Читать книгу Сияние твоего сердца - Мария Линде - Страница 3

До выхода остается меньше получаса, но я продолжаю лежать под невесомым одеялом на широкой кровати под самой крышей. Сегодня вечер Ритуала, и только для этого нужно вылезать из постели, одеваться, краситься и тащиться на другой конец Рима. Хотя в мире много других, более приятных занятий.

Карел одной рукой обнимает мои голые плечи, а второй держит смартфон, листая ленту поиска в Airbnb.

– Сэйнн, может, все-таки полетишь со мной?

– Я терпеть не могу Париж.

– Слишком много туристов?

– Слишком много чувств.

Я смотрю на время в верхнем углу экрана. Двадцать минут. Ладно, накрашусь в машине. Мягкая ткань касается кожи, из приоткрытого окна тянет дождевой свежестью, в комнате еще витает запах кофе, который мы берем в булочной неподалеку. Сейчас я уже не успею за ним зайти. Боги, ну почему нужно куда-то ехать?

– А я туристов терпеть не могу, – говорит Карел, просматривая фото парижских квартир. – Ненавижу. Негде спокойно посидеть – они повсюду. Бегают, орут, лапают все… Как обезьяны. В Амстердаме все каналы загадили, все мосты обвешали замками, ленточками и всякой дрянью…

– Так в любом популярном городе. Но ты бы ни за что не переехал обратно в деревню.

– Нет. Но иногда смотрю на эти толпы и прямо жалею, что согласился на Контракт. Если бы не он, я бы их перестрелял всех.

Карел на секунду, всего на секунду, сжимает в кулак руку, обнимающую меня, стискивает челюсти, показывая в оскале ровные белые зубы. Кого-то другого, наверное, испугала бы эта вспышка ярости, но меня она только веселит.

– Зачем же так грубо? – замечаю я. – Можно подойти к делу творчески – например, подсыпать яда в коробки с сувенирными шоколадками. Тогда смерть будет долгой и мучительной.

– Я подумаю, – серьезно обещает Карел. Потом тоже смотрит на время и отбрасывает смартфон в складки одеяла. – Кстати о Контракте. Нам пора.

Да, Контракт. Именно из-за него мы не можем сейчас заказать пиццу и посмотреть фильм. С другой стороны, именно он делает возможным наш беззаботный образ жизни в принципе. Одни только наши апартаменты – потолок с позолотой, балкон под крышей римского дома восемнадцатого века – стоят двести евро в сутки, а квартира в Париже, куда Карел завтра летит на геймерскую тусовку, обойдется еще дороже. Моими гаджетами можно заполнить целый магазин электроники, шмотками Карела – пару модных бутиков. Мы ни в чем себе не отказываем. Кроме одного – мы не можем быть самими собой.

– Карел!

Я окликаю его, когда он уже исчезает в ванной, и он высовывает в коридор одну только голову, прячась за дверной рамой. Так, как будто я ни разу не видела всего остального.

– Что? Сэйнн, собирайся. Если мы сейчас не выедем, то потом не успеем даже на вертолете.

– Почему мы должны это делать?

– Делать что? Стоять в пробках? Видишь ли, местная логистика с учетом плотности населения…

– Почему ты согласился на Контракт?

Я сажусь на кровати, завернувшись в одеяло, как в кокон, босые ступни тонут в пушистом кремовом ковре из шерсти ламы. Карел пожимает голыми плечами:

– Что за вопрос? Как и ты. Как все. Других вариантов не было.

– Ты уверен?

– А ты нет? Ты же знаешь, почему мы это делаем. Да, условия не идеальные, но я не против – благодаря Контракту у меня есть все, чего я когда-либо хотел. Квартира в Амстердаме, машина, каких в мире единицы, я путешествую сколько хочу и когда хочу, а мои обзоры игр публикуют в мировых изданиях. А главное – я проживу еще очень долго и смогу насладиться всем этим. Назови мне хоть одну причину отказаться.

– Я не об этом. Не о том, чтобы отказаться… Просто… Ну…

Я машинально беру с подоконника свой айфон, включаю и выключаю экран, кладу обратно. Карел смотрит на меня, уже стоя в дверном проеме в одном только полотенце вокруг бедер, и ждет. Думаю, любой мастер эпохи Возрождения отвалил бы кучу золотых монет (при условии, что у они бы у него были), чтобы заполучить Карела в свои натурщики, – рельефные мышцы, острые скулы, жесткие льняные волосы небрежными вихрами, на создание которых, я знаю, он тратит не меньше получаса, и льдисто-голубые глаза. Наверное, именно так выглядел юный Зевс. Конечно, он греческий бог, а не римский, но такого я бы украла с любых небес.

Я смотрю на Карела и сама уже не знаю, что хотела сказать. Мы никогда не говорили об этом, ни с ним, ни с другими дискордами. Контракт не обсуждается. Он придуман не нами и старше нас на много веков. Я знаю текст наизусть на трех языках – английском, нидерландском и итальянском, он совсем короткий, полторы печатных страницы. В нем только простые, однозначные фразы, но иногда, как сейчас, что-то в них не дает мне покоя.

– Если бы был какой-нибудь другой способ выжить, получить то, что мы имеем, и не идти на сделку с лампиридами, ты бы рискнул?

Я готова услышать новую порцию аргументов, но Карел не любит дискуссии и вообще все, что усложняет отношения. Как и я, впрочем. Он вскидывает голову, подмигивает мне и дарит одну из своих самых прекрасных улыбок.

– Только если ты со мной, крошка.

Получается так театрально, что я смеюсь, откидываясь на подушки, потом все же встаю и топаю во вторую ванную. До выхода остается пятнадцать минут.

* * *

Можно подумать, что быть потомком богини хаоса – это какая-то очень интересная жизнь, полная приключений. Но, увы, нет, да и жить среди людей как почти человек не так уж весело. Говорят, в давние времена, до Контракта, все было иначе. Таких, как я и Карел, называли дискордами. Наши предки забавы ради затевали драки на рыночных площадях и званых обедах, могли легко поссорить лучших друзей или кровных братьев, устроить массовое побоище или даже развязать многолетнюю войну. Вергилий, описывая битву при Акциуме, написал о нашей богине: «В рваной одежде своей, ликуя, Распря блуждает» [1]. И хотя мы по большей части отлично одеты, а кто-то, как Карел, и вовсе повернут на шмотках, суть он уловил. Мы хаос. Но мы не приносим зло – мы только являемся его проводниками. Мы открываем тьме путь в сердца людей, и она легко проходит сквозь нас, потому что наше собственное сердце лишено света. Богиня Дискордия – одна из потомков тех сущностей, что вышли из первозданного хаоса до того, как мир обрел свою форму. Потом, через поколения, ее род продолжился в нас – нечеловеческих существах с человеческими лицами и абсолютно темными сердцами.

Нам не знакомы чувства. Я не люблю своего парня, и он меня тоже. Я не плакала, когда погиб мой отец, а мой единственный почти друг исчез из моей жизни, только пожалела, что он так и не вернул мне взятую накануне книгу. Я никого не жалею не потому, что равнодушна, – у меня просто нет души. Пожалуйста, не рассказывайте мне о детях в Африке и больных раком подростках – я могу дать вам денег, но только ради того, чтобы вы от меня отстали. Чужие страдания меня не трогают, а душевную боль я просто не понимаю как явление. Больно – это когда захлопываешь дверцу машины и не успеваешь убрать руку. Или когда утром, еще не проснувшись, берешь телефон и он падает тебе на лицо. Вот это боль. Все остальное – лишняя драма.

Так что нет, я не совершаю подвигов, но и зла не делаю. По сути, я вообще почти ничего не делаю. Большую часть времени я провожу так же, как миллионы людей в моем возрасте. Учусь в университете, хожу на тусовки и шопинг, убиваю время в соцсетях, бегаю по утрам. У меня есть жилье, парень, мама, с которой мы почти не разговариваем, и младшая сестра Хэйни, которая в этот момент, наверное, проводит какие-нибудь сложные опыты в лаборатории – она учится на биохимика. Если не знать моего прошлого и не видеть маленькую черную отметину на левом запястье, похожую на татуировку в форме сердца, то я совершенно сливаюсь с пестрой массой европейских студентов. Наверное, древние боги не так представляли себе своих наследников, но получилось что получилось. Боги не предусмотрели, что, живя среди людей, мы со временем окажемся заложниками слишком слабых генетических цепей и наше теперь уже человеческое тело просто не сможет долго удерживать нашу силу. Большинству дискордов не пережить двадцать первый год. Нас не так уж легко поймать или убить – мы выносливы, изобретательны, у нас хорошая реакция и крепкое здоровье, наше тело способно выдержать сильные удары, падения, большую потерю крови и высокие дозы яда. То, что убьет обычного человека, нас максимум отвлечет и замедлит. Но сверхсила держится в нашем теле недолго. При рождении почти неуязвимые, вскоре после двадцати мы можем внезапно умереть от сердечного приступа, кровоизлияния в мозг или какой-нибудь редкой болезни. Наш хаос поглощает нас самих, если мы не соглашаемся на Контракт.

Именно поэтому я не могу провести этот весенний римский вечер в постели вместе со своим парнем, «Нетфликсом» и пиццей, не могу пойти в ресторан или поехать на прогулку – на Ритуал нужно прибыть обязательно и вовремя. Доктор Герцен говорит, что иначе эликсир не подействует – он не хранится долго. Кроме этого, Герцен мало объясняет происходящее. Я не очень ей верю. Но предпочитаю не опаздывать.

* * *

Через час мы с Карелом входим в просторный зал. Высокие окна закрыты тяжелыми шторами из черного бархата с золотыми кистями, высоко под потолком сверкает хрустальными подвесками огромная люстра, но свет приглушен и по всему залу горят свечи в золотых канделябрах. Бархатные с позолотой стулья расставлены не рядами, а полукругом, который примыкает к дальней стене. В зале полно народу – мужчины в костюмах, женщины в вечерних платьях, подростки, наряженные так, как будто у них выпускной в школе. Все болтают, некоторые не виделись целый год. Тем временем я нюхаю воздух, как зверь в поисках добычи, надеясь уловить аромат кофе, но пахнет только свечным воском и цветами. На столе у дверей расставлены вазы с белыми лилиями, кувшины с лимонадом и водой и бокалы. Алкоголя нет – до конца Ритуала действует строгий сухой закон, еды тоже нет, только напитки. Терпеть не могу эту часть вечера, скорее бы она закончилась.

– Привет, Сэйнн. – К нам подходит высокая женщина в нежно-лиловом платье. – Карел, добрый вечер. Готовы? Как самочувствие?

На открытой изящной шее блестит нитка жемчуга, улыбка тоже жемчужная, открытая и радостная, в серых глазах – теплые искорки. У доктора Герцен, моего ментора, всегда такой вид, как будто жизнь легка и прекрасна. Не знаю, что заставляет ее в это верить после стольких лет знакомства со мной.

Мы здороваемся, и Карел отвечает за нас обоих:

– Спасибо, прекрасно. Правда, боюсь, Сэйнн может упасть в обморок – я не успел напоить ее кофе.

Как мило. Мне приятно, когда Карел играет в человека и заботится обо мне.

– О! – Герцен смеется. – Этого нельзя допустить! Кофе закончился и, наверное, будет только за ужином, но, думаю, вопрос решаемый. Тут есть кухня для сотрудников. Сэйнн, пойдем прогуляемся? – предлагает она мне, достает из серебристого клатча смартфон, смотрит на время. – У нас есть полчаса.

Это вроде бы естественное и ни к чему не обязывающее предложение сбивает меня с толку. Чего она хочет на самом деле? Я силюсь прочитать ее эмоции, но это трудно, потому что сама я ими не обладаю, – спасает только логика. Повод уйти из зала явно надуманный – она могла бы попросить принести кофе, но ей нужно остаться со мной наедине. И на смартфон она посмотрела не один, а целых три раза, как будто каждый раз забывала, сколько времени. Что-то вывело ее из равновесия, а этого, насколько мне известно, никогда не происходит.

Карел остается болтать с двумя парнями, которым на вид лет по тринадцать, – наверное, они здесь в первый раз. Мы с Герцен покидаем зал и сворачиваем в темный боковой коридор. Точнее, он темный для нее, поэтому я замедляю шаг. Сама я вижу отлично – тьма, что таится в моем сердце, куда чернее.

Скоро мы действительно добираемся до маленькой кухни и пьем кофе из одинаковых белых чашек – неожиданно вкусный и ароматный. Все же это Италия, а не Нидерланды, где люди в офисах хлебают то, что можно назвать растворимым адом – мутным, горьким и абсолютно бессмысленным.

– Как у тебя дела, Сэйнн?

Менторы никогда не спрашивают о делах и самочувствии просто так, для поддержания беседы. Ей нужен честный ответ. Но что именно она хочет узнать?

– Нормально. – Я делаю большой глоток кофе, нарочно медленно, поднимаю брови, как будто удивилась вопросу. – Много работы с магистерской, мне ее сдавать через два месяца, так что пришлось даже тут писать. Куратор говорит, мне не хватает источников…

Я охотно перехожу на итальянский – неродной язык дает мне возможность говорить медленнее, делать паузы и дольше обдумывать ответы. Могла ли она почувствовать, что сегодня я сомневалась, стоит ли сюда приходить?

– Я ненавидела письменные работы, – доверительно сообщает мне Герцен. – Над бакалаврской даже плакала – так обидно было тратить столько времени на все эти разделы и список литературы. Какая у тебя тема, напомни?

– Человеческие эмоции в контексте рекламы в соцсетях. Желание быть принятым обществом, желание быть похожим на известных блогеров и все в таком роде. Зависть и комплексы как двигатель торговли. Очень увлекательно.

На самом деле эту специальность – коммуникационный дизайн с уклоном в маркетинг – я выбрала только потому, что надо было что-то выбрать. Получить образование – один из пунктов Контракта. Я решила, что это будет полезно, – реклама и продвижение продуктов во многом построены на эмоциях, так что я могу их лучше изучить. Я завела блог, в котором пишу о своей учебе, о жизни в Амстердаме и тестирую все, что узнаю на лекциях. Блог довольно быстро стал популярным, бренды стали предлагать мне сотрудничество и платную рекламу. Иногда я соглашаюсь, если это какой-нибудь интересный гаджет или новое необычное кафе, – чисто ради любопытства, денег такая работа приносит сравнительно немного, но она меня развлекает, а это главное. У Карела смежная специальность – социология, и он тоже ее выбрал наобум, хотя в процессе увлекся. Ему интересны групповая динамика и то, как разные тренды и тенденции развиваются, когда их подхватывает масса. Карел говорит, что ничто так не влияет на общественное мнение, как общественное мнение.

– Ого, и правда интересно! Что до источников, обращайся, если тебе нужны комментарии психологов, – довольно-таки у многих страдает самооценка от красивых картинок в Сети, мои коллеги работают с такими проблемами. Сэйнн, я тут хотела сказать…

– Что?

Я замираю, поднеся чашку к губам, и кофе остывает, согревая мои всегда ледяные ладони. Хотя мы с Герцен знакомы уже много лет, она ни разу не причинила мне вреда и во всем помогала, сейчас я опасаюсь ее, как во время нашей первой встречи. Потому что ей явно известно больше, чем мне, и я не знаю, чего от нее ждать. И вдруг она говорит:

– Если однажды тебе понадобится помощь, если что-то или кто-то будет тебе угрожать, а я не буду на связи – всякое может случиться, – я разрешаю тебе нарушить Контракт.

– В смысле?

Это настолько неожиданно, что я теряюсь. Менторы не должны предлагать нам нарушить условия, они с нами как раз затем, чтобы следить, что мы их выполняем. В чем подвох?

– Если однажды ты окажешься в опасности и тебе некому будет помочь, ты можешь нарушить пункт о тайне. Можешь рассказать правду о себе кому угодно. Учти, люди реагируют очень по-разному, они не любят тех, кто сильно от них отличается. Быть собой, снять маску – это всегда риск, иногда смертельный. Но тот, кому не все равно, примет тебя как есть и постарается помочь.

По внимательному, напряженному взгляду ее светлых глаз, по морщинам, вдруг перечеркнувшим высокий лоб, я пытаюсь понять, о чем на самом деле речь, почему она это говорит. Волнение? Тревога? Страх за меня?.. Но почему? Так как я не испытываю человеческих чувств, мне трудно их распознать и трудно реагировать, когда люди действуют по воле эмоций. Такие шаги непредсказуемы, я не могу их просчитать, и это меня раздражает.

– Я не понимаю, доктор Герцен, – говорю я наконец, решив, что лучше сразу прояснить ситуацию. – Кому мне может понадобиться это рассказывать? И кто может мне помочь, в чем?

Герцен еще пару секунд смотрит на меня, как будто колеблется, выдать тайну или нет, потом говорит:

– Просто запомни это. Запомни, что я разрешила. Я уже сделала пометку в твоем деле, так что другие менторы будут знать. Это просто на будущее. Всякое может случиться…

По-моему, когда люди говорят: «Всякое может случиться», они уже знают, что именно может. Герцен повторила эти слова дважды. Но больше она мне ничего не скажет, поэтому я просто киваю.

– Хорошо, спасибо. Что-нибудь еще?

– Будешь еще кофе?

А вот против этого трудно устоять. Аромат и вкус кофе помогают мне притворяться человеком. Кофе вообще все делает чуть более терпимым. Дискорды любят кофе, потому что он частично нейтрализует подавляющее действие эликсира, бодрит, но вместе с тем помогает держать себя в руках и никого не убить. Я подозреваю, что люди пьют кофе по той же причине и без него мир бы давно превратился в хаос. Поэтому кофе – второе темное божество после Дискордии, которому мы поклоняемся.

Я одним глотком выпиваю ароматный эспрессо, мы еще немного болтаем о моей учебе и о Риме, потом ставим чашки в посудомойку и возвращаемся в зал.

Там уже заняты почти все места, и мы с Карелом садимся в первом ряду. Если посмотреть на все собрание со стороны, то легко понять, кто из компании Герцен, а кто из моей, – по возрасту. Всем дискордам в зале от тринадцати до двадцати – насколько я знаю, ни для кого этот Ритуал не последний. Нам с Карелом остался еще один, в следующем году. И тогда мы окончательно станем почти людьми. А менторам редко меньше тридцати пяти – не то чтобы тут действовало какое-то строгое правило, просто для такой работы нужны зрелые, состоявшиеся личности с большим жизненным опытом. Говорят, в их сообщество принимают после долгой череды собеседований и тестов, которые сложнее, чем у ФБР. Я как-то спросила у Герцен, правда ли это, но она не ответила, только улыбнулась и сменила тему.

О менторах нам вообще мало что известно. По сути, только то, что все они так или иначе происходят от лампиридов – древних существ, носителей света, которых еще иногда называют светлячками. Сегодняшние лампириды – люди, и далеко не все они становятся менторами – большинство ничего не слышали о дискордах и живут обычной жизнью. Светлячков легко узнать по всегда горячим ладоням, сияющим глазам и избытку энергии, которой они охотно делятся с другими. Многие из них работают в медицине, школах, спасательных службах – там, где нужны самоотдача и альтруизм. Качества, которые мне никогда не понять, я даже слова эти выучила с трудом – для меня они ничего не значат.

О сообществе менторов нам тоже известно немного. У них нет лидера как такового – их миссия не предусматривает власть и иерархию. Своих подопечных и обязанности они распределяют между собой – кто-то занимается финансами, кто-то организует наш приезд сюда и обеспечивает безопасность, следит, какая информация попадает в медиа. В остальном мы знаем не больше того, что написано во вступительном параграфе Контракта: «…сообщество основано в июле 64 года н. э. после Великого пожара Рима Александрией Августой, одной из приближенных императора Нерона». По одной из версий, в знаменитом римском пожаре виноват сам Нерон, которого ряд историков тоже относят к дискордам. Потом, чтобы отвести от себя подозрения, он обвинил в поджоге христиан и многих зверски казнил в свое удовольствие. По другой версии, пожар устроил кто-то из местных дискордов, не имея других намерений, кроме как развлечься. Зная наших, я охотно верю именно в это – тот же Нерон потом отстраивал Рим на свои средства, а я бы так не заморачивалась. Как бы там ни было, именно эта загадочная Александрия, которая, по одним сведениям, была кем-то вроде придворной повитухи и травницы, по другим – храмовой жрицей (а почему бы и не то и другое сразу, учитывая римские порядки?), изготовила эликсир, который, с одной стороны, продлевал дискордам жизнь до нормальной, человеческой, а с другой – подавлял нашу разрушительную силу. Получался такой себе компромисс, лекарство с сильным побочным эффектом. Герцен как-то сказала, что медицина – это мир компромиссов, что якобы так говорит один ее знакомый доктор. Не хотела бы я с ним встретиться.

Вместе с несколькими помощниками, юношами и девушками, которые тоже были лампиридами, Александрия основала сообщество менторов и, чтобы защитить город, предложила дискордам сделку. С тех пор мы могли прожить либо короткую жизнь, полную хаоса и разрушений, либо стать почти людьми, получая еще и приличную сумму из городской казны, – сразу стало ясно, что просто так, даже ради долгой жизни, отдавать свою силу мы не готовы, а Рим к тому времени еще не отстроили, поэтому торговаться – себе дороже. Потом члены сообщества узнали, что дискорды существуют в разных уголках мира, и задачей менторов стало найти их и предложить выбор.

Со временем удалось привлечь к сообществу финансирование из других стран, что дало, кроме прочего, доступ к последним достижениям медицины. Чудесно, кстати, что даже тогдашний уровень асептики (точнее, ее отсутствие) не сказался на действии эликсира. Хотя внутривенные инъекции в современном виде существуют всего пару сотен лет, крепкое здоровье дискордов веками защищало нас от заражения крови и других тяжелых последствий. Есть даже теория, что сообщество лампиридов очень повлияло на развитие медицины – они одними из первых начали использовать полые иглы и стеклянные трубки для вливаний, а позже – многоразовые шприцы и методы их стерилизации. Разные события в течение столетий тоже сыграли свою роль. Мрачное Средневековье, как ни странно, не привело к мятежам и всплеску тьмы среди дискордов, а заставило их и менторов работать вместе, скрывая свою истинную природу, – и тех и других святая инквизиция считала еретиками, а ничто так не сближает, как общий враг. Все же интересно, как мир меняется со временем. Тогда мы с Карелом ничуть не обрадовались бы поездке в Рим – католическая церковь не признает иных богов и быстро нашла бы нам теплое местечко на костре. А теперь мы прилетаем сюда бизнес-классом, оплаченным теми, кто носит на шее маленький золотой крестик, а о связи с нами не упоминает на исповеди.

Дискорды называют эликсир золотой ампулой. Не только из-за цвета, но и из-за тех сумм, которые мы получаем, соглашаясь на Контракт. Инфляция прошедших столетий и курс валют учитываются, само собой. Но что именно входит в состав ампулы, нам не говорят.

Я считаю, что нам с Карелом повезло родиться в апреле, с разницей в десять дней. Ритуал проходит четыре раза в год, и дата для каждого из нас определяется днем рождения, а сами даты привязаны к смене сезонов, которые в Италии считаются по астрономическому календарю, – 21 марта, 21 июня, 23 сентября и 21 декабря. В начале весны в Италии хорошо – еще нет жары и бешеного потока туристов, но уже тепло, можно гулять и пить кофе на открытых террасах. Хоть я и порождение тьмы, но обожаю погреться на солнышке. А еще люблю вкусно поесть, поэтому готова и дальше прилетать сюда каждый март – думаю, стоит сделать из этого традицию.

Карел закидывает одну руку на спинку моего стула и наклоняется ко мне.

– Давай на следующий год, когда все закончится, поедем в путешествие по Италии? Отпразднуем, так сказать.

Он идеален еще и потому, что угадывает мои желания. Кстати, это нетрудно – дискорды в целом хорошо понимают друг друга, особенно если давно знакомы. Я придвигаюсь ближе, чувствую тепло его кожи сквозь белую шелковую рубашку. Отвечаю:

– Посмотрим, дожить еще надо. Говорят, последний год – самый сложный.

Карел смеется:

– Слишком велик соблазн нарушить Контракт?

– Нет, соблазн такой же, как и всегда. Просто к этому времени все самые классные шмотки и гаджеты уже куплены, развлечения надоедают и приходит скука. А в скуке мы страшны, можем и конец света устроить.

– Я придумаю нам развлечение, когда вернусь из Парижа, – обещает Карел. – Смотри только, без меня никаких апокалипсисов.

После двадцати одного года и девяти золотых ампул мы не обретаем чувства. Но наша связь с тьмой ослабевает, мы теряем доступ к ее разрушительной силе, становимся почти людьми и можем прожить жизнь, равную по длине человеческой. Мы по-прежнему стоим десятка опасных преступников, но взрослый дискорд далеко не так силен, как юный. Конечно, за взрослыми менторы тоже приглядывают, но подставлять руку под иглу им больше не нужно. К сожалению, с последним Ритуалом поступление денег на наш счет прекращается. Но если использовать средства с умом, получить хорошую профессию или открыть свое дело и не совершать дорогих глупостей, то можно безбедно прожить еще много лет.

Мы замолкаем – Герцен садится прямо за нами. Я чувствую ее взгляд – ласковый, внимательный, – как дуло пистолета, приставленное к моему затылку. Что-то с ней сегодня не так. Надо будет потом рассказать Карелу о нашем разговоре и спросить, что он об этом думает.

От скуки я лениво блуждаю взглядом по лицам. Вокруг много известных людей – милого старичка-банкира в смешном фиолетовом костюме с черной бабочкой в прошлом месяце фотографировали для крупного бизнес-журнала, а высокая, под два метра, брюнетка с золотистыми прядями в волосах – знаменитая топ-модель. Эти люди и многие другие финансируют сообщество, отстегивая космические суммы. Сильные мира сего, как никто другой, заинтересованы в том, чтобы мы соглашались на сделку. Иначе их власти придет конец и настанет власть хаоса.

– Что, если смешать лимонад в кувшинах с соляной кислотой? – Карел оглядывается на столы. – Как думаешь, будет заметно? Сколько человек успеют его выпить, прежде чем нас поймают?

Он говорит очень тихо, но я все равно толкаю его локтем – Герцен может услышать. Карелу тоже скучно – Ритуал, при всей торжественной, даже помпезной обстановке, ужасно нудный. Ни красочных жертвоприношений, ни дрожащих от демонического хохота стен, ни столбов пламени – большую часть времени мы просто сидим и ждем. У стены стоит небольшой деревянный стол, покрытый белой тканью с золотой каймой, и два стула. На столе горят семь толстых белых свечей в латунных подсвечниках. Практического смысла они не имеют, просто создают атмосферу. По какой-то негласной команде все разговоры вокруг стихают до полной, оглушающей тишины, в которой из наружного мира не доносится ни звука. Потом в центр замкнутого стульями и стеной пространства выходит низенький мужчина, которого можно принять за ведущего музыкального шоу прошлых лет – на нем строгие «концертные» брюки, черная бархатная жилетка и белая рубашка с широкими рукавами, а его редкие, почти полностью седые кудри уложены гелем, так же как и маленькие аккуратные усики. Это Арно Ривдерра, ментор Карела, бразилец с английскими корнями. Мистер Ривдерра – стиляга и шутник, и я радуюсь, что сегодня именно он будет вести Ритуал. Хоть не усну в ожидании своей очереди, такое уже случалось.

– Мои дорогие, – начинает он сильным, полным энергии голосом. – Рад видеть вас всех живыми и здоровыми. За прошлый год мы пережили два с половиной конца света, последний – по календарю какого-то только что открытого древнего племени – можно не считать. Наш мир после всех испытаний стал еще сильнее. И он держится благодаря балансу. Благодаря тому, что тьма не воюет, а идет рука об руку со светом. Спасибо! – Он кланяется в нашу сторону, при этом несколько прядей с его макушки отклеиваются и падают на лоб, мистер Ривдерра выпрямляется и смахивает волосы небрежным театральным жестом.

Менторы аплодируют. Я борюсь с желанием закатить глаза – все-таки я рано радовалась, а он тут разошелся с речью. Скорей бы ужин. И на свежий воздух. И прокатиться по ночному городу на машине с открытым верхом, а не сидеть тут с серьезной миной.

Мистер Ривдерра разводит руки в стороны, как будто собирается обнять ими всю толпу, и вскидывает голову:

– Да начнется ритуал Семи Золотых Цепей!

На самом деле никаких цепей нет, просто красивое название. Герцен сказала, что эту метафору римляне позаимствовали у скандинавов, из их легенды о волке Фенрире, которого боги посадили на цепь, отлитую из редких ингредиентов [2]. Когда-нибудь волк разорвет цепь, проглотит солнце и тогда настанет конец света. Но это случится не скоро. А вот если хотя бы несколько дискордов разорвут Контракт и объявят людям войну, то мир погрузится во мрак еще быстрее, чем «Титаник» на дно океана.

Закончив свою пламенную, как соус табаско, речь, мистер Ривдерра зовет Карела по имени. Тот выходит к нему, становится рядом – он выше на голову и крупнее вдвое.

– Карел, – говорит мистер Ривдерра так, чтобы все слышали, – как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, мистер Ривдерра. Лучше некуда, – отвечает Карел, сверкая идеальной улыбкой.

– Ты хорошо проводишь время? У тебя есть все, что нужно?

– Все, чего я когда-либо хотел, и даже больше.

– Согласен ли ты и дальше выполнять условия Контракта?

– А что мне мешает? – Карел смеется, бросая взгляд в мою сторону. – До тех пор, пока среди нашей породы есть красивые девушки, а сумма на моем счету похожа на телефонный номер, вы можете не задавать этот вопрос.

Мистер Ривдерра тоже смеется и довольно кивает, потом жестом приглашает Карела присесть к столу, а сам садится напротив. Карел протягивает ему левую руку, равнодушно смотрит, как на ней затягивается медицинский жгут. Одной этой рукой он мог бы свернуть шею мистеру Ривдерре, причем особо не напрягаясь. Маленькая ампула с золотистой жидкостью сверкает в отблесках свечей, а потом по тонкой игле золото перетекает Карелу в вену. Еще минута – и он, держа руку согнутой в локте, снова садится рядом со мной. В его голубых глазах светятся золотые искры. Я знаю, что совсем скоро, еще до конца вечера, они погаснут, и любуюсь – это всегда красиво, как две маленькие галактики в холодном космосе. На моих темно-карих глазах эффект получается не такой шикарный.

Потом мистер Ривдерра возвращается на свое место, и к столу начинают подходить другие менторы и их подопечные. Моя очередь наступает почти в самом конце. Очередь менторы заранее обсуждают между собой и знают наизусть, список никто не зачитывает. Я сажусь напротив Герцен, протягиваю ей левую руку. Легкие осторожные пальцы касаются моей кожи – они всегда теплые, какой бы холод ни стоял вокруг. От нее пахнет миндалем – сладкий аромат с ноткой горечи, взгляд светится мягким теплом.

– Ты готова, Сэйнн? – спрашивает она. Спрашивает только у меня, смотрит только на меня, как будто мы здесь вдвоем.

– Да, – отвечаю я, и на секунду, всего на секунду, мне хочется сорваться с места и бежать. Опрокинуть стол, и пусть пламя никому не нужных свечей отведает на вкус человеческой плоти. Но я остаюсь сидеть и, когда золотистая жидкость вливается в мою кровь, задерживаю дыхание – в этот момент всегда такое чувство, как будто я лечу вниз на очень высоких качелях. Руку, а потом и все тело заполняет приятное, успокаивающее тепло. Герцен что-то ищет на столе, а потом клеит мне на сгиб локтя не обычный пластырь скучного бежевого цвета, а детский, разрисованный цветными рожками с мороженым. Как это мило. Она всегда что-нибудь такое делает.

Кроме ощущения тепла и золотых искр в глазах во мне мало что меняется. Сердце начинает биться чуть медленнее и ровнее, цвета вокруг не такие резкие, будто на них наложили мягкий фильтр, запахи тоже становятся не такими сильными, сливаясь в один аромат большого, помпезного торжества – цветов, дорогого парфюма, паркетной мастики и еще какой-то холодной пустоты, – так пахнет опустевший зал театра после того, как огни погашены и публика разошлась по домам. Я пару раз глубоко вздыхаю, потом начинаю прикидывать, что куплю себе на ту сумму, которую мне переведут в этом месяце. Наверное, какие-нибудь гаджеты из серии «умный дом» – терпеть не могу быт и приветствую все, что его облегчает.

Вечер подходит к концу. Слава богам! Слава Дискордии, которая подарила мне мое темное сердце! С ним у меня теперь та жизнь, о которой я в детстве даже не могла мечтать.

Ведь быть почти человеком можно по-разному.

* * *

«Ты монстр, Сэйнн, – повторяла мать каждый раз, когда ее вызывали в детский сад, а потом в школу. Отец не ходил, у него всегда появлялись какие-нибудь срочные дела. – Ты не человек. Ты монстр».

Она была права. Просто ни она, ни я тогда еще об этом не знали.

В детстве я была ходячей бомбой невероятной разрушительной силы. Меня выводила из себя любая мелочь, я срывалась от одного слова или даже взгляда, брошенного в мою сторону, крушила все на своем пути, била и кусала всех, до кого только могла дотянуться. Я могла запросто наброситься на другого ребенка в саду или на прогулке в парке, разнести в щепки игрушечный домик или растерзать мягкую игрушку. Никакие уговоры и наказания не помогали – моя ярость была такой сильной, что никто не мог со мной совладать. Одногруппники пользовались этим и скоро научились делать так, чтобы я срывалась как можно быстрее. Они трогали мои волосы, прятали мои вещи, отбирали мою еду. Все это доводило меня до безумия.

Когда мне было около четырех, я ударила одного из мальчиков в группе головой об стену, так что он потерял сознание, а с потолка отвалился кусок штукатурки. После этого из садика меня выгнали, а родителям сказали, что мне нужна помощь «специалистов». Началась бесконечная череда разговоров на кожаных диванах у каких-то бородатых мужиков с дипломами в золотых рамочках и участливым, отеческим взглядом, тесты с бесформенными пятнами и странные вопросы – почти всегда одни и те же. Есть ли у меня воображаемые друзья? Не трогал ли меня какой-нибудь взрослый дядя под платьицем? Не боюсь ли я спать одна в комнате? Последний вопрос меня всегда ставил в тупик. Я не понимала, чего можно бояться, когда вокруг никого нет – эти минуты были лучшими в моей жизни.

– Сожалею, но этот случай выходит за границы моей компетенции, мефрау Мартенс, – сказал один из «специалистов» моей матери, пока я ждала в коридоре. – Мы имеем дело с ярко выраженным девиантным поведением, которое, вполне возможно, связано с психическим расстройством. Я рекомендую вам обратиться к врачу. У меня есть знакомый, я могу договориться о приеме…

Я понятия не имела, где находятся «границы компетенции» и почему мое поведение не просто плохое, а «девиантное», но упоминание врача меня насторожило. Мои родители тогда не последовали совету – как раз родилась моя сестра, поэтому им было не до меня, и я целые дни проводила одна в своей комнате, откуда меня выпускали только поесть. Это было не то чтобы очень хорошее время, но дома, по крайней мере, была только мать, занятая ребенком, а отец почти все время проводил в мастерской, так что меня оставили в покое.

Потом началась школа, и каким-то чудом я даже попала в обычную, не для детей с отклонениями, но там я снова оказалась среди людей, и ситуация повторилась. Только теперь я была взрослее, сильнее и соответственно опаснее. После того как я воткнула учительнице в руку ножницы, которые стащила с ее стола, меня увезли в больницу. Там я впервые познакомилась с нейролептиками – болючими уколами, от которых тело становится безвольным, как у куклы, а мозг превращается в вязкий кисель, и с противными таблетками, которые обязательно нужно было принимать под надзором медсестры и после этого показывать ей рот. Это было унизительно. Из больницы меня не выпускали, а от лекарств у меня почти не оставалось сил и ничего не хотелось, даже есть.

Тогда я поняла, что надо действовать по-другому. Надо сделать вид, что я приняла правила игры, надо научиться прятать свою ярость, действовать исподтишка, иначе мне не выжить.

Я начала подробно расспрашивать всех этих дядечек и тетечек с дипломами о том, как мне следует себя вести, а потом выполняла их советы. Скоро на меня просто нарадоваться не могли и очень гордились таким прогрессом.

Через какое-то время меня вернули в школу, и там я обнаружила, что учиться интересно, а еще – что совсем не обязательно бросаться на одноклассника с кулаками, если он сказал какую-нибудь гадость, не обязательно грубить учителям, потому что от этого потом одни проблемы. Гораздо интереснее сделать так, чтобы виновный сам себя наказал. Я еще ничего не знала о своей природе, но уже заметила, что могу заставить обидчиков затеять между собой драку, сделать так, чтобы самые тихие девочки вцепились друг другу в идеальные локоны и ругались, как пьяные матросы. Я не понимала точно, как мне все это удается, – сначала я чувствовала, как внутри меня поднимается волна злости, гигантская, сильная, потом она оказывалась снаружи, прямо передо мной, мою жертву окутывала темная дымка – а после начинался хаос, но к тому времени я уже успевала скрыться, так что на меня никто бы и не подумал. Однажды мне даже удалось провернуть такой трюк со взрослыми. Госпожа Розенберг, преподаватель истории, толстая розовощекая дама, похожая на поросенка, сломала нос господину ван Свитену, тощему долговязому математику, потому что решила, что он как-то неприлично на нее посмотрел. Обоих я потом больше никогда не видела. А все потому, что не надо им было подшучивать над моей мятой и слишком большой рубашкой – родители покупали мне одежду в секонд-хенде, а пользоваться утюгом, как и почти всей техникой в доме, отец мне запрещал.

Все это развлекало меня в однообразных школьных буднях, но радости не доставляло. А в тот день, когда погибла Виктория, я окончательно поняла: я – другая. Я не человек. Мне нужна помощь, нужны ответы, но люди в белых халатах не могут мне их дать. Они могут сделать только хуже. И я стала ненавидеть врачей.