Читать книгу Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова - Страница 7

«Парад планет» начинается с панорамы астрономической обсерватории и долгого плана гигантских антенн, посылающих сообщения в неизвестность (не их ли сигнал ловил своим приемником Белов в финале «Охоты на лис»?). После нескольких дней блужданий, выйдя из леса и остановившись возле заброшенной новостройки, герои «Парада» – советские граждане символических занятий, от мясника до народного депутата, – смотрят на город взглядом инопланетян, случайно открывших чужую цивилизацию. Это один из многих длинных планов фильма, жанр которого неуловимо смещается в сторону научной фантастики во многом благодаря вкрадчивой, прерывистой, как сигнал с других орбит, музыке Вячеслава Ганелина. Эпизод, предшествующий финалу, – наблюдение героев за астрономическим явлением, вынесенным в название фильма. Но парада как такового мы не видим, тем более не можем прочесть о нем в сценарии, там описание предельно кратко: «Огромный темный купол в светлых точках звезд незыблемо висел над землей».

В 1970-х космос из объединяющей мечты превратился в выхолощенный инструмент пропаганды, в пустоте неба не осталось уже ничего – ни Гагарина, ни бога. За встающие в ряд планеты в фильме проще всего принять огни возникающих в темноте неопознанных объектов, которые в приближении оказываются танками: «Это и впрямь были танки, огни их были уже видны, они шли вдалеке колонной, сотрясая землю. Потом ухнула невидимая артиллерия, танки уходили, а канонада еще продолжалась – шли учения».

«Парад планет» – не единственный сценарий Миндадзе, косвенно связанный с космосом, с идеей незримого, но неотступного присутствия космоса в повседневной жизни. Трудно не увидеть в этом поколенческие черты людей, которые пошли в школу в конце 1950-х, их даже называют «поколением спутника», – узнав про полет Гагарина, шестнадцатилетний Вадим Абдрашитов поехал в Москву, чтобы стать физиком и участвовать в строительстве ракет. Став режиссером, Миндадзе признавался, что на замысел фильма «Милый Ханс, дорогой Петр» повлияла триеровская «Меланхолия», в которой планета-убийца приближалась к Земле с той же неотвратимостью, с какой к взвинченным немецким специалистам на советском заводе приближается мировая война.

Работая над «Магнитными бурями», картиной о рабочих столкновениях на приватизированной фабрике, к которым против своей воли присоединяется главный герой, Миндадзе объяснял, что название связано с иррациональным поведением героев: «Почему он так поступил? В таких случаях говорят: „ну, магнитные бури“» (24). В этом обиходном выражении, однако, можно разглядеть и отсылку к теориям биофизика Александра Чижевского, представителя философской школы «русского космизма», одна из самых известных работ которого носит название «Физические факторы исторического процесса».

Другой философ-космист, Константин Циолковский, был одновременно и создателем советской космической отрасли. Он верил, что наука способствует постоянному совершенствованию нашего вида и что именно путешествие на другие планеты позволит человечеству бесконечно продлевать самое себя. Это продление, в свою очередь, могло бы решить проблему, поставленную учителем Циолковского – философом Николаем Федоровым, который считал главной задачей человечества обретение бессмертия и воскрешение всех умерших. Советский проект во многом нес на себе отпечаток этой философии, обернув в материалистическую риторику свою утопическую сердцевину.

На примере «Соляриса» Андрея Тарковского легко понять, что в советском обществе, официально лишенном религии, именно космос оставался источником легитимного мистицизма; лишь Мыслящему океану было позволено производить объекты, необъяснимые с точки зрения научного материализма. Космос стал эвфемизмом иррационального, скрывая под тонким слоем научного знания неизбывную потребность человека в сверхъестественном. Когда необходимость в эвфемизмах отпала, место космоса, формально постижимого разумом, немедленно заняли НЛО, пришельцы и святые мощи. Стремительность этого смещения можно проследить, например, в двух частях документальной повести «Чернобыль» украинского писателя Юрия Щербака: если первая часть, написанная по горячим следам, содержит интервью с партхозактивом и цитаты из Ленина, то уже во второй, законченной три года спустя после аварии, цитируются «Апокалипсис», вещие сны чернобыльского инженера и сбывшиеся предсказания стариков из окрестных деревень: «Будет зелено, но не будет весело» (25). Слепок этого двойственного – рационально-иррационального – сознания можно наблюдать и в последнем, самом мистическом фильме Алексея Балабанова «Я тоже хочу», вольной экранизации «Пикника на обочине» Стругацких: религиозная идея счастья как посмертного воздаяния неразрывно связана с идеей перемещения на другую планету.

Руины разрушенной церкви[7] (не описанной в сценарии, случайно найденной во время поисков натуры) мелькнут в «Охоте на лис», где запрятан один из передатчиков, но в сценариях Миндадзе нет религиозных поисков и рая – есть только, как у шумеров, недоступный космос и загробный мир, неуловимо смыкающийся с нашим. Герои «Парада планет» – духи, «убитые» на учениях. Такие же духи, еще живые, но уже облученные насмерть рациональным, научным, мирным атомом, плывут мимо рухнувшего реактора в финале картины «В субботу». Именно эта мистика без мистики, «чистейший материализм» Циолковского, верившего в чувствительность материи, это наличие иного измерения в большей или меньшей степени проникало в фильмы Абдрашитова и Миндадзе в 1980-х годах.

Или по-другому: попытка объяснить судьбу маленького человека солнечными ветрами, увидеть макрокосм в микрокосме, попытка уловить сигнал откуда-то из другого мира в сценариях Миндадзе могут быть фантомными болями советского человека, когда-то жившего мечтой о космосе, а теперь мечтающего о мебельном гарнитуре «Ганка». Олег Борисов в дневниках неоднократно называет своего героя-астрофизика молчащим человеком, то есть тем, у кого больше нет права голоса и желания говорить: «Мужское братство, астрономия, молчание моего героя, какой-то обет молчания». И если, будучи современником, в своих сценариях 1980-х Миндадзе с тоской констатирует факт недоступности, отсутствия космоса, то двумя десятилетиями позже, в ретроспекции, пытаясь нащупать источник этой фантомной боли, он как будто намеренно промахивается, ошибается на несколько лет и попадает в 1957 год – туда, где одомашненного космоса еще