Читать книгу Роман о двух мирах - Мария Корелли - Страница 5

Розы, розы! Бесконечный венок из царственных цветов, красных и белых, сплетенный светящимися пальчиками маленьких существ с радужными крыльями – воздушных, как лунная дымка, и нежных, как пушок чертополоха! Они толпятся вокруг меня с широкими улыбками и жадными глазами, вкладывают мне в руку кончик своего розового венка и шепчут: «Иди!» Я с радостью повинуюсь и спешу вперед. Следуя за ароматным венком, я прохожу через лабиринт деревьев, пышные ветви которых трепещут от полета и пения птиц. Затем слышу шум воды: бурный необузданный поток отвесно падает со скал высотой в тысячу футов, громогласно восхваляя собственную красоту победоносным венцом серебряных брызг. В них словно двигаются, и сменяют друг друга, и сверкают живые алмазы! Хотела бы я немного задержаться и полюбоваться на все это великолепие, но венок из роз передо мной продолжает разматываться, а голоса фей все зовут и зовут: «Иди!» И я иду. Заросли становятся гуще, пение птиц стихает, свет вокруг меня бледнеет и меркнет. Вдалеке я вижу золотой полумесяц, словно подвешенный на невидимой нити. Это молодой месяц? Нет, ибо, пока я наблюдаю за ним, он распадается на тысячи ярких точек, подобных блуждающим звездам. Они соединяются, пылают огненными буквами. Я напрягаю ослепленные глаза, чтоб уловить их значение. Они образуют лишь одно слово – ГЕЛИОБАС. Я читаю его. Произношу вслух. Розовый венок падает к моим ногам и исчезает. Голоса фей стихают. Наступает полная тишина, кромешная темнота – лишь одно Имя горит золотыми буквами во тьме небес.

Перед моим взором открывается убранство огромного собора. Высокие беломраморные колонны поддерживают расписанный фресками сводчатый потолок, с которого свисают тысячи ламп, излучающих мягкое и ровное сияние. Большой алтарь озарен светом, священники в роскошных облачениях медленно ходят взад и вперед.

Орган, некоторое время бормочущий сам по себе, громогласно врывается в мелодию песнопения, и ясный, звучный и высокий мальчишечий голос пронзает благовонный воздух.

– Credo! – И серебряные трубные звуки падают с огромной высоты собора, словно звенящий в чистом воздухе колокол. – Credo in unum Deum; Patrem omni-potentum, factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium6.

Собор отзывается эхом голосов, и, невольно становясь на колени, я повторяю слова великого песнопения. Слышу, как стихает музыка, ноты радости сменяются рыданиями и раскаянными стенаниями, орган содрогается, словно сосновый лес во время бури:

– Crucifixus etiam pro nobis; passus et sepultus est7.

Вокруг меня сгущается тьма, кружится голова. Музыка смолкает, но через боковую дверь собора струится яркое сияние, и двадцать девиц, одетых в белое и повенчанных миртовыми венками, парами подходят ко мне, смотря на меня счастливыми глазами.

– Ты тоже одна из нас? – шепчут они, а затем шествуют к алтарю, где снова мерцают огни. Я смотрю на них с жадным интересом, слушаю, как льются в молитве и гимнах их чистые юные голоса. Одна из них, с бездонными голубыми глазами, полными блестящей нежности, отстает от своих спутниц и тихо приближается ко мне. В руке она держит карандаш и дощечку.

– Пиши! – шепчет она взволнованно. – И побыстрее! Ибо все, что ты сейчас напишешь, есть ключ к твоей судьбе.

Не осознавая того, я подчиняюсь ей, движимая не собственной волей, а какой-то неведомой могущественной силой, действующей внутри и вокруг меня. Я пишу на дощечке одно лишь слово – это имя поражает меня, даже когда я пишу его собственной рукой, – ГЕЛИОБАС. Едва я заканчиваю, как густое белое облако скрывает собор от моего взора, и прекрасная дева исчезает – снова все тихо.

Я прислушиваюсь к словам, изрекаемым степенным мелодичным голосом, что, судя по медленному и размеренному ритму, читает что-то или цитирует по памяти. Вижу маленькую, скудно обставленную комнату, а за столом, заваленным книгами и рукописями, гордо и уверенно сидит человек с благородными чертами лица. Он в самом расцвете сил, в его темных волосах нет ни намека на серебряные нити, что портили бы ему пышную шевелюру, на лице его нет морщин, лоб не хмурится от забот, пронзительно-голубые глаза, глубоко посаженные под нависшими бровями, необычайно ясны, взгляд сосредоточен и насторожен, как у человека, привыкшего смотреть далеко в море. Рука покоится на страницах большой книги: он читает, и выражение его лица внимательно и серьезно, словно он озвучивает вслух собственные мысли, с убежденностью и силой оратора, знающего истину, о которой говорит:

– Вселенная держится исключительно на Законе любви. Невидимый царствующий Протекторат управляет ветрами, приливами, наступлением и завершением времен года, рождением цветов, ростом лесов, излучением солнечного света, безмолвным мерцанием звезд. Всеобъемлющая безграничная Благодать охватывает все творения. Для всех печалей и всех грехов существует Безмерное Вечное сострадание. Тот, кто первым подвесил планеты в воздух и приказал им вращаться до скончания Времен, и является Первоисточником Абсолютного Совершенства. Он не глухое, не слепое, не капризное и не безжалостное Существо. Для Него смерть самой маленькой певчей птахи так же важна и так же незначительна, как смерть императора мира. Для Него скорое увядание невинного цветка так же печально, как увядание могучего народа. Первую молитву младенца Он выслушивает с таким же ласковым терпением, как и все просьбы тысяч молящихся, вместе взятые. Ибо везде и во всем, от солнца до песчинки, вложил Он частицу, малую или большую, своего собственного Совершенного Бытия. Возненавидеть Свое Творение значит возненавидеть Самого Себя, а Любовь не может питать отвращение к Любви. Потому Он любит все Свои деяния, и как Любовь, будучи совершенной, должна излучать Сострадание, Прощение и Терпение, так и Он жалеет, прощает и терпит. Откажется ли обычный человек ради себя от своего дитя или друга? Откажется ли Вечная Любовь принести себя в жертву – даже столь безмерному смирению, что по силе равно безграничности ее величия? Должны ли мы отрицать те благостные качества Бога, что признаем в творении Его, в Человеке? О Душа моя, возрадуйся: ты прорвала завесу Запредельного, увидела и познала Истину! Теперь тебе известна Причина Жизни и Кара за Смерть. Однако, радуясь, печалься, что тебе суждено призвать к утешению, которого ты достигла сама, лишь несколько душ!

Зачарованная голосом и выражением лица говорящего, я напрягаю слух, чтобы уловить каждое слово, сорвавшееся с его губ. Он поднимается, встает прямо, потом протягивает руки, словно в торжественной молитве.

– Азул! – восклицает он. – Вестница судьбы моей, дух-проводник стихии, оседлавший грозовое облако и восседающий на краю молнии! Электрической искрой внутри меня я, твоя родственная душа, прошу тебя послать мне эту несчастную человеческую душу; позволь сменить ее мятежность на покой, ее нерешительность на уверенность, ее слабость на силу, ее утомительное заточение на свет свободы! Азул!

Его голос смолкает, он медленно опускает вытянутые руки и постепенно разворачивается ко мне лицом. Он смотрит прямо мне в глаза: его пристальный взгляд прожигает меня насквозь, странная и одновременно нежная улыбка притягивает меня. Однако я переполнена необъяснимым ужасом: дрожу, пытаюсь скрыться от этого внимательного и притягательного взгляда. Его глубокий мелодичный голос снова нарушает тишину. Он обращается ко мне:

– Ты боишься меня, дитя мое? Разве я тебе не друг? Разве ты не знаешь имени ГЕЛИОБАС?

На этом слове я начинаю задыхаться: я бы закричала, только не могу – словно сильная рука прикрывает мне рот и огромная тяжесть давит на тело. Яростно борюсь с этой невидимой Силой и постепенно добиваюсь преимущества. Еще одно усилие! Я одерживаю верх – и просыпаюсь!

– Господь милосердный! – слышу знакомый голос. – Как же хорошо ты поспала! Я вернулась около двух, умирая от голода, и увидела тебя здесь, свернувшуюся калачиком, словно «в светлом сне младенца», как поется в песне. Так что я отыскала полковника, и мы пообедали, потому как тревожить тебя я сочла бы за грех. Только что пробило четыре. Выпьем чаю прямо здесь?

Я посмотрела на миссис Эверард и улыбнулась в знак согласия. Получается, я проспала два с половиной часа и, по-видимому, все это время просто видела сны, однако они были такими же яркими, как действительность. Я чувствовала себя немного сонной, однако совершенно отдохнувшей и пребывала в состоянии восхитительного спокойствия. Моя подруга позвонила в колокольчик, чтобы нам подали чаю, а потом обернулась и посмотрела на меня с удивлением.

– Что ты с собой сделала, дитя? – сказала она наконец, подойдя к кровати, где я лежала, и пристально оглядела меня.

– О чем ты говоришь?

– Ты выглядишь другим человеком. Когда мы расстались сегодняшним утром, ты была измождена и бледна, словно больной при смерти, теперь же глаза твои блестят, на щеках заиграл приятный румянец, и даже губы приобрели здоровый оттенок. А может быть, – тут она встревожилась, – тебя лихорадит?

– Я так не думаю, – весело сказала я и протянула ей руку, чтобы она проверила.

– Нет, это не лихорадка, – продолжала подруга, видимо, успокоившись, – ладонь влажная и прохладная, пульс ровный. Во всяком случае, выглядишь ты бодро. Не удивлюсь, если решишь сегодня потанцевать.

– Потанцевать? – переспросила я. – Когда и где?

– Мадам Дидье, та веселая француженка в оборках, с которой я только что ездила на прогулку, устраивает сегодня очередной прием…

– Ганс Брейтман устраибает брием?8 – перебила ее я с притворной торжественностью.

Эми рассмеялась.

– Да, насколько я поняла, что-то вроде того. Как бы то ни было, она наняла музыкантов и заказала шикарный ужин. Придет половина отеля, да и многие посторонние получили приглашения. Она спросила, нанесем ли визит мы – я, полковник и ты. Я сказала, что могу ручаться лишь за полковника и себя, но не за тебя, поскольку ты больна. Хотя, если будешь выглядеть так же, как сейчас, никто не поверит, что с тобой что-то неладно. Чаю, Альфонс!

Миссис Эверард обратилась к приставленному к нам обходительному официанту, постучавшему в дверь узнать, каковы будут приказания «мадам». Совершенно не веря тому, что сказала подруга относительно моей преобразившейся внешности, я встала с кровати и подошла к туалетному столику, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я буквально отшатнулась от отражения – настолько велико было мое изумление. Темные круги под глазами, морщины, многие месяцы все более углублявшиеся на лбу, опущенные уголки рта, придававшие мне нездоровый и беспокойный вид, – все исчезло, словно по волшебству. Я увидела румяное лицо и пару смеющихся, блестящих глаз: мне улыбалось такое счастливое, веселое и молодое лицо, что я даже засомневалась, я ли это.

– Вот видишь! – ликуя, воскликнула Эми, наблюдая, как я убираю со лба слипшиеся волосы и изучаю себя пристальнее. – Разве я не говорила? Твое преображение чудесно! И я знаю, в чем дело. Ты незаметно для себя все хорошела и хорошела на этом прекрасном воздухе, в этом магическом месте, а долгий послеобеденный сон, от которого ты только очнулась, завершил лечение.

Я улыбнулась ее восторженности, хотя была вынуждена признать, что она права относительно моей внешности. Никто бы не поверил, что я больна или вообще была нездорова когда-либо раньше. Я молча распустила волосы, стала расчесывать их и приводить в порядок перед зеркалом. Мысли при этом были заняты совсем другим. Я отчетливо помнила все, что происходило в мастерской Рафаэлло Челлини, и еще отчетливее я помнила каждую деталь трех видений, явившихся ко мне во сне. Имя, ставшее ключевым моментом из всех, я тоже помнила, однако внутреннее чутье не позволяло мне произнести его вслух. Только я подумала: «А не взять ли карандаш, чтобы записать его и не позабыть?» – то же чутье подсказало: «Нет». Пока я размышляла о событиях дня, легкая болтовня Эми текла, словно ручеек.

– Скажи-ка, дитя! – воскликнула она. – Ты пойдешь на танцы?

– Конечно, с удовольствием, – ответила я: мне действительно казалось, что я смогу насладиться всеми прелестями замечательного вечера.

– Brava! Мы получим истинное удовольствие. Думаю, иностранным титулам не будет конца и края. Полковник только ворчит по этому поводу. Правда, с ним всегда так, как только приходится надевать фрак. Он его просто ненавидит. В этом мужчине нет ни капли тщеславия. В вечернем наряде он выглядит милее, чем во всем остальном, и все же терпеть его не может. И все же скажи мне, – и ее хорошенькое личико стало серьезным и преисполненным истинно женской тревоги, – что же наденешь ты? Ведь у тебя нет с собой туалетов для бала?

Я закончила накручивать последнюю прядь волос, обернулась и нежно поцеловала Эми. Она была самой милой и щедрой женщиной и предоставила бы в мое распоряжение любое из своих изящных платьев, намекни я на это.

– Нет, дорогая, – ответила я, – из бальных платьев у меня, конечно же, ничего нет, ведь я даже не думала, что буду танцевать здесь или где-либо еще. Я не привезла с собой больших сундуков, ломящихся от парижских туалетов, в которых ты, избалованная супруга, себе не отказываешь! Однако у меня есть то, что может подойти. И обязательно подойдет.

Как раз в этот момент в дверь снова постучал тактичный Альфонс.

– Entrez! – ответила я, и тут же появился наш чай, приготовленный с заманчивой изысканностью, присущей отелю Л. Альфонс поставил поднос с обычной профессиональной учтивостью и достал из кармашка жилета небольшую записку.

– Для мадемуазель, – сказал он с поклоном, а когда вручал ее мне, глаза его широко раскрылись от удивления. Он тоже заметил перемену в моей внешности, но так как был истинным джентльменом, то тут же превратил свое удивление в вежливую бесстрастность действительно опытного официанта и исчез, выскользнув из комнаты, по обыкновению, на цыпочках. Записку передал Челлини, в ней было следующее:

Если мадемуазель будет так любезна, что воздержится сегодня вечером от выбора цветов для личного туалета, она окажет тем самым большую честь своему покорному другу и слуге

РАФАЭЛЛО ЧЕЛЛИНИ.

Я передала записку Эми, которая явно сгорала от любопытства и желала немедленно знать содержание.

– Разве я не говорила, что он очень странный молодой человек? – воскликнула она, внимательно ее просматривая. – Это всего лишь способ сказать, что он хочет послать тебе цветы. Меня удивляет то, откуда он мог знать, что вечером ты собираешься надеть какой-то особенный туалет. Если задуматься, это действительно настоящая загадка, ведь мадам Дидье прямо сказала, что не пригласит Челлини на прием, пока не увидит его сегодня вечером в столовой.

– Возможно, ему рассказал обо всем Альфонс, – предположила я.

Лицо моей подруги просветлело.

– Ну конечно! Загадка решена: мистер Челлини уверен, что девушка твоего возраста не откажется от танцев. Все же есть в этом что-то странное. Кстати, забыла спросить: как продвигается твой портрет?

– О, мне кажется, очень хорошо, – уклончиво ответила я. – Синьор Челлини для начала сделал лишь небольшой набросок.

– И как? Похоже на тебя? Сходство действительно есть?

– Я не рассматривала его достаточно внимательно, чтобы судить об этом.

– Какая же ты скромница! – засмеялась миссис Эверард. – Теперь я точно должна быстрее бежать к мольберту и рассмотреть каждую черточку его работы. А ты на самом деле образец осмотрительности! Я больше не буду беспокоиться, оставляя вас одних. Впрочем, вернемся к твоему вечернему наряду. Позволь на него взглянуть, хорошая ты моя девочка.

Я открыла дорожный кофр и достала платье цвета слоновой кости. Оно было сшито с почти аскетичной простотой и ничем не украшено, если не считать небольшой оборки из старых мехельнских кружев вокруг горловины и на рукавах. Эми окинула его критическим взглядом.

– Накануне вечером, когда ты была бледна, словно больная монахиня с пустым взглядом, платье сидело бы на тебе совершенно ужасно, однако сегодня вечером, – она подняла глаза на меня, – по-моему, оно тебе подойдет. Не хочешь декольте глубже?

– Нет уж, спасибо! – сказала я с улыбкой. – Оставлю это дородным вдовам – обнаженная шея каждой из них стоит декольте полдюжины женщин, вместе взятых.

Эми рассмеялась.

– Как пожелаешь. Я только заметила, что у твоего платья короткие рукава, вот и подумала, что тебе будет к лицу квадратный вырез вместо простенького круглого. Но, возможно, я ошибаюсь. Материал просто чудесен. Где ты его взяла?

– В одном из лондонских магазинов восточных товаров, – ответила я. – Дорогая, твой чай стынет.

Она положила платье на кровать и только тут заметила на ней старинную книгу с серебряными застежками.

– Что это? – спросила подруга, поворачивая ее обложкой к себе, чтобы прочесть название. – «Письма умершего музыканта»! Какое страшное заглавие! Что за мрачное чтиво?

– Вовсе нет, – ответила я, удобно откинувшись на спинку кресла и потягивая чай. – Это очень умное, поэтичное и яркое произведение. Книгу одолжил мне синьор Челлини, автор был его другом.

Эми посмотрела на меня внимательно и полушутливо.

– Ну что сказать? Берегись, берегись! Вы с Челлини становитесь очень близкими друзьями, и отношения ваши уже вышли за рамки платонических, так?

Эта мысль показалась мне настолько абсурдной, что я от души рассмеялась. Ни на секунду не задумываясь о своих словах, я ответила с удивительной готовностью и откровенностью, хотя на самом деле вообще ничего об этом не знала:

– Ну что ты, моя дорогая! Рафаэлло Челлини обручен, и он очень преданный жених.

Уже через мгновение я себе удивилась. Какое право я имела говорить, что Челлини обручен? Что мне об этом известно? Сбитая с толку, я попыталась найти какой-нибудь способ опровергнуть свое необоснованное и опрометчивое заявление, вот только никакие слова так и не сорвались с губ, что с такой готовностью и легкостью произнесли возможную ложь. Эми моего смущения не заметила. Она была рада и заинтересована мыслью, что Челлини влюблен.

– Вот это да! – воскликнула подруга. – Теперь он кажется мне более романтичным! Значит, он обручен! Восхитительно! Я должна разузнать все о его избраннице. Хорошо, что это не ты, ведь он, без сомнения, слегка не в себе. Даже книга, что он тебе дал, выглядит так, словно принадлежит колдуну. – И она зашелестела страницами «Умершего музыканта», быстро переворачивая их в поисках чего-нибудь привлекательного. Внезапно она остановилась и вскричала: – Это просто отвратительно! Наверное, он был обычным сумасшедшим! Ты только послушай! – Она начала читать вслух: – «Как могущественны Царства воздуха! Как обширны они, как густо населены, как славны их судьбы, как всемогущи и мудры их обитатели! Они обладают вечным здоровьем и красотой, их движения – музыка, их взгляды – свет, они не могут ошибаться в своих обычаях и суждениях, ибо их жизнь – это любовь. Есть у них и престолы, и правители, и власти, однако все среди них равны. У каждого определенные обязанности, и все их труды благородны. Но что за судьба уготована нам на этой низменной земле! Ибо от колыбели до самой могилы наблюдают за нами невидимые зрители – наблюдают с неугасающим интересом, с непоколебимым вниманием. О Ангельские Духи, что такого в жалком и убогом зрелище человеческой жизни привлекает ваши могучие умы? Сожаления, грех, гордость, стыд, честолюбие, небрежность, упрямство, невежество, эгоизм, забывчивость – этого достаточно, чтобы навсегда скрыть за непроницаемыми облаками ваши сияющие лица от вида стольких преступлений и страданий. Если наши души делают хотя бы слабые, пусть даже самые жалкие попытки ответить на зов ваших голосов, восстать над землей усилием той же воли, что наполняет ваши судьбы, словно звук великого ликования, охватывающий населенные вами бескрайние земли, словно волна оглушительной музыки, то вы радуетесь, Благословенные Духи! – и радость эта превосходит вашу собственную жизнь, ведь вы чувствуете и знаете, что хотя бы самая малая крупица, какой бы крошечной она ни была, спасена от всеобщей погибели эгоистичного и неверующего Человечества. Мы воистину трудимся под сенью «облака свидетелей». Рассейтесь, рассейтесь, о многочисленные сверкающие полчища! Отвратите от меня горящие, искренние и немигающие очи, полные извечного божественного сожаления и милосердия! Я недостоин созерцать вашу славу! И все же я не могу не видеть, не знать и не любить вас, в то время как безумный слепой мир мчится к погибели, которую не отвратить никому». – Тут Эми с презрением отбросила книгу и сказала мне: – Если ты собираешься помутить свой разум бредом сумасшедшего, то я в тебе жестоко ошибалась. Да ведь это типичный спиритизм! Царства воздуха, конечно! Еще и «облако свидетелей»! Пустое!

– Он упоминает «облако свидетелей» из святого Павла, – заметила я.

– Тем хуже для него! – ответила моя подруга с привычным ей неуместным негодованием, которое неизменно проявляют добрые протестанты, когда кто-то случайно наступает на их больную мозоль, на Библию. – Как говорится, «в нужде и черт священный текст приводит»9, а этот музыкант (хорошо все-таки, что он уже умер) в подтверждение своих нелепых идей совершенно кощунственно цитирует Завет! Святой Павел под «облаком свидетелей» имел в виду не множество «воздушных полчищ», «горящие немигающие очи» и прочую чепуху.

– Тогда что же он имел в виду? – мягко настаивала я.

– О, он имел в виду… Да ведь ты и сама прекрасно знаешь, – сказала Эми укоризненно и серьезно. – Даже удивительно, что ты задаешь мне такой вопрос! Разумеется, ты знаешь Библию и должна помнить, что святой Павел никогда не одобрял спиритизма.

– «Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных»?10 – процитировала я с полуулыбкой.

Миссис Эверард посмотрела на меня потрясенно и даже разгневанно.

– Дорогая моя, мне за тебя стыдно! Значит, ты веришь в духов! А я считала, что Маскелайн и Кук давно излечили всех нас от таких идей, а теперь из-за этой мерзкой книжонки ты распереживаешься как никогда прежде. Однажды ночью проснешься и возопишь о горящих немигающих очах, что следят за тобой.

Я весело рассмеялась и встала, чтобы поднять с пола брошенную книгу.

– Не бойся, – сказала я. – Завтра верну книгу синьору Челлини и передам, что ты не в восторге от того, что я буду ее читать, а потому вместо этого я лучше почитаю Библию. Ну же, милочка, не сердись! – И я горячо обняла Эми: она нравилась мне слишком сильно, не хотелось ее обижать. – Давай сосредоточим внимание на нарядах для сегодняшнего вечера, когда «многочисленные и сверкающие полчища» не воздуха, а этой самой бренной земли пройдут мимо нас с критическими взглядами. Уверяю, я намерена изо всех сил использовать свою новую внешность, так как не верю, что она дана мне надолго. Осмелюсь предположить, уже завтра снова превращусь в «больную монахиню», как ты меня назвала.

– Надеюсь, что нет, дорогая моя, – ласково сказала подруга в ответ на мою нежность, забыв о своем минутном недовольстве. – Если будешь осторожна и постараешься избегать переутомления, веселый танец пойдет тебе на пользу. Однако ты совершенно права: нам действительно пора подготовиться к вечеру, иначе в последний момент мы устроим настоящую суматоху, а полковника ничто не раздражает сильнее, чем суета женщин. Я надену кружевное платье, только его нужно примерить. Ты мне поможешь?

Я с готовностью согласилась, и вскоре мы обе были поглощены подготовкой бесчисленных маленьких хитростей, составляющих женский туалет, так что далее не последовало ничего, кроме самого легкомысленного разговора. Помогая с укладыванием кружев, драгоценностей и других изящных деталей вечернего наряда, я глубоко погрузилась в мысли. Перебрав в уме разные ощущения, испытанные мною с тех пор, как я попробовала восточное вино в мастерской Челлини, я пришла к заключению, что художник, должно быть, поставил на мне эксперимент с каким-то иностранным наркотиком, о свойствах которого знал лишь он один. Я не могла понять, почему он так сделал, однако то, что это произошло, было для меня бесспорным. Кроме того, и сам Челлини, несомненно, оказывал на меня целительный и умиротворяющий эффект, хотя вряд ли это могло продолжаться долго. Находиться под властью, пусть даже слабой, у того, кто мне почти чужой, было по меньшей мере неестественно и неприятно. Я обязана задать ему несколько простых вопросов. И все же что мне сказать, если миссис Эверард заговорит с ним о его помолвке, а он начнет все отрицать и, повернувшись ко мне, спросит, какое право я имею на подобное заявление? Обличить себя во лжи? Впрочем, незачем ломать голову над выходом из затруднительного положения, в которое я еще не попала. В любом случае я решила открыто, лицом к лицу, попросить его дать объяснение странным чувствам, что я испытывала с момента нашей первой встречи. Решив поступить таким образом, я терпеливо ждала вечера.