.

– Очень приятно, – сказала Анна Васильевна.

У нее были черные волосы с проседью и золотая коронка, которую было видно, когда она улыбалась.

– Как кино? – спросил Лебедев неодобрительно.

– У комиссара Каттани наркомафия украла дочку, – сказала Анна Васильевна оживленно. – Паулу. Представляешь, какой ужас?

– Мафия в Италии всегда была очень сильна, – согласился Лебедев.

Он поднялся.

– Я все-таки пойду спать, – сказал он. – С вашего разрешения.

– Как же? – удивилась Анна Васильевна. – А чаю? С тортом? Я заварю свежего.

Она взяла его чашку и выплеснула недопитый чай вниз, на буйно разросшиеся бледные цветы с толстыми водянистыми стеблями.

– Нет, – сказал он. – Спасибо, не надо. Я пойду.

– Я постелю вам.

– Я сам, – торопливо сказал он.

В пристройке поворот массивного выключателя засветил голую лампочку на шнуре, свисающую с одной из балок. Здесь было сыровато, стоял какой-то растрескавшийся шкафчик, ваза с отбитым краем, на шкафчике тоже лежала стопка газет, только старых, пожелтевших. Маленькое окошко было затянуто поперек грязноватым тюлем, отсюда, из освещенной комнаты, казалось, что за окном глухая ночь.

Он лег на продавленный диван с продранной рыжей обивкой, но тут же вскочил: Анна Васильевна вошла со стопкой чистого белья в руках. Сверху лежало сложенное фланелевое одеяло.

– Спасибо, – повторил он. – Я сам постелю.

– Точно не хотите чаю с тортом? – спросила Анна Васильевна.

– Нет, – сказал он. – Я устал немножко. Извините.

– Правда, Инночка хорошая девочка? – спросила Анна Васильевна.

– Наверное, – сказал он. – Мы с ней малознакомы. Просто случайно встретились в дороге.

– Ничего случайного не бывает, – строго сказала Анна Васильевна. – Ладно, отдыхайте. Если вам нужно в туалет, то он в том углу, рядом с забором.

– Спасибо, – сказал он и подумал, что, как только они погасят свет на веранде, он просто помочится с крыльца.

Она еще постояла с миг, словно ожидая, что он попросит о чем-то еще, но он молча стал стелить простыню. Она сказала: спокойной ночи – и вышла. Простыня была чуть влажной, здесь все было чуть влажным, как всегда в деревне или на даче, когда совсем рядом влажная земля и растения.

Он лег на диван, вытянувшись и закинув руки за голову. Свет он пока выключать не стал, хотя не был уверен, что так лучше; темнота сама по себе укрытие.

Эта Инна разыграла его, подумал он. Наверняка. Он вспомнил, что был такой английский рассказ, кажется, в учебнике Бонка, назывался «Открытое окно», кажется, Лекока, такой их английский юморист. Там гость думал, что хозяйка дома помешалась с горя, когда ее муж и брат не вернулись с охоты два года назад, и все время говорила о них так, как будто они только что вышли, а потом увидел, что они идут через лужайку. Он, понятное дело, испугался до полусмерти, а это все придумала девочка, племянница.

С веранды доносились обрывки разговоров и звяканье посуды. Потом все стихло.

Он погасил свет, окно из глухого черного тут же стало светлым и прозрачным, а стены, наоборот, черными. На веранде свет тоже погас. Он натянул на себя одеяло и закрыл глаза.

Так он пролежал где-то с полчаса, потом встал, сунул ноги в расшнурованные кроссовки и вышел на двор. Яблони чернели листвой на фоне густо засеянного звездами неба. Он помочился с порога, застегнулся и огляделся. Дом Лебедевых глядел в сад слепыми, темными окнами.

Смешно бояться, подумал он. Особенно теперь.

Горизонт охватила красная дрожащая полоса, на ее фоне яблони почернели и как бы выдвинулись вперед, их беленые стволы светились в полумраке. Потом зарница погасла. Он какое-то время постоял, глядя на темное небо: здесь, вдалеке от городских огней, было хорошо видно, что звезды – разноцветные, желтоватые, синие, одна была отчетливо красной. Ближе к зениту небо прочертил пылающий метеор, еще один, очень быстро, он никак не успевал загадать желание. На грядках одуряюще пахли бледные ночные цветы, ночные толстые бабочки толкались над ними, чуть слышно гудя. Он еще постоял немного, вслушиваясь в ночь, потом вернулся в пристройку, закрыл дверь, подумав, придвинул к ней шкафчик с вазой, осторожно, чтобы ваза не упала, лег на продавленную тахту и тут же заснул.

* * *

…Он проснулся ранним утром, чувствуя себя совершенно выспавшимся и бодрым, как всегда бывает, когда просыпаешься в деревне после жизни в безвоздушном городе, от избытка кислорода в голове была легкость и даже радость, и все ночные страхи казались смешными, потому что день – время четкости и определенности. А заодно – и невозможности чудес.

С неба лился тихий, сероватый свет, какой обычно и бывает по утрам. Деревянный сортир стоял в заросшем травой и бурьяном углу сада; на дорожке, ведущей к сортиру, сидел крохотный темный лягушонок с острой головой, он тут же отпрыгнул в сторону и пропал в мокрой траве. В сортире за доску обшивки были заткнуты опять же старые газеты, желтые, с расплывшимися пятнами сырости, а в углу сидел сонный, задумчивый паук-сенокосец, их в детстве называли коси-коси-ножка. Тут же, рядом с деревянной будкой, на столбе был прибит умывальник, рядом на полочке плавал в мыльнице обломок мыла.

Он умылся, подумал про электробритву, которая лежала в рюкзаке, и еще о том, что надо бы надеть куртку; утро было свежим.

На обратном пути он сорвал с ветки яблоко, красное и крепкое. Дом Лебедевых был тих, веранда пуста, и дверь в дом закрыта, хотя в соседних дворах он слышал голоса и всякие деревенские звуки. Он зашел в пристройку за курткой, накинул ее и вышел за калитку.

Дорога вела вверх, заборы с наружной стороны заросли высоким бурьяном и одичавшей сиренью, утратившей всякий человеческий облик; зазвенела цепью невидимая собака, невидимая женщина звала пронзительным голосом:

– Люся! Люся!

Засыпанная гравием дорога в углублениях блестела лужами, хотя дождя ночью вроде не было, у кромки одной из луж пила, растопырив крылья, коричневая с желтым бабочка. Крылья чуть подергивались, как будто в такт дыханию или сердцебиению.

Он вспомнил вдруг детство, пионерский лагерь и репродуктор в вышине, побудку, поднятые флаги, и то, как он летал во сне, и небо словно на открытке… женщина в платке выгнала хворостиной толстую пегую корову, и он посторонился, давая им дорогу.

– Добрый день, – сказала женщина.

– Здравствуйте, – сказал он с некоторым усилием, потому что не привык здороваться с незнакомыми людьми, и, уже когда она проходила, спросил: – Не знаете, где тут древлянское городище?

– Ни, – сказала женщина и прошла дальше.

Корова дернула хвостом и уронила на землю дымящуюся лепешку.

Выше дорога превратилась в тропинку, на вершине холма домов уже не было, а был заросший, запущенный сад с яблонями-дичками и небольшой холм, видимо то самое древлянское городище; круглая насыпь, скатывающаяся в заросший бурьяном и крапивой овражек. Пройти тут было совершенно невозможно, он пошел в обход, вдоль холма, пока не наткнулся на яму, тоже поросшую травой и бурьяном, – видимо, здесь Лебедев с учениками и проводил когда-то раскопки. На дне ямы, под бурьяном, блестели изломом серые и розовые камни.

Не понимаю я ничего в археологии, подумал он.

Тропинка стала неожиданно шире, заросли бурьяна исчезли; он оказался на сельском кладбище. Ограды выкрашены голубой краской, на покосившихся деревянных крестах блестели росой пластиковые венки, дальше – по-городскому оформленные плиты из гранита и лабрадора, вытравленные на камне портреты женщин в платках и лысых мужчин в парадных костюмах. Он прошел меж могил, вглядываясь в надписи, памятных плит за последние десять лет заметно прибавилось. На одной из плит, скромной, розового камня, сверху, так, что еще оставалось место, была вытравлена надпись: «Лебедева Анна Васильевна, 1921–1986». У камня лежал букет чернобривцев, уже увядших.

Отсюда была видна блестящая извилистая речка, тянувшаяся по лугу, ивняк, еще один луг, дальше розовые валуны, покрытые лишайником, лес на другом берегу. На лугу стояла телега с лошадью. Лошадь опустила голову, глядя в землю.

Он постоял какое-то время, вдыхая сырой воздух и думая о том, что стоит на бессчетном множестве лежащих в черной земле тел. Ему стало неприятно, и он быстро сошел с холма. Найти Инну? Он не знал теткиного имени, но не сомневался, что в любой хате ему покажут: надо просто спросить, к кому вчера Инна приехала, и все. Но Инну отыскивать не хотелось. Расспросы вдруг показались ему утомительными и бессмысленными.

Он спустился с холма и открыл калитку лебедевского сада, как раз чтобы увидеть Лебедева, наливающего из трехлитровой банки молоко в кружку.

На стекле банки оставался жирный молочный след.

– Идите завтракать, Евгений, – крикнул Лебедев с веранды.

Он прошел на веранду и сел на скрипучий стул. «Спидола» рядом бормотала что-то неразборчивое – видно, потеряла волну.

– Вы, гм, Би-би-си слушаете? – спросил Лебедев, понизив голос.

– Слушаю, – признался он. – Иногда. И «Голос Америки».

– Ну и что вы думаете?

– У них хорошие аналитики, – сказал он. – Но иногда и они ошибаются.

– А то, что в Москве сейчас дефицит и очереди?

– Это правда.

– Я учил детей сорок лет, – сказал Лебедев. – Я старался им не врать. Но я преподавал естественные науки.

– И мичуринскую агробиологию? – спросил он.

– Мичуринскую агробиологию? Ах да. Она входила в программу до середины пятидесятых. Но вы знаете, по-моему, в ней что-то есть. Нельзя отвергать вот так, сразу.

– Ламаркизм?

– Да, направленную эволюцию. Нельзя сводить все к слепому случаю. Почитайте хотя бы Берга, он все-таки наш современник. Вообще биологии у нас в школе уделяется мало внимания. Больше физике. По-моему, зря. Тайна жизни все-таки самая великая из тайн.

– Наверное, – сказал он. – Я все больше по водоизмещению танкеров.

– За нефтью нет будущего, – тут же сказал Лебедев.

– Предложите альтернативу.

– Водородный двигатель, – серьезно сказал Лебедев. – Атомная энергетика тоже доказала свою несостоятельность. Вы вот у себя в Москве, вам ничего. А мы тут как на вулкане. Чернобыль под самым, можно сказать, боком. Власти преуменьшали степени опасности поначалу, да и теперь, наверное, врут. Нам-то что. Мы старики уже, а молодежь жалко. Правда, у нас ее и не много, молодежи. Все разъехались.

– Москве тоже достается, – вступился он за Москву. – Свинец, бензин…

– Ну, это даже и сравнивать нельзя. А скажите, в Москве еще продают сыр рокфор?

Разговаривая, Лебедев резал на посеченной фанерке серый пористый хлеб.

– Иногда.

– Я помню. Вкусный был сыр. Остренький такой.

– Я был наверху, – сказал он. – Ходил смотреть городище. Я не понял, это что? Крепостные стены?

– Земляной вал, – сказал Лебедев, – насыпь. Ее укрепляли камнями, конечно.

– Там рядом кладбище.

Лебедев промолчал и стал резать розовое, с прожилками сало.

– Такие могильные плиты… дорогие, наверное?

– Здесь много камня, – сказал Лебедев. – Когда-то здесь добывали камень, в лесу можно найти карьеры, затопленные водой.

– А где Анна Васильевна? – спросил он.

– Придет вечером, – ответил Лебедев. – Вы ешьте.

Он сказал:

– Спасибо, – и взял себе хлеб с салом.

И то и другое оказалось неожиданно вкусным. Может, потому, что на свежем воздухе?

Молоко тоже было вкусным. Только слишком жирным.

– У вас корова? – спросил он.

– Нет, – сказал Лебедев. – У меня пенсия. Я ветеран труда.

Он доел хлеб с салом и взял себе добавку. Могла же Анна Васильевна, в конце концов, подрабатывать в сельпо или в местной библиотеке, если, конечно, тут есть библиотека.

На всякий случай он спросил:

– Тут есть библиотека?

– Да, – сказал Лебедев. – При клубе.

Он встал и отряхнул крошки с коленей.

– Ладно, – сказал он. – Буду собираться.

Лебедев поднял на него глаза, голубые и прозрачные, как часто бывает у стариков.

– И куда же вы направляетесь? – спросил Лебедев.

Он пожал плечами:

– В Малую Глушу. До нее, кстати, далеко?

– Лесом, – сказал Лебедев. – Выйдете из села, там, за холмом, через речку, и в лес. Там просека. Но лучше не надо.

– Что – не надо?

– Ходить в Малую Глушу.

Приемник на шкафчике с посудой захрипел и отчетливо вывел:

Он спросил:

– Я чего-то не понимаю?

– Вы не понимаете ничего, – сказал Лебедев и замолчал.

Он сказал:

– Ладно. Спасибо. Я все-таки пойду собираться.

Лебедев пожал плечами.

Он сошел с крыльца; ночные цветы закрылись и повисли серыми комочками, открылись дневные, яркие, разноцветные. Совсем рядом с дорожкой росли кустики чернобривцев. Над цветком висела бабочка, тоже коричневая с желтым, – быть может, та, что пила из лужи на дороге.

Он уложил рюкзак, подумал и, с рюкзаком за спиной, вновь поднялся на веранду. Лебедев сидел за столом и читал вчерашнюю газету.

– А где сельпо? – спросил он.

– Внизу, – сказал Лебедев. – У моста. По правую руку. Хотите, возьмите у меня.

– Что?

– Хлеб, конечно. И сало. Хлеб могли еще не привезти. Они возят из Бугров. А сала там вообще не продают.

– А что продают?

– Печенье «Октябрьское». Частика в томате. Перловку.

Обижать Лебедева не хотелось, и он сказал:

– Спасибо, я возьму пару бутербродов.

Он отрезал два куска хлеба и переложил их ломтями сала.

– И огурцов соленых возьмите, – сказал Лебедев. – Анна Васильевна делала. Я сейчас.

Он зашел в дом и вернулся, держа в руках алюминиевую кастрюлю, где плавали крепкие пупырчатые огурцы.

– Все по правилам, с вишневым листом, с чесночком, укропом.

– Спасибо, – сказал он.

– Надо в кулек, – сказал Лебедев, – в кулек пластиковый.

Он выдвинул ящик в шкафчике – приемник снова вздрогнул и захрипел – и вытащил оттуда мятый целлофановый пакет:

– Вот.

Пакет был грязноватый, но он все равно сложил туда огурцы, а хлеб с салом завернул в газету, которую только что прочел Лебедев.

– А Инна заходила? – спросил он. – Она вроде собиралась зайти.

– Заходила, – сказал Лебедев. – Это она молоко принесла.

– Жалко, я бы попрощался. Где ее тетка живет?

– Инны там нет сейчас, – сказал Лебедев.

– Нет?

– Да, она ушла. По делам. Просила передать вам привет.

Какие здесь могут быть дела, подумал он. Корову пасти, что ли?

Он затолкал пластиковый пакет в наружный карман рюкзака и подумал, что надо все равно зайти в сельпо, купить воды. Ему захотелось уйти как можно быстрее, показалось, что из приоткрытой двери лебедевского дома тянет влажной землей, хотя, наверное, это просто отсырели какие-то тряпки, здесь все быстро покрывается какой-то плесенью, обрастает паутиной, изгрызается мышами и пачкается мышиным пометом.

Он продел руки в лямки рюкзака, повозил его по спине, укладывая, и сказал:

– Спасибо. Передайте привет Анне Васильевне. И благодарность.

– Обязательно передам, – сказал Лебедев.

У него были старческие мешочки под глазами, пронизанные склеротическими жилками.

Он повернулся и пошел по дорожке, бабочка взлетела с чернобривца и перелетела на одну-единственную в саду розу, нежно-желтую, с розовой сердцевиной. Солнце уже начинало пригревать, грядка с укропом и петрушкой испускала волны запаха, он даже не подозревал, что укроп и петрушка могут так пахнуть. Лебедев за его спиной подкрутил колесико приемника, оттуда донеслась неразборчивая английская речь, потом позывные «Подмосковные вечера».

На дороге вчерашняя пегая курица деловито разгребала лапами сор.

…Перед сельпо была асфальтированная площадка. Мелковатый мужик в ватнике, натужно кряхтя, вытаскивал из уазика шершавый, грубо сколоченный ящик. Он, вытянув шею, заглянул в ящик – там маслянисто поблескивали какие-то консервные банки. Тушенка, наверное.

Продавщица в синем сатиновом халате, сосредоточенно шевеля губами, рассматривала накладную.

– Не видите, товар принимаю, – сказала она тут же.

– Я подожду, – сказал он и вышел на крыльцо покурить.

Проехала мимо на велосипеде одетая по-городскому девочка-подросток. На ногах у нее были босоножки на платформе. Прошла женщина с бидоном, потом еще одна – с ведром падалицы. В сельпо никто из них не зашел.

У Лебедева тоже есть велосипед, подумал он. Велосипед складной надо было взять с собой, что ли.

Мужик занес ящик в сельпо и вернулся за следующим. Наконец уазик, фыркнув, откатился в сторону, а грузчик присел на пустой ящик перед дверью сельпо и стал разминать «Приму». Он вернулся в магазин; продавщица задумчиво стояла перед полупустыми полками.

– У вас консервы какие-нибудь есть?

– Частик в томате, – сказала продавщица, глядя на него наглыми глазами.

– А тушенка?

– Тушенки нет.

– А что вы, извините, только что принимали?

– А вы кто, ОБХСС? Товар еще распаковать надо. После обеда буду торговать.

Она вышла из-за прилавка и, подойдя к двери, пронзительно крикнула:

– Миша, скажи Федоровне, тушенку привезли минскую. После обеда буду торговать. И Катьке скажи.

– Тогда частик, – сказал он покорно. – Три банки. Послушайте, может, еще что-то есть?

– Печенье хотите? – спросила продавщица.

– Да, две пачки.

– Только развесное.

– Ну, тогда триста граммов. – Он покорился судьбе, наблюдая, как продавщица взвешивает на зеленых весах поломанное печенье, насыпая его большим совком на толстую серую бумагу. – Да, и воду дайте. Минералку.

Продукты он затолкал в рюкзак, а минералку – в наружный карман и вновь сунул руки в лямки. Рюкзак стал заметно тяжелее.

Он вышел из сельпо и пошел к речке, потом по мосту из двух бетонных плит. Под мостом шумела, уходя в тень, вода глухого буро-зеленого цвета. В воде плыли по течению, не сходя с места, длинные темные водоросли. Ярко-голубая тоненькая стрекоза зависла над водой, резко рванулась вбок, остановилась. Инна, наверное, знает, как она называется, подумал он.

Пресловутая деревенская вежливость – миф, думал он, к чужакам местные были стихийно равнодушны, так могла быть равнодушной вода или растительность.

От речки ощутимо тянуло свежестью.

Сойдя с моста, он выбрал крохотную песчаную отмель, из которой торчали присыпанные песком обломки двустворчатых раковин; у раковин была коричневато-зеленая, цвета воды, пронизанной солнечными лучами, наружная поверхность и перламутровая выстилка нежного небесного цвета. Маленькие вещи окружающего мира вызывали умиленное восхищение, которое было не с кем разделить, и оттого тоже маленькое, почти незначительное. Он разделся, сложил одежду горкой на рюкзаке и зашел в воду, неожиданно теплую; между пальцами ног тут же проступил ил, и вода замутилась. Он прошел дальше, нырять здесь было просто некуда, но в середине русла он присел и погрузился с головой, глаза он держал открытыми и видел, как над ним дрожало и переливалось бархатистое водяное небо.

Выйдя из воды, он натянул футболку, а джинсы не стал надевать, чтобы обсохнуть, и его тут же укусил слепень. Пришлось надеть и джинсы, они неприятно липли к мокрому телу.

Лес приближался, хотя и медленнее, чем он надеялся, он шел по тропинке через луговину, обходя высохшие коровьи лепешки.

Клейкая песня шла с ним в ногу, он помотал головой, чтобы от нее отвязаться. Вот рутина, подумал он, это по-своему хорошо, проклятое беличье колесо, какие-то немедленные дела, какие-то неотложные обязательства; домой приходишь опустошенный, и единственная проблема – чем занять выходные. Нет времени подумать. А тут, в сущности, все как до начала времен, – наверное, все это и устроено для того, чтобы у человека было время подумать.

– А и хрен вам, – сказал он громко.

Синее, зеленое пространство тут же поглотило звуки.

В лесу на него набросились комары, и он вспомнил, что забыл спросить в сельпо репеллент. Комары стояли плотной стаей перед красноватыми стволами сосен в теневом промежутке между солнечными лучами, падающими уже почти отвесно. Комары были злые и голодные, он закурил сигарету, чтобы отпугнуть их. А вообще лес оказался нестрашным, светлым, с земляникой и черникой, с сухой подстилкой из отпавших сосновых иголок. У пня, поросшего мхом с неопределенной стороны света, желтыми каплями светилось семейство лисичек.

Просеку он нашел почти сразу, по обе ее стороны тянулись заросли кустарника с красноватыми ветками-прутиками. В кустах возилась какая-то птица, и он опять вспомнил об Инне. Любит птиц, а работает регистратором в поликлинике.

Дальше просека стала углубляться в низинку, по левую руку образовалась зеленая мутноватая поверхность воды, поросшая жирной зеленью, комары пикировали молча и яростно, как истребители, потом вода расчистилась, комары куда-то по непонятной причине исчезли, и перед ним открылось озеро. Озеро стояло как в чаше – в отвесных розовых гранитных стенах, один берег был в тени, другой – на солнце, и там, где вода была освещена, он увидел неподвижно стоящую спину огромной рыбы.

Он сел на самый удобный, самый розовый, самый чистый камень и достал из рюкзака лебедевские бутерброды с салом и огурцы. И хлеб, и сало были правильными, такими как надо, да и огурцы оказались неожиданно вкусными, острыми и в меру солеными. Он уже заметил, что в отличие от города, с его необязательной манерой жизни, тут все было вещественным и важным, словно обладало каким-то дополнительным качеством – скажем, плотностью. Каждый жест и каждый поступок были исполнены прямого немедленного смысла, единственно только и возможного, словно время тут стояло, заворачиваясь внутрь себя, или же шло по кругу.

Он высыпал хлебные крошки в воду, и вокруг них тут же сгрудилась стая мелких рыбок. Еще одна рыба выпрыгнула из воды и плюхнулась обратно, он лишь успел заметить что-то влажно блеснувшее на солнце да расходящиеся круги по воде.

Просека превратилась в тропу, правда широкую, которая шла между двумя земляными горбами, поросшими мхом и бледными грибами, внушавшими недоверие. Кустарник здесь рос густой и колючий, а листья на нем – частью желтоватые. Вдобавок яркий солнечный свет сделался каким-то приглушенным, словно пробивался сюда сквозь дополнительный слой воздуха. Он взглянул на часы: половина пятого. Это его удивило, он полагал, что с тех пор, как он вышел из Болязубов, прошло часа два, не больше. Интересно, что они танцуют в сельском клубе?

Тропа сворачивала вправо, он поправил лямки рюкзака и прикинул, сколько еще идти до Малой Глуши, он надеялся, что выйдет к ней до заката, но если нет, будут проблемы. На карте все было немножко по-другому – Болязубы там были сдвинуты к югу, Головянка – к западу, а Малой Глуши вообще не было. Карты нарочно выпускают с ошибками, чтобы запутать вероятного противника, это он знал. В то время как у вероятного противника давным-давно уже спутниковые карты.

За поворотом шевельнулись кусты.

На какой-то миг ему стало жутко. Страх был таким же древним, как обострившееся чувство голода, он шел из тех времен, когда человек в мире был голым и беззащитным. Он очень четко осознал, что в руках у него ничего нет, ни ножа, ни даже палки.

Это самый обычный лес, уговаривал он себя. В нем даже волков нет. Вообще нет крупных хищных зверей.

Косули. Может быть, лоси. Но они, кажется, не нападают.

На пне у тропинки кто-то сидел, смутная фигура, полускрытая кустарником и почти невидимая в тени. У ног стоял синий в красную клеточку чемодан.

– Инна? – сказал он. – Что вы тут делаете?

– А вы? – тут же спросила она.

Она была в ситцевом халате с цветочками, из-под халата пузырились на коленях линялые тренировочные штаны; местные тетки так одевались, и оттого даже ее лицо стало более грубым, деревенским. На ногах – сбитые кеды и толстые шерстяные носки. Только чемодан был тот же.

Он сказал:

– Ну, предположим, гуляю.

– Ну и я гуляю, – сказала она с некоторым вызовом в голосе.

– С чемоданом?

– Не ваше дело.

Он несколько раз вздохнул; от избытка кислорода голова кружилась. Свет, который сосны пропускали сквозь иглы, сделался красноватым.

– Если бы вы с самого начала сказали мне, что идете в Малую Глушу…

– То что?

– Я помог бы вам нести чемодан.

– Нельзя помогать, – сказала она шепотом.

Он пожал плечами:

– Ну ладно. Я тогда посижу. Покурю.

После озера комары так и не появились, он это только сейчас сообразил.

Он скинул рюкзак, вытащил из него куртку и расстелил на хвойной подстилке. Все равно куртка понадобится, подумал он, поскольку начинало холодать.

Молчание затянулось, потом она сказала:

– Как вам Пал Палыч?

– Забавный старик, – ответил он.

Огонек сигареты сделался ясно виден, подтверждая тем самым, что наступили сумерки. Меж стволами сосен сгущался туман, дым сигареты вливался в него и становился частью тумана.

– Лебедев меня угостил огурцами, их Анна Васильевна сама солила. Только я их съел. На озере.

– Это Лебедев сам солит огурцы, – возразила она. – У Анны Васильевны никогда хорошо не получалось. А у него получается.

– Я ее видел. Вчера вечером.

– Может, соседка зашла. – Она пожала плечами.

– Говорю вам, нет. Такая черноволосая, с проседью, с золотым зубом.

– Тут таких полно. Все черноволосые, с проседью, с золотым зубом. Каждая вторая женщина. Дело в том, что тут очень мало молодежи.

– Он называл ее «Аня».

– Может, какая-то другая Анна Васильевна, – сказала она равнодушно.

– Может быть, – согласился он. – А что, в Болязубах есть еще Анна Васильевна?

– Нету. Он вам показывал телескоп?

– Сказал, стоит на чердаке. Но я не смотрел.

– А я смотрела. – Она оживилась. – Еще в школе когда. И Марс видела. И Сатурн. Сатурн вроде как с крылышками, это кольцо у него такое, набекрень немножко, а у Марса полярная шапка. Он на теннисный мячик похож, только красный. И очень быстро движется. Только поймаешь, он уже – раз!

Она так же внезапно замолкла.

Он бросил сигарету на землю и затоптал подошвой.

– Как вы думаете, – спросил он, – почему Шкловский изменил свое мнение касательно жизни на других планетах?

– Кто?

– Астроном Шкловский.

– Не знаю такого, – сказала она. – А он изменил?

– Да. Сначала утверждал, что во Вселенной очень много населенных планет. Потом передумал. Сказал, жизнь есть только здесь. На Земле.

– Наверное, ему пригрозили, – сказала она и поглядела ему прямо в глаза.

– Кто?

– Инопланетяне, кто же еще. Они давно здесь. Ходят между нами. Особенно в глубинке, тут им безопасно. В Болязубах половина жителей – инопланетяне.

– Да, – сказал он. – Я заметил. Они не выходят с людьми на контакт.

Она помолчала. Потом добавила:

– А если серьезно, он понял, что нет никаких других планет, кроме Земли. Совсем нет. Когда это ему открылось, он, наверное, не захотел расстраивать людей. Но и обнадеживать не хотел. Поэтому просто сказал: не ищите, мол.

– А телескоп?

– Это несерьезно, – сказала она. – Мало ли что нам могут показывать в телескоп. Ладно, пошли. Вы идите, а потом я. Вы все равно быстрее, я с чемоданом.

– Инна, – сказал он, – наверное, имелось в виду, что вы не должны никого просить о помощи. Но раз уж мы встретились на дороге, то давайте себя вести как люди, встретившиеся на дороге. Если не хотите идти со мной, я переложу себе хотя бы часть вещей. Как тогда.

Она задумалась, сдвинув брови. Он подумал, что с возрастом она будет очень похожа на Анну Васильевну.

– Нет, – сказала она. – Вы идите. Давайте-давайте. – Она даже взмахнула руками, словно отгоняла кур. – А я пойду за вами. Раз нельзя, значит – нельзя.

– Я вас уверяю, все совершенно наоборот. Никогда нельзя действовать по правилам. Те, кто действует по правилам, всегда не правы.

Она отвернулась и стала чертить носком кеда в земле, разбрасывая в стороны бурые двойные иглы.

Он поднялся.

– Ладно, – сказал он. – Я это… пойду. Тут вообще водятся крупные звери?

– Что? – Она удивилась.

– Ну… волки там, медведи. – Он улыбнулся, чтобы это прозвучало несерьезно.

– Волков вроде нет. – Она наморщила лоб. – Лисы есть. Косули. Кабаны. Вот с кабанами надо осторожно.

– Как я могу осторожно с кабанами?

– Ну, идите по тропинке. У вас фонарик есть?

– Есть.

– Ну вот, смотрите, куда идете. Послушайте, от клыков кабана погибает в миллион раз меньше народу, чем от автомобилей. В миллиард.

– От автомобилей – да… – сказал он медленно.

– Это просто, ну, по наследству досталось, от первобытных людей. Что в лесу надо бояться. А мы сами себе сделали жизнь гораздо страшнее. Вы лучше под ноги смотрите, тут могут быть гадюки.

– Ясно, – сказал он. – Гадюки.

– Укус гадюки редко приводит к смерти, – сказала она. – Хотя он, конечно, очень болезненный. Меня в детстве кусала гадюка, между прочим. Было очень больно. А еще тут водятся ужи. У них на голове два желтых пятна, по бокам. А у гадюки голова треугольная и сплошь темная. Вы идете или нет?

– А я к ночи дойду?

– Откуда я знаю? – спросила она раздраженно. – Вот, уже почти ночь. Вы хоть воду с собой догадались взять?

– Да, – сказал он. – «Поляна Квасова» называется.

Ему не хотелось уходить, как не хочется выходить зимой из теплой квартиры в утренний сумрак, когда по земле стелется поземка и в соседних домах горят окна. Тем не менее он встал, натянул куртку и вдел руки в лямки рюкзака.

Тропинка перед ним была светлой, а сосны вокруг – темными на фоне зеленоватого сумеречного неба. В лесу вообще темнело гораздо резче и страшнее, чем на открытой местности. Когда он последний раз был в лесу?

Он прошел несколько метров, прислушиваясь на случай, если она передумает и окликнет его, но позади было тихо.

Он какое-то время раздумывал, достать ли из рюкзака фонарик, но решил повременить. Дорогу пока видно, и то ладно.

Что-то темное выбежало на дорогу из кустов, он сначала вздрогнул, потом сообразил, что это еж. Еж двигался очень быстро и сосредоточенно тихо пыхтел. Он пересек тропинку и исчез в кустах на противоположной стороне, слышно было, как он продирается сквозь них, шумно, энергично и эффективно.

Ежи, вообще-то, маленькие злобные убийцы. Но перед их обаянием трудно устоять.

Он думал о том, как Инна идет позади, чуть накренившись под тяжестью чемодана. Зачем ей такой тяжелый?

Тропинка взобралась на что-то вроде широкого земляного вала, корни сосен тут выступали наружу, вцепившись в сухую почву, потом пошла под уклон, потянуло сыростью, крохотное болотце отразило быстро темнеющее небо, по которому наискось, словно надрез, протянулась розовая полоса – след от реактивного самолета. Лягушки перекликались, издавая малоприятные звуки, словно неподалеку кто-то блевал.

* * *

Опять зашуршало в кустах, он повернул голову.

На этот раз сквозь кусты ломился кто-то большой и темный.

Он застыл, затаив дыхание, осторожно подавшись в сторону, прислонился к теплому сосновому стволу. Рюкзак упирался в дерево, как горб.

Наверное, надо перочинный ножик достать, он в наружном кармане, подумал он, но продолжал стоять неподвижно. Кто-то темный тоже стоял неподвижно, потом прянул назад, он услышал всплеск и хлюпающие звуки, словно в болотце кинули тяжелый камень.

Потом раздался женский смех, нежный и тихий.

– Инна? – спросил он в темноту тихонько.

Смех смолк, и снова раздался бумажный шорох осоки и плеск.

Он еще немножко постоял, стараясь дышать тихонько, потом стащил рюкзак, расстегнул его, вытащил фонарик, потом складной нож. Нож он переложил в карман куртки, а фонарик подержал в руке и включил. На тропинку легло светлое, расходящееся кругами пятно, зато вокруг сразу стало очень темно, словно кто-то выключил небо.

Темнота придвинулась и охватила его со всех сторон. Он выключил фонарик и какое-то время вообще ничего не видел, кроме красных и фиолетовых прыгающих пятен, потом из глухой тьмы постепенно стало проявляться небо, лапы сосны четко вырисовывались на его фоне.

– Инна? – спросил он на всякий случай.

Смех вспыхнул еще раз и почти сразу перешел в тоненький, заливистый плач.

Он сделал шаг в сторону, меж стволами деревьев, поверхность болотца маслянисто блеснула, прыгнула в воду вспугнутая его шагами лягушка. Небо темнело, по нему неслись сизые тряпичные тучи, сосны шумели, роняя вниз сухие сдвоенные иглы.

Плач захлебнулся сам в себе и затих.

Он поколебался и вновь включил фонарик; сосны стали разноцветные, красные и зеленые, а небо – совершенно черным.

На поверхности болотца круг света от фонарика лежал как светлое плотное блюдце; он поводил фонариком, поймав в луч пляшущую над болотцем мошкару, потом пук осоки, вода у берега колыхалась, вылизывая илистую отмель, болото оказалось не таким уж маленьким, просто то, что он увидел раньше, было одним из его рукавов.

– Инна? – переспросил он неуверенно.

Темнота вокруг давила, словно он накинул на голову черное драповое пальто.

Здесь было какое-то несоответствие, смеялась женщина в предчувствии любви, а плач был совсем детским. Наверное, какая-то птица, подумал он, откуда здесь ребенок?

Инна наверняка знала бы, какая из ночных птиц умеет так плакать.

– Эй! – крикнул он и наступил ногой на кочку.

Нога тут же провалилась в зеленую жижу. Он попытался выдернуть ногу, но что-то там, в глубине, держало ее и не отпускало. Вода залилась в кроссовку, но это ерунда, хуже, что лодыжке вдруг сделалось щекотно, словно ее обшаривали быстрые пальцы.

Он резко развернул корпус, чувствуя, как что-то хрустит и двигается в позвоночнике, и уцепился за горбатый хилый ствол березки, неуверенно светлеющей на краю болота. Бумажная тонкая кора отслаивалась под пальцами. Как жену чужую, подумал он. Фонарик упал и покатился в траву, прочертив лучом вверх, по бледным листьям.

Грязь чпокнула и выпустила его.

Он ослабил хватку, отодвинулся, подобрал фонарик, трудолюбиво светивший в густой бледной траве, и пошел назад к тропе, хлюпая кроссовкой. Что-то мешало идти, он посветил под ноги и увидел, что шнурок на кроссовке развязан, и не просто развязан, а наполовину выдернут.

Выйду на тропу, перешнурую, подумал он и вернулся еще на пару шагов, ожидая, что вот-вот она появится, светлая, сухая.

Тропы не было.

Он посветил фонариком; были пучки осоки, болото, узколистые заросли кустарника над водой. Свет фонарика отскочил от ряски, как мячик.

– Проклятье! – сказал он вслух.

Березка росла на лысоватом холме, вокруг нее маслянисто блестела гладкая зеленая поверхность.

Но он же пришел как раз отсюда, нет?

– Извини, – сказал он березке и обломал кривоватую, росшую над его головой ветку.

Ветка жалобно и сухо треснула, точно кость.

В сказках, подумал он, Иван-дурак сказал бы что-то вроде – не обессудьте, сударыня. И вообще в сказках всегда понятно, как надо поступать. Делай все наоборот. Нельзя убивать зайчика, который говорит: «Не ешь меня, я тебе пригожусь», зато можно хамить старухе в куроногой избушке.

– Ах ты, старая карга, ты бы меня, добра молодца, сначала покормила, напоила и спать уложила, – сказал он вслух.