Читать книгу Смотри, как я ухожу - Мария Косовская - Страница 2

Летом Надя жила у бабушки на даче под Новомосковском и дружила с Алиной, которая была на год старше и закончила уже третий класс. Алина лучше одевалась, лучше знала таблицу умножения, говорила на двух иностранных языках – английском и немецком, и волосы её лежали белокурыми локонами. Алина считала себя королевой. Так отчасти и было, ведь папа её служил в ГДР, и всё, от внешности до поведения Алины, несло на себе отпечаток другого, неизвестного мира, из которого она приехала на лето к бабушке в Советский Союз.

Дачи находились в разных концах садового товарищества. Надин участок, вернее, бабушкин, располагался первым у входа, и Надя сразу после завтрака садилась у окна ждать, когда Алина и её бабушка пойдут от автобусной остановки. Они проходили часов около двенадцати, и Надя, едва высидев положенные полчаса, за которые, по её расчётам, Алина с бабушкой доберутся до своего участка, отправлялась к ним в гости.

Идя по грунтовой дороге, засыпанной породой из ближайшего терриконика, Надя обрывала с торчащих сквозь заборы веток крыжовник, малину, вишню, ябло-ки-«залепухи» и черноплодную рябину, от которой губы и язык синели. Надя шла и фантазировала, что идёт по сказочной дороге, как Элли из «Волшебника Изумрудного города», только дорога эта не из жёлтого кирпича, а из чёрной угольной пыли и мелких камней, отнесённых ногами дачников на обочины.

Дружить с Алиной было трудно. Она командовала, решала, во что играть, и, чуть что, сразу обижалась. Тогда Наде приходилось отправляться в обратный путь. Пополдничав клубникой с молоком, Надя бралась было помогать бабушке – рубить для кур траву или полоть луковую грядку, но это быстро надоедало, и она, наплевав на гордость, шла к Алине мириться.

Алина снисходительно принимала извинения Нади и вела играть под яблоню, где на покрывале были разложены вещи, какие даже представить себе не могла обычная советская девочка: блокнот на салатовой пружине; радужный пенал на молнии; карандаши, рисующие сразу пятью цветами; линейка с меняющимся изображением: то зебра, то гепард; чёрная сумка с крышкой-мышонком, которого, оказывается, зовут Микки-Маус, и об этом «у них» знает каждый дурак. Надя, конечно, хотела бы хоть что-то подобное иметь, но не слишком думала об этом. Надю завораживала, притягивала и гипнотизировала только одна игрушка – кукла Барби.

Барби!

Предмет обожания, запредельная мечта! Красивое личико, изящные руки, длинные ноги, которые кокетливо оставались сдвинутыми и чуть согнутыми в пластиковых коленях, когда куклу сажали. А какие у Барби были наряды! Воздушные платья, похожие на зефир, узкие брючки, разноцветные кофточки, сумочки, сапоги, даже туфли на каблуках! Всё это не шло ни в какое сравнение с топорными пупсами в трусах и пухлыми куклами в ситцевых сарафанах, сделанными в СССР.

Алина не давала Наде играть в Барби, разрешала только смотреть, как играет сама: переодевала, наряжая то на бал, то на прогулку, подолгу вертела ею у игрушечного зеркала, что-то рассказывая жеманным голосом, как если бы это говорила сама Барби, потом кукла шла по магазинам или пила в кафе чай из маленьких серебристых чашечек, встречалась с Кеном, они танцевали, ложились спать, а затем Алина укладывала Барби в пластиковую прозрачную коробку и убирала до следующей игры. Надя смотрела на куклу и мечтала о ней, мечтала так, что готова была на воровство: дождаться, когда Алина выйдет в туалет, схватить Барби, спрятаться с ней под кустом смородины и поиграть хотя бы десять минуток, а потом пусть придут и арестуют её. Но на это Надя так и не решилась.

Когда лето кончилось и Надя вернулась домой, она попросила маму купить куклу Барби.

– Где же я её тебе куплю? У нас не продают таких кукол.

После того лета Надя не виделась с Алиной. То ли Алина не приезжала из своей Германии в Новомосковск, то ли приезжала, но не совпадала с Надей, которая всё больше времени проводила в городе, со своими школьными друзьями.

Потом у Нади и всех остальных началась новая жизнь: старшие классы и перестройка, «Юпи» и ваучеры, приватизация и закрытие шахт, нищета родителей и поступление в институт в Москве. Воспоминания об Алине растаяли, как след самолёта в небе. Осталась память о кукле Барби – её несбывшейся мечте.

* * *

После первого семестра Надя не поехала домой к родителям, осталась в Москве и устроилась на работу. Продавцом дублёнок в «Лужники». На рынок нужно было приходить к семи, надевать вместо своего пуховика дублёнку и ходить в ней вдоль ряда, выкрикивая нехитрое рекламное объявление. Надя стеснялась. Несмелым голосом взывала она к покупателям:

– Дублёнки, посмотрите, дублёнки. Очень хорошие. Отличное качество. Пожалуйста, можно примерить.

– Что ты как раненая? – говорил Мусса, хозяин точки, кривоногий и коренастый азербайджанец со всклоченной бородой и большими залысинами на покатом лбу.

На дублёнки никто внимания не обращал, её отпихивали, едва скользнув взглядом по раскрасневшемуся от мороза лицу. В час пик, часов в одиннадцать, на рынке начиналась давка и стоял такой гвалт, что Надино неуверенное «очень хорошие» терялось в разнородных, но туго сотканных между собой звуках.

На второй день Мусса прямо с утра сообщил Наде, что работает она последнюю смену. Надя расплакалась. Её первый раз в жизни увольняли. Весь день она ходила молча, не могла, сколько ни пыталась, выжать из себя ни слова. Сын Муссы, пятнадцатилетний Алибек, весь день о чём-то спорил с отцом на азербайджанском. Юля, вторая продавщица, удивлялась:

– Смотри, какой наглый стал. Как с батьком говорит. Удивительно прямо.

Вечером Мусса, вручая Наде бумажку в сто тысяч – оплату за день, сказал:

– Завтра приходи. Даю тебе ещё шанс.

Юля, смешливая и лёгкая в отношении ко всему хохлушка, миловидная и темноглазая, чертила себе стрелки вокруг глаз, обводила губы красным карандашом, полностью выщипывала, а потом рисовала тонкие брови, как делали почему-то все женщины рынка. В сочетании с замёрзшим Юлиным лицом выглядело это комично. Зато Юля на рынке была своей. Она взяла над Надей шефство. У неё-то Надя и переняла интонацию и нужный – торговый – тембр, который заставлял людей оборачиваться и всматриваться в неё. Вскоре Надя уже без стеснения орала, чуть гнусавя и растягивая слова:

– Дублё-о-оночки, натуральные дублё-о-о-оночки! Не-до-о-орого! Разные ра-а-азмерчики, модельки, цвета-а-а!

Была в этом слащавом речитативе какая-то магия, которая помогала Наде мимикрировать, становиться как все. Она уже не казалась себе нелепой и уверенно врала покупателям про европейское качество и большой ассортимент, а потом вела в контейнер «примерить», где Алибек и Мусса закидывали растерянного человека «модными модельками» и «хорошими вариантиками». Покупатели Наде верили, и продажи она подняла. По окончанию седьмого дня работы Алибек вместе с зарплатой дал Наде премию – двести тысяч – и пошёл провожать её до метро.

Они шли молча. Надя, которая весь день была в новой приталенной дублёнке с меховой оторочкой на капюшоне («Як куколка», – говорила Юля), теперь стеснялась своего заношенного пуховика с тёмными, затёртыми рукавами. Алибек непроницаемо молчал, так как плохо говорил по-русски. Надя исподтишка за ним наблюдала, не понимая, зачем он с ней идёт. Юный, с нежной розоватой кожей, с пушком первых усов и густыми, сросшимися, как у отца, бровями, он был красив, но по-своему, по-азербайджански. У станции «Спортивная» Алибек посмотрел на неё большими глазами в обрамлении густых ресниц и протянул целлофановый пакет. Надя заглянула. Внутри лежали шоколадные батончики «Марс», «Сникерс» и «Нате», каждого по две штуки.

– Чё же тут непонятного? Влюбился Алибечек в тебя, – говорила на следующий день Юля, пока они ели дымящиеся на морозе хот-доги и пили из пластиковых стаканчиков кофе «три в одном».

– Да ну, брось! – Надя, задохнувшись от какого-то непонятного волнения, сделала большой глоток кофе, и ей обожгло горло.

– А шо брось-то? У него на лице написано.

– И что мне теперь делать?

– Радуйся! Це ангел-хранитель тебе. Или ты думаешь, у нас як на курорте?

Просыпаться в пять утра было мучительно. Надя чистила зубы, умывалась, одевалась и ела бутерброды, не открывая глаза. Её тело по-детски требовало сна, но сама Надя, приученная к слову «надо», умела эту слабость побеждать. Собираясь, она надевала всё самое тёплое: несколько кофт, шерстяные колготки, стёганые штаны, пуховик, шапку и обязательно шарф, которым можно будет замотаться до глаз, чтобы не отморозить щёки.

В семь утра рынок «Лужники» можно было даже назвать красивым. Белые ряды контейнеров тянулись в сумраке наступающего дня. Воздух был заполнен ещё не зловонием, а молочной дымкой инея, который искрился в свете непотушенных фонарей. Наде нравилось, что мало народу и видно, как уходит вдаль главная торговая аллея, как медленно и сонно копошатся, раскладывая товары, продавцы, как возвышается каменный Ленин и смотрит на весь этот зарождающийся капитализм со своей недосягаемой коммунистической высоты.

Надя доходила до своей палатки, где уже возился Алибек, который, кажется, ночевал здесь же. Он развешивал дублёнки и шубы вдоль ряда на специальные металлические стойки с грубо приваренными перекладинами. Надя заходила внутрь контейнера, переодевалась в новую, самую ладную модель дублёнки и шла на улицу, прохаживалась вдоль ряда, притопывая и припрыгивая, чтобы не так отмораживались пальцы в плохоньких сапогах.

– Донду?[1] – смеялся Алибек.

– Замёрзла, – улыбалась Надя.

Тогда Алибек приносил свой термос и наливал им обоим крепкий чай: ей – в крышку, себе – в грязную металлическую кружку Муссы. Они пили, сидя на табуретках и стесняясь посмотреть друг другу в лицо. Алибек нарезал раскладным ножичком батончик «Нате» на кусочки.

– Фындык[2], – говорил он.

– Я «Баунти» люблю. Райское наслаждение, – пожимала плечами Надя.

Мусса притаскивал куртки-пилоты с другой точки, начинал командовать, ругаться: по-русски на Надю, по-азербайджански на Алибека. Прибегала вечно опаздывающая Юля. Наваждение утра рассеивалось, и начинался обычный суматошный день.

Побирающихся цыган Надя заметила с первого дня. Они проходили вдоль ряда раза четыре-пять за день. Шли рассеянным в толпе, растянутым косяком. Впереди обычно катил на деревянной самодельной тележке старый безногий цыган. В руках он держал специальные деревянные бруски, которыми отталкивался от асфальта. Грязный, оборванный, легко одетый, он вызывал у Нади жалостливый спазм в груди. Однажды она даже бросила в его коробку, зажатую между обрубками ног, небольшого номинала купюру. Цыган остановился, нагло посмотрел на неё и беззубо оскалился. У Нади побежала изморозь по рукам.

Юля, проходя мимо неё, подавилась от смеха песочным коржиком.

– Это тебе у него надо милостыню просить.

За безногим цыганом, мелькая в толпе, шли дети – десяток, а может, два, сосчитать было трудно. Они быстро проскакивали, как рыбки-гуппи, между людьми. Дальше шли цыганские женщины: ярко одетые, в юбках с воланами, в расписных шерстяных платках. Они несли на руках младенцев, завёрнутых в пуховые шали. Иногда цыганки приставали к людям, попрошайничали или предлагали погадать, но чаще просто молча шли. Надя думала, что, наверное, эта торговая аллея не основное место их работы, поэтому они не усердствуют. Но зачем они ходят, словно заведённые, по одному кругу и всегда почему-то в одном направлении: от центра к краю? Замыкала цыганскую кавалькаду мамка – полная и укутанная в несколько платков старуха с огромной клетчатой сумкой, как у челноков. Она не была так уж сильно похожа на цыганку: ни цветных воланов, ни длинных серёжек или ярких бус, – она больше походила на пожилую смуглую женщину-оптовика.

Надя прохаживалась вдоль ряда, больно притопывая (отмерзал на левой ноге большой палец) и зазывая покупателей, когда заметила мужчину в хорошей шапке. Он был выше всех и лицо имел хоть и одутловатое, но немного не здешнее, благородное, хорошо выбритое. Такие лица бывают у потомственных военных. Безногий цыган на своей тележке юркнул к военному и вытащил из его кармана кошелёк. Живо передав его в руки мальчишки, безногий свернул в боковой проход. Нечаянно Надя увидела всю цепочку, по которой стремительно перекинули украденный кошелёк: два пацана, девочка, женщина и старуха, которая спрятала его в свой баул и сразу же пошла в противоположную сторону.

– Украли! Бумажник украли! – Лицо мужчины вытянулось, приоткрылся рот. Он растерянно озирался. – Товарищи! Вы не видели? Вот только что! Весь оклад, товарищи!

– Какие тебе товарищи? – сострила торгашка с соседней точки, полная неопрятная баба, которая продавала джинсы. – Тут у нас одни господа.

– Милиция! Милиция! – кричал мужчина.

Надя увидела его в последний раз: обвисшие щёки его дрожали. И тут же вокруг него сгрудились люди и скрыли его от Надиных глаз. Несколько цыганят мелькнули в толпе, мимо Нади прошествовали милиционеры. Надя дёрнулась было за ними, но Юля ухватила её за рукав:

– Ты куды?

– Я видела всё. Я – свидетель.

Юля посмотрела на неё внимательно, и Надя удивилась, какими жёсткими вдруг стали черты её лица.

– Хошь – иди. Только сымай дублёнку. Меня Мусса убьёт, если я тебя в его дублёнке отпущу.

– Мы же можем помочь, – растерянно сказала Надя и даже дёрнулась идти в сторону толпы. Но Юля не отпускала рукав.

– Не поможут мусора этому херу моржовому. Цыгане им отстёгивают.

– Да ладно!

– Прохладно. Стуканёшь на них – за палаткой прирежут. Так шо молчи в тряпочку. Зрозумила?

Надя молчала до конца дня, даже не выкрикивала своё «дублёночки» – не получалось. Вечером она шла домой обессиленная. Алибек шёл рядом и, как всегда, молчал. Перед входом в метро он протянул ей пакет. В нём лежало пять шоколадок «Баунти».

– Алибек, я не могу столько сладкого есть. Не надо мне их больше дарить, – Надя спрятала за спину руки.

Густые брови Алибека печально изогнулись, уголки рта поползли вниз. И зачем она это сказала? Что, в общаге некому было шоколадки отдать? Соседки умерли бы от счастья, увидев столько «Баунти». «Прости, Алибек», – хотела сказать Надя, но он уже шёл в сторону рынка.

На следующий день Надя не вышла на работу. Не смогла. Неподъёмная усталость навалилась на неё. Пытаясь утром разлепить веки, она поняла вдруг, что каменным стало всё тело, что ноги и руки больше не слушаются её, что она лучше умрёт, чем пойдёт на работу. «Семь дней без отдыха, – подумала она. – Возьму выходной».

Но днём её несколько раз настигали угрызения совести за то, что она не вышла без предупреждения. Надя просто лежала весь день, дважды поднимаясь, чтобы сварить пельменей. Мысль о том, что она подводит Юлю и Муссу, мешала расслабиться до конца, и она несколько раз собиралась встать, одеться, поехать. Но тело не слушалось. Оно взбунтовалось. У Нади, кажется, даже температура поднялась, но не было градусника, чтобы померить.

Надя вышла на работу на следующий день, и всё было в порядке. Никто её не ругал. Юля и Алибек будто и не заметили её вчерашнего отсутствия. А Мусса только попросил в следующий раз предупреждать. И всё потекло дальше, день за днём, дублёнка за дублёнкой. Только Алибек больше не ходил её провожать и не дарил шоколадок, хмуро смотрел издалека. Надя чувствовала его взгляд, оборачивалась, и он сразу же делал вид, будто ему нет до неё дела.

Надя уставала смертельно и не замечала уже зимней сказки по утрам. Но она свыкалась с рынком. Она чувствовала себя роботом: просыпалась, ехала на работу, с работы, спала. На эмоции сил не хватало. Так было даже легче. Не особо трогали беззакония, которые она замечала на рынке. Воры, мошенники, разводилы.

Прямо напротив палатки открылся «лохотрон» – «беспроигрышная» лотерея, где играли подставные, разводя доверчивых простаков. Это был заезд компьютерных лошадей. Две лошади выигрывали, и нужно было делать ставки, продолжая игру за всё возрастающий приз. Как можно было попадаться на такое? Однако люди велись, сами отдавали мошенникам все деньги, а потом, уже поняв, что их обманули, стенали, звали милицию, лезли в драку или падали на землю и бились головой об асфальт, до крови раня лицо. Лохотронщики отпихивали проигравшего, потерявшего всякое достоинство человека, а если попадался из буйных, быстро утихомиривали его за палаткой. Когда появлялась милиция, мошенники незаметно растворялись в толпе. Пострадавшего куда-то уводили. Но милиция вряд ли помогала жертвам. Надя видела, как радушно каждое утро здоровались лохотронщики и милицейский патруль.

Одна покупательница, полная женщина лет пятидесяти, которая искала внучке дублёнку, уже собиралась пойти в контейнер посмотреть все модели и цвета, когда ей вручили билетик беспроигрышной лотереи.

– Ой, пойду сыграю, – обрадовалась женщина. – И сразу вернусь.

– Вы не вернётесь, – понизив голос, сказала Надя.

– Почему же это?

– У вас денег не будет. Это развод.

Рядом мелькнуло смуглое лицо: острый нос, нарисованные брови. Одна из лохотронщиц. Верхняя губа её задралась, и рот оскалился, как у лисы. Наде даже померещилось, что девка зарычала. Покупательница, ничего не понимая, приветливо улыбнулась лохотронщице и послушно засеменила за Надей сквозь толпу.

Когда женщина ушла, так ничего и не купив, самый рослый из лохотронщиков, мужик с нездоровой кожей и рыжей недельной щетиной на лице, подошёл, поднял Надю за шиворот дублёнки и поволок за палатку. Надя от неожиданности не издала ни звука, она как-то оцепенела в его руках. У помойки за торговым рядом он приблизил к ней своё лицо и, обдавая перегаром, сказал:

– Ты чё, шавка, делаешь?

Надя смотрела в разъярённое лицо лохотронщика, в красные, налитые розы прыщей – и ощущала жар его ярости. Он мог её ударить, мог швырнуть на бордюр, мог тряхнуть так, что голова до хруста мотнулась бы на тонкой шее. И никто не помешал бы ему. Он – хищник, она – жертва. Ей остаётся только обречённо ждать, пока он решит, что с ней делать.

Юля тем временем сбегала за Муссой, который тут же примчался вместе с Алибеком.

– Порвёшь – будешь за дублёнку платить! – пригрозил Мусса рослому мужику. – Отпусти мой продавщица и пошли как мущины говорить.

Лохотронщик окинул Муссу взглядом. Тот был вдвое ниже, пузатый, в нелепой кепке. Но Мусса уверенно стоял, широко расставив свои кривые ноги, будто чувствовал силу за собой. Это подействовало. Лохотронщик отпустил Надю, и они отошли от палатки в сторону, туда, где между торговыми рядами открывался изнаночный, только для работников рынка, проход.

– Надь, ну вот шо ты лезешь до тех скотов? Я сама их ненавижу, а шо делать.

Надя зарыдала. Её трясло.

– Нянчусь с тобой, як с маленькой, – Юля обняла Надю, прижала к себе и стала укачивать, как ребёнка. – Всё, спокойся, а то по морде дам.

Проходя после разговора мимо Нади, лохотронщик презрительно плюнул ей под ноги. Надя не смогла на него даже посмотреть.

– Я тебе так скажу, – отчитывал их Мусса, когда вечером Надя с Юлей ждали свою зарплату, – этот говнюк дал отбой, потому что они не правы, хотели нашего покупателя обуть. Если бы не это, я бы тебя не спас. Понял меня? – Мусса строго посмотрел на Надю. Она кивнула. – Договоримся так: мы не трогаем их клиентов, они не трогают наших.

– Мусса, а ты шо, нам денег не дашь? – испуганно спросила Юля.

– Тебе дам. А вот этой, – он кивнул на Надю, – сегодня нет денег. Чтобы запомнила.

Надя почувствовала, как задрожал подбородок и в глазах стало расплываться. Не хотелось плакать перед Муссой, но слеза уже катилась по щеке. Надя отёрла её.

– Ладно, давай только без этого!

Но Надя уже не могла остановиться, слёзы полились ручьём.

– Ну началось! – Мусса махнул на неё рукой и вышел. Юля выскочила за ним.

В дальнем углу контейнера молча смотрел на Надю Алибек. Надя заметила его, засобиралась. Алибек бросил палку, которой снимал дублёнки с высокой перекладины, подошёл к Наде, вынул из кармана купюру и протянул ей.

– Зачем? – спросила Надя.

– Твой.

Надя взяла. Улыбнулась Алибеку.

– Фуф! – в контейнер ввалилась Юля, держась рукой за бок. – Денег не даёт. Но ты можешь сегодня в этой дублёнке до дому пойти. И завтра выходной взять.

Алибек снова провожал Надю к метро. На Наде была дублёнка: приталенная, бежевого цвета, длина – две трети бедра, на капюшоне и рукавах – меховая оторочка. Та самая, в которой Надя была как куколка. Она и сама чувствовала себя красивой. Алибек, осмелев, взял её за руку, и Надя не отняла руки.

– Я тебя старше, – только сказала она.

Он пожал плечами и всю дорогу бросал на неё такие взгляды, от которых Наде становилось неловко.

Потом она забылась и стала думать, что завтра начинается семестр. Она пойдёт в институт в новой дублёнке, подруги будут завидовать ей. Потом можно будет сидеть в тёплой аудитории, слушать лекции, а не мёрзнуть весь день на «Луже». Как это хорошо! И как не хочется больше работать на рынке. Но надо. Ещё хотя бы неделю. И тогда Надя накопит себе на юбку и на сапоги.

Соседки по комнате ещё спали, а Надя уже встала, зажгла ночник и пошла в ванную. Пока чистила зубы, рассматривала в зеркале лицо. От мороза шелушились щёки, кожа задубела, огрубели черты. Три недели, а будто целая жизнь прошла! Наде казалось, что она состарилась и подурнела. Не хотелось никуда идти. Но сходить было надо, хотя бы затем, чтобы вернуть дублёнку. Наде она так понравилась: красивая, и в ней совсем не холодно, ноги только мёрзнут, но она скоро купит сапоги. Вот бы оставить себе дублёнку!

«А ведь я могу не прийти, – подумала, одеваясь, Надя. – Они же не знают, где я живу. Да и искать не будут. Что Муссе эта дублёнка, если у него пять точек с такими? Он даже не заметит. Только вот Юля. И Алибек».

Надя представила, что будет с Юлей. Это она уговорила Муссу, значит, её он заставит платить. А Алибек? Он ведь, наверное, Надю любит. Разве можно обманывать чью-то любовь?

Она застегнула пуговицы дублёнки, опять посмотрела на себя в зеркало. В створке шкафа отражалась миловидная девушка, невысокая, с простоватыми чертами лица, в светлой бежевой дублёнке и с огрубевшими, покрасневшими кистями рук.

«Куколка», – с горечью подумала про себя Надя и втянула руки в рукава.

День на рынке проходил спокойно. Мусса после обеда уехал, с ними остался один Алибек, и никто не дёргал, не давал нелепых приказаний. Надя и Юля ели беляши, когда подошли два милиционера, один – молодой и пухлый, похожий на бывшего Надиного одноклассника, которого всегда чмырили, второй – в годах, худой, усатый и обветренный. Одетые в серые куртки с нашивками, в шапки из искусственного меха, на поясе у каждого – дубинка и кобура. У них были такие красные носы и уши, что Надя невольно хихикнула, глядя на них.

– Чего смеёмся? Или регистрация есть? – спросил усатый.

– Есть, – спокойно сказала Надя. – Я в институте учусь.

– В институте? Что же не на лекциях?

– Подрабатываю.

– Родители не помогают, что ль? Я вот своих дармоедов кормлю, пока университеты кончают.

– Документики, дамочка! – обратился молодой к Юле.

Надя посмотрела на Юлю. Та страшно побледнела и выронила беляш.

– Я сейчас принесу, они в сумке, – с готовностью отозвалась Надя.

Надя легко перепрыгнула низкий заборчик, побежала за палатку, внутрь контейнера. Подхватывая свою сумку, она сказала глядевшему на неё Алибеку:

– Там милиция. Проверяют документы.

Алибек молчал.

– Ты не знаешь, где Юлькин паспорт?

– Нет.

Молодой держал Юлю под локоть, и она стояла неловко скособочившись, будто вот-вот упадёт. Надя протянула усатому свой паспорт. Он раскрыл и стал перелистывать страницы. Наде вдруг стало страшно, что паспорт он не вернёт.

– Значит, из Тульской области?

– Да. Шахтёрский городок.

– А регистрация где?

– Да вот же она, в обложке.

Надя вытащила и подала сложенный вчетверо листок. Милиционер развернул, с минуту всматривался и вдруг сунул паспорт под мышку, а регистрацию точно посередине разорвал, сложил и ещё раз разорвал. Он складывал и рвал, пока не остались маленькие кусочки, которые он подбросил над Надиной головой, и они осыпались на неё, как крупные хлопья снега. Надя остолбенела.

– Поддельная твоя регистрация, – миролюбиво ответил он на немой Надин вопрос.

– Она была настоящая!

– В отделении разберёмся. – Он снова открыл паспорт. – Козлова Надежда Сергеевна. Пройдёмте! – И спрятал документ в карман.

Надя проводила взглядом исчезнувший паспорт.

– Это несправедливо! Регистрация настоящая была! – повторила Надя, повышая тон. – Мне её в институте делали! Верните паспорт! Я с вами не пойду! – закричала она.

– Будешь орать, – усатый приблизил к Наде своё лицо, – в участке тебя пустим по кругу.

– Что значит «по кругу»?

– Вот и узнаешь, шваль.

Молодой милиционер подтолкнул Надю дубинкой в спину. Их с Юлей повели. Странно было идти по знакомому ряду под конвоем. Продавцы будто не замечали, торговали каждый своим: кроссовками, джинсами, нижним бельём. У лохотрона, как всегда, толпились люди: шёл очередной заезд. Катилась тележка с хот-догами вдоль рядов. Толкались покупатели. Никто не обращал внимания. Да и что такого? Милиция ведёт в участок гражданок без регистрации. Ситуация привычная для всех.

– Юль, а что теперь будет?

– Наверное, Мусса крыше не заплатил. Не знаю. Заберут, будут выкуп просить. Мусса за дублёнки заплатит, а за нас самим треба.

– Сколько?

– Дублёнки – тыщ по пятьсот. Мы – за сотню, можа, больше. Или ночку посидеть. Им для галочки оформить, шо они с нелегалами борьбу ведут. А можа, пофестивалить хотят. – Юлино лицо было мрачным, при взгляде на неё у Нади сжалось горло.

– Они, падлы безнаказанные, хуже цыганей, – прошептала Юля так, чтобы только Надя слышала. – Ненавижу их!

– Стой! Стой! – их догонял Алибек.

– Пойду с азером малолетним поговорю, – сказал усатый. – Стереги потаскушек.

Алибек и усатый разговаривали недолго. Подошли.

– Эту отпускаем, – усатый протянул Наде паспорт, – азербон за неё заплатил. А ты, – он указал дубинкой на Юлю, – дублёнку снимай.

Юля посмотрела напряжённо на Надю, на Алибека. Стала расстёгивать пуговицы. Алибек виновато протянул её розовый пуховик.

– Я же говорила – ангел-хранитель. Мне, вишь, меньше свезло. – Юля всунула руки в рукава, застегнула молнию и, уходя, ещё раз взглянула на Надю. По спине Нади побежали мурашки.

Алибек уже торопливо шёл к контейнеру, в котором он даже двери толком не закрыл. Надя догнала его.

– Почему ты не выкупил её? – крикнула она и так дёрнула его за руку, что он невольно остановился и развернулся к ней. – Почему?

– Нельзя обе.

– Почему?

Алибек пожал плечами и снова ринулся сквозь толпу к торговой точке. Прямо у прилавка стояли двое парней в спортивных костюмах и расстёгнутых нараспашку куртках-пилотах. На бычьих шеях поблёскивали кресты. Какое-то новое, звериное чутьё заставило Надю остановиться и сделать пару шагов назад. Алибек, не замечая их, двинулся между контейнерами. Один из парней схватил его за плечо. Второй встал за спиной Алибека.

Надя не слышала, что говорили они Алибеку. Рынок шумел. Человеческие голоса сливались и теряли всякую человечность, превращаясь в равнодушный металлический шелест, в гул крови в ушах, в испуганные удары сердца. Зато Надя видела всё. И никто, кроме неё, не заметил, как один из накачанных парней достал из кармана штырь и, обнимая Алибека за шею, воткнул этот штырь ему в живот.

Убийцы в спортивных костюмах растворились в толпе, а Алибек стоял, опираясь о стену, держался руками за живот. Он увидел Надю и будто уцепился за неё взглядом. Глядя ей в глаза, он медленно сползал по ребристому металлу контейнера. Мимо Нади промелькнула фигура, другая, третья. Человеческий поток разъединил их. Надя ещё отступила и закричала. Но звука не было. Она открывала и закрывала рот – и отступала, пятилась, пока не задела чей-то прилавок.

– Куда ломишься! – продавщица пихнула её в спину.

Надя шарахнулась и побежала сквозь толпу, расталкивая людей и судорожно прижимая к себе сумку. Она бежала до метро. Потом – в переходе, на эскалаторе, на улице – до общежития. И только в своей комнате заметила, что в чужой дублёнке, а свой пуховик оставила в контейнере на крючке. И тут же поняла, что никогда не вернётся на этот рынок.

* * *

На пятый после ужасающего события день Надя, которая боялась выходить из комнаты, поняла, что выйти надо. От спёртого воздуха подкатывала тошнота. Одиночество и бездействие давили. Тянуло увидеть небо, вдохнуть свежего холодного воздуха. Стопкой в коробке лежали заработанные на рынке деньги, от которых хотелось поскорее избавиться. И Надя вспомнила о неосуществлённой мечте.

Центральный «Детский мир» ошеломил Надю. Всё здесь сияло, мигало и пиликало. Под высоким потолком копошились людские толпы. Человеческая незначительность ощущалась здесь ещё сильней, чем в «Лужниках», на рынке. Пока Надя бродила по запутанным коридорам между прилавками, увешанными лампами и новогодней мишурой, она думала, что рынок честней – там как-то проще. А здесь тот же рынок, только приукрашенный гирляндами, фигурками лего, игрушками в человеческий рост и золотистой пластиковой каруселью. Надю тяготила суета людей, обилие лампочек, неразбериха звуков, – всё это будто специально не давало сосредоточиться, разбирало на части, мешало ощутить себя. Хотелось сбежать. Но у неё была цель.

Надя заработала около миллиона. Что-то она отложила на жизнь, что-то уже потратила. Оставалось семьсот. Она могла бы купить себе сапоги, но мысль о рынке, куда придётся для этого поехать, вызывала спазм в горле и тошноту. И ещё ей казалось, что она заслужила нечто по-настоящему стоящее – подарок.

Куклы Барби продавались на втором этаже, целая полка блестящих коробок: Барби-принцесса, Барби-наездница, Барби – рок-звезда. Надя выбрала Барби-принцессу в розовом пышном платье, с волнистыми локонами, разложенными внутри коробки. Примерно такая была когда-то у Алины. Расплатившись на кассе, Надя на долю секунды пожалела о потраченных деньгах, но тут же стряхнула сожаления, как морок. Жизнь, как выяснилось, может быть очень короткой, и нельзя отказываться от детской мечты.

Надя принесла куклу домой, вытащила её из коробки и раздела. Это была точно такая же Барби, как десять лет назад: с узкой талией, длинными ногами, которые кукла оставляла сдвинутыми и чуть согнутыми в коленях, когда Надя усаживала её на край стола. У куклы во все стороны вертелась голова и под пластиковой кожей невидимо сгибались локти. Она была совершенством. Только Надя уже не знала, как в неё играть. Не говорить же за неё писклявым голосом, предлагая воображаемому Кену ехать на бал.

Надя смотрела на голую куклу и плакала. Было жаль себя. Надо было сделать что-то с этой куклой, как-то в неё поиграть. Надя утёрла слезы, открыла свой гардероб и достала чёрную гипюровую блузку, которую ни разу не надела в Москве. Она обернула Барби в ткань, представляя, какое могло бы получиться платье, а потом взяла ножницы и отрезала от блузки рукав.

Когда платье, чёрное, обтягивающее, с воланом на подоле, было готово, Надя сделала кукле шляпку и сумочку-клатч, нарядила и поставила на верхнюю полку, откуда не снимала до тех пор, пока не переехала из общаги на съёмную квартиру.

Но и на съёмных квартирах, которые Надя меняла примерно раз в год, в Барби никто не играл. Пока не родилась у Нади дочь. Едва научившись ходить, она подошла к шкафу и, показывая на Барби, требовательно сказала «кука», а получив её, сразу же оторвала ей голову.

Надя кое-как насадила резиновую голову на пластиковый черенок шеи и опять поставила Барби на верхнюю полку.