Читать книгу Минимум багажа - Мария Малухина - Страница 5

Всю дорогу до Казанлыка Аля проспала – на Западном вокзале в Бургасе пришлось ждать нужного рейса целых три часа, и к тому моменту, как автобус тронулся со стоянки, Аля выпала из реальности в странный, родившийся из духоты вокзала сон, в котором она бесконечно залезала на шаткую табуретку, чтобы достать что-то с верхней полки Гошиного кухонного шкафа. Ножки у табуретки дрожали, и Аля дергалась от панического чувства неизбежного падения, которое часто накатывало на нее во сне.

Она открыла глаза, когда автобус причалил к обшарпанной станции с сереющими за ней невнятными блочными домами. Этот вид вызвал у нее зудящее воспоминание о спальном районе на востоке Москвы, где она выросла. Потом она переехала ближе к центру, жила в нескольких добротных, идущих квадратом сталинских домах с огромными дворами-садами внутри и успела отвыкнуть от страшноватых панелек, которые легко можно было встретить, отъехав на 6–7 станций от кольца. Она старалась не отъезжать.

Аля быстро кинула плеер и бутылку воды в сумку, выпрыгнула из автобуса и приняла чемодан из рук вылезшего помочь с разгрузкой водителя. Автобус шел дальше, и в Казанлыке, как оказалось, выходила только Аля и средних лет расплывшаяся женщина в плотных, несмотря на жару, черных лосинах. Женщина быстро удалилась куда-то в сторону блочных панелек, автобус уехал, а Аля осталась стоять, зевая, на пустынной станции.

Она зашла в здание автовокзала, нашла советских еще времен туалет с мутно-розовым кафелем, пописала, умылась, посмотрела на себя в зеркало. Вчерашнее вино, видимо, решило не покидать ее так просто и осталось мешками под глазами. Нос начинал облезать, губы потрескались. Надо было приходить в себя.

На выходе из туалета обнаружилось, что телефон опять почти разрядился, но его тусклого сияния в экономном режиме как раз хватило на то, чтобы сориентироваться в окружающем ландшафте и примерно понять, в какую сторону двигаться к центру.

С пространственной ориентацией дела у Али обстояли неважно – она могла с легкостью потеряться где угодно. Когда-то в Нью-Йорке она оценила бездушные номерные названия манхэттенских улиц – они были сделаны для таких, как она. Ее хватало на то, чтобы понять, что за 66 идет 67 стрит, и, соответственно, в другую сторону будет 65. Во всех других случаях спасал телефон или, если повезет, лежащие в гостиницах обычные бумажные карты городов с мультяшными изображениями главных достопримечательностей. Даже в родной Москве она умудрялась теряться в самом центре, нарезая круги до какого-нибудь нового бара, пока ее друзья, теряя терпение, орали в телефонную трубку, что они уже заказали салаты и будут начинать без нее.

Выйдя из здания вокзала – телефон к этому моменту умер окончательно, – она посмотрела по сторонам и решила шагать направо. Слева виднелись какие-то бесконечные заправки, возможно, это значило, что в ту сторону намечается область.

Аля покатила чемодан по неровному асфальту, сплошь покрытому трещинами. Пока что город роз был безумно похож на родную провинцию – правда, без обаяния все еще оставшихся где-нибудь в районе Золотого кольца грязных улиц с деревянными особнячками двухвековой давности.

«Ничего, – подбодрила себя Аля, – мы пока не в центре. Будут мне еще особнячки».

Народу на улицах, несмотря на спадающую к вечеру жару, почти не было. Аля катила чемодан мимо трех-четырехэтажных домов, маленьких и редко раскиданных забегаловок и шиномонтажей, пока, наконец, не приблизилась к огромному красному кубу знакомого по Москве гипермаркета. Она обрадовалась – гипермаркет сулил близость цивилизации, и действительно, прямо за ним обнаружилась эстакада, поднявшись на которую, Аля оказалась на бульваре Розовая Долина. Розовой долиной там, конечно, и не пахло, но улица выглядела довольно оживленной, мимо проезжали машины, а вдали белели неблочного вида дома с магазинами – где-то за ними, по расчетам Али, должен был быть центр.

Через пятнадцать минут Аля докатила свой чемодан до местного туристического центра – тот, конечно, был уже закрыт, но само его наличие предполагало, что центрее ей уже не оказаться. На улице совсем стемнело, и Аля вдруг поняла, что она очень устала. Сегодняшнее утро с ленивым созопольским завтраком казалось невозможным – оно могло, конечно, произойти с ней в какой-то далекой системе координат, но не имело ни малейшего отношения к текущей версии Али.

Она присела на бортик тротуара, мимо проходили парочки, выползшие из душных квартир на вечерний забег по барам. У Али кололо в лопатке и совсем затекло плечо. Надо было просто найти какой-нибудь отель, но на такой серьезный квест у нее попросту не было сил.

* * *

Аля пришла в себя в ближайшем баре, когда официантка со слишком очевидным декольте поставила перед ней большой бокал пива и то, во что она наугад тыкнула пальцем в полностью болгарском меню. «Пилешки хапки», слава богу, оказались всего лишь местной версией куриных наггетсов. Заглатывая кусочки мяса почти не жуя, Аля думала, что этот день прошел практически зря – она ела, и пила, и глядела на мир из окна автобуса, но не сделала решительно ничего полезного.

Она ухмыльнулась собственным мыслям – пара встреч с московским психологом, в общем-то, бесполезных (на подходе к третьей она молча сбежала, так и не заставив себя позвонить психологу и сказать прямо, что она от него уходит), все-таки научили ее ловить себя на глубоком, берущем корни откуда-то из мутного позабытого детства чувстве вины за ничегонеделание. Аля в целом совершенно не умела расслабляться – хотя, конечно, до этого осознания за две часовых сессии она не добралась.

Со своим вечным, идущим по кругу чувством вины перед собой и окружающим миром (за безделье, за недостаточные усилия, которые она прилагала в достижении чего она точно и не знала сама, за мнимую слабость и за все то, что казалось ей непростительным, а на деле было всего лишь простым свидетельством того, что она – живой человек) Аля напоминала собачку, прыгающую через обруч под лихое «Алле-оп!» дрессировщика. С той только разницей, что если раньше ей казалось, что она делает трюк потому, что искренне любит ощущение полета в прыжке, то теперь она начала замечать в левой руке у дрессировщика тоненький хлыст, а в правой – вкусный кусочек мяса.

– Извинявай, свободна ли тази седалка? – прилетевший откуда-то сверху вопрос выдернул ее обратно в барную реальность.

Она подняла глаза – на нее с гримасой вежливого ожидания (полуулыбка в уголках губ, брови вопросительно приподняты, извините, но на самом деле – нет) смотрел темноволосый молодой человек.

– Sorry, come again? – Аля моментально переключилась на другой язык, подумав, уже слыша свой голос, произносящий английскую фразу, что здесь могут и не понять.

– Простите… можно мне тут сесть? – молодой человек ответил на довольно уверенном английском с сильным балканским акцентом и, не дожидаясь ее ответа, опустился на стул напротив Али.

– Эхм… ну, вы как-то сами решили, что вам можно. До того, как я успела вам ответить, – буркнула она себе под нос.

– Можете сказать еще раз? Погромче? Я не расслышал, – молодой человек отпил из большого бокала пива и выжидательно посмотрел на Алю.

– Да нет, неважно.

– Посмотрите сами, вокруг нет ни одного свободного столика. Я вижу, что вам не очень-то нравится, что я тут сижу, но я просто допью пиво и уйду.

Аля не знала, что на это ответить. Раздражало то, что он моментально понял, что ей было некомфортно – вывел на чистую воду. Хотя Аля ужасно не любила «маленькие разговоры», как это называют англичане, с незнакомцами, она всегда держала лицо и была предельно вежлива, надеясь, что собеседник не уловит ее внутреннего отторжения. А этот вот уловил. Молчание затягивалось, ей становилось все более неловко.

– Вы из Англии? – Она была почти благодарна, что он заговорил первым.

– Нет, но я там часто бываю.

– Вы не любите новые знакомства, – это был не вопрос, молодой человек произнес это с безапелляционностью диагноза.

– Так очевидно?

– Вы вся сжались, когда я присел, – он сделал паузу, чтобы подобрать правильное слово для «сжались», но в итоге в его исполнении получилось «сморщились», и Аля невольно улыбнулась.

– А сейчас я вас рассмешил, и вы расслабились. Какое-то неправильное слово сказал, да?

– Да. Но это неважно, по смыслу все понятно было, – Аля скрестила под столом ноги. Прямолинейность собеседника начала раздражать ее еще больше.

– Так откуда вы приехали?

– Из России, – Аля положила в рот очередной кусочек мяса.

Молодой человек внезапно потянулся к ее тарелке, взял два наггетса и закинул их себе в рот. Аля обалдела от такой наглости и уже готова была выразить вслух свое возмущение, когда болгарин, проглотив украденную курицу, расплылся в широкой улыбке.

– О-о-о-о, так вы любите водку!

– Серьезно? Первое, что пришло в голову, да?

– Что же еще? – молодой человек лукаво посмотрел на нее исподлобья и указал пальцем на ее бокал с пивом. – Или вы любите делать «иорш»? Мешать все вместе?

– Откуда ты про ерш-то знаешь? «Йорш» произносится.

– Йорш! Хорошо звучит. От папы знаю – он в Москве в институте учился на химика. Много мне про йорш рассказывал, столько историй! Ты, например, знаешь, что существует крио-йорш?

– Это как? – Аля на секунду забыла, насколько ее раздражает молодой человек, и включилась в разговор.

– Смотри, тут все дело в технологии. Шаг первый – получаешь мороженую водку. В… такие пластиковые коробочки, куда кладешь лед…

– Форма для льда?

– Да! Наливаешь туда водку, а потом наверх льешь жидкий азот.

– И где брать жидкий азот?

– Ну, так это если ты студент-химик, у тебя есть жидкий азот. Потом водка затвердеет, превратится в кубики. А кубики кидаешь в пиво!

– А почему нельзя просто в морозилке водку заморозить?

– Ну не получится крио тогда. Как это? «Херня» получится, – «херню» он сказал по-русски и радостно улыбнулся, вспомнив правильное ругательство. – А если азотом слишком заморозить, то может весь стакан пива замерзнуть.

– То есть весь кайф в пропорциях?

– Весь кайф в точности.

– Ты тоже химик, да? – Аля потянулась за последним кусочком курицы, но захватила пальцами пустую тарелку.

Молодой человек тем временем подозвал официантку и сделал какой-то заказ.

– Не волнуйся, – заверил ее болгарин. – Через десять минут все принесут – много всякой еды. Я у них все время бываю, знаю, что тут лучше всего. И да, я тоже химик. Как догадалась?

– У тебя была такая безуминка в глазах, когда ты об азоте говорил. Всегда видно, когда человек говорит о том, что любит.

– Тебя как зовут?

– Аля.

– Это Алина?

– Нет, это Александра. Но мне не нравится «Саша», поэтому я Аля.

Официантка принесла огромную тарелку, занявшую все пространство стола между ними, и еще два бокала пива. На тарелке лежали всех мыслимых форм и видов колбасы, колбаски, сосиски и прочие мясные штучки, для которых у Али совсем не нашлось названия.

– Только не говори, что ты веган, – молодой человек подхватил на вилку длинную колбаску и откусил половину.

– На вегана можно и обидеться, – Аля поймала кусок местной салями и отправила его прямиком в рот. Остро, но вкусно.

– Ты так и не спросишь, как меня зовут?

Аля с преувеличенным интересом уставилась в тарелку, выбирая, что бы попробовать следом.

– Сашко, – представился Алин собеседник, не дожидаясь вопроса. – Мы… это… не помню слово. Одинаковые!

– Тезки.

– Тезки!

Сашко поднял в воздух бокал с пивом, и Але пришлось чокнуться. Она начала второй бокал. Пиво было таким холодным, что от стакана сводило пальцы.

– Cheers!

– Cheers!

* * *

– Секса у нас не будет, да? – голос Сашко из-за двери.

Испугала мальчика.

– Ты как вообще? Все нормально? Можно я зайду?

– Подожди снаружи! Все ОК. У тебя йод есть? Или какой-нибудь спирт?

– Открой зеркало – там за зеркалом шкафчик, на второй полке снизу афтершейв. Нашла?

– Да, спасибо.

– Ты точно ОК?

– Ага.

Аля посмотрела на свое всклокоченное отражение. Окей-окей. Вдох-выдох. Спокойно. Губы распухли – конечно, целовались в такси всю дорогу, продолжили уже на кровати, продолжили, правда, не очень удачно. Левый Алин сосок покраснел и, кажется, почти начал кровоточить.

Вообще, идея проколоть сосок была совершенно спонтанной. Более того, любые телесные модификации воспринимались Алей без особого восторга – конечно, кроме с детства проколотых двух дырок в ушах, – тут у нее вопросов не возникало. У нее никогда не было желания сделать тату – она боялась, что выберет какую-нибудь ерунду, которая через пару лет ей надоест, и придется долго, болезненно, да и не факт, что успешно, сводить картинку.

Когда-то на послешкольном кружке по танцам в ее группе была девочка – красивая, тонкая блондинка, дочка кого-то ужасно богатого – яростный, полыхающий изнутри трудный (а бывают они вообще легкими?) подросток.

Она совершенно упоительно хамила преподавателям, уборщице танцевальной студии, трамвайным контролерам – в общем, всем взрослым, пытавшимся хоть как-то упорядочить ее буйное существование. Аля, никогда с ней близко не общавшаяся, тихо ей завидовала – у нее была кишка тонка так себя вести, хотя, конечно, ужасно хотелось.

Однажды эта Алина или Алиса (она точно не помнила) появилась с выражением такого чистого триумфа на лице, что ее тут же, безо всякого дополнительного приглашения, окружили девчонки. Алиса (пусть будет Алиса) открыла рот, и все замерли. Им было по четырнадцать, они все еще ходили в школу со здоровыми рюкзаками, а не с сумочками, только начинали краситься блесками для губ и уже год как гордо носили лифчики.

Содержимое Алисиного рта они видели только на разворотах Cool Girl. Это была здоровенная серебристая штанга с двумя шариками на концах, продырявившая язык прямо по центру. Алиса шепелявила, штанга болела, язык кровил, родители не знали ничего. Статус Алисы в танцевальной группе был после этого недосягаем и непоколебим. Стоило кому-то в нем усомниться, как она довольно отвратительным движением высовывала наружу один кончик штанги и медленно проводила им между обсыпанных розовыми блестками помады губ. Вопросов ни у кого больше не возникало.

Аля про нее и помнить не помнила до того момента, как за несколько недель до отъезда в Болгарию не оказалась в тату-салоне. Ее давняя подружка работала там администратором, и после вечера в баре они вдвоем завалились к ней на работу – благо тату-салон, он же барбершоп в самом центре, был в тот день открыт круглосуточно.

Забитый по самую шею татуировщик Иванятка, как он сам себя называл, выводил контуры масштабной японской гравюры на спине очень белого и рыхлого мужчины средних лет, который тихо кряхтел при каждом прикосновении машинки. Странно, но на белом жире спины вырисовывающийся Иваняткиными усилиями огромный карп обещал выглядеть даже изысканно, как будто его обладателем был не успешный начальник какого-нибудь офисного звена, а дебелая хозяйка борделя, воспитывающая выводок юных гейш где-нибудь в средневековой Осаке.

Аля с подружкой пили пиво и хохотали над Иваняткиными шутками, белый мужик кряхтел и не участвовал в общем веселье, на телефоне копились сообщения от Гоши, на которые Аля периодически выдавала с опечатками «бду поздно непержвай я с подругойвсеок».

Через полтора часа Иванятка обмотал оформившегося карпа прозрачной продуктовой пленкой и отправил мужика восвояси до следующего раза, а еще через десять минут Алина подружка вместе с татуировщиком взяли ее на слабо, и, поскольку она была не настолько пьяна, чтобы согласиться на тату, было решено делать пирсинг.

Поломавшись десять минут, Аля как раз и вспомнила про девочку Алису – после этого выбора уже не было, в двадцать семь лет Аля могла себе наконец позволить ее уделать или, по крайней мере, приблизиться к этому ментальному призраку четырнадцатилетней умопомрачительно наглой сопли. На язык она, правда, не решилась – все-таки ставить ученикам английское произношение с хромированной палкой во рту было сомнительным удовольствием, поэтому решено было колоть невидное – сосок. Почему левый? Тут у Али никакого объяснения не было, просто левый.

Когда Иванятка взял в руки странного вида ножницы с петлями на концах, у нее возник порыв натянуть лифчик и рубашку и рвануть из тату-салона к чертовой матери, но она закрыла глаза, покрепче вжалась в спинку кресла и перенесла следующие пять минут довольно стоически.

По дороге домой она купила в круглосуточной аптеке хлоргексидин и исправно обливала им заживающий прокол и торчащую из соска маленькую штангу – выбор формы сережки был, конечно, запоздалой пикой девочке Алисе.

Гоша к пирсингу отнесся довольно спокойно, но старался лишний раз к левой груди не прикасаться, и все было прекрасно, ранка почти полностью зажила, но пять минут назад этот дурной болгарский Сашко – красавчик, конечно, с его темными глазами и улыбкой слишком большой для худого лица, – выдернул пирсинг практически с мясом. Случайно увлекся в темноте. И вот теперь Аля, стоя в одних трусах в его ванной комнате и закусив губу до черных кругов перед глазами, лила на ранку афтершейв с сильным «мужским» одеколонным запахом. Щипало нечеловечески.

* * *

– Точно все в порядке? Не болит? – Сашко насыпал в турку кофе и поставил его на плиту.

– Болит. Но пройдет. Не беспокойся, в общем, – Аля сидела на угловом диване на его небольшой кухне, укутавшись в вытянутую Сашко откуда-то из недр шкафа безразмерную толстовку.

– Я не хотел, правда. Даже не заметил, что у тебя там… Круто, кстати. Очень сексуально. Никогда ни на ком вживую не видел до тебя. Хм, ну и на тебе как раз не увидел.

Сашко достал с верхних полок пару упаковок с печеньем, высыпал их в большую глубокую тарелку и выставил на стол перед Алей.

На кухне, да и везде, где Аля успела побывать в его небольшой квартире, было очень чисто. Это была определенно мужская квартира – не было никакого намека на женскую руку, и в душе на полочке сиротливо стоял один темно-синий шампунь и один не менее темно-синий гель для душа. И все же здесь было уютно. Аля с любопытством уставилась на батарею баночек с приправами, выстроившихся ровным рядком на вытяжке.

– Ты любишь готовить?

Сашко, помешивая кофе, обернулся.

– Да, очень. Я же химик.

Аля улыбнулась.

– Ах да. Ты же химик.

Сашко снял турку с плиты и достал из шкафчика две расписных коричнево-желтых чашки с национальным болгарским узором – Аля пару раз видела такие в ресторанах, но ни разу пока не натыкалась на них в продаже.

– Молоко? Сахар?

– Молоко, без сахара.

Сашко поставил перед ней чашку с кофе и сел напротив на табуретку. За окном светало. Окна квартиры выходили в сад, и ветки массивной яблони были так близко к открытому окну, что Аля могла разглядеть капли росы, медленно падающие вниз с наливающихся яблочных эмбрионов.

Перехватив Алин взгляд, Сашко встал, перегнулся через подоконник и сорвал два кислых крошечных яблока. Он кинул одно из них Але, но, испугавшись быстрого движения, она не смогла вовремя подставить руки, и яблоко упало на диван рядом с ней.

– Извини, проблемы с координацией.

– Ты, наверное, дико уставшая – всю ночь не спала, – по его тону было сложно понять, дразнит он ее или нет.

– Ну, ты же тоже не спал всю ночь.

– Не, я бодр! Я бодр как никогда! – Сашко вдруг доверительно наклонился в Алину сторону и перешел на драматический шепот. – Я не могу быть уставшим, мне через час на работе надо быть. Если я сейчас расслаблюсь, я себя от кровати не отскребу.

– А почему шепотом? – шепотом же ответила ему Аля.

– Чтобы организм не понял, – с хитрой улыбкой Сашко отхлебнул кофе и, крепко зажмурившись, откусил сразу половину мелкого яблока.

* * *

Он ушел на работу, чмокнув ее на прощание в щеку, и Аля отпрянула, растерявшись от неожиданности жеста, а потом, слоняясь по залитой солнцем квартире, не могла перестать думать, не обидела ли его своим невежливым рефлексом. Может, он и не заметил.

Перед уходом он предложил ей чувствовать себя как дома.

– Не боишься, что я исчезну с твоим Маком и всей остальной техникой?

– Такая тихоня, как ты? – фыркнул он в ответ.

– Разве у тихонь бывает пирсинг? – парировала Аля.

– Я бы сказал тебе, почему у тебя пирсинг, но не скажу, – как раз после этой фразу Сашко потянулся к ее щеке со своим внезапным поцелуем.

Аля никак не могла сообразить, нравится ли ей этот внезапно возникший из ниоткуда человек. Помимо безусловной обаятельности в нем было что-то, от чего у нее свербело внутри, он будто бы смотрел вглубь нее, замечая там что-то, чего она сама увидеть не могла, и это тайное знание о ее существе каким-то образом ставило его на ступеньку выше Али.

«Какую же фигню я себе выдумываю», – дойдя до кухни, Аля налила в стакан воды из крана.

Вода оказалась такой холодной, что заныли зубы. В голове переваривалась каша из остывших мыслей – сказывалась практически бессонная ночь.

Аля прошлепала босыми ногами в спальню и попыталась закрыть жалюзи, но сначала потянула не за ту веревку, и, издав звук расколовшегося ореха, перекладинки штор застряли в перекошенном состоянии.

– Твою же! – Аля опять дернула за веревку, и жалюзи перекосило еще сильнее.

Сил распутывать застрявшие шторы не было. Аля забралась в чужую постель, легла на спину и, закинув правую руку на лицо, прикрыла глаза от солнца сгибом локтя. Она всегда засыпала в этой позе – одна рука на глазах, другая за головой – хенде хох, кляйне фройляйн, как себя ни загораживай, от снов не отгородишься.

Ей опять снилось, что она дома – по крайней мере, в том месте, которое было домом до совсем недавнего времени, – в Гошиной квартире. Он стоял у плиты на кухне и помешивал что-то деревянной лопаткой в глубоком азиатском воке. Аля хотела подойти поближе, но тут – как это часто бывает в искаженной реальности сна – она вдруг заметила на внутренней стороне своих рук глубокие порезы. Это не было похоже на результаты подростковых игр с одноразовыми лезвиями – из ее ран совсем не сочилась кровь. Скорее это было похоже на то, как иногда в научпоп-передачах показывают ход пластических операций – надрез уже произведен, хирург раздвигает кожу в стороны, виднеется жир и невнятная масса того, что под ним. Через практически бескровные надрезы на Алиных руках проглядывал тот самый жир (хотя откуда бы столько на ее довольно худых руках), а за ним почему-то сразу белели кости.

– Гоша, Гоша, посмотри на мои руки! Смотри же! Посмотри! Тут кости! – во сне ее охватила паника, она никак не могла отвести взгляд от отвратительного зрелища.

Отвлекшись от готовки, Гоша повернулся в ее сторону и взглянул на ее руки. Совершенно не изменившись в лице, он продолжил помешивать невидимую за высокими стенками сковороды еду.

– Ты не видишь, что ли? У меня тут порезы! На руках! С костями! Гоша!

– Да ничего страшного, порезы как порезы, что ты орешь? – голос Гоши звучал так спокойно, что Аля заорала.

– Как ты не видишь? Гоша?! Гоша?!

Аля проснулась с диким, яростным визгом внутри. В Сашкиной квартире было абсолютно тихо – только тикали часы на стене.

Она спустила ноги с кровати, вытерла майкой пот в ложбинке между грудей. В голове все еще звучал собственный крик – он резонировал от всего ее тела, вибрировал где-то в районе солнечного сплетения и никак не мог успокоиться.

В комнате было душно – воздух поступал только через небольшую открытую форточку.

Толком не соображая, она подошла к окну, машинально распутала застрявшие в перекошенном положении жалюзи и открыла обе створки нараспашку. В комнату вместе с обрывками разговора влетел запах кофе и крепких сигарет – два невероятно советского вида деда в трениках и белых кепочках сидели под окном за вытащенным прямо на узкую улочку шатким столиком и играли в шахматы. Внутреннее эхо кошмара потихоньку затихало.

– Новый день. Просто еще один день, – сказала вслух Аля, и один из старичков с любопытством поднял голову в ее сторону. Она неловко улыбнулась.

– Добро утро, госпожица!

– Добро утро!

* * *

Через пару часов Аля совершенно обжилась в чужой квартире.

Она приняла душ, вытерлась своим пляжным полотенцем, закинула одежду в стиральную машину и запустила цикл.

На кухне у Сашко нашелся зеленый чай в блестящем пакете с китайскими иероглифами – видимо, заказанный с иБэя. Позже Аля поймет, что совершенно обычный по ее московским меркам листовой тегуаньинь или улун на рядовой болгарской кухне были экзотикой.

У большинства ее будущих болгарских знакомых можно будет с трудом допроситься чая в пакетиках, и чаще всего это будет даже не обычный черный или зеленый, а «билков чай» – сбор из трав, растущих на склонах Рильских или Родопских гор. Ее привычное русское чаевничанье каждые пару часов будет встречаться нескончаемым потоком шуток и острот, ну а пока – пока на этой солнечной кухне был хороший зеленый чай, простой заварочный чайник из «Икеи» и холодильник, доверху забитый продуктами. Этого было достаточно.

Открыв в первый раз хромированную дверь, увешанную магнитиками из разных городов, она ухмыльнулась. У ее нового знакомого был тот же хомячий синдром, что и у нее самой. Она всегда забивала холодильник и кухонные шкафчики про запас, покупая гораздо больше продуктов, чем могла съесть. Еда портилась, треть приходилось выкидывать, бойфренды и соседки по квартирам ругались, но она не могла ничего с собой поделать.

Возможно, в какой-то прошлой жизни она умирала от голода, и этот страшный опыт сохранился где-то на самом донышке подсознания. В этой инкарнации за все 27 лет голодать ей не доводилось ни разу, но она никогда не пыталась бороться со своим иррациональным порывом – где бы она ни жила, вид полного холодильника всегда имел хороший успокоительный эффект.

На кухонном столе она разложила всю свою разномастную технику, воткнув зарядные устройства в рядок розеток над столом. Здесь все было сделано удобно – на расстоянии вытянутой руки. Казалось, сидя за столом, можно было дотянуться до чего угодно или, в крайнем случае, сделать всего один лишний шаг.

Отхлебывая из чашки зеленый чай, Аля ждала, пока окончательно разрядившийся ноутбук проснется и загрузит рабочий стол. В этой случайной квартире она неожиданно почувствовала себя нормально – впервые, пожалуй, за несколько последних месяцев. Но что будет дальше – да хотя бы вечером, когда Сашко придет с работы?

Она не знала, хочет ли она с ним спать, хочет ли провести в этом городе, который она толком не успела разглядеть за вчерашний вечер, несколько дней? Недель? Хочет ли она, едва сбежав от одних отношений, сразу очнуться в некоем подобии других, пусть и всего на пару дней? Или просто пожить у этого беспокоящего ее мальчика пару дней, поспать на кухонном диванчике – он достаточной длины, можно даже вытянуться в полный рост, поболтать с ним о его химии?

То, с какой легкостью он оставил ее у себя дома, давало повод думать, что он не будет против, если она решит остаться.

Компьютер наконец вернулся к жизни. Кликнув на треугольную иконку доступа в Интернет в правом нижнем углу экрана, она обнаружила, что доступ к вайфаю запаролен, и вдруг поняла, что у нее даже нет номера Сашкиного телефона.

Аля решила вернуться в спальню, где на небольшом рабочем столе стоял обтекаемый маковский моноблок. Над столом висели полки, заставленные книгами – непонятные, видимо, химические тома со смутно знакомыми со школы формулами на обложках, руководства по бизнес-администрированию и пара продвинутых учебников английского. На одной из полок перед книжным рядом стояла фотография более чем вековой давности – в углу черно-белого фото стояла дата 1907.

На фотографии белело одноэтажное здание с верандой, укрытой черепичным навесом – судя по вошедшей в кадр белой вывеске со словами «Розово масло», здание было частью фабрики. Перед ним с дюжину людей застыли в вечности в невероятно динамичных для фотографии такой давности позах. Аля привыкла к постановочным фото того времени – в ее семейном альбоме сохранилось несколько портретных пра-пра-карточек, но эта фотография была совсем другой.

С левого края, почти выходя за рамки кадра, замер мальчик лет семи в матросском костюмчике и широкополой соломенной шляпе, его левая рука застыла на полпути к лицу. Казалось, что, если снять фотографию с «паузы», его указательный палец через пару мгновений окажется прямехонько в носу.

Рядом с ним усатый мужчина в белой рубахе и кожаном фартуке льет что-то (то самое розово масло?) из гигантского глиняного кувшина – вот-вот выскользнет из рук! – в деревянную кадку. По другую сторону кадки сутулый грузный мужик в кепке и с сигареткой в зубах – вот она, балканская безмятежность – совсем не спешит помогать своему нагруженному тяжелым кувшином коллеге.

Недалеко от них, в самом центре композиции, вокруг вынесенного на свежий воздух стола – владельцы фабрики, трое мужчин в добротных костюмах-тройках. Один сидит, грустно уставившись на стоящие на столе колбы и склянки – видимо, какой-то дистиллят розового масла, второй смотрит куда-то вдаль, за границы кадра, а третий – немного похожий на Николу Тесла в легкомысленной шляпе-канапе, в руках у него огромная учетная книга, раскрытая ровно посередке.

Справа от них подросток-разнорабочий держит на плечах корзину с розовыми лепестками – корзина размером с половину его самого, и кажется, что лепестки вот-вот выпадут из нее наружу и разнесутся легким летним ветерком по двору фабрики. Они застрянут в волосах девочки в длинном светлом платье и туфельках на застежке, пролетят мимо еще одного костюмного господина – этот снял пиджак – жарко же – и стоит почти спиной к камере в своих плотных брюках и белой рубашке со стоячим воротничком (больше таких стоячих не делают) и сатиновом жилете, отражающем солнечные блики, – и осядут на траву где-то в юбках молодой женщины с правого края фотографии. Она стоит так далеко, что ее лица почти не видно, но кажется, что она улыбается. Осиная талия, белая шляпка, прямо за ней – огромные металлические чаны, а в них – текучее, золотое, сбивающее с ног своей тяжелой терпкостью то самое розово масло. Такая вот фотография.

Аля поставила рамку на место и обнаружила, что прямо под ней на полку был прилеплен цветной стикер с набором цифр, слишком длинным, чтобы быть чьим-то телефоном. Вернувшись на кухню, она вбила комбинацию в компьютерное окошко, и связь с внешним миром была восстановлена.

* * *

Аля не знала, когда хозяин квартиры обычно возвращается домой, а вопрос ключей они с Сашко как-то не успели обсудить до его стремительного утреннего исчезновения. Поскольку прогулка по городу ввиду отсутствия ключей и особого желания отпадала, Аля решила выработать хотя бы какой-то план действий.

Открыв перед собой ноутбук, она задумалась. Решения о собственных передвижениях приходилось отложить до прихода с работы ее нового знакомого, и на Алю вдруг навалилось беспокойство – как будто все стыки, все органы внутри были размазаны, размыты и заблюрены в одно неопределимого цвета мягкое месиво.

Такое рыбное – как она сама это называла – состояние накатывало на нее каждый раз, когда размывались границы контроля, когда ситуация выскальзывала из ее рук, и от нее самой ничего не зависело.

Пытаясь отогнать тревогу, она залезла в почту и написала коротенький имейл ученику-галеристу – дала знать, что в ближайшие несколько дней готова к занятию. Никто не знал, как все может измениться даже к концу сегодняшнего вечера, но, по крайней мере, у Али была иллюзия того, что существует план, который можно с легкостью проиграть в голове. Да-да, сегодня, завтра и послезавтра я буду в тихой солнечной квартире вбивать в резиновую твою башку сослагательное наклонение и грызть кислое яблочко прямо с этого самого дерева.

К ее удивлению, ответ пришел почти мгновенно – и совсем не тот, что она ждала. Господин галерист спрашивал, не будет ли ей удобно позаниматься прямо сейчас – ну, или, допустим, через полчасика. Завтра и послезавтра тяжело – у брата в выходные юбилей, через два дня открываем выставку, вы знаете, милая, как оно.

Аля почесала ногу – на голени отходил обгоревший кусочек кожи. Ну что ж, деньги лишними не бывают, а полтора часа в компании Алексея Игнатьевича (Игнатьевича она прекрасно помнила, а вот Алексей каждый раз упорно вылетал из головы, и пару раз она называла его то Андреем, то Александром, пока, в конце концов, не начала перед занятиями писать себе ручкой на внутренней стороне ладони «Леха», большие корявые буквы прекрасно врезались в память, и проблем с именем больше не возникало) обещали вывести ее из навалившейся апатии.

* * *

Следующие два часа пролетели почти мгновенно – за полчаса Аля немного собралась с мыслями, нашла в чемодане приличную чистую футболку, полистала свои программы и вспомнила, какую тему они с Игнатьевичем мучили в последний раз. Потом заварила себе две порции кофе, перелив его в массивную керамическую пивную кружку, стоявшую за стеклом в одном и Сашкиных кухонных шкафов, и нажала на нужный контакт в скайпе.

Связь, к счастью, оказалась чистой, и они с галеристом поплыли по привычным водам английского для продолжающих. С продолжающими Аля, конечно, галеристу льстила – дальше начинающего ему продвинуться не удавалось, но он был из тех, кого тотально деморализует собственный неуспех, поэтому – по его же собственной инициативе – они медленно ползли вперед, брались за слишком сложные для него темы, в общем, теряли время.

Как преподаватель, Аля поначалу совсем не хотела идти у него на поводу, но в какой-то момент поняла, что свободно говорить по-английски Леха так, наверное, никогда и не начнет. Зато осилив очередную тему или, по крайней мере, решив так для себя, этот сверхдостигатель уходил от нее в отличном настроении. Напряженный все полтора часа, он под конец оттаивал, расслаблялся и начинал говорить о своем деле.

Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.

Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого, даже уютного ежедневного существования людей, ее создававших. В рассказах галериста они почти звучали его родственниками – чудаковатыми любимыми дядюшками, о которых всегда есть несколько забавных историй.

Родственные отношения с великими Игнатьевич продлевал за рамки работы. Аля, пару раз занимавшаяся с ним в его небольшой холостяцкой квартире на Китай-городе, была совершенно поражена размахом его коллекции антикварных вещиц, каждая из которых хоть каким-нибудь боком да касалась истории живописи. Даже у такого весьма обеспеченного человека не хватило бы средств скупать личные предметы пользования прерафаэлитов или передвижников, поэтому галерист дотягивался до великих через одно рукопожатие. В его квартире обрели дом зингеровская ножная швейная машинка, принадлежавшая когда-то музе Дейнеки Серафиме Лычёвой, потемневший от времени ножик для писем начальника почтового департамента Фёдора Прянишникова – покровителя Репина, и даже металлическая заколка для волос, которую, как утверждал галерист, можно было увидеть на портрете Натальи Петрункевич кисти художника Ге. Правда, погуглив дома ради интереса последнюю картину, Але так и не удалось разглядеть никакого металла в темных косах замершей у раскрытого в майский лес окошка Натальи Ивановны.

Сегодняшнее занятие, к Алиному сожалению, проходило без отклонения от заданного грамматического курса – о тдохнувший и загорелый Игнатьевич был как никогда уверен в собственных лингвистических талантах и совершал бесконечно поправляемые Алей ошибки с особым энтузиазмом.

Она не любила свою работу – не ненавидела, но и не получала удовольствия. Аля оказалась в инязе из-за неплохих способностей к изучению языков, настояния матери и отчима, решивших, что знающий английский язык всегда себя прокормит, но больше из-за совершенного отсутствия малейшей страсти или интереса к какой бы то ни было профессии.

Ее друзья, которых с недавнего времени было принято описывать смешным гибридным словом «креаклы» (кентавры? гераклы? – античность кокетливо выглядывала из-под сурового классового сокращения), уже успели влюбиться в свои профессии, не преуспеть и разочароваться, преуспеть и влюбиться еще больше, поменять три раза институт, направление, географию – в общем, переживали свои сложные романы с призванием, в то время как Аля спокойно катилась по готовым рельсам – магистратура, фриланс, письменные переводы, ученики. Денег всегда хватало, но…

«Но» периодически возникало в Алиной голове после особо изматывающих занятий, после дежурных ссор с матерью, смен квартир, неудавшихся уходов от Гоши – в общем, в моменты, когда, лежа под одеялом носом в подушку, ставишь под сомнение каждый сделанный или не сделанный до сих пор выбор. Обычно Аля так и засыпала, вяло гоняя по кругу обвинения себя и других во всем этом несчастье, а просыпалась на следующее утро уже починившейся – за ночь мозг загонял сомнения куда-то в самую глубь, оставляя утренней Але только мутное, но быстро смываемое горячим душем чувство вины.

Сейчас, слушая вполуха и машинально поправляя делающего вслух очередное упражнение галериста, Аля думала о том, как она ему завидует. И всегда завидовала, просто раньше признаваться себе в зависти было равносильно признанию себя не самым лучшим человеком. Теперь, оставив Гошу одного на созопольском пляже, считаться хорошей уже не приходилось. Неожиданно для себя Аля расслабилась и разрешила себе остро и совершенно без стыда завидовать этому загорелому мужчине, влюбленному в свои коллекционные штучки-дрючки, готовому ругаться, орать до хрипоты, гонять взмыленной лошадью по всей Москве, но привезти выставку вон того француза или вот этого немца.

– Такие работы, Алечка, вы за-ка-ча-е-тесь, вот приглашение – где у меня были приглашения? – приходите на открытие, друзей берите, будем смотреть, будем жрать этого мерзавца глазами!

Такой любви внутри нее не было. И ей стало грустно, но она позволила этой грусти быть и довела до конца урок, и выключила скайп, и села у окна, и не стала комкать эту грусть и запихивать ее на самое дно себя.

Во входной двери повернулся ключ – вернулся домой Сашко. Он зашел к ней на кухню, кинул на стол пластиковый пакетик, из которого пахло чем-то свежеиспеченным.

Аля открыла – от лежащей внутри свежей баницы шел пар. Она оторвала себе кусок – слои теста, белейший сыр, жирные пальцы – так вкусно и горячо!

Сашко плюхнулся на кухонный диванчик рядом с ней.

– Что делаешь?

Аля посмотрела на него и улыбнулась во весь рот.

– Грущу!