Читать книгу Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью - Мария Рива - Страница 3

Он был великолепен! Прямой, как аршин проглотил; темно-синий кавалерийский мундир безупречного кроя как влитой сидит на тренированном фехтованием торсе; холеное лицо, высокие скулы, яркие голубые глаза, их блеск скрывают тяжелые веки. «Постельный взгляд» еще не придумали, но именно таким обладал Луи Отто Дитрих. Классический тип прусского офицера, рожденного для аристократической жизни и привилегий. Он снял шлем, и золотисто-рыжие волосы – у его дочери через много лет публика назовет их тициановскими – поймали блики послеполуденного солнца, сочащегося сквозь викторианское кружево штор в отцовской библиотеке. Известный повеса, Луи Дитрих привык получать выговоры от своего долготерпеливого отца.

– Если ты раз и навсегда не покончишь со своими шлюхами, дождешься – пошлют за океан, и индейцы снимут с тебя скальп!

Луи угрожали ссылкой в далекую Америку на растерзание индейцам так часто, что он смиренно стоял навытяжку перед отцом, сидевшим за столом, и пережидал очередное чтение морали. Не принимать же всерьез надоевшую угрозу! Будучи вторым отпрыском аристократической семьи, Луи знал, что ему не на что особенно рассчитывать в будущем. И терять тоже особенно нечего. Положенный ему по рождению чин обеспечивал его элегантной формой и – бесперебойно – выпивкой и партнерами по картам. Веселые девицы были неотъемлемой частью его жизни, как и сверкающая шпага на стройном бедре. Отличившись недавно во всех полковых учениях, предписываемых протоколом, он знал, что заработал воинские полномочия, которыми может гордиться Отечество, и теперь с чувством выполненного долга имеет право предаться любимому спорту. Луи знал толк в любовной игре: охота, гон, поимка – и жертва неизбежно сдается. Как голубоглазый сокол, он лихо налетал на добычу, и девушки падали в обморок от желания стать трофеем.

– Черт возьми, Луи! Неужели тебе нечего сказать?

Невозмутимо, словно бубня катехизис, сын еще раз пообещал отцу, что исправится, защитит славное имя Дитрихов от любого намека на скандал, приложит все старания к тому, чтобы семья получила страстно желаемое – сына, которым можно по праву гордиться. Луи обворожил бы кого угодно. Ежемесячный ритуал «указания Луи на его ошибки» неизменно оканчивался рукопожатием, почтительным щелканьем каблуков, тостом за кайзера, запиваемым отличным шампанским из знаменитых отцовских погребов. Затем неисправимый Луи возвращался к своим занятиям по осчастливливанию прекрасной половины германского народонаселения.

Однако, когда он перенес свои таланты на родительский дом и соблазнил одну из горничных, терпение лопнуло уже у матери, и она взяла дело в свои руки. Никаких разглагольствований и уж конечно никакого шампанского! Она просто объявила во всеуслышание: «Луи женится!»

Дитрихи созвали семейный совет. Прибыл весь немалочисленный клан: братья, сестры, дядюшки, тетушки, кузины и кузены, – кто в пышных ландо, кто верхом на рысаках, кое-кто в даймлеровых «быстроходках», от которых шарахались лощеные лошади в упряжках. За покачиванием шляпок и подкручиванием усов, под звяканье мейсенского фарфора и звон баварского хрусталя перебирались достоинства всех берлинских девственниц – так тщательно, словно изучалась военная цель. Началась кампания по поискам невесты, способной «держать Луи в узде». Но далеко дело не продвинулось. Вероятно, слухи о репутации Золотого Сокола просочились чуть ли не во все хорошие дома. Гордые прусские мамаши сомкнули ряды, напрочь отметая самую возможность внесения своих невинных дочерей в списки кандидаток на брак с таким скандальным субъектом. Пока семейство занималось поисками, Луи, по своему обыкновению, с удовольствием предавался амурам и верховой езде.

Перечень невест свелся до минимума. А точнее, до одной кандидатуры в лице скромной и даже не лишенной привлекательности дочери ювелира. Ее отец делал часы прекрасной работы, настоящие произведения искусства. Приданое за девицей предполагалось немалое, а ее семья сочла за честь отдать дочь за аристократа.

Вильгельмина Элизабет Йозефина Фельзинг была девушка примерная. Повиновалась матери, почитала отца и ничего не ждала от жизни – только возможности исполнить надлежащим образом свой долг. Особой красотой она не отличалась, зато была неглупа и добропорядочна. В ее карих глазах порой прыгали чертики, но она редко позволяла себе фривольность. Не то чтобы ей недоставало теплоты или душевности. Позже она оказалась способна на подлинную страсть, но даже тогда, поставленная перед выбором, неизменно отдавала предпочтение долгу. Ничего странного – она была немка. Женщина викторианской эпохи, она знала свое будущее и принимала его как данность. Она достигла возраста невесты, и вскоре отцу предстояло передать ответственность за ее жизнь подходящему мужу. Она хорошо помнила свое место в берлинском обществе – место дочери преуспевающего ремесленника. Йозефина, как ее называли, была отменно вышколена. Она изучила обязанности хорошей жены: надзирать за слугами, лично присматривать за безупречностью складок на скатертях и салфетках, за еженедельной полировкой серебра, выбиванием ковров, за сменой на зиму и на лето оконных драпировок. А также – проверять содержимое кладовой, составлять с поваром меню на каждый день, вышивать монограмму мужа на его белье и рожать наследников.

Ей как раз исполнился двадцать один год, когда Луи Дитрих, покорившись судьбе, пришел с визитом вежливости в дом ее родителей. Стоя как положено рядом со своей горделивой матерью, Йозефина смотрела на приближающегося жениха. Его мужская красота пронзила ее, и, приседая в реверансе, вместо того чтобы опустить глаза, она не смогла оторвать изумленного взора от его лица.

– Фрейлейн Фельзинг, – пробормотал он, прикладываясь губами к ее холодной руке, и для этой чувствительной, но отнюдь не блестящей девушки время остановилось. Она полюбила его! Страсть, неподвластная времени, безусловная, необъяснимая, порой нежеланная – сквозь измены, кровавую бойню войны, даже после его смерти, – до конца ее дней.

Она была в белом кружевном платье и кашемировой накидке, защищавшей от зимнего холода. Фату придерживал традиционный миртовый венок, прочное кольцо которого символизировало девственность – девица викторианского времени в парадном убранстве. Луи, сменивший офицерский мундир на столь же франтоватую форму лейтенанта имперской полиции, высился подле нее в темно-фиолетовом облачении с обильным золотым галуном. Они произнесли брачные обеты по англиканскому обряду. Стоял декабрь 1898 года; ей было двадцать два, ему – тридцать.

Они переехали в новый дом в Шёнеберге, фешенебельном городке под Берлином, где размещался полк Луи. Название соответствовало месту: высокие тополя, цветущие сады, уютные площади, добротная архитектура – все весьма мило. Грациозно изогнутые уличные фонари недавно обзавелись электрическими лампами, зеленые трамваи с открытыми площадками больше не нуждались в тягловой силе лошадей – длинные электрические щупальца соединили их с новым столетием. Йозефина не по годам деловито осмотрела свою маленькую резиденцию. Все сияло, сверкало, отлично работало. Луи с умилением взирал на серьезную новобрачную, думающую только о том, чтобы угодить ему. В конце концов, женитьба могла обернуться приятным разнообразием.

Когда акушерка объявила о рождении дочери, Луи ответил лишь пожатием великолепных плеч и приказал подать ему коня – свой долг он выполнил. Его отец, вероятно, был разочарован, что родился не сын, но поскольку никто из детей Луи, мужского ли, женского ли пола, не мог претендовать на наследство, то на самом деле разницы особой не было. Луи чувствовал, что пора менять декорации. Последняя любовница ему прискучила, а теперь, когда Йозефина стала кормить ребенка грудью, он решил запереть дверь между их спальнями. Заниматься любовью с кормящей матерью – увольте, только не это.

Йозефина назвала первого ребенка Элизабет. Этакая печеная картошечка, тихонькое кареглазое существо, не смеющее требовать внимания и старающееся лишь угождать. Она, может быть, и крикнула бы: «Полюбите меня!» – но ее все равно никто бы не услышал, да и крик этот прятался глубоко в ее сердце. Своим рождением она навлекла на мать кару одиночества и несла в себе эту вину, не зная ее причины.

Йозефина продолжала исполнять ежедневные обязанности деловитой домоправительницы и матери, живя лишь ради редкого скрежета ключа, поворачивающегося ночью в замке и снимающего камень с ее души.

Тремя неделями спустя после своего двадцать пятого дня рождения, утром 27 декабря 1901 года, Йозефина, пережив тяжелейшие роды, разрешилась от бремени второй дочерью. Дитя было блистательное: точеную головку опушал цвет летнего заката, тельце светилось, как жемчуг Востока, ясная лазурь проглядывала из-под полуприкрытых век – Золотой Сокол в миниатюре. Йозефина держала у груди это совершенное создание, смотрела – и страсть, которую она питала к человеку, сотворившему себе подобие, перешла на его ребенка. Как если бы бушующая сила покинула ее тело – так она ощутила это. Вместе с новой любовью, близнецом старой, пришел неизъяснимый ужас, с тех пор преследовавший ее: не унаследует ли дитя отцовские наклонности? Не окажется ли для нее столь же легким делом причинять боль тем, кто ее любит? Она поклялась охранять дочь даже от нее самой, если понадобится. Йозефина назвала новорожденную Марией Магдалиной. Что это было – мольба к Господу о защите или ясновидение?

К двадцати девяти годам Йозефина стала почти старухой. Гложущая тоска сделала свое дело. Из поры грубо прерванного юного цветения она вышла холодной женщиной, закосневшей в своих привычках, в стоицизме, приказах, назиданиях и тяжеловесных трюизмах. Увидев особу в темной юбке, блузке с глухим воротом и разношенных башмаках, случайный гость счел бы ее скорее суровой экономкой, а не молодой хозяйкой. Железной рукой Йозефина вела дом и воспитывала дочерей. Они ее боялись. Но страх перед родителями был настолько естественной принадлежностью хороших прусских домов, что две маленькие девочки воспринимали его как должное, и это их не угнетало.

Элизабет, прозванная Лизель, была ребенком умным. Как воробышек, она подбирала любые крохи любви, небрежно ей бросаемые. Она сама выучилась читать, будучи неполных пяти лет, и, когда младшая сестренка не требовала ее услуг, забиралась на чердак, в сокровищницу книжек. Свою красавицу сестру Лизель обожала. Она принадлежала к числу тех редких людей, которые не способны на зависть. Конечно, хорошо быть красивой и чтобы тебя за это любили, но Лизель, как очень чуткий ребенок, свыклась со своей некрасивостью с самого раннего возраста.

Мария Магдалина была особенной – эту истину все принимали без доказательств. Принимала и Лена, как ее называли в семье. Она чувствовала себя не такой, как остальные. Все на свете прекрасные вещи – она не сомневалась – сотворены ради ее удовольствия. Эту уверенность она хранила в себе, зная, что мать не одобрит такого самомнения, и разделяла только с сестрой. Незаметно для всех она разрешала Лизель прибирать за собой игрушки, стелить постель, быть счастливой служанкой. Лизель так нравилось прислуживать, что со стороны Лены было великодушием доставлять таким образом удовольствие старшей сестренке. Ей не нравилось только дурацкое прозвище «киска», которым Лизель звала ее, когда они оставались одни. Лена не любила, когда с ней сюсюкали, – это недостойно отпрыска фамилии Дитрих четырех без малого лет. К тому же разве Лизель не знает, что она терпеть не может кошек и собак? Мутти не позволяла держать в доме животных. В чем в чем, а в этом вопросе Лена уважала твердые материнские правила. Но вообще, Лене нравился отец. Фати никому не досаждал чтением нотаций. Он предоставлял это Мутти. Если и бывал строг, то лишь когда нанимал добропорядочных гувернанток, которые приходили учить девочек иностранным языкам. Помимо безупречного владения разговорным французским и английским они непременно должны были иметь привлекательную внешность – уж за этим-то он следил. Лизель предпочитала английский. Лена обожала французский, потому что на нем все звучало романтичней.

Луи так редко бывал дома, что все детство оставался для дочерей туманным символом мужского авторитета. Скоро война заберет его насовсем из их юных жизней.

Но пока что в Европе был мир. Настала пора благоденствия. Викторианская эпоха окончилась, и элегантность эдвардианской Англии перешагнула через Ла-Манш. Берлин превратился в крупнейший индустриальный город Европы, оцененный по достоинству драгоценный камень в короне своего кайзера. Многие полагали, что город соперничает с Парижем во всем; красивые женщины, одетые по последней моде и фланирующие под липами на главных улицах, – не исключение.

На протяжении нескольких лет наблюдая за тем, как справляется с жизнью супруга Луи, женщины клана Дитрихов искренне ее полюбили. Чтобы выказать свою симпатию Йозефине и одобрение ее примерного поведения, они часто захаживали на чай к молодой матроне, внося толику великосветского блеска в ее тусклую жизнь. Бедняжка никогда не выезжала. Да и как выезжать без сопровождения мужа? За кофе мокко со сливками и ванильными крендельками родственницы болтали, сплетничали, мило проводили время, а Йозефина вежливо слушала и исполняла обязанности хозяйки дома.

– Не далее как вчера, – повествовала жизнерадостная дама в брусничного цвета платье с дорогой камеей, – мне понадобился кусок бежевой шерсти. Мой любимый гобелен – ну, вы знаете, тот, что висит у меня в музыкальной комнате, – так вот, я обнаружила потертость прямо на руке у одной из муз! Я, конечно, немедленно приказала закладывать коляску и поехала в торговый дом Вертхайма. Владельцы, правда, евреи, и все же это чудо света. Все тонет в цветах. А канделябры! Там их не меньше, чем в Версале. И, представьте, как раз прибыла партия семги с Каспийского моря и икра в огромных бочках. Я тут же купила для мужа и того и другого. На царский стол лучше не выставляют. Потом купила восхитительной нуги, прямо из Флоренции, для детей, и совершенно невесомую шаль для матери Макса – ее семидесятилетие на будущей неделе. Потом подкрепилась чашечкой дивного чая с венгерской ромовой бабой, которую просто распирало от изюма. Вернулась домой, конечно, без сил, но донельзя довольная.

– А бежевую-то шерсть ты нашла, Ингеборг? – любопытствовала изящнейшая дама в лиловом.

– Ну, разумеется! Ты не хуже меня знаешь, София, что в торговом доме Вертхайма есть абсолютно все!

– Мой муж прочел сегодня в утренней газете, – мышкой пропищала дама в светло-сером, – что в каком-то важном городе в Северной Америке случилось землетрясение. «Настоящая катастрофа» – так сказал мой муж.

– Я полагаю, в городе Сан-Франциско, названном в честь святого Франциска Ассизского. – Лиловая дама любила вносить ясность во все.

– Да, да, по-моему, именно там. Мой муж сказал, что было много жертв.

Монументальная дама в строгом темно-синем – вероятно, очень высокая, она и сидя возвышалась на голову над всеми – отчеканила командным голосом:

– Кайзер встретился с императором Всея Руси в Свинемюнде. Да, вы не ослышались. Я сказала – в Свинемюнде. Я часто возила туда мужа и детей. Я всегда говорила, что нет ничего лучше, чем воздух северного моря, он бодрит. Наш кайзер, разумеется, того же мнения.

Жирная такса высунула из-под скатерти морду, получила кусок сахару и снова погрузилась в дрему под чайным столом, ломящимся от лакомств.

Новая мемориальная церковь, которую кайзер приказал выстроить в память о его деде, была темой, живо интересующей всех. Еще бы – главный шпиль будет высотой сто тринадцать метров! Грандиозно! Только зачем на верхушке собираются прикрепить звезду? Это же не рождественская елка! Не соответствует религиозному сооружению такой важности.

– Мемориальная церковь кайзера Вильгельма останется триумфом церковной архитектуры на века, даже если они водрузят на нее эту рождественскую безделушку! – провозгласила темно-синяя дама, чем положила конец дискуссии.

– Кухарка мне рассказывала, что в северных кварталах некоторые женщины – она сказала «дамы», но в это трудно верится, они там все из рабочих, это только моя кухарка зовет их дамами, – так вот, они вышли на улицы с плакатами, что женщинам надо дать «права». Какие еще права? Чего только некоторые не сделают, лишь бы привлечь к себе внимание! Позор! «Заботьтесь о своих мужьях, домах и детях – и прочь с улиц!» – вот что им надо ответить!

С этим все согласились единодушно.

– Мы взяли ложу в новую оперетту, на открытие. А вы? – спросила мышиная дама лиловую.

– Мы – нет, моя дорогая, – отрезала та. – Мы с мужем в этот вечер даем музыкальное суаре с песнями Шумана.

– Мой муж сказал, что двор объявил еще об одном параде на этой неделе. Кайзер обожает парады! Как вы думаете, императрица снова будет в этом ужасном бледно-сиреневом, почти бесцветном? Что она в нем нашла?

И завязалась в меру пылкая дискуссия о модах, которая конечно же заняла остаток дня.

Перед уходом гостей девочки должны были спускаться вниз из детской, чтобы выказать всем почтение, прочесть наизусть по стишку из Гете и чтобы тетушки в знак одобрения погладили их по головкам. Девочки выносили эту церемонию с кротостью хорошо воспитанных детей.

Но когда заглядывала тетушка Валли, это было совсем другое дело! Тетушка Валли – красавица. Настоящая Лорелея! Составив хорошую партию, она могла потакать своему великолепному вкусу к роскоши. Муж души в ней не чаял, и она сорила деньгами не задумываясь. Ее охотничьи лошади были лучшей английской породы. Костюмы для верховой езды – из тонкого сукна и бархата, обычно ее любимого черного цвета, блестящий цилиндр, осененный вуалью, – чудо искусства и обольщения. Она лихо и с продуманным изяществом управляла своими многочисленными имениями, славилась своими банкетами и ливрейными лакеями как на подбор – у нее для этого были собственные параметры: гренадерский рост и представительная внешность.

Когда тетушка Валли материализовывалась – вместе с экзотическими фруктами и парижскими конфетами, – даже лицо Йозефины теряло свою суровость и расплывалось в улыбке. Весь дом словно бы пробуждался от угрюмого сна. Тетушка Валли излучала сияние. Обе девочки души в ней не чаяли. Чудное видение! Муфточка из самого настоящего меха выдры, жакет туго в талию, отороченный тем же ценным американским мехом, шляпка – этюд из бархатных бантов и птичьих перьев. Лесная фея! Пока Лизель упивалась рассказами тетушки о последних вояжах в дальние страны, Лена переводила глаза с ее туфелек ручной работы, темно-зеленых с перламутром, на подобранные им в тон перчатки тонкой кожи и на совершенство брюссельского кружева вокруг ее шейки. Лена решила, что, когда вырастет, тоже будет одеваться как утонченная дама и будет такой же упоительно прекрасной, как ее тетушка Валли.

Если Луи случалось быть дома, тетушка Валли шокировала девочек, принимая от него стаканчик коньяку и опрокидывая его по-мужски. При этом она посмеивалась и над своей храбростью, и над выражением ужаса на лице Йозефины. По части крепких напитков она тоже была докой и с легкостью бросала вызов мужской удали Луи – единственная женщина, которой он позволял такое. Из всей семьи одна только тетушка Валли сочувствовала кузену, когда его насильно женили. Тем не менее и она в конце концов приняла в сердце «бедняжку», как Дитрихи называли Йозефину, и выбирала время, чтобы немного скрасить ее уединенную жизнь и попенять Луи за его небрежение женой.

Весной 1906 года, когда Лене было почти пять, к ним в дом пришел придворный фотограф – снимать семейный портрет. Тетушка Валли выбрала для всех наряды и позы, подразнила Луи за его надутый вид и восхитилась эффектом, который производят соломенные шляпы, купленные ею для девочек.

А девочки быстро подрастали, скоро им предстояло пойти в школу. Йозефинина подготовка юных дочерей к тому, чтобы из них вышли хорошие немецкие жены, вступила в стадию практического обучения.

– Вы не будете знать, должным ли образом слуги выполняют свои обязанности, если не научитесь сами все делать как надо.

Таков был один из эдиктов, который девочки слышали постоянно. И они учились мыть, чистить, скрести, натирать, выбивать пыль, чинить и штопать, в то время как сменяющаяся череда гувернанток учила их французскому, английскому, игре на пианино, скрипке и хорошим манерам. К тому моменту, как девочки доросли до школьного возраста, обе свободно могли перескочить через два младших класса, но это, разумеется, было непозволительно. Обучение шло в установленном порядке, который соблюдался неукоснительно.

Итак, в одно темное и холодное утро две маленькие девочки с косичками и в черных шерстяных чулках отправились в школу. За плечами у них болтались большие кожаные ранцы, набитые книгами, – непременная упряжь всех европейских школьников. Женская школа Августы Виктории зловеще темнела в раннем утреннем свете. Лизель толкнула тяжелую железную калитку, взяла сестренку за руку, затянутую в рукавичку, и ввела – себя и ее – в мир ежедневных обязанностей.

В школе Лизель была счастлива. Все, что относилось к обучению, стало для нее настоящей радостью. Сестра не разделяла ее счастья, но, привыкшая исполнять приказания, тоже без проблем вписалась в строгий школьный быт. Обе девочки приносили отличные отметки, как и ожидалось. Каждый день, вернувшись домой, девочки в прихожей снимали уличные ботинки и аккуратно убирали их в специальный ящик. Зашнуровав домашние башмачки, мыли руки и переодевались из школьной формы в будничные платья и фартуки. Минимум два часа работы по дому предшествовали уроку французского, устного и письменного, с приходящей учительницей. Затем – час игры на пианино и на скрипке, за которым следовал питательный ужин в строжайшей тишине, поскольку разговор считался помехой правильному пищеварению. Английский, устный и письменный, с другой учительницей, венчал их длинный день. Только после того, как мать переплетала им на ночь косы, девочкам предоставлялось право провести по своему усмотрению драгоценные полчаса. Лизель хваталась за книжку, а ее сестренка предпочитала гладить длинные атласные ленты разных цветов, которые собирала, чтобы привязать к мандолине. Каким-то образом Лена выкроила время на то, чтобы научиться играть на этом итальянском инструменте. Она находила его романтичным и мечтала украсить его коллекцией атласных лент. В одной книге она видела картинку: бродячий цыганский мальчик играет на мандолине с хвостом из лент, – и ей очень хотелось стать такой же бродяжкой.

В 1912 году, на Пасху, тетушка Валли сделала Лене тайный подарок – маленький дневник в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением. Он был такой изящный, глаз не отвести.

– Записывай сюда свои чувства, – шепнула Лене тетушка. – Ты уже достаточно взрослая для чувств. Помни, всегда хорошо иметь тайного друга, которому можно довериться.

В последующие годы Лена изливала душу на страницах самых разнообразных дневников, но этот первый, получивший имя «Ред» (красный), был ее самым любимым. Иногда она писала на берлинском сленге, уникальном в его хлестком уличном остроумии, даже отдаленно не напоминавшем аристократический высокий штиль, на котором изъяснялись дома. Можно было только удивляться, где она нахваталась жаргона. Недостойная лексика отступала, стоило Лене удариться в романтику, но на протяжении всей ее жизни язык берлинской улицы, затаившись, ждал своего часа, чтобы вырваться наружу и показать себя. Так, в возрасте десяти с половиной лет, наметилась одна из прочных жизненных привычек младшей дочери Дитрихов.

Катастрофа с «Титаником» в апреле того же года не потрясла Лену, судя по тому, что она не почувствовала необходимости занести в дневник свои впечатления. Лишь два месяца спустя, летом, во время загородной прогулки, в ее жизни произошло нечто наконец-то заслуживающее записи:

8 июня 1912

Дорогой Редик! Вчера было чудесно! Мы поехали на экскурсию в Саатвинкен с Х. Шульцем. Я сидела у него на коленях. Дорогой дневничок, ты даже представить себе не можешь, как это было приятно!

Тысяча поцелуев, твоя Лени

Одним из мест, где любила собираться берлинская молодежь, был главный каток, замечательный своими переливающимися огоньками и духовым оркестром, который играл вальсы Штрауса и модные сентиментальные мелодии: любовь, разлука, тоска и страдания. Это была любимая музыка Лены.

26 февраля 1913

На катке было чудесно. Я упала, и сразу целая толпа мальчиков бросилась меня поднимать. Прощаюсь с тобой на сегодня, милый Ред.

Тысяча поцелуев, твоя Лени

17 января 1914

На катке все время крутили песенку «Все мужчины подлецы». Это, конечно, верно, но некоторые все же исключение. Например, Лош, Фати и дядя Вилли – и, может быть, еще один человек с инициалами С. Ф. Не хочу писать его имя – вдруг кто-нибудь сюда заглянет. Мне пора заканчивать. Урок скрипки.

Адье, мой Ред, твоя Лени

19 января 1914

Сегодня на катке было просто чудесно. Лизель спросила, неужели я снова пишу всякий вздор про мальчиков. Ишь какая – вздор! Разве, мой милый Ред? Конечно же нет! Мы-то с тобой знаем, что она пишет, правда? Лизель такая паинька.

Целую, твоя Лени

Несмотря на безупречное поведение Лены в школе и дома, Йозефина чувствовала в младшей дочери внутренний бунт. Это ее тревожило, это требовало самого пристального внимания. Лизель велели сопровождать сестренку повсюду, наблюдать за ней и немедленно сообщать о любой погрешности в правилах поведения благородных девиц, если погрешности будут иметь место. Лизель, привыкшей неукоснительно исполнять приказы, пришлось отложить любимые занятия. Она, ненавидевшая коньки – у нее ужасно болели от них слабенькие лодыжки, – каталась по льду с решимостью отчаяния. Пригнув голову, напрягая маленькое коренастое тельце, чтобы не потерять равновесие, она бороздила лед и старалась не упускать из виду Лену, одерживающую очередную победу. Вместо того чтобы читать любимые книжки, Лизель преодолевала, как ей казалось, целые мили из конца в конец катка, пока Лена совершала свой «променад» – так в Берлине называли вечерние выходы для встреч со знакомыми. Куда бы ни направлялась сестренка, Лизель плелась следом – верный сторожевой пес.

30 января 1914

Сегодня в школе я получила «неуд», потому что меня пощекотали и я засмеялась. Мутти, конечно, прочла мне нотацию про «друзей». Но что я могу поделать, если у меня нет друзей среди девочек? Сегодня я попробовала подружиться с Анной Марией Рихтер на сочинении, но она такая глупая, и ей уже тринадцать. Попробуй заведи подружек в классе, если тебя сажают только с евреями. Мутти говорит, что я должна попроситься сидеть одна… Я уже жду всяких гадостей от детей летом в Брауншвейге – остается только надеяться, что они окажутся хорошими. Сейчас мне надо взять себя в руки. Сегодня Штефи Берлинер сорвала с меня шапку, по крайней мере, шесть раз. Ух я и разозлилась! Теперь у меня четыре «неуда» и четыре замечания, одно по прилежанию, одно по манерам, одно по опрятности и четыре по поведению! Ужасный ребенок!

Я должна идти спать. Зуб болит.

Адье

Лени подумывала, как бы изменить себе имя. Пока учительница стояла к ней спиной, она на последних страничках тетрадки набрасывала разные варианты. Мари Магдален – красиво, потому что убраны последние буквы. Папу, например, назвали Луи в честь французского короля, – так почему бы и ей не писаться на французский манер? Но, поскольку всех горничных зовут Мари, вероятно, ее нарочно назвали Мария, с «я» на конце. Прекрасным отработанным каллиграфическим почерком она выписала свое полное имя. Сколько же времени это заняло! Она попыталась его сократить: Марилена, Марлена – уже лучше. Может быть, теперь подставить вместо последнего «а» немое французское «е»: Marlene? По-французски это будет звучать Марлен. Она написала еще раз: МАРЛЕН – МАРЛЕН ДИТРИХ. Да! Вот это в самую пору. То, что надо! Она прописала имя еще несколько раз и закрыла голубую тетрадку, очень довольная собой. Так в возрасте тринадцати лет она придумала себе имя МАРЛЕН.

1 февраля 1914

Вчера у меня была Отти Рауш. Думаю, она станет моей подругой. В школе, может быть, будут смеяться. Сегодня я была в настоящем кино. Шикарно!

Гуд-бай, милый Ред,

Лени

От Уральских гор до пышно-зеленых холмов Ирландии все и каждый чувствовали особое волшебство лета 1914 года. Пора была поистине золотая, редкостная. Каникулы все проводили на морском берегу и на горных курортах. В берлинских уличных кафе не переводились посетители – публика млела под мягким солнцем за стаканчиком прохладного рейнского вина или ледяного лимонада. В парках цвели акации, дети в белых матросках гоняли деревянные обручи, длинные синие ленты на их соломенных шляпах развевались на ветру. В знаменитых садах берлинского зоопарка английские няни устраивали парад своих отороченных кружевом питомцев в колясках на высоких колесах. Дамы с зонтиками и в узорном муслине прогуливали маленьких собачек. Молодые люди катали хорошеньких девушек на лодках по спокойным водам реки Шпрее и верили, что их ожидает блестящее будущее, неизменно красивая жизнь.

В городке под названием Сараево, на границе между Сербией и Австро-Венгерской империей, австрийский кронпринц Франц-Фердинанд, завершая официальный визит, подсадил свою жену Софию в открытый автомобиль, сел рядом и приказал кортежу трогаться. Заиграл оркестр. Королевская машина медленно двигалась по нарядной улице. Стайка белых голубей кружила в ясном синем небе, как хлопья нечаянного снега.

Вдруг на мостовой метнулась тень. Некто вскочил на подножку двигающейся машины и выстрелил два раза.

История отметит, что в 11:15 прекрасным летним утром 28 июня 1914 года одним-единственным актом политического убийства целое поколение молодых людей было обречено на смерть.

Пока народы Европы по инерции наслаждались летним отдыхом, правительства уже решали их судьбу. 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Цепная реакция пошла по всем альянсам и связям, известным и скрытым. Германия объявила войну России; Германия объявила войну Франции; Британия объявила войну Германии; Сербия объявила войну Германии; Франция объявила войну Австро-Венгрии; Британия объявила войну Австро-Венгрии; Япония объявила войну Германии; Австрия объявила войну Японии; Австро-Венгрия объявила войну Бельгии; Россия объявила войну Турции; Франция и Британия объявили войну Турции. Позже Италия объявит войну Германии, Турции и Австро-Венгрии. И так далее, и так далее. Дойдет черед и до Соединенных Штатов. Первая мировая война началась.

15 августа 1914

Идет война! Ужасно. Фати шестого августа отправился на Западный фронт. Мутти все время плачет. В Харцбурге было хорошо. Учитель танцев – такой душка!

Я думаю, нашу школу закроют. Французских девочек уже нет. Осталось несколько английских. Вчера на уроке скрипки я играла ради победы Германии.

Твоя Лени

Никто не думал, что война продлится дольше, чем лето. В кафе и кофейнях берлинцы называли ее «небольшой войной для разнообразия». К сентябрю это легкомысленное отношение улетучилось.

26 сентября 1914

Война! Фати ранен. Шрапнелью в правую руку. Его отвезли в Брауншвейг. Мутти взяла нас туда с собой. Он лежал в военном госпитале. Мы остановились в пансионе Мюллер-Бартенштейна, на Иерусалимской улице, дом 2. Очень прилично. 180 марок за три недели. Уйма денег. Фати был очень мил. Через четыре недели он отбыл в субботу на автомобиле как какой-нибудь принц. Дядя Отто и Георг получили Железные кресты.

9 октября 1914

Дядя Вилли тоже получил Железный крест, это потрясающе! Я перешла в третий класс «М». Шапки долой!

Ауфвидерзейн,

Лени

9 декабря 1914

И смешно, и печально. У Фати весь батальон завшивел! Мы всей школой вяжем на двух спицах телогрейки. Не хочу идти в старшие классы в другую школу. Боюсь тамошних девочек. Милый Ред, я так скучаю по Фати,

Твоя Лени

В эту первую страшную зиму Великой войны солдаты рыли окопы и на Западном, и на Восточном фронтах. В немецком и французском языках слово «окопы» имеет тот же корень, что и «копать могилу», – подходящее название для того, что надвигалось.

15 декабря 1914

Дядя Отто убит. Выстрелом в шею 4 декабря. Все плачут. Дяде Отто отстрелило часть черепа.

Лени

3 февраля 1915

Лизель по уши втрескалась в Ханни. Есть такие зверьки под названием «обезьяны» – моя сестра из их породы. Уф, я так злюсь на Лизель, когда она так влюблена. Влюбиться… обручиться… пожениться… Я тоже влюблена?.. Р. ужасно мил.

Лени

6 марта 1915

Сегодня мы учились делать аппликации. Фиалки на шелке и бумаге, подсолнухи на дереве. Фиалки – для моей чудной, золотой тетушки Валли ко дню ее рождения. Как мне жаль наш красавец корабль «Тоголанд»! Только и надежды, что сегодня англичан хорошенько поколотят.

Извечно страдающие дьявольскими наклонностями к химии, 22 апреля 1915 года немцы предприняли свою первую газовую атаку. Весь мир заклеймил ее как акт вандализма, а затем принялся разрабатывать собственные смертоносные смеси. Был изобретен противогаз, ставший привычным снаряжением по обе стороны фронта. Но немцы превзошли себя – получили новый газ, маслянистую смесь, которая не оставалась в воздухе, но, оседая, цеплялась за все, на что попадала, а после принималась проедать насквозь ткань, кожу, живую плоть, мышцы, легкие и так далее. Чтобы отравляющий газ попадал точно в цель, нужны были расчеты температуры, скорости и направления ветра. Из-за этого применение его усложнялось и включало в себя элемент риска. Внезапная перемена ветра могла повернуть смертоносное облако против его же хозяев. Вероятно, поэтому, а не по соображениям совести, химическая война в последующие годы не развернулась во всю мощь.

29 апреля 1915

Поехали забирать дядю Отто. Скоро мы уедем на каникулы в Дессау – наконец-то! Я бы там осталась навсегда. Я думаю, может быть, дядю Отто не убили. Может, это еще не наверняка. Зачем ему надо было умирать?

Теперь дамы приходили в шёнебергский дом не поболтать – поплакаться. Всегда выдержанная, полная сочувствия, надежная, Йозефина знала, что сделать и что сказать, она облегчала их горе, давала покой, когда это, казалось, не в человеческих силах. Они приходили как притихшие вороны. Их черные одежды шуршали по паркету как осенние листья. Мало-помалу Йозефина брала на себя роль главы семейства. Все женщины верили, что Йозефина Дитрих – самая сильная из них. Возможно, они были правы. Девочки, притаившись на лестничной площадке, смотрели, как мать выносит гостьям подносы с угощеньем: бутерброды с ливерной колбасой и дымящийся кофе. Девочки знали, что она верит в пользу пищи как лекарства от горя, она считала физическую поддержку тела необходимой в тяжелые для души минуты. И в самом деле, дамы покидали ее дом несколько приободренные. Лизель хотелось плакать от сочувствия к этим черным скорбным фигурам. Лена, не будучи любительницей беспощадной реальности, предпочитала видеть жизнь под своим углом зрения. Когда только что овдовевшая тетушка Валли приехала к ним погостить, Лена была вне себя от радости.

4 февраля 1916

У нас тетушка Валли. Как чудесно! Я только что положила на ее кровать сосновую ветку с бумажными розами и стишок, который сама написала:

6 февраля 1916

Тетушка Валли такая душечка! Вчера она была в черном платье с белым воротником и белыми манжетами. Выглядела божественно. Шикарно. И эти черные лакированные туфельки! Вчера вечером я вовсю расцеловала ее, но мне как будто чего-то не хватает – она-то целует меня только один раз. Я, конечно, счастлива, когда она меня целует – как Грета в Дессау, но ведь она же моя тетя. Лизель тоже липнет к ней с поцелуями. Вчера, когда я играла для нее «Ностальгический вальс» Бетховена, она плакала. Мне хотелось бросить скрипку, кинуться к ней и поцелуями стереть ее слезы.

10 февраля 1916

Тетушка Валли уехала. Это ужасно. Она дала мне серебряный браслет, который мне не разрешают носить в школу. Вот удача: я подобрала несколько недокуренных сигарет с такими шелковистыми кончиками – они курили с тетей Эймини. Когда она уехала, я села у ее кровати и плакала бесконечно. Даже теперь, за домашним заданием по математике, я вдруг расплакалась, потому что подумала, как у нас опять стало тихо.

15 июня 1916

Фати послали на Восточный фронт. Мутти поехала в Вестфалию, чтобы попытаться с ним встретиться. Но они разминулись на пять минут – его поезд ушел. Она ужасно расстроилась. Вчера, когда Мутти еще не было, мы пошли в варьете на ревю. Чуть не умерли со смеху. Фати прислал нам настоящие фотографии. На одной он стоит рядом с офицером по имени Лакнер. Мы теперь играем в «сестер милосердия» у нас наверху. Я, конечно, приставлена сиделкой к Лакнеру, а точнее – к Хансу-Хейнцу фон Лакнеру, подполковнику 92-го пехотного полка, 23-х лет, уроженцу Брауншвейга. В черном платке я выгляжу как настоящая сестра милосердия, и он мне очень к лицу. Кстати, я больше не схожу с ума по тетушке Валли. Сейчас я ни по кому не схожу с ума! Через несколько недель мы будем в Харцбурге – вот тогда, может, я и потеряю голову от кого-нибудь.

Из нового поколения смельчаков, которые впервые в мире в 1914 году перенесли войну в небо, самой живописной личностью был, вероятно, немецкий ас барон Манфред фон Рихтхофен. Кумир соотечественников, уважаемый даже врагами, он воплотил в себе образ поистине романтического авиатора: «белый шелковый шарф, развевающийся по ветру». В вызывающе безрассудной манере он покрасил свой фоккеровский моноплан с тремя моторами в ярко-красный цвет, чтобы англичане немедленно замечали его. Неприятель оценил эту браваду, окрестив его Красным Бароном. Совсем мальчишки, пилоты одноместных аэропланов, этих хрупких бумажных змеев, носились над землей, убивая других и погибая сами, – они-то и были самыми славными ребятами Первой в новейшей истории войны и таковыми пребудут впредь, сколько бы войн еще ни случилось. Единоборство, со времен старинных рыцарей, всегда было окружено ореолом галантного героизма. Молодые девушки из хороших семей не читали газет, а радио и телевидение еще не изобрели – только этими фактами можно объяснить отсутствие Красного Барона в девичьих дневниках Лены. Знай она о нем, ей было бы от чего терять голову – как двадцать восемь лет спустя при виде любого, кто носит на форме крылатую эмблему.

Именно тетушка Валли с маской скорби на бледном лице принесла Йозефине весть о гибели Луи. Именно она приняла в объятия пораженную ударом женщину, она бормотала обычные слова утешения, надеясь пробиться сквозь лед шока, она отвела Йозефину в спальню, уложила и укрыла большой периной, потому что знала: скоро холод проберет ее до мозга костей. Потом, в притихшем доме, она села дожидаться прихода детей.

В ту ночь Лизель плакала, пока не уснула, сжимая в руке фотокарточку отца. Лена отказалась верить услышанному. Тетя Валли не имеет права так ужасно лгать о таких серьезных вещах. Она сделала тетушке книксен и отправилась к себе в комнату. Лена не плакала. Дочери бравых солдат никогда не плачут.

За закрытой дверью спальни Йозефина убивалась в полном уединении. Когда она наконец вышла, вдовьи одежды обрамляли ее как крылья летучей мыши. Она туго вплела в косы дочерей черные ленты, пришила черные повязки на рукава их школьной формы, вывесила черный креп на большой парадной двери шёнебергского дома. Жизнь в военной Германии пустилась в пляску смерти.

Июнь 1916

Все умерли. Сегодня будут хоронить Фати. Мы с утра пошли не в школу, а на Мемориальное кладбище, побыть с Фати. Могилу для него только еще копали. Здесь ужасно скучно, единственный интересный мальчик на променаде – Шмидт.

Лени

Оставшись одна с двумя детьми, Йозефина совершенно растерялась. На вдовью пенсию не прожить. Скоро девочки вырастут из обуви – что тогда? Где она возьмет кожу в военное-то время? Даже если разрезать сапоги Луи для верховой езды, где взять денег на сапожника? И еда все скуднее. Продуктовые карточки стали самой большой ценностью. Йозефина проводила дни в очередях в надежде выстоять хоть что-то. К зиме 1916 года хлеб пекли из брюквы, мясной рацион составляли кости и требуха; молоко и сыр исчезли; вместо картошки была репа. Кофе – неотъемлемую часть уклада берлинской жизни – делали из земляных и буковых орехов. Эрзац во всем стал сущностью будней. В рабочих кварталах города женщины питались в складчину, устраивали коммунальные кухни, где за сорок пфеннигов каждый мог купить литр жиденького супа на всю семью. В фешенебельных кварталах процветали подпольные рестораны. Тамошние роскошные меню предлагали фазана, сочного гуся, жаркое из свинины с аппетитной корочкой, разнообразие овощей, шоколадные пирожные и множество сортов мороженого. Как всегда во время любой войны, очень богатые пировали, а бедные рылись по помойкам, чтобы прокормить детей.

Когда по осажденному городу пошла гулять инфлюэнца, Йозефина поняла, что пришло время забирать детей и уезжать из Берлина. Распрощаться с домом в Шёнеберге было все равно что снова, и на этот раз окончательно, потерять Луи. Она, редко позволявшая себе слезы, оплакала все утраченные мечтания юности; затем, повернувшись спиной к прошлому, ушла. Ей надо было выполнять свой долг.

Для своего маленького семейства она сняла квартиру в шестидесяти пяти милях к юго-западу от Берлина, в городке под названием Дессау.

Дессау

9 ноября 1916

Я пошла на променад в 6:15. Мне сказали, что Фриц будет там с шести. Мне, как обычно, везет! Я ждала, а он, конечно, даже не показался. Если бы он ко мне подошел, было бы здорово, потому что Мутти не было дома. Мы увиделись позже, на скрипке. Я всегда прихожу на урок, пока он еще не закончил. Если бы только Герберт Хирш знал! Он был от меня без ума в Харстбаде. Довольно интересный. Особенно интересно целовался в темном коридоре, за что я на него страшно разозлилась. Ему четырнадцать, а ведет себя как будто семнадцать. Его отец – вздорный старый еврей, так что Мутти даже считала, что это все может быть опасно. Герберт был для меня в Берлине развлечением приятным, но неудобным, потому что он вечно торчал у наших дверей, поджидая, когда я выйду, а мне, конечно, не хотелось, чтобы нас видели вместе. Перед отъездом из Берлина мы повидались. Он приехал на велосипеде. Тетя Эльза подарила мне розы, а я сделала вид, что они – от поклонника, и сказала ему, что могли бы быть и от него. Он развернулся и уехал. Надо написать ему, разжечь снова его пыл. Тут у каждой девочки есть поклонник, иначе в Дессау была бы тоска зеленая.

Дессау

6 декабря 1916

Сегодня на променаде мальчишки сдернули с меня шапку и вообще приставали. Так всегда, когда приходит новенькая. Завтра не пойду, мне запрещено гулять три дня подряд. И еще мне велено ложиться спать без четверти девять. Это в пятнадцать-то лет?! Лизель такая «добродетельная» – она никогда не заходит дальше Кавалерской улицы, чтобы не подумали, будто она тоже вышла на променад. Тетя Эймини заболела испанкой, и Мутти ушла за ней ухаживать. А мне надо было навестить тетю Агнес. Когда я пришла к ней, она не нашла ничего лучше, чем начать распекать меня за все мои грехи. «Зачем вчера ходила на променад? Кого там видела? Сколько раз прошлась взад и вперед?» А у меня одна радость, если это можно назвать радостью, – погулять вечером полчасика с подружкой, когда уроки сделаны. А теперь и этого нельзя! Ну уж нет! Я все равно выйду!

10 декабря 1916

Сегодня он улыбнулся мне так мило. Он был ранен и поэтому носит штатское платье. Его зовут Ф. Шурике, и он всегда так пристально смотрит на меня. Утром я вижу его в трамвае, а вечером – когда он возвращается, а мы гуляем. Так вот, этого я не позволю отнять у меня никому! (Кстати, с тетей Валли у меня все кончено.)

Дессау

13 января 1917

Может, я чуть и перехлестываю, но ничего не могу с собой поделать, я люблю его. Всем сердцем. А что самое прекрасное – я ему нравлюсь! Иначе зачем бы он смотрел на мое окно всякий раз, проходя мимо нашего дома? Затем, чтобы узнать, стою ли я там, поджидая его. Глупо, но и приятно – знать, для кого делаешь новую прическу, для кого наряжаешься, даже если он едва это замечает. В конце концов, он – моя первая любовь. До сих пор я ничего не знала о любви. Завтра я увижу тебя на променаде, Фрици. Я увижу – тебя, тебя, тебя, мой ангел, тебя, дивного тебя. Прежде я всегда смеялась, когда «любовь» проходила. Над моей первой любовью я никогда не буду смеяться! Надеюсь, Мутти мне все не испортит.

16 января 1917

Все кончено. Для него это все ничего не значило. А я-то позволила себе подойти и показать ему, как он мне нравится. Никогда больше не доверюсь такому, как он, такому, которому на все наплевать, которому было просто интересно послушать, что думает о нем юная «школьница». Нет, я слишком хороша для этого! Свои чувства я запомню, но с самим Ф.Ш. все кончено!

Несколько месяцев продолжалась битва под Верденом. Когда резня кончилась, французы недосчитались 542 000 человек; потери немцев составили 434 000.

4 февраля 1917

У меня был большой скандал с Мутти. Она сказала, что я «вешаюсь» на всех мальчиков и что я на мальчиках помешана. Во-первых, ни на кого я не «вешаюсь», а во-вторых, это просто мои хорошие друзья. Вовсе не обязательно все время в кого-то влюбляться, а даже если и так, то это не значит быть «помешанной на мужчинах»! Некоторые люди всегда видят предосудительное в самых невинных вещах. Она сказала: «Если ты будешь думать только о мужчинах, я пошлю тебя в пансион». Пф! Как глупо! Я всегда у нее без вины виновата, что за жизнь – тоска! Если кто-то поговорит с мальчиком на катке, значит, он уже «помешан на мужчинах»? Нет, это уж слишком!

19 февраля 1917

Я без ума от Улле Бюлова. Детлей Эрнст Ульрих Эрих Отто Вильгельм фон Бюлов. Он божественно хорош собой. Его мать – еврейка, и поэтому в нем есть что-то такое особенное – особая расовая красота, обаяние и порода! Ко всему, он жутко шикарный! Ему шестнадцать, сначала он на меня не обращал внимания, но теперь обращает.

Даже в Дессау «брюквенная зима» постепенно становилась беспощадной реальностью. Мало-помалу лица женщин, детей и стариков начали приобретать оранжево-желтый оттенок. Исключение составляла Лена. Ее кожа сохраняла фарфоровую белизну. Впоследствии она не раз вспоминала эти времена: «Во время войны у нас из еды была только брюква, одна только брюква, и ничего больше. У всех пожелтела кожа – у всех, но только не у меня. Забавно? Мне тогда было всего шесть лет». На самом деле ей было шестнадцать. Марлен разбрасывала годы как конфетти.

В ту зиму Эдуард фон Лош предложил руку и сердце молодой вдове Дитрих, и Йозефина приняла его предложение с признательностью. Эдуард был лучшим другом Дитриха. Она знала и уважала его с того самого дня, когда муж впервые привел его к ним в дом – познакомить с молодой женой. И Эдуард был единственный из друзей Луи, кто – она это чувствовала – не прощал ему безответственное поведение.

Эдуард по доброте душевной не желал ничего иного, как только заботиться об осиротевшей семье своего друга, защитить ее в наставшие тяжелые времена. Он не требовал, чтобы Йозефина любила его. Ему было довольно самому любить ее.

Клан фон Лош впал в негодование. Они заявили Эдуарду, что Йозефина ему не ровня и что если он упорствует в своем глупом желании жениться на амбициозной выскочке, то семья не только откажется принимать его жену, но и вообще умывает руки, считая его поступок неблаговидным.

Она была в черном. Церемония венчания прошла скромно, как того требовали положение невесты-вдовы и военное время. Дочери не присутствовали. Лизель, хотя и продолжала оплакивать отца, приняла отчима с искренней любовью. Лена проигнорировала новый брак матери и вела себя так, будто ничего не произошло. Мать могла сменить имя на фон Лош, ее же навсегда останется Дитрих. В последующие годы родной отец и фон Лош сольются в ее памяти, утратив характерные для них черты и став одним человеком.

Эдуард перевез новое семейство в прекрасный дом, расположенный в одном из самых фешенебельных кварталов Берлина. Каждый день стал напоминать Рождество в миниатюре. На некоторое время им показалось, что война где-то далеко. Иногда по утрам появлялось настоящее молоко и даже целый круг сыра. Чудесным образом возникали маленькие коричневые кулечки с бесценными кофейными зернами. Два-три раза – целые сахарные головы, и еще был хлеб – хлеб из настоящей муки! Соблазн увидеть Йозефину улыбающейся отправлял Эдуарда на поиски деликатесов, и он радовался, что ему по карману чудовищные цены черного рынка. Однажды перед сном Йозефина нашла живой цветок на своей подушке. Великолепную желтую розу! Розу в военном Берлине? Как Эдуарду удалось достать ее? Вероятно, она стоила целое состояние! Эдуард сиял. Видеть жену счастливой было так сладко. Скоро ему предстояло покинуть ее. Совсем немного времени выпало ему для того, чтобы дарить ей радость.

Берлин

2 апреля 1917

Наконец-то у меня есть место, где я могу побыть одна. Мне отвели мансардочку над ванной комнатой. Тут большой ковер, розовые занавески и электрическое освещение. По вечерам очень уютно. Я так тоскую по весне, по лету. У нас такой хороший дом, но здесь принято выходить на улицу только затем, чтобы посмотреть, что носят другие, не отстать от моды и не ударить в грязь лицом. Ах, как славно было бы лежать на лугу в платье с узким лифом и широкой юбкой, лежать и просто мечтать. Я попросилась у Мутти поехать к тете Тутон. «Нельзя». Будь я матерью, я была бы счастлива, если б мой ребенок веселился и хорошо питался – вместо того, чтобы торчать в Берлине за зубрежкой. Грустно, что я больше не влюблена в Улле Бюлова. То есть как раньше – те чувства были очень-очень приятны.

Целую, твоя Лени

Немецкие субмарины бороздили Северную Атлантику в поисках как врага, так и тех, кто придерживался нейтралитета. Выждав сколь возможно долго, Вудро Вильсон объявил, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с Германией. Вскоре американские солдаты хлынули во Францию в готовности пройтись маршем под веселые мотивчики Ирвинга Берлина и Джорджа М. Коэна и спасти мир. Почему бы и нет? Поход сулил почет и славу!

Их путь отметит бесконечная череда маленьких белых крестов на холмах Шато-Тьери.

13 апреля 1917

Хоть бы кто-нибудь вскружил мне голову. Сегодня мы получили фотокарточку дяди Макса. Милый, милый дядя Макс. Теперь, когда его цеппелин сбили и он погиб, все думают, какой он был милый. Я думаю, война никогда не кончится. Вот теперь и Америка! Лучше сейчас не буду писать, подожду, пока случится что-нибудь интересное. Я жду новую любовь.

17 мая 1917

Весна, а жарко, как летом. Вчера, когда я шла с урока скрипки по Курфюрстендамм, за мной увязались два мальчика.

2 июня 1917

Вчера и сегодня я собирала пожертвования на наши подводные лодки. Завтра попытаюсь отвертеться от этого. У нас такая скучная жизнь. Мутти все время твердит, как хорошо мы живем, но она не понимает, что такое соль жизни, которой у нас нет.

Западный фронт протянулся уже на три сотни миль, от побережья Фландрии, близ Дюнкерка, до швейцарской границы, близ города Базеля. Восточный тянулся на тысячу миль – от Балтийского до Черного моря.

18 июня 1917

Я начинаю влюбляться в Маргарет Розендорф из класса Лизель – иначе у меня пусто на сердце. Насколько лучше, когда у тебя кто-то есть – тогда чувствуешь себя такой хорошенькой. Мы ездили на экскурсию в Фаульбауммерн. Там за мной ухаживал один пожилой господин по фамилии Вибет. Я ходила на фильм с Хенни Портен. Люблю ее. Наконец-то я убедила Мутти переменить Лизель прическу. До сих пор она носила косы на затылке корзиночкой, а теперь сделала пучок с таким особым бантом. Я зачесываю волосы наверх, а по особым случаям выпускаю на шею один локон. Я уже слишком стара для косы.

28 июня 1917

Я так люблю Хенни Портен. Послала ей открытку, чтобы получить и автограф, но она ведь не знает, кому их дает. Просто расписывается, запечатывает в конверт, и готово. Легко и просто. Появились новые открытки: она со своим ребенком. Бедняжка, она еще так молода. Княгиня Эдуард в санатории, лечится от истерии. Надеюсь, она поправится. Она была очень мила, когда мы познакомились у тетушки Валли. Мне купили скрипку за две тысячи марок. Звук чистый. Значит, они хотят, чтобы я занималась всерьез? Что ж, практиковаться будет ужасно приятно, я уверена! Я написала стишок про «наши храбрые подводные лодки».

Настал день, когда Эдуарду пришлось отправляться в свой пехотный полк. Он крепко обнял Йозефину. Перемена, произошедшая с ней, радовала его сердце. Она выглядела чудесно в новом летнем платье. Палевое было ей к лицу. Он не хотел вспоминать ее в черном. Он сделал все необходимые распоряжения. Если его убьют, она останется обеспеченной и ей не надо будет ни у кого ничего просить. Он поцеловал ее. Она прильнула к нему. «Не уходи – не бросай меня – пожалуйста!» – кричало ее сердце. Она знала, что не должна произносить этого вслух, не должна обременять его своей тоской.

– Я вернусь. Да, вернусь. К Рождеству. К тому времени война окончится. Ну, мне пора, пиши мне. Каждый день пиши! Я люблю тебя!

Его поезд ушел, а она еще долго одна стояла на перроне. Потом повернулась и отправилась домой.

Бад-Либенштейн

7 июля 1917

Мы в Либенштейне. Я так мечтала об этом – и что же? Утром мы идем пить воду, а все оставшееся время приходится помирать со скуки. В окружении замечательной природы здесь живут всевозможные несчастные люди. Они приехали сюда вовсе не для развлечений. Куда ни посмотри, каких только нет детей: у кого глаза совсем заплыли, у кого на веках большущие волдыри. Веселенькое место – курорт!

Вчера мы наблюдали, как луна входит в тень земли. Очень красиво.

Хенни Портен прислала мне обратно мою открытку. Большие холодные буквы – ее подпись.

Рядом с нашим отелем что-то строят, рабочие – пленные французы.

В то лето под золотистыми лучами солнца разлагались трупы. Непрерывный огонь тяжелых минометов удерживал людей в окопах, как в ловушках, – они не могли вынести погибших с поля боя. Крысы пировали, объедаясь кониной и человечиной.

17 июля 1917

Графиня Герсдорф, розовые ножки, мое сердце пылает огнем!

Я умираю от любви к ней, она прекрасна, как ангел, она – мой ангел. Я бы держала ее руку и целовала, целовала, целовала, пока не умру. Она не знает, как велика моя любовь. Она думает, что и мне, и Лизель она просто очень нравится. Но на сей раз это настоящая страсть, глубокая, глубокая любовь. Моя чудная графиня. Она так прекрасна.

Вчера я была с ней в парке. Иногда я чувствую легкое пожатие ее руки. Сегодня я даже не могла завтракать, так была взволнована, но Лизель настаивала, что мне надо поесть. Моя чудная обожаемая графиня сказала: «Пойди с ней и позавтракай». Она знает, что Мутти велит мне завтракать, я слушаюсь графиню, как собачка. Я поцеловала ее руку, на ней была мягкая серая лайковая перчатка, она сказала: «Малютка Лени, зачем же целовать эту грязную перчатку!» Она со мной на «ты» и еще зовет меня Марленхен, как я ее попросила. Она сказала: «Ты хочешь, чтобы мы были подружками, да?» Мы вместе были в Эйзенахе – божественно. Ко дню рождения своего мужа она купила серебряный медальон на длинной цепочке и приказала выгравировать на нем: «Кавалер, граф Харри фон Герсдорф». Она подарила мне цветок клевера, который сорвала сама, а потом вставила в серебряную рамочку под стекло. По дороге в Эйзенах поезд въехал в туннель, она взяла меня под руку и положила голову мне на плечо. Я тут же расцеловала ее руки от плеч до кончиков пальцев. Когда мы вынырнули из туннеля, она улыбалась. На обратном пути напротив нас сел молодой офицер. Она сказала: «Граф Визер, не так ли?» Он хотел представиться мне, но графиня сама сказала: «Граф Визер – фрейлейн фон Лош».

В следующем туннеле я снова поцеловала ее руки – она очень развеселилась. Потом поезд остановился на полчаса, и она заказала три пива. Мы пили и сплетничали про общих знакомых. Она сказала: «Марленхен, не смей напиваться». Потом они решили избавиться от меня и велели идти домой с женой викария. Я сказала: «Моя дорогая графиня, я вам больше не нужна, да?» Она сказала: «Ну что ты». Но я-то знаю.

Мы пошли на оперетту «Бедный студент». Я сидела рядом с ней. Она была в черном бархате. Как только погасили свет, я шепнула ей: «Моя дорогая графиня, вы совершенно восхитительны». Она ответила: «Тсс! Когда мы пойдем на “Летучую мышь”, я буду еще лучше». Двадцать четвертого день рождения графини. Надеюсь, мне разрешат надеть мое белое платье.

Йозефина забронировала номера в отеле на весь июль, но внезапно передумала и вернулась с дочерями в Берлин. Тетушки гадали, что могло произойти, почему она так резко изменила планы на лето, но, разумеется, они были слишком хорошо воспитаны и ни о чем ее не спросили.

Берлин

14 августа 1917

Расставание было коротким, и мне было больно. Она подарила мне аметист в серебряной оправе. Я написала для нее стихотворение. Что она о нем подумала, не знаю. Я объяснилась ей в любви и подписалась «Марлен». Если бы она не была замужем, я все сделала бы, чтобы завоевать ее сердце и опередить графа Герсдорфа. Даже сейчас я хотела бы быть им. Я тоскую по ней. Она этого не знает. Она приезжает в сентябре и, может быть, попросит меня сопровождать ее на скачки в качестве «боя». Вот кем на самом деле я была для нее в Либенштейне. Она не хочет признать, что одинаково обращается с Лизель и со мной. Это нечестно, потому что я обожаю ее, а Лизель нет. Она сказала, что Лизель позволено целовать только руку, но не плечо, плечо только мне. Но, когда графиня дарила Лизе кулон, Лиза все-таки поцеловала ее в плечо. Я напомнила графине ее слова, и она ответила: «Но что же я могла поделать?» Так что она точно относится к нам одинаково. Как терпелива любовь. Любовь страдает, ждет, надеется. Ее портрет – в моем медальоне. Иногда моя любовь похожа на детскую, хотя она серьезная, как у взрослых. Это такая любовь, какую я могла бы чувствовать к мужчине. Как же ей не стыдно не понимать меня, она думает, это простое увлечение. Я и сама называю это увлечением, но на самом деле все не так просто. Вся ситуация! Увлечение можно легко забыть, но любовь – нет.

Берлин

30 августа 1917

Она прислала открытку два дня назад, и с тех пор – ничего. Конечно, так всегда происходит между курортными знакомыми, но я все же разочарована. Была ли у меня когда-нибудь по-настоящему счастливая любовь? Когда мы расставались, она сказала: «Марленхен, не плачь!» Как же не плакать, если я знаю, что она начинает забывать меня?

Верховой, прибывший из полка, принес Йозефине весть о смерти ее мужа. В возрасте сорока лет она овдовела во второй раз.

Чрезвычайно бережно вложила она увядшую желтую розу между листами китайской шелковой бумаги, в которую было завернуто палевое платье, и закрыла коробку. Оставив ее на постели, повернулась и вышла из комнаты. Черная вуаль тронула ее щеку. Со связки на поясе она выбрала нужный ключ и заперла дверь. Она больше никогда не входила в ту комнату и не надевала палевое платье. Лизель плакала и молилась, чтобы душа Эдуарда попала на небеса. Дневник Лены проигнорировал его смерть.

17 сентября 1917

Мое сердце переполняет Хенни Портен. Вчера Ханне, Хейн и я ходили на фильм «Пленная душа» в Моцартовский театр. Не могу описать, как это было прекрасно – из-за нее, конечно. Она снимает платье, чтобы купаться голой. Показывают только ее плечи, но сбоку можно разглядеть больше. Она прелестна.

Зарядили дожди, как будто не собираясь останавливаться. Выбоины от снарядов и окопы наполнились водой. Землю на полях развезло. Измученные вконец люди, волоча тяжелое снаряжение, падали в липкую грязь и захлебывались насмерть, прежде чем их успевали спасти.

19 октября 1917

Я пошла к ней домой с цветами, но она переехала. Жена швейцара сказала мне ее новый адрес, но было уже поздно, и мне вдруг расхотелось. Я должна как следует выучить роль, потому что в школе мы ставим «Гувернантку» Конера. Я – Франциска. Я уверена, что стану актрисой.

В Венсене французский орудийный расчет расстрелял немецкую шпионку Мату Хари. Тринадцать лет спустя Лена красиво сыграет в фильме этот драматический момент. В 1917 году никто не предъявил права на труп этой восхитительной дамы, и он попал на стол в анатомический театр. В фильме «Обесчещенная» этого не рассказали.

27 октября 1917

В воскресенье у нас первая репетиция в костюмах. У меня страх перед сценой. Я играю мужскую роль и надену свои черные спортивные брюки, фрак Мутти для верховой езды и белую рубашку с кружевом. Когда я буду играть Франциску, надеюсь, Мутти одолжит мне и розовое вечернее платье, оно так хорошо скроено и идет мне, а я должна быть в длинном платье.

4 ноября 1917

Вчера на вечеринке вместо обычных карточек за столом были карточки с цитатами. И мы должны были занять место в соответствии с ними. Я тут же отыскала мою: «Что жизнь без отблеска любви?»

Три дня спустя русская революция, назревавшая годами, стала свершившимся фактом. Большевики захватили власть. Вскоре гражданская война и голод вгонят Россию в полную разруху.

15 ноября 1917

У нас гостят графиня Герсдорф и ее муж Харри. Она делает вид, будто не может пережить, что я больше ею не увлечена. Смотрит на меня прямо-таки с тоской и изображает «юного влюбленного». А у меня сейчас в медальоне портрет Хенни Портен, и вся комната в ее портретах – замена найдена. Графиня все равно целует меня, когда мы видимся. У нее такой заботливый муж! Сегодня она неважно себя чувствовала, а он за ней ухаживал. В самом деле трогательно. Надеюсь, у меня тоже так будет когда-нибудь.

20 ноября «землеходы» в железной броне атаковали немецкие укрепления под Кабре, и в лексикон войны вошло слово танк.

22 ноября 1917

В воскресенье в Моцартовском театре был большой праздник: два фильма с Хенни Портен в главной роли. Я дождалась ее и вручила ей четыре темно-красные гвоздики, которые обошлись мне в четыре марки. Она выглядела абсолютно божественно и наградила меня самым прекрасным на свете рукопожатием. Иногда чувства так меня переполняют, что приходится бежать в магазин и покупать открытку с ней, только чтобы посмотреть на ее прекрасное лицо.

В ту зиму температура упала до минус двадцати двух градусов по Цельсию. Сыпной тиф прошелся по рабочим кварталам города. Вынесенные из домов трупы коченели на ступенях, а по утрам их подбирал запряженный лошадьми катафалк.

14 января 1918

Я люблю тебя! Как дивно, что можно это сказать, как дивно это услышать. Такое маленькое словечко, но в нем все счастье, все страдание на свете.

19 января 1918

Я счастлива. Еще вчера я плакала, сегодня смеюсь. Я купила пучок диких фиалок и ландышей. Я стояла напротив ее дома и видела у ворот экипаж. Я думала, что это должен быть ее экипаж, и потому ждала. И правда, вдруг ангел в обличье Хенни Портен вышел из ворот. Я протянула ей цветы, и она улыбнулась! В жизни она гораздо красивее, чем в кино.

Немецкая армия выпустила «лицензии на убийство» для солдат на передовой, получивших шок от контузии. Если в припадке безудержной ярости им случалось застрелить кого-то из своих, трибунал им не грозил, их оставляли воевать дальше. В Англии солдатам, отбывавшим с фронта домой в короткий отпуск, не разрешали брать с собой винтовку – их считали недостаточно уравновешенными.

17 апреля 1918

Через неделю у меня будет конфирмация. Нельзя сказать, чтобы я испытывала какие-то особые чувства. По случаю этого события соберется весь клан Дитрихов. Вот это будет приятно.

На Западном фронте французские войска атаковал новый враг – грипп под названием «испанка». Немцы использовали это обстоятельство, чтобы усилить наступление. Вот-вот должна была начаться вторая битва при Марне. Немцы располагали пятьюдесятью двумя дивизиями, союзники стояли наготове с тридцатью шестью.

1 июня 1918

Ко мне приходила Эрна Шонбах, и я по глупости дала ей почитать мой дневник. Со всеми моими увлечениями, конечно. Никому раньше его не показывала. Она сказала, что, судя по прочитанному, моя любовь всегда поверхностна, потому что у меня слишком большое сердце. Я чуть не заплакала, когда она мне это сказала. Поверхностна?

11 июня 1918

Я пошла на день рождения к Хильде Шперлинг. За первым же стаканом пунша один из ее друзей произнес тост: «За тех, кого мы любим», – и они все подняли свои стаканы, и каждый знал, за кого. Только я не знала. Я не знаю, кого люблю. Вчера я была так расстроена, что по глупости призналась в этом Мутти. У нее обо мне по большей части превратное представление. Она даже велит Лизель следить за мной – провожать до трамвая. Просто хочется нарочно плохо себя вести. Что ж, мне ее не изменить, но и ей не изменить меня.

В результате наступательных операций Германии англичане потеряли 447 921 человека убитыми, французы – 490 000 человек. Немцы – вдвое больше того! Враждующие стороны в буквальном смысле слова лишились мужской части населения. Только американцы были еще в состоянии находить замену для своих убитых и раненых. Германия перешла на оборонительные позиции.

В тот период дневник Лены сообщает, что она больна. Внешне болезнь напоминала вспышку ревматической лихорадки, но более вероятно – принимая во внимание ее экзальтированную романтичность – что она страдала от депрессии, вызванной сексуальной фрустрацией. Теория Фрейда, все еще считавшаяся новомодной, не дошла до почтенного доктора, практикующего в больнице маленького курортного городка в Баварии, так что добрый доктор поставил Лене диагноз в духе Элизабет Баррет Браунинг.

Херцбад Альтхейде

7 июля 1918

Меня уложили в постель, грустно. Доктор сказал, что это сердечная болезнь, что мышцы моего сердца ослабли. Мне не разрешают ходить больше шестидесяти минут в день, и то медленно. Утром я принимаю специальную серную ванну. Потом я должна лежать до полудня, а после еще два часа. В промежутке я могу попить воды. Вот сказочные каникулы, о которых я так долго мечтала. Мне больше не разрешают танцевать. Я начала петь прелестные баварские и австрийские песни, поддерживая струнами мой слабый и тихий голос. Подолгу играю на мандолине и мечтаю. Мутти говорит: «Можешь мечтать, лишь бы голова не была пустая».

Сегодня чудная погода, солнце сияет, а я лежу. Завтра, когда мне можно будет встать, конечно, пойдет дождь!

Я не должна позволять себе что-то загадывать наперед.

В Германии, потерпевшей сокрушительное поражение, начались беспорядки. К восьмому ноября они вылились в полномасштабную революцию. Забастовки прокатились по всем большим городам. По обе стороны фронта солдаты дезертировали в массовом порядке. Чаша их терпения переполнилась.

Берлин

9 ноября 1918

Почему я должна переживать такие ужасные времена? Я так мечтала о золотой поре юности, а вот как все обернулось!

Мне жалко кайзера и всех прочих. Говорят, сегодня ночью произойдет что-то нехорошее. Толпа преследовала людей в экипажах. Мы пригласили нескольких дам на чай, но ни одна из них не смогла добраться до нашего дома. Только графиня Герсдорф добралась. На Курфюрстендамм вооруженные солдаты сорвали эполеты у ее мужа, и везде, куда ни посмотри, висят красные флаги. Что нужно этому народу? Они получили то, чего хотели, разве нет? О, если бы мне немного счастья, было бы легче все то перенести. Может быть, скоро настанет время, когда я смогу опять говорить о счастье – и только о счастье.

11 ноября было объявлено о прекращении военных действий. Великая война, обошедшаяся народам в непомерную цену, официально завершилась. Страны-победительницы мобилизовали 42 миллиона человек – и потеряли убитыми, раненными и пропавшими без вести 22 миллиона. За страны, потерпевшие поражение, сражалось 23 миллиона человек, их потери составили 15 миллионов. Одна только Германия пожертвовала семью миллионами своей молодежи. Потери среди гражданского населения – от болезней и голода – никто не учитывал.

Можно было бы счесть, что если мир потерял целое поколение молодых мужчин, то этой жертвой он хотя бы приобрел «безопасность навсегда». Но «навсегда» длилось лишь до тех пор, пока не был составлен и подписан Версальский договор (это длилось семь месяцев), заложивший благодатную основу для прихода Гитлера с его нацистской доктриной. Но все же бьющей в одну точку пропаганде понадобилось созревать двадцать лет, чтобы снова народилось достаточно пушечного мяса для снабжения новой кампании массовых убийств в ореоле славы. Немцы – опасная нация, когда терпят поражение.

Берлин

12 апреля 1919

Почему я так не похожа на Лизель и Мутти? Они обе такие сухие и рассудительные. Я для них – как паршивая овца в семействе. Вчера была премьера в Моцартовском театре. Я предвкушала удовольствие от всего – от музыки, от Хенни, – но Лизель, которая скучает после своих экзаменов, так ныла, что я в конце концов разрешила ей пойти со мной. Чтобы все было «как положено», Мутти тоже пошла с нами! Вот что получается, когда кто-то хочет порадоваться чему-то своему. Мне так хотелось пойти одной. Конечно, я слишком уж навела красоту, и они беспокоились, что я так хорошо выгляжу. Один человек сказал мне, что я такая хорошенькая, как кукла, которую все время хочется целовать. Уверена, так же думали те несколько господ, которые провожали меня в ложу. Один господин в возрасте спросил меня, не актриса ли я кино. Когда прибыла Мутти, я тут же стала паинькой и скромницей. Чудовищно, когда у тебя нет никого, кому можно довериться, кому можно рассказать, что ты чувствуешь, и не услышать в ответ проповеди, как от Мутти. А ведь она говорит, что хочет быть лучшим другом для своих детей. Интересно, что бы от меня осталось, если бы я ей все сказала. Я тоскую по стольким недоступным вещам – как подросток тоскует по первой школьной любви. Не очень-то приятно все время быть в таком печальном настроении.

2 мая 1919

Я влюблена. Я знаю об этом уже несколько дней, вот только не понимаю, счастлива ли я на самом деле. Тут я всегда хромаю. Я всегда думаю, чем это обернется. Я даже не могу как следует радоваться приятным минутам, потому что все время говорю себе: зачем начинать любить, ведь долго это не продлится, и тогда на сердце будет еще печальнее.

Хотелось бы мне быть более поверхностной. Как было бы чудесно наслаждаться минутой, не думая о будущем. Но я на такое просто не способна, а потому лишь усложняю жизнь вместо того, чтобы дать ему счастье на эти несколько мгновений. Почему хотя бы разок меня не полюбит тот, кого мне разрешено любить? Мне сказали, что я не выказываю достаточно гордости, достаточно сдержанности, когда люблю кого-нибудь. Этот дневник – настоящий сентиментальный роман, – я пишу его, только когда мне грустно. Но так не должно быть. Может статься, мой дневник снова заговорит о счастье в один прекрасный день. Только я в это не верю. И все-таки: кто знает…

Йозефина, встревоженная на сей раз послевоенным безумием, охватывающим Берлин, арендовала домик в деревне на случай, если придется снова эвакуироваться вместе с дочерями.

16 июня 1919

Ну, кажется, счастье снова готово броситься в мои объятия, как милое дитя. Я снова влюблена, но на сей раз все по-другому – вернулась одна моя старая привязанность, – и это говорит само за себя! Я больше ни о чем не думаю, как бывает обычно, когда я влюбляюсь, – и от этого я так счастлива, так спокойна.

Я точно знаю, что он не станет добиваться ничего большего, поэтому мне нечего бояться. Мы как дети – счастливы просто видеть друг друга. Я смотрю на него, и ему этого достаточно. Наконец-то я снова люблю. Мне это было нужно. После него, возможно, будет кто-то еще.

Берлин

19 августа 1919

Мы приехали из Бад-Пирмонта. Я оставила там свое сердце. Не думаю, что когда-нибудь найду кого-то, кого полюблю сразу и за его внешность, и за его душу, – как того, кому я отдала свое сердце. Его зовут Д. Штроман, он из Вестфалии. Мы познакомились на вечеринке и танцевали с часу до четырех – не пропустив ни танца. На другой день он пригласил меня еще на одну вечеринку, но меня не пустили, и я очень расстроилась. Ему, наверное, скучно с такой особой – потому что я на все отвечаю: «Мне надо спроситься у мамы».

За три дня до нашего отъезда мы снова встретились – повеселиться. И вдруг, посреди веселья, он начинает объясняться мне в любви. Для меня это было ужасно – шутливый тон в вещах, таких для меня важных. Мы расстались, смеясь. Он сказал: «Будешь обо мне думать?» Больше я его не видела. С глаз долой – из сердца вон! Наверное, он получил мое письмо с приглашением, но, скорее всего, не приедет. На самом деле я этого и не хочу. На курорте чувствуешь себя посвободнее. Здесь я все время под надзором Мутти, и ему это не понравится. С ним я в первый раз в жизни чувствовала себя как замужем. С другими мужчинами я никогда об этом не думала, но я должна выбросить это из головы как можно скорее. Гадалка предсказала мне, что я познакомлюсь с кем-то в мое следующее путешествие. Так ли? В Шпрингеберге было семьдесят американцев – они сняли целый ресторан. Шпрингебергцы были шокированы, что мы хотим поговорить с ними. Мутти запретила нам танцевать с американцами, но там был один офицер, который не отстал от меня, пока я не согласилась. Я как раз танцевала, когда пришла Мутти. Она разговорилась с ними, и там оказался полковник, который знал дядю Вилли, так что не успела я и оглянуться, как уже сидела за столом с тремя милыми офицерами и ела мороженое и шоколадное печенье, которое они привезли с собой. Они попросили у меня адрес и хотели прийти с визитом. К сожалению, их пароход отходил в восемь утра. Интересно, сдержат ли они свое обещание написать мне.

Всюду и везде – нищие. Молодые люди с омертвевшими лицами, глаза без надежды, без следа чувств. Согбенные силуэты с пустыми штанинами и рукавами; огромные английские булавки – их медали за отвагу. На всех уличных перекрестках всех стран костылями и палками они отбивают ритм одинокого отчаяния. В Англии они продают карандаши. Во Франции – шнурки для ботинок. В Берлине за шарманщиков попрошайничает обезьяна.

17 сентября 1919

Мы совершенно довольны Шпрингебергом. Выезжаем туда по воскресеньям, возвращаемся в понедельник. Всю неделю только и разговоров что о «там». Там меня любят, потому что там я все еще в новинку, все еще в моде. Там все сейчас сходят по мне с ума. Эрих Шупп, который когда-то действительно любил меня, Пауль Ботхен, он старше и мужественнее. Я мила с Эрихом, больше из жалости, и не могу выбрать одного из двоих. По субботам и воскресеньям я нацеловываюсь на всю неделю. Мне должно быть очень стыдно. Все, кто меня знает, соглашаются с этим, когда я спрашиваю их, что они думают обо мне: я хороша для поцелуев и времяпрепровождения, но жениться на мне – упаси господи! Вот результат моего поведения – например того, что я так легко позволяю себя целовать. Конечно, как тут ожидать уважения. Но что поделаешь? Не моя вина, что моя романтическая натура не признает ограничений. Кто знает, как я кончу. Хочется надеяться, что скоро найдется кто-то, кто по доброте своей женится на мне. В городе показывают фильм под названием «Demi-Vierges» [1]. Говорят, это типичный случай, когда молодые девушки из так называемого высшего класса, которые рано созревают, хотят испытать дрожь и трепет эротических приключений. Они обольщают мужчину, потом дают ему почти все – «Tout, кроме ça». Они играют с огнем, пока в один прекрасный день не сгорают, и тогда смеются. Это в точности описание меня. До сих пор мне все же хватало сил говорить «нет», когда дело доходило до этого момента. Но как продержаться дальше? Они все одинаковы: «Я больше не могу себя контролировать». А поскольку мои чувства вызывают ответные, это уже не юношеская любовь. Тот этап пройден. Во всяком случае, для меня. Как было бы прекрасно забыть обо всем и любить. Но это, конечно, невозможно.

Йозефина решила, что и так слишком долго ждала, привела в исполнение свою угрозу и отправила дочь в пансион. Но совершила ошибку: выбрала местом ссылки Веймар, самый романтический город, знаменитую родину одного из кумиров Лены, поэта Гете. Поначалу казалось, что план Йозефины удался.

Веймар

7 октября 1920

Как долго я не писала. Я не живу дома уже шесть месяцев.

Я сейчас в Веймаре, в пансионе для благородных девиц, и мне очень одиноко. Со мной нет Лизель, и все, кого я так любила, забыли меня. Остается только плакать. У меня тут одна маленькая радость – уроки скрипки с профессором Рейтцем. Но разве этого достаточно? Я так привыкла быть любимой, и вдруг здесь – ничего!

Веймар

8 октября 1920

Хоть бы кто-нибудь пришел и забрал мою тоску и запер ее в позолоченную клетку. Хоть бы кто-нибудь пришел и сделал меня счастливой своей любовью – такой счастливой, чтобы я забыла все слезы, пролитые из-за всех прежних любовей.

Веймар

10 октября 1920

Я так несчастна, потому что меня никто не любит. А я привыкла быть любимой.

Мисс Арнольди, директриса, хочет изменить меня по своим меркам, и Мутти, кажется, с этим согласна и этому рада. Поскольку все так трудятся, чтобы меня переделать, надеюсь, что-то из этого выйдет, и Мутти останется довольной.

Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы учитель Лены по классу скрипки совершенно подпал под ее чары. Во время частных уроков желание прикоснуться к обворожительной ученице обуревало его настолько, что бедный профессор вынужден был держать руки в карманах сюртука.

В один из своих ежемесячных визитов Йозефина, почуяв что-то странное в поведении учителя музыки, предложила директрисе перевести ее дочь в класс другого профессора. Директриса обеспокоилась, но решила, что одного разговора с влюбленным профессором будет достаточно.

Веймар

21 октября 1920

Только что у меня был урок скрипки. Мне кажется, что профессор Рейтц несколько во мне разочарован. Во всех отношениях. Сначала, когда я играла знакомые вещи, он был очень доволен мною и писал об этом Мутти. Теперь, получая новый материал, я продвигаюсь не так быстро, как раньше. Мутти считает, что ему больше нечему меня учить и я должна перейти к профессору Флейшу. Она ничего в этом не смыслит. Если бы я была другая, если бы не искала так удовольствий или могла бы делать то, что хочу, может, когда-нибудь из меня что-нибудь и вышло бы. Но так, как сейчас, хотя и помногу практикуясь – притом что меня все время отвлекают обязанности по хозяйству и визиты, – ничего не получится. Может быть, кто-нибудь будет так добр, что женится на мне, – тогда я забыла бы о своей музыкальной карьере. Но годами практиковаться, только чтобы играть дома? Как найти силы следовать по такому пути?

Веймар

14 ноября 1920

Приезжала Мутти, и мисс Арнольди пожаловалась ей на мои грехи (флирт) во время концертов. Это неправда! Просто меня замечают везде, куда бы я ни пошла, – что я с этим могу поделать? Сейчас я играю сонаты Генделя. Со мной играет Рейтц. Если бы нашелся кто-то, кто полюбил бы меня, я была бы ему так благодарна! Я была бы так счастлива, если бы он говорил мне нежные, нежные слова. Мы вышли бы в осень, рука об руку, в золотое время года. Листья горели бы золотом, но сейчас они холодные и серые, и я гуляю совсем одна.

Жду не дождусь Рождества. Еще четыре недели. Будь я счастлива, они пролетели бы незаметно. Мне даже кайзером не хочется быть. Я бы хотела останавливать время по своему желанию – а этого не может и кайзер.

Непонятно почему Лена ни в кого не влюбилась во время рождественских каникул. По возвращении в Веймар на последний пансионский семестр ее поджидал влюбленный учитель.

Почему учителя музыки играют такую роль в романах? Одно только совместное исполнение прекрасных произведений не может привести к неизбежной сцене обольщения. Близость уважаемого мэтра, комната в частном доме, двери которой можно запереть, – все это тоже вносит свой вклад в ситуацию. Итак, настал миг, предназначенный судьбой, когда красивая девушка со скрипкой возложила свою девственность на алтарь Генделевой сонаты. И не из страха, что это откроется, Лена не занесла сие важное событие в свой дневник – а из-за разочарования!

«Он стонал, пыхтел и задыхался. Даже не снял брюки. А я просто лежала на кушетке, обитой красным плюшем; юбки задраны, и спине очень жестко. Все вместе очень-очень неудобно» – так она описала дочери свой первый сексуальный опыт лет сорок спустя. В довершение всего фрейлейн Дитрих не приняли в музыкальную академию.

Разочарованная Лена вернулась в Берлин, к скуке и безудержной послевоенной инфляции. Лизель, получив университетский диплом, переступила через классовые предрассудки и пошла работать. Ее весьма ощутимое учительское жалованье стало подарком судьбы. Вопреки воле матери, защищаясь примером Лизель, Лена решила поступить в Театральную академию Макса Рейнхардта. Она решила, что если не может стать знаменитой скрипачкой, то станет «театральной знаменитостью». Для конкурсного прослушивания она выбрала в высшей степени драматический отрывок из «Фауста» – молитву Гретхен Пресвятой Деве. После это стало одной из часто повторяемых и правдоподобных историй Марлен: у нее-де по завершении длинного монолога так распухли и покраснели колени, что она едва смогла с них подняться, и тут из тьмы зрительного зала Deutsches Theater раздался мужской голос. Сей бестелесный голос якобы сказал: «Фрейлейн Дитрих, поднимите юбку. Мы хотим взглянуть на ваши ноги», – от чего молоденькую трагическую актрису просто покоробило. Какая грубость, какой цинизм! Подразумевалось, само собой, что этот голос принадлежал маэстро. Но в действительности великий Рейнхардт никогда не посещал вступительные прослушивания. По легенде Марлен Дитрих – блестящая ученица знаменитого профессора, однако на самом деле она у него не училась. То, что ей удалось выступить во многих мелких ролях в рейнхардтовских театрах и постановках, особенно в Deutsches Theater, верно. Это дало ей желаемую причастность к имени маэстро, а мировой прессе – основания придать ей статус выпускницы академии Рейнхардта, а не какой-нибудь амбициозной выскочки, пробивающейся в актрисы.

В последующие годы герр доктор Рейнхардт не счел нужным расставить все по своим местам, поскольку довольно скоро его самозваная ученица стала более знаменитой, чем он или его берлинская школа. Благодаря его молчанию эта история влилась в легенду Марлен.

Она ударилась в работу: играла что угодно, не знала усталости, могла выйти служанкой в первом акте какой-нибудь пьесы, метнуться на противоположный конец города и выпорхнуть во втором акте другой пьесы в числе многочисленных «элегантных дам» на вечеринке с коктейлем. Детские занятия балетом и танцем в стиле Айседоры Дункан дали ей возможность присоединиться к кордебалету в третьем акте уличного ревю. Ее удивительная дисциплинированность, закрепленная воспитанием, помогла очень скоро преодолеть неопытность новичка. И вот уже очарованные театральные менеджеры пишут «Марлен Дитрих» во главе афиши.

В этот период развился и ее талант присваивать платья из костюмерных. Если Марлен Дитрих казалось, что она выглядит сногсшибательно в вечернем платье, выданном для крошечной роли приглашенной к обеду гостьи, то после окончания представления платье с гораздо большей вероятностью оказывалось в ее собственном платяном шкафу, чем возвращалось в театральную костюмерную. Этаким шалопайским воровством она намного опередила свое время. До голливудской клептомании, когда актеры стали на съемках присваивать себе все, что не прибито гвоздями, было еще немало лет. Марлен не гнушалась ничем. Коллекция перчаток для любой роли: для голодной нищенки, продающей спички на углу, у нее была отличная пара дырявых митенок; для проституток – пожалуйста, красные ажурные до локтя, с умеренными прорехами; белая лайковая пара – для великосветских дам; черная лайковая – для жен буржуа. Шарфы и боа любой текстуры, длины и оттенка. Дюжины сумочек – отличное подспорье для мгновенного распознавания статуса и характера их владелицы. А шляпки? Что уж тут говорить о шляпках!