Читать книгу Сказка о квартире-избушке, Ленке-старушке, Бабе-яге, Кощее, Иване и его «харлее» - Мария Мартова - Страница 9

А Иванушка,

буйна головушка,

проснулся-пробудился зорькой раннею,

зорькой-зорюшкой, с красным солнышком,

с солнышком красным,

утречком ясным.

Знать, и день будет добрым,

знать, и дух будет бодрым.

Иванушка улыбается,

жизнью наслаждается.

Сладенько потянулся,

да назад не разогнулся.

Плечо его битое скрипит,

колено натертое болит,

брюхо голодное урчит.

Вскочил на обе ноги,

а с места сойти не моги.

Разогнулся Иван наконец

и огляделся окрест.

Очами моргает,

туго соображает.

То ли чудо ему почудилось,

то ли где-то это пригрезилось,

то ли сон кошмарный приснился,

то ли триллеров он нагляделся.

Вокруг заросли дремучие,

в траве звери рыскучие,

в небе птицы летучие.

И вспомнил Иван,

что в сказку попал,

вспомнил, что зло с ним случилося,

горе с ним приключилося.

И стал Иван

ни бодр, ни удал.

От долгих скитаний,

тяжких испытаний,

страхов-мучений,

бедствий-лишений

раскис он душою,

поник головою,

хнычет, унывает,

как быть дальше, не знает.

Нету хода из кущ чародейских,

нет конца у козней злодейских.

Иван сильней погрустнел,

но вдруг пред собою узрел

бел камень огромный огромный,

камень каменный, стопудовый.

А на нем слова таковые:

«Направо пойдешь – богатство найдешь,

прямо пойдешь – жену обретешь,

а налево пойдешь – убит будешь».

Иван думает:

– Что за напасть?

Опять та же страсть.

Знать, меня, дурака, дурила,

за нос водила,

кругами кружила

нечистая сила.

Снова Иван у начала пути,

снова ему идти и идти.

Вновь Иван перед камешком встал,

головушку почесал,

думу трудную думать стал.

Назад идти ему неохота.

Как там пройти? Одно там болото.

В правом краю Иван побывал —

чуть жизнь понапрасну свою не отдал,

и ларец потерял,

и богатств не нажил,

и иглу упустил,

иглу со смертью злодея,

со смертью Кощея.

Трудна задача Ивану досталася —

лишь пара дорог у Ивана осталася,

пара дорог

для Ваниных ног:

либо налево за смертию верной,

либо прямо за женою-царевной.

Уж налево идти потерпелося,

живота погубить не хотелося.

А дорога вперед

манит, зовет.

Там ждет Ивана она —

царевна-жена.

От соблазна такого,

коварного, злого,

Ивана замутило,

аж сердце защемило.

Сердце вещее ему говорило:

– Иванушка, не торопися,

на чужой не женися.

Лишь одной ты дорог и мил,

лишь Аленушкой только любим.

И Иванушка сокрушается,

с сердцем своим соглашается.

Об Аленушке милой печаль,

лишь Аленушку только и жаль.

Но где же нынче Ивана подруга?

Не забыла Аленушка верного друга?

Ваня вздох глубок испустил,

низко голову уронил.

Хоть плачь, хоть грусти,

а надо идти.

Все одно – делать нечего,

все одно – винить некого.

– А может, – Иван смекает,

сам с собой размышляет, —

может, не так уж дурна

царевна. Какая она?

И Ивану пред очи представилась

дочка царская, краля-красавица:

вся в шелках серебристых,

в соболях и лисах пушистых,

в сапфирах-жемчугах,

в сафьяновых сапогах,

в брильянтовых застежках,

в кольцах да сережках.

Холопами окружена,

величественна и нежна.

Пальчиком поведет —

к ней прислуга идет,

всякий спешит,

угодить норовит:

кто яствами угощает,

кто сказками потешает,

кто песнями услаждает,

кто плясками забавляет.

И сидит царевна-красавица

там, где сидеть ей полагается, —

в тереме огромном,

драгоценностей полном,

сидит и скучает,

вздыхает, зевает.

Чего-то ей не хватает.

В окошко поглядывает,

жениха себе все приглядывает.

Иванушка умом шевельнул

да быстро себе смекнул:

– Чего же мне нынче теряться?

Не худо и попытаться.

За все потери-лишения

будет сладкое мне утешение,

за все мученья-страдания

будет доброе оправдание.

Не будет для Лены

лучше замены.

Так Иван порешил,

выбор свой совершил,

выбор трудный, по силам не всякому.

Так решил удал удалец,

подскочил Иван-молодец

и пошел дорогой прямою

за царевной-женою

в дали неведомы,

в страны не хожены,

не думая, не гадая,

на случай уповая:

авось пронесет,

небось бог спасет.

Долго ли, коротко ли Иванушка бродит,

ясно солнце к зениту восходит.

Солнце лучами играет,

Иванушку согревает.

Иванушка весел идет,

гладко дорожка Ваню ведет.

Легок ветерок над Ваней витает,

свежесть-прохладу ему навевает.

Птицы на ветках поют-заливаются,

усладить Ивана стараются.

Он идет, не останавливается.

Все ему любо, все ему нравится.

Скоро путь стелется,

да не скоро сказка сказывается.

Терем царевны все не показывается.

Много верст уж он прошагал,

утомился, устал.

Еле ноги бедняга несет,

того и гляди, сейчас упадет.

Встал Иван, чтобы дух перевесть.

Глядь! Чтоб ни встать ему и ни сесть.

Пред ним как на ладони,

нет, не царские не покои,

не терем девичий,

не чертог сказочный,

а поляна лесная,

поляна большая,

с деревьями вековыми,

с кустами густыми,

с травами пряными.

Деревья головы склоняют —

тень напускают.

Кусты от ветра укрывают,

от глаз чужих оберегают.

Травы мягко стелются,

шелком переливаются.

И нет на поляне

ни единой твари:

ни зверя рычащего,

ни сокола летящего,

ни гада ползучего,

ни комара пискучего.

Тишина и спокойствие —

одно удовольствие.

Однако Иван к покою не приучен,

горькой сказкою крепко научен.

Ступить на поляну Ваня страшится,

подвоха нежданного Ваня боится.

В травушках мирных,

в былинках невинных,

в ягодках-цветочках,

в деревьях-кусточках —

во всякой растительности

грезятся Ване большие опасности.

Стал Иванушка зорко приглядываться,

стали страхи его оправдываться.

Видит, посередь поляны пенек,

мал пенек, невысок.

Только пенек, не будь простой деревяшкой,

вскочил неваляшкой

на обе на ножки,

как резвая блошка.

А это не блошка, а дед,

в мышиную шкурку одет,

заместо кожи – кора тополиная,

заместо ножек – копыта козлиные,

на голове – рожки,

на ножках – лапти,

правый с левым перепутаны.

А сам дедок,

что малый сверчок,

на Ваню пугливо взирает,

зелеными глазками моргает,

руками-веточками помахивает,

жалобно попискивает.

И вспомнил Иван,

что чудо такое прежде видал.

Смотрит на лес,

а лес полный чудес:

сто дедов, как один,

друг от друга неотличим.

И числом их не мерено,

и счетом не считано.

Все мелкие, пустяшные,

тихие, нестрашные.

Глядит он на них умилительно,

говорит он им повелительно:

– Кто вы такие,

твари лесные?

Держит ответ

старший дед:

– Не прогневайся, добр человек.

Я уж пожил на свете век,

сам ума нажил

и другим одолжил.

Позволь слово молвить,

изволь слово слушать.

Я леший, старец лесной,

а это братцы лихие со мной.

Мы лес оберегаем,

путников пугаем.

Только зазря умиляешься,

над бедными насмехаешься.

Сила наша ночная,

силушка колдовская.

А днем мы сирые да убогие,

лешие козлоногие.

Иванушка дальше озирается,

про себя удивляется.

Видит, рядом с пеньком

пристроилась бочком

осинка кривенькая —

деревце хиленькое,

деревце корявое,

сухое и трухлявое.

А на том на деревце

сидит мала девица,

девица-невеличка,

ни рыбка, ни птичка,

с виду неприметная,

ни во что не одетая.

Заместо волос – листочки осиновые,

заместо ножек – хвостик рыбий.

Глазки змеиные —

искры зеленые.

Глядит на Ивана пугливо,

попискивает шаловливо.

И вспомнил Иван,

что чудо такое прежде видал.

Смотрит на лес,

а лес полный чудес:

всякая девица из них

похожа на остальных.

И числом их не мерено,

и счетом не считано.

Все мелкие, пустяшные,

тихие, нестрашные.

Глядит он на них умилительно,

говорит он им повелительно:

– Кто ты такая,

нечисть лесная?

Старшая девица

спешит объясниться:

– Не прогневайся, молодец.

Я ль не красавица?

Позволь слово молвить,

изволь слово слушать.

Я русалка лесная,

нечисть ночная.

На суку я сижу,

ворожбу ворожу.

Путника встречу —

горя накличу.

Но в пору дневную

я не колдую,

потому как чары русалочьи

сильны только в час пополуночи.

Такая я бедная и не злостная,

русалочка рыбохвостая.

Со мною девицы —

мои все сестрицы,

все, как и я.

Одна мы родня.

Иванушка дальше озирается,

про себя удивляется.

Видит, рядом с деревцем —

мала лужица,

лужа маленькая,

лужа грязненькая.

А посередь нее – кочка

вроде комочка,

зеленого, пушистого,

крохотного, мшистого.

Ванька глазом моргнул —

комочек чихнул,

легонечко посопел,

тихонечко покряхтел,

на ножки привстал

и чудищем стал.

Чудо болотное,

в тину обмотано,

поганая старушка,

ни рыба, ни лягушка,

руками-плавниками шлепает,

очами зелеными хлопает.

И вспомнил Иван,

что чудо такое прежде видал.

Смотрит на лес,

а лес полный чудес:

всякая старушка

что соседка-подружка.

Все крошечные, зеленые,

гнилью моченные,

квакают, кряхтят,

на Ивана с испугом глядят.

И числом их не мерено,

и счетом не считано.

Все мелкие, пустяшные,

тихие, нестрашные.

Глядит он на них умилительно,

говорит он им повелительно:

– Кто вы такие,

дивы лесные?

Старшая старуха

Ивану на ухо:

– Не прогневайся, милый,

на старых и хилых.

Позволь слово молвить,

изволь слово слушать.

Я не старуха безродная,

а кикимора я болотная.

И не одна я такая —

со мною семья большая.

На болотах сидим,

болота сторожим,

запугиваем, заманиваем,

затапливаем, затягиваем.

Путник пройдет —

без следа пропадет.

Но мы только ночью сильны,

днем ни на что не годны.

Потому-то такие маленькие

кикиморы мы поганенькие.

Иван не удивляется,

только вдохновляется.

Силы в себе нашел,

над тварями власть обрел,

пред ними гоголем встал,

нос выше головы задрал.

Стоит, подбоченившись,

глядит, ухмыляясь.

Нечисть пред ним робеет,

шагу шагнуть не смеет,

взгляда его пугается,

слова сказать не решается.

Только самый старшой,

леший лесной,

смелости набрался,

ближе подобрался,

низко наклонился,

к Ване обратился:

– Кто ты есть, человече?

– Я Иванушка, я издалече,

из града великого,

града далекого,

с теремами высокими,

проспектами широкими,

машинами, магазинами,

барами, базарами,

бутиками, дискотеками

и прочими потехами.

Житие там привольное,

клевое, прикольное.

Иванушка вздыхает,

нос ниже опускает.

А леший дальше спрашивает:

– Ответь нам, коли не шутишь,

чьих кровей ты, стало быть, будешь?

Ванька криво улыбается,

сообразить пытается.

Леший, понимаючи,

Ивану помогаючи,

взглядом подбадривает,

словом подсказывает:

– По батюшке кто ты таков?

– По папочке, значит? Иван я Царев.

– Кровей, стало быть, царских,

знатных, боярских?

– А то как же!

А вы думали что же?

Да, я такой,

пацан я крутой.

Царь не царь,

а для вас государь.

Средь вас такой я один,

буду для вас господин.

Я грозен и строг,

чуть что – вмиг в острог.

Нечисть в пояс Ивану кланяется,

глаз зеленых поднять опасается,

тихо попискивает,

пред Иваном заискивает.

Ванька в грудь кулаком себя бьет,

рубаху в запале на груди своей рвет.

Твари в страхе попятились,

за травинки попрятались.

Только леший один

встал перед ним,

глядит на Ивана тревожно

и спрашивает осторожно:

– Не прогневайся, царь наш надежа.

Где твоя царская, скажи нам, одежа?

Иван на себя посмотрел

и разом с лица погрустнел.

На плечах не накидка парчовая,

а рубаха холщовая,

на ногах не сапожки с сапфирами,

а лапти да с дырами,

на челе-то не венчик монарший,

а репей, в волосах застрявший.

Иванушка бедный раскис,

Иванушкин нос повис.

Нету ни спеси державной,

ни стати величавой,

ни речей хвастливых,

ни взоров горделивых.

А Иван все стоит

да тихо грустит,

с места никак не сойдет,

носа себе не утрет.

Твари осмелели,

поближе к Ивану подсели.

Старший леший,

страхи забывший,

громко откашливается,

у Вани допытывается:

– Не тешь понапрасну страдания,

расскажи про свои нам скитания.

Какое несчастие горькое

толкнуло на странствие долгое?

Мы хоть твари и темные,

умом обделенные,

к обхождению не приученные,

к познаньям не прирученные,

но послушаем со вниманием,

но проникнемся с пониманием.

Нам всю правду скажи,

на душе не держи.

А мы, если сможем,

чем-то поможем.

Ванька вздохнул слегка

и начал издалека:

– Коль случилась кручина глубокая,

знать, имелась причина высокая.

Не напрасно из дома сорвался,

за несчастьем своим я погнался.

Нечисть уши навострила,

рты шире раскрыла,

слушает, не моргает,

слов не пропускает.

Ванька продолжает:

– Жил я вольготно,

сам себе беззаботно,

никому не служил,

ни о чем не тужил,

на печи почивал,

горя не знал,

пиво пил,

девчонок любил,

нужды не испытывал,

денег не считывал.

Батюшка мой богатый,

белокаменные его палаты,

рубли у него в закромах,

валюта его на счетах.

Владелец он бензозаправок,

баров, казино и всяких лавок.

Но самый большой капитал у отца —

три сына его, три молодца.

Только начал наш батюшка стариться,

о наследстве начал печалиться.

Взялся папаша наследство делить,

думал: нельзя никого позабыть.

Аккуратно все посчитал,

справедливо все завещал.

Своему старшому,

сыну деловому,

отец, будь он не он,

оставил автосалон,

салончин не хилый —

на сорок автомобилей,

в один только год

на мильон оборот.

А среднему сыну

оставил машину,

не обделил и его заботой —

подарил «Мерседес» шестисотый.

А я у батюшки младший,

сын непутящий.

Батя меня по плечу потрепал

и в назиданье сказал:

«Тебе же, Ванюшка,

дарю безделушку,

сущую безделицу —

мотоцикл «Харлей Дэвидсон».

На, Ванюша, играйся,

с пацанами катайся».

Ванечка замолчал,

темечко почесал,

тихонько вздохнул

и про себя смекнул:

«Всякой нечисти

много почести

каяться, плакаться,

на жизнь жаловаться».

Жалким быть ему не годится.

Вновь Иван начал хвалиться,

щеки надувает,

с важностью вещает:

– Подарок, конечно, пустячный,

мотоцикл зато настоящий.

Нечисть глядит изумленно,

молчит отчужденно.

Только леший один осмелел,

вопрошать у Ивана посмел:

– Не поленись, Ванюша,

растолкуй нам получше.

Я слухом не слыхивал,

глазом не видывал,

доселе не знал,

в лесу не встречал,

умом не скумекал,

кто такой мотоцикл.

Иван глядит горделиво,

отвечает неторопливо,

слово за словом сказывает,

будто на нитку нанизывает:

– Это конь мой железный,

в деле полезный.

Конь мой добрый, породистый,

покладистый, не норовистый,

виду приличного,

прикиду отличного:

седелышко новое,

попона шелковая,

стремечко с алмазами,

педали со стразами,

копыта с подковками,

шины с шиповками.

Нечисть согласно кивает,

будто и впрямь понимает.

Иван вдохновляется,

дальше распаляется:

– А мощность его фантастическая,

а скорость с разгону космическая.

Он и не возится,

разом заводится,

и не брыкается,

с места срывается.

Летит – не угонишься,

скачет – не опомнишься.

Пыль столбом стоит,

в ушах ветер свистит,

под ногами земля дрожит,

и кругом все в глазах рябит.

Нечисть улыбается,

будто сомневается.

А Иван не замечает,

соловьем заливает:

– Верь не верь,

а он сущий зверь.

Ни с кем не сравним,

все мельчает пред ним,

нету коней

сильней и быстрей,

не найти среди быстрых и сильных.

В нем сорок сил лошадиных.

Тут нечисть не сдержалась

и расхохоталась,

по траве катается,

за животы хватается.

А русалочка зеленоволосая,

девица рыбохвостая,

хохотом звонким,

голосом тонким

весело звенит,

Ваньке говорит:

– И мы тоже не лыком шиты,

и у нас подковки подбиты.

Ко мне приглядися,

мной полюбуйся.

Ванька на русалку таращится,

слово сказать смущается.

У нее в волосах изумруды играют,

в чешуе злато сверкает,

во рту жемчуга блестят,

на пальцах брильянты горят.

Ванька не шелохнется,

диву дается.

А за русалкой кикимора зеленая,

тиной оплетенная,

из лужицы выскочила,

на Ваню глаза вытаращила,

говорит голосом булькающим:

– И нас на мякине не проведешь,

и мы обойдем кого хошь.

Мы скоро летаем,

ветра обгоняем.

Ванька на кикимору глаза выпучил,

слова не выскажет.

А старуха и рада стараться,

стала надуваться,

пузырем надулася,

от почвы оттолкнулася

да как свист испустила —

весь лес оглушила.

Сама за свистом рванула,

догнала и назад вернула.

Ванька глазами моргает,

как верить сему, не знает.

Наконец леший старшой,

сторож лесной,

пред Иваном предстал,

свое слово сказал:

– И мы щи не лаптем хлебаем,

и мы силою обладаем.

Сила наша звериная,

мощь у нас лошадиная.

И мы-то, играючи,

себя потешаючи,

легонько лягнем,

тихонько прижмем

да вырвем дуб да с корнем.

Ванька рот разевает,

ничегошеньки не понимает.

А леший сказал – и за дело:

вывернул дуб умело,

над головой раскрутил

да в небеса запустил.

Так в небе дубок и остался,

назад не возвращался.

Иван диву дивится,

глазам его не верится.

А нечисть смеется, кривляется,

знай себе, потешается,

над молодцем насмехается.

И стало Иванушке стыдно

да за себя обидно.

Пригнулся он ниже травинки,

сделался меньше росинки,

на тварей снизу взирает

и чуть не плачет-рыдает.

А леший старейший,

средь тварей мудрейший,

один не смеялся

и строгим остался.

Брови сурово нахмурил

да что-то себе надумал,

а потом как вдруг зарычит,

свирепо как закричит:

– Цыц, мелочь поганая,

тварь неразумная!

Довольно глумиться,

пора остепениться.

А ты, Ванюша,

меня-то послушай,

зазря не гневися,

на тварей не злися.

Хоть мы дикие, темные,

но душой наделенные;

глупые, беспечные,

но не бессердечные.

И вовсе не прочь

горю помочь.

Скажи, не таися,

нас не стыдися.

Где же теперь

этот твой зверь?

Вопрос не лукавый,

путный и здравый.

Но на вопрос на прямой

ответ всегда непростой.

Твари во внимании

затаили дыхание,

рты позакрывали,

хвосты поприжимали.

Лес тишиною наполнился,

Иванушка и опомнился.

Глядит недоверчиво

и молвит уклончиво:

– Кабы давеча вы слово сдержали,

и на смех не поднимали,

и в горе бы мне подсобили,

то доверие к вам заслужили.

Твари на шаг отступили,

очи опустили,

на Ваню не глядят,

только тихо сопят,

грустные, виноватые,

уродцы хвостатые.

А Ванька вздохнул,

на тварей взглянул,

рукою махнул,

жалеть ни о чем не стал

и все как есть рассказал:

про коварство Кощея Бессмертного,

про хищенье подарка заветного,

про страданья-лишения,

про все злоключения,

про камень с напутствиями,

про тропинки с препятствиями,

про ларец, добытый, потерянный,

про хождение к царскому терему

за царевной-невестою

в сторону неизвестную.

Скоро речь говорится,

да нескоро дело вершится.

Твари стоят удрученные,

на Ваню глядят обреченные.

Ванина история

всех их расстроила.

А леший не растерялся

и первым отозвался,

бедою проникся,

словом откликнулся:

– Да, дело мудреное,

опасное, темное.

Плохи шутки с Кощеем,

ему перечить не смеем.

Кощеевы нападки,

известно, несладки.

И нам стал Кощей докучать,

в лес набеги свои совершать.

Много тварей пропало,

где нога Кощея ступала.

С нами он больно груб,

на нас точит зуб.

А сколько злодей

замучил людей,

сколько душ загубил,

сколько голов положил

из ближних царств,

из дальних государств?

Всех одолел,

а сам уцелел,

злым заклятьем храним.

Кто же справится с ним? —

леший на Ваню глядит,

с надеждой ему говорит: —

Но как бы ни страшен был враг,

и на него найдется кулак.

Вступить с супостатом в бой

сможет отважный герой.

И на бессмертье найдется могила.

Погубит злодея великая сила,

богатырская сила правая,

молодецкая удаль бравая.

Тут твари оживились,

с лешим согласились.

Заголосили все сразу —

не остановишь заразу.

Со всех сторон

неумолчный звон.

Ваньку поучают,

советами докучают.

А тот невнятно лопочет,

отвязаться от нечисти хочет.

Нечисть:

– Коли попрешь,

то и найдешь.

А ежели сдюжишь,

то и коня добудешь.

Иван:

– Напирать-то я не мастак.

А можно как-нибудь эдак, не так?

Нечисть:

– Иван, не робей,

будь понаглей.

Иван:

– А как же так нагло?

Это ж накладно.

Нечисть:

– Будь в бою побойчей,

сил не жалей,

от врага не беги,

а себя береги.

Иван:

– Воевать-то я не умелец,

я все больше дома сиделец.

Нечисть не отвечает,

лишь головою качает,

руками разводит —

на ум ничего не приходит.

А Ванька с надеждою зыбкою,

с робкой попыткою

последний вопрос задает:

– А может, как-нибудь пронесет?

Чудо какое на помощь придет…

– А! Ежели чудо,

то и тужить не худо.

Но чуда не будет за так.

А ты, Иван, оказался дурак!

Ты и коня не найдешь,

и себя не спасешь,

не пойдешь под венец

и не сыщешь ларец,

и с Кощеем не справишься,

и с носом останешься.

Не царь, не герой, не мужчина,

а просто дурак-дурачина!

Тут у тварей у всех

вырвался смех.

Даже леший мудрейший,

из всех их важнейший,

и тот не сдержался,

до слез рассмеялся.

Что же тут началося!

Что же тут поднялося!

Будто из пушки,

по всей по опушке

грохот раздался,

хохот сорвался.

Да не забава шутливая,

а безумство глумливое —

свист, галдеж и кривляние.

Сущее наказание!

Разгул силы нечисти,

расцвет мелкой пакости!

Ванька не в силах крепиться,

сквозь землю готов провалиться.

Стыда не стерпел

и прочь полетел.

Летит без оглядки,

только сверкают пятки.

А вслед ему нечисть смеется,

аж лес от смеха трясется.

Каждая травка, каждое деревце

над Иванушкой тешится.

На сто верст кругом

ходит смех ходуном.

А Иван все бежит и бежит,

а хохот в ушах все стоит и стоит,

стозвоном отзывается,

на части рассыпается.

Сердце Ванино разрывается.

А Иван все бежит,

а сердце его все стучит.

Сколько дней он бежал,

и сам-то не знал.

И сам-то не знал,

сколько ночек не спал,

не спал, не дремал,

покоя ногам не давал.

Силы зазря потерял,

вконец ослабел,

дальше идти не сумел.

На полпути остановился,

на землю повалился.

Лежит, не вздохнет,

того и гляди, помрет.

Еле живой лежит,

сам себе говорит:

– Ой, не подымуся,

от земли не оторвуся.

Боле невмочь

себя превозмочь.

Близок, видно, конец.

На свете я не жилец.

Уж смерть бы за мною пришла,

скорее меня бы нашла.

Однако сквозь стон и рыдания

он слышит еще причитания,

чужие вздохи и речи

на языке человечьем.

Иванушка поднял головушку

и видит: за рощею,

за лесною за чащею —

пруд глубокий, широкий,

а у пруда берег высокий.

А на берегу на крутом,

на камне на большом,

на камне, на камушке,

сидит, плачет Аленушка,

плачет-рыдает,

смерть к себе призывает,

с места нейдет,

чего-то все ждет.

Ваня очи свои потирает,

ничегошеньки не понимает.

Мог ли тут он с Аленою встретиться

или все ему только мерещится?

Сердце Ивана затрепетало,

сердце Ивана ему подсказало:

так вот кто она,

невеста-жена!

Не царевна лесная,

а Алена родная,

Аленушка милая,

в сердце хранимая.

Иванушка как встрепенется,

как с места сорвется,

да вовремя очнется,

отдышится, остановится.

Прежде осмотрится,

после тихо крадется,

к земле низко гнется,

боится девицу вспугнуть,

счастье свое оттолкнуть.

Ближе к пруду подходит,

взора с Алены не сводит.

Но чем больше приближается,

тем сильней сомневается.

В лесной незнакомке

не признает Аленки.

Губы Ивана дрожат,

с тревогою губы твердят:

– Что же это за девушка?

Разве это Аленушка!

Моя-то Алена пригожая,

на эту совсем не похожая:

ликом бела,

устами красна,

зубы – жемчуга,

щеки – яхонты,

волосы чудные —

струи изумрудные,

струи изумрудные

цвета зелени.

А эта девица чахлая,

сморщенная, дряхлая,

старуха носатая,

калека горбатая,

да еще костяная нога.

Так это же баба Яга!

От этой догадки

ушла душа в пятки.

Последнее испытание

не вынесло сердце-то Ванино.

Собравши остатки сил,

Иван закричал-завопил.

То не волк зарычал, не волчище,

то не гром загремел, не громище,

не врагов набежало полчище.

Это лес вековой

огласил страшный вой,

слухом не слыханный,

оком не виданный,

никому и не ведомый.

Это Ванька, чуть с ума не сошедший,

ведьму повстречавший,

вопль испустил,

стихию разбудил.

Черны вороны всколыхнулися,

дубы попригнулися,

земля затряслася,

буря поднялася.

Ванька сам оробел,

вперед бурь полетел.

Летит над лесом стоячим,

летит под облаком ходячим,

через горы перепрыгивает,

через реки перескакивает.

Страх Иванушку настигает,

Иванушка страх обгоняет,

вперед страха мчится Иван.

Но вскоре устал,

устал и бояться,

и ветра быстрее мчаться,

вконец занемог,

на полпути слег.

Свалился на камешек

и забылся Иванушка.

Лежит в беспамятстве.

Что теперь станется?