Читать книгу Окольцованные злом - Мария Семёнова - Страница 2

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Год 1990-й. Лето

– Тормози, Петре – Виктор Башуров строго посмотрел на рыжую шевелюру ефрейтора-«деда», взялся за ручку дверцы. – И к тринадцати ноль-ноль чтоб как штык на этом месте. Понял?

– Так точно, товарищ капитан, удачи вам. – Конопатая физиономия водителя сделалась непривычно серьезной, и, взревев двигателем, зеленый «УАЗ» стремительно пошел на разворот.

«Догадывается, стервец». Башуров легко вскинул на плечо объемистую спортивную сумку и бодрым шагом двинулся вдоль аллеи, засаженной с обеих сторон пыльными платанами; скоро он уперся в железные ворота с красными звездами на створках.

С отвращением поглядывая на грязно-белый бетонный забор, четырехметровый, с тремя рядами колючки, капитан предъявил на КПП свои бумаги, пересек предзонник, миновал внутренний периметр и, морщась от злобного собачьего лая, направился в глубь расположения самого презираемого во всей девятнадцатой армии подразделения – штрафного батальона.

Вскоре он уже звонил в массивную железную дверь в кирпичной стене, подождал, пока прямо на уровне его лица, скрипнув петлями, откроется окошко, и протянул документы. Замок щелкнул, и немолодой уже усатый прапорщик повел вновь прибывшего по аккуратной, посыпанной песком дорожке к ангару, от дюралевой крыши которого отражались первые, робкие еще лучи утреннего солнца.

Путь Башурову был хорошо знаком. Он уверенно поднялся по железной лесенке на второй этаж, постучал для приличия в дверь кабинета и тут же, не дожидаясь ответа, вошел:

– Разрешите?

Майор, сидевший за письменным столом, кряжистый, с явно наметившейся лысиной, посмотрел на него исподлобья:

– Опять вы, капитан? Мало вам прошлого раза, скоро работать будет не с кем.

Он был широко известен под кличкой Кукловод и в диверсантских кругах пользовался немалым авторитетом.

– Ну-ка, что там у вас? – Удостоверившись, что предписание подписано самим начальником разведки девятнадцатой армии, он махнул рукой и, вытащив из сейфа пачку личных дел, бухнул ее на стол: – Вот, из недавних поступлений. Выбирайте.

– Разрешите. – Виктор придвинул стул и принялся шуршать листами. – Хм маньяк-насильник, неинтересно, психика ущербная. Злостный расхититель соцсобственности – староват, реакция замедленная. А вот этот вроде ничего.

Наконец он выбрал две папки и, протянув их майору, поднялся:

– Эти, пожалуй, подойдут. Особенно меня интересует номер 7428. – Капитан указал на личное дело бывшего офицера-десантника; зарезавшего кухонным ножом четверых собутыльников в пьяной драке. – Как раз имеется реальная, возможность испытать изделие «Десница».

Заметив заинтересованный взгляд Кукловода, он тут же вытащил из сумки плотные кольчужные рукавицы до локтей и, надев их, чем-то сразу сделался похож на былинного богатыря.

– Можно смело фиксировать клинок любой заточки, материал с повышенным коэффициентом трения, вырвать оружие из захвата практически невозможно.

– Ладно. – Майор снял трубку телефона внутренней связи – «Куклу» 7428 в спортзал, – и кивнул капитану: – Идите готовьтесь.

– Есть. – Башуров, не мешкая, спустился вниз, в тесноватую неуютную раздевалку. Разоблачился, спрятал обмундирование в железный шкаф с кодовым замком, натянул прошитые тройными швами брюки и куртку из плотной ткани, обулся в спецназовские ботинки из мягкой воловьей кожи и, наскоро «прозвонив» суставы, направился внутрь ангара. Почти всю его площадь занимал невысокий помост, на котором в шахматном порядке были установлены четыре боксерских ринга, затянутые до потолка крупноячеистой сетью.

Щурясь от яркого света ртутных ламп, капитан начал подниматься по истертым деревянным ступеням. Давешний усатый прапорщик, завиден его, принялся снимать со здоровенного, наголо стриженого быка в зеленой брезентухе наручники, второй, старший лейтенант, выхватил из кобуры ствол:

– «Кукла» 7428, в клетку.

Башуров натянул до локтей изделие «Десница», затем, покопавшись, извлек из сумки штык от карабина Симонова и, сделав резкий принудительный выдох, захлопнул за собой железную калитку. Теперь он был предельно сосредоточен, – знал, с кем имеет дело. «Кукле» терять нечего, это преступник, приговоренный к высшей мере. Глупо было бы уничтожать его просто так, без пользы. Если осужденный не слишком много знает, да к тому же силен и крепок, пусть послужит напоследок любимому отечеству. Как говаривал классик, революция должна уметь постоять за себя. На заре советской власти чекисты оттачивали свое умение бороться с классовым врагом на «гладиаторах», в НКВД тренировались на «волонтерах», в СМЕРШе – на «робинзонах», теперь вот обреченных на медленную смерть называют «куклами»…

– Держи. – Отточенным движением Башуров воткнул клинок совсем близко от обутой в ботинок ЧТЗ ноги своего противника. – Не порежься только.

Тот не ответил, рывком вытащил штык из деревянного помоста и, держа оружие скрытым хватом, внезапно нанес боковой секущий удар, целясь капитану в лицо. Башуров стремительно отклонился, тут же бросил центр тяжести вперед и, крепко зафиксировав на отмашке вооруженную кисть врага, с концентрацией нанес сокрушительный удар коленом в солнечное сплетение.

Попал он точно, противник, хрипло вскрикнув, начал складываться пополам, и капитан, сместившись по дуге назад вправо, провел рычаг руки наружу. Десантник мгновенно выронил клинок и с грохотом впечатался широченной спиной в почерневшие доски помоста.

– Ах ты сука! – Будто подброшенный мощной пружиной, он вскочил на ноги и, потирая ушибленный затылок, кинулся на Башурова, явно намереваясь попасть носком ботинка в пах.

Однако капитан сразу же ушел с линии атаки и трамбующим ударом ребра ступни по коленному сгибу вынудил врага снова растянуться на помосте:

– Не так быстро, приятель, не так быстро!

Сделано это было красиво, словно в голливудском боевике, однако что старший лейтенант, что прапорщик наблюдали за происходящим со скукой – насмотрелись.

– Ну, падла! – Десантник зарычал от боли и унижения, схватил валявшийся возле его лица штык и, с похвальной быстротой перекатившись по помосту, попытался полоснуть капитана по голени.

Увы, Башуров был уже в воздухе, но, вместо того чтобы, опустившись врагу на спину, сломать ему позвоночник каблуком, мягко приземлился рядом и, пнув в бок, сказал почти ласково:

– Давай-ка еще разок попробуем.

– Ладно, гад.

С трудом отдышавшись, не выплескивая более энергию в крике, тот снова поднялся на ноги и тут же, практически без подготовки, «из-под юбки», резко взмахнул рукой. Скорость была такова, что успевший все же среагировать капитан до конца уклониться не смог, и направленный точно в глаз остро заточенный кусок стали со свистом рассек ему ухо. По шее Башурова тут же побежал горячий ручеек. Ну вот, наконец-то на помосте стало по-настоящему весело.

– Стой, стрелять буду! – Старший лейтенант передернул затвор, а опьяневший от вида крови десантник с матерным криком бросился вперед. Его перекошенное злобой лицо, горящие смертельной ненавистью глаза никаких сомнений не оставляли – он был готов убить. Дожидаться этого капитан не стал, он резко крикнул и, стремительно развернувшись, со всего маху впечатал край каблука нападающему в печень.

Десантник, словно натолкнувшись на стену, сразу замер, изо рта его потянулась черная струйка, и, скорчившись, он рухнул вниз лицом на доски помоста. Старший лейтенант равнодушно вздохнул, разрядив, убрал ствол в кобуру, прапорщик сунул в рот карамельку, его лицо выражало удовольствие.

«Ч-черт, изделие так толком и не испытал. – Переживая, что погорячился, Башуров сбросил рукавицы, подобрал отлетевший от сетки штык и аккуратно обтер его о сгиб локтя. – Надо бы ухо зашить, всю форму измараю».

Тем временем возле клетки уже появился Кукловод, за ним семенил медбрат в не первой свежести белом халате. Глянув на окровавленного капитана, майор злорадно ухмыльнулся:

– Вы ранены, проводить второй бой я вам запрещаю. – Он повернулся к эскулапу, присевшему рядом с неподвижным телом, и без всякого выражения спросил: – Что там?

– Вскрытие покажет. – Тот кончиками пальцев дотронулся до огромной черной гематомы на правом боку «куклы», пожал плечами. – Думаю, обломок ребра проткнул печень, – мортем эфугири немо потест[15].

– Чего? – Кукловод вдруг зло оскалился, сделавшись сразу похожим на цепного пса. – Не хрен здесь, лейтенант, умничать. У капитана вон ухо висит клочьями, приступайте к оказанию помощи.

– Есть, товарищ майор. – Медбрат кивнул Башурову: – Пойдемте, капитан, подлатаю. И все же смерти не избежит никто…

Год 1990-й. Лето

– Да, с таким ухом прыгать не стоит. – Подполковник Ващенко покачал огромным, гладким, как бильярдный шар, черепом. – С завтрашних учений я тебя снимаю, заступишь дежурным по части. Осознал?

Подполковник был осанист и широкоплеч, как и полагается командиру отдельного разведывательного батальона спецназа, но лицом уж больно страшен: переломанный нос, шрам во всю щеку, нависающие над щелками колючих глаз надбровные дуги. Поглядывая на змеюк в его петлицах, Виктор никак не мог отделаться от навязчивого образа доктора-убийцы Менгеле. Дело в том, что в целях маскировки диверсанты находились в расположении учебного медицинского центра и экипированы были соответственно…

– Слушаюсь. – Капитан сделал вид, что до чрезвычайности расстроен упущенной возможностью пробежать пару сотен километров под ласковым южным солнышком.

– Ладно, костолом, – Ващенко вытер носовым платком вспотевший череп и глянул на подчиненного с плохо скрываемым одобрением, – свободен до завтра.

– Есть. – Будучи без фуражки, Башуров честь отдавать не стал, четко развернувшись, принялся выбираться из лабиринта коридоров учебного корпуса, где спецназовский батальон занимал целое крыло.

Наконец он миновал КПП и, очутившись на тихой тенистой улочке, какие обычно бывают на окраинах южных городов, упругим шагом двинулся к трамвайной остановке. Ехать предстояло с полчаса, с комфортом, – в полупустом вагоне можно было вздремнуть.

Городской парк утопал в буйной зелени, отовсюду, словно грибы, торчали соломенные шляпки, панамки, сачки, ведерки, у автоматов с газировкой толпились стаи ребятишек, где-то далеко из репродуктора лился голос безоблачного детства: «Наше счастье постоянно, ешь кокосы, жуй бананы, чунга-чанга-а-а-а».

В конце кипарисовой аллеи капитан уперся в железные ворота с веселенькой надписью поверху «Зоопарк» и, купив билет, протиснулся мимо злобной вахтерши с красной повязкой на рукаве. На то, чтобы проскочить бесплатно, мог решиться только самоубийца.

День был будний, времени до закрытия оставалось мало, посетителей – раз-два и обчелся. В одиночестве прогулявшись до вольера с хищниками, капитан близко, насколько позволяло ограждение, придвинулся к клетке с уссурийским тигром. Несмотря на жару, здоровенная полосатая кошка беспокойно металась за ржавыми прутьями решетки, однако, почувствовав к себе интерес человека, остановилась, настороженно, глухо зарычала. Башуров сразу вспомнил одну из многочисленных баек о том, как китайский дедушка посредством энергии ци сломал как-то тигру шею, в сомнении покачал головой: такому и ломом хребет не перешибешь, настоящая машина для убийства!

Капитан, систематически наведываясь в зоопарк, преследовал вполне определенную цель. Глаза – это зеркало души, тренируя взгляд, можно развить волю. Не мигая уставившись в желтые зрачки хищника, Башуров сосредоточился, мысленно представляя, что вместо глаз у него два мощных прожектора, и наконец про себя властно приказал: «В сторону!»

Тигр, почувствовав, что человек сильнее, отвел взгляд и, с досадой стеганув себя длинным хвостом, снова принялся мерить клетку шагами, а Виктор удовлетворенно отвернулся – теперь в гадюшник, серпентарий то есть.

Обычно он тренировал свою волю на овчарках в питомнике или с зеркалом, пристально глядя в глаза самому себе, однако по воскресеньям старался бывать в зоопарке, прекрасно осознавая тем не менее, что самый опасный хищник – это человек.

Тем временем посыпанная битым кирпичом дорожка вывела капитана на центральную аллею, и, глянув мимоходом в сторону бассейна с белыми мишками, такими добродушными с виду, а на деле хладнокровными матерыми убийцами, он оказался возле одноэтажного строения. Над входом красовалась свернувшаяся спиралью змеюка – точь-в-точь как у него на эмблемах.

«Здорово, твари». Капитан открыл тугую дверь и сразу очутился во влажной духоте полутемного зала, вдоль стен, подсвеченные изнутри, теснились стеклянные клетки со всевозможнейшими гадами. Башуров испытывал по отношению к змеям двоякое чувство. С одной стороны, это был трепет – сколько в них достоинства, красоты, скрытой мощи. Недаром на Востоке, желая сделать женщине комплимент, сравнивают ее со змеей! С другой – страх, почти панический, еще подростком стоило заметить в кустах треугольную гадючью голову, как тут же начинало бешено колотиться сердце и возникали два горячих желания – убить или убежать.

Однако диверсант обязан с гадами дружить, – не трястись от страха, а использовать их в своих интересах, потому капитану пришлось приучать себя к общению с ними долго и терпеливо. Оказалось, что снести стальным прутом голову гюрзе совсем несложно, а если резко дернуть за хвост зазевавшегося щитомордника, то все его незакрепленные внутренности моментально сдвинутся вперед и он станет совершенно беспомощен. Кроме того, как бы ядовита ни была змеюка, человек всегда неизмеримо опасней, и, осознав это, Башуров перестал бояться рептилий совершенно, начал даже получать удовольствие от присутствия поблизости мгновенной ярко окрашенной смерти.

Вот и сейчас он пристально, с восхищением следил за стремительными как молния смертоносными бунгарусами, столь же грациозными, как и их австралийские родственники тайпаны, любовался тигровыми и коралловыми змеями, надолго задержался перед клеткой со щитомордниками, пока в зале не появился полупьяный мужичок со шваброй и ведром с опилками, – дело шло к закрытию. Бросив напоследок взгляд на свернувшегося кольцами гремучника, Башуров выбрался наружу и покинул зоопарк под ужасные проклятия вахтерши, – похоже, здесь она была гвоздем экспозиции.

Вечер был теплый, чуть душноватый – ни ветерка, в воздухе разливался аромат расцветающих магнолий, – и капитану вдруг расхотелось возвращаться в опостылевшую общагу, гордо именуемую «гостиницей офицерской». Некоторое время он бесцельно фланировал в толпе загорелых аборигенов и вышедших на променад отдыхающих, затем увидел афишу и без колебаний завернул в кинотеатр. Давали двухсерийную картину с Жаном Маре в главной роли.

«Слюни сплошные. – Насладившись приключениями благородного графа Монте-Кристо, капитан, разминая затекшие члены, окунулся в ночную прохладу. – Правильно, можно быть добрым, когда всего до хрена, а вот отдаст ли кто последнее?»

В воздухе роилась мошкара, на скамейках млели парочки, активно предаваясь петтингу. Слышались веселые голоса, звуки поцелуев, женский смех, большей частью дурацкий. «Везет же людям!» Глубоко вдыхая после душного кинозала свежий аромат шиповника, Башуров, чтобы срезать путь, решил пройтись парком имени Буденного, хотя знал, конечно, что нормальному человеку в это время суток лучше бы туда не соваться. Ни одного целого фонаря, темнота – хоть глаз выколи, к слову сказать, выкалывали неоднократно.

«Ну, где же хулиганы?» Капитан задумчиво шел по таинственным в полумраке узеньким дорожкам, удивляясь, что не встретил ни одной живой души. А еще говорят, темнота – друг молодежи! Лишь на центральной аллее, на газоне под бюстом героя-конника, весело потрескивал костерок, вокруг, распивая, как водится, спиртные напитки, корежилась под гитару местная шпана. Заметив, что проехавший мимо с зажженными фарами милицейский «УАЗ» даже не притормозил, капитан с презрением армейского офицера сплюнул: жандармы позорные!

Он уже миновал окультуренную зону насаждений и начал пробираться по тропинкам заросшего орешником и дикой алычой лесопарка, как внезапно его натренированный слух уловил пронзительный женский крик, перешедший в стон и заглушённый гадливым мужским смехом. Ступая бесшумно и легко, капитан начал продвигаться вперед, на звук, и наконец, осторожно раздвинув ветви кустарника, увидел любопытную картину. На освещенной лунным светом полянке стояла тридцать первая «Волга», задняя дверца ее была широко открыта, рядом маячил широкоплечий длинноволосый парень, заслоняя собой все происходившее в машине.

– Пусти, козел, а-а-а, – раздался опять женский крик, послышались возня, сопение, хлесткие удары по телу, мат.

Капитан, давно уже догадавшись, в чем дело, недолго думая вынырнул из колючих зарослей, оттолкнул волосатого наблюдателя и заглянул в салон. На заднем сиденье двое молодых людей разложили девицу, ранее одетую, если судить по обрывкам, во что-то красное. Один держал ее голову и руки, второй, сжимая согнутые в коленях ноги, ритмично двигал поджарым задом. Партнерша извивалась, кричала, норовила лягнуть ухажера в пах, однако это, похоже, лишь горячило ребятишкам кровь.

Тем временем волосатый попытался ударить капитана с правой, но сделал это по-дилетантски, без подготовки и со «звонком». Не отрывая глаз от аппетитных женских ножек, Башуров мгновенно ушел вниз и на выходе очень сильно ударил правой. Противник клацнул расколотыми зубами и сполз на траву бесчувственной массой изо рта его потекла струйка крови, видно здорово прикусил язык.

Молодой человек, совершавший половой акт, быстренько получил прямой правой в основание черепа и, тут же потеряв интерес к происходящему, расслабленно замер на партнерше. Капитан выволок его за рубаху из машины и добавил боковым левой в челюсть, отправив любителя острых половых ощущений в глубокий рауш, а чтобы сегодняшняя наука запомнилась ему надолго, уже лежащего сильно пнул в пах. Затем он снова обернулся к машине и, рассмотрев девицу во всей красе, на мгновение замер: хороша! Ножки от ушей, стройные, животик гладкий, а уж круглая упругая грудь и розовая щель, обрамленная темным треугольником, не могли оставить равнодушным ни одного мужчину.

В это время третий любитель халявных половых ощущений распахнул дверь и, заверещав, бросился бежать. Почувствовав охотничий инстинкт, капитан кинулся следом и, настигнув беглеца уже на краю поляны, решил не глушить, а просто сбить подсечкой. Получилось качественно, как на тренировке. Пропахав физиономией пару метров, парень внезапно вскочил на ноги и, сунув руку в карман, вдруг щелкнул накидышем – пружинным ножом: – Распишу, сука!

Верно говорят – шакал, загнанный в угол, становится тигром. Сильнейшим сметающим ударом подошвой Башуров тут же выбил оружие из его рук, основательно повредив при этом кисть, и, не опуская колена, провел стремительный удар ребром ступни в голень, – в следующий раз неповадно будет.

Раздался хруст костей, следом – дикий, звериный вопль, но разозленный Башуров, взяв юнца на болевой, заставил его скакать на здоровой ноге назад, на поляну, где к тому моменту произошли кое-какие перемены.

Поруганной девицы уже и след простыл, зато неподалеку от «Волги» рассекали тьму фары милицейского «УАЗа», и красноперый сержант со старшиной негромко держали совет – вызывать «скорую» или волочь начинавших приходить в себя в отдел. Появление третьего потерпевшего под конвоем офицера медицинской службы ситуацию только усугубило, и, не мудрствуя лукаво, менты отвезли в районное управление всех – нехай дежурный расхлебывает.

А где-то через час, когда в ожидании представителя военной комендатуры Башуров кропал рапорт о случившемся, произошло нечто, кардинально изменившее всю его дальнейшую жизнь. Откуда-то издалека послышался надрывный вой сирены, зловеще взвизгнули тормоза, и дверь, с грохотом ударившись о стену, распахнулась, пропуская разъяренную мужскую фигуру в штанах с красными лампасами. Дежуривший по управлению майор побледнел, затем пошел фиолетовыми пятнами, наконец вскочил на ноги и неистово заорал:

– Товарищ ген…

Однако «товарищ ген», не обращая ни на кого внимания, с ходу кинулся к «обезьяннику», где, держась за отбитое мужское достоинство, страдал в окружении ассистентов любитель сексуальных утех:

– Эдик, сынок, что он с тобой сделал? – И резко повернув украшенный фуражкой череп, родитель так посмотрел в глаза Башурову, что капитан вновь ощутил себя стоящим рядом с тигриной клеткой.

Год 1990-й. Осень

Охранное предприятие «Рубеж» размещалось в старинном двухэтажном особняке, надежно скрытом от посторонних взглядов трехметровой кирпичной стеной. Неулыбчивый мужик в камуфляже, высунувшийся из стеклянной будки, был немногословен:

– Куда?

– По объявлению.

Башуров нетерпеливо шаркнул ботинком. Получив «добро», он пересек небольшой ухоженный дворик, взбежал по мраморным ступенькам, протянул руку, чтобы позвонить, но тяжеленная дверь с массивной ручкой под бронзу открылась сама, – его уже ждали. Рослый детина в синей куртке с надписью «Секьюрити», с рацией в одной руке и американской полицейской электродубинкой в другой, отконвоировал его в конец коридора, где для ожидающих были предусмотрены удобный кожаный диванчик и журнальный столик, заваленный рекламными проспектами. Однако очереди не было, и, постучав, Башуров очутился в просторном кабинете с белыми стенами, черной офисной мебелью и миловидной девицей за компьютером.

– Барышня, это вам требуются крепкие мужчины до тридцати пяти, инициативные и решительные? – Виктор растянул губы в невеселой улыбке.

– И мне тоже. – Не отрывая взгляда от скачущих по экрану зеленых человечков, секретарша ткнула холеным пальчиком в дверь напротив. – Вам туда.

Башуров снова постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. В помещении, несмотря на работающий кондиционер и солидные размеры, было душно, накурено и тесно. На стеллажах, тянувшихся вдоль оклеенных фотообоями стен, громоздилась всевозможная оргтехника, аудиовидеоаппаратура, какие-то нераспечатанные коробки с бирками «Made in Japan», покрытые толстым слоем пыли. Под ногами огромный, во всю комнату, ковер, на нем большой т-образный стол из черного полированного дерева, вокруг финские кресла из натуральной кожи ярко-зеленого цвета. За столом сидел неопрятный пожилой мужчина, – седина в висках, мешки под глазами. Башуров усмехнулся: потрепан жизнью и пристрастием к дурным привычкам. Рядом в кресле, развалясь, курил еще один, лысый, поджарый, с пустым, немигающим взглядом и выпущенным поверх джинсовой рубахи золотым перевесом в палец толщиной.

Из стоявшего на сейфе «Панасоника» изливался задушевный голос Аркаши Северного, и на мгновение Виктору показалось, что он попал не в офис, а в средней руки забегаловку.

– Раньше чем занимался? – Хозяин кабинета пристально оглядел крепко сбитую фигуру вошедшего, однако присесть не предложил. – Если служил, то в каких войсках?

– Бывший капитан спецназа Пятого управления ГРУ. – Башуров вдруг почувствовал себя проституткой, старающейся продаться подороже, и произнес неожиданно резко: – Уволен за дискредитацию, по мозгам дал кое-кому.

– Ну, так все поют, а потом выясняется в натуре, что бортанули за бухалово, старая тема. – Лысый скривил в ухмылке тонкий рот, сплюнул прямо на ковер, хлебнул что-то из стакана, и стало ясно, что главный здесь он.

– Мне насрать, что другие говорят. – Внезапно Башурову к горлу подступил горький ком, который не проглотить и не выплюнуть, сказались, видно, события последних недель: допросы, протоколы, военный прокурор, паскуда, эх, ребром ладони бы ему по сонной артерии… Посмотрев в белесые глаза собеседника с такой свирепостью, что тот, не выдержав взгляда, отвернулся, он медленно произнес: – Я за свои слова отвечаю, а кто сомневается, пусть прикроет пасть.

Борзый. – Главный вдруг резко поднялся и повернулся к сидевшему за столом седому: – Павел Ильич, ты тут поработай пока с народом, а мы пойдем проверим, так ли уж товарищ крут. Трактор, со мной. – Это относилось уже к развалившемуся в кресле у окна – Виктор его сразу и не заметил – здоровенному коротко стриженому быку с остекленевшим взглядом выпученных глаз, какой бывает обычно у людей, перенесших перелом носа.

В глубине офиса, за пыльными коробками, оказалась еще одна дверь, и, миновав вслед за провожатыми небольшой грязный предбанник, Башуров очутился в спортзале, занимавшем почти весь первый этаж.

В левом его углу находился ринг, на котором двое бритых ребятишек не слишком умело изображали что-то отдаленно напоминающее фул-контакт; каратэ, рядом на матах какой-то недоумок в камуфляже делал вид, что «качает маятник», а справа, возле стенки для метания, двое начинающих безуспешно пытались всадить нож в катавшийся по полу деревянный шар. В целом зрелище было убогое.

– Залезай, борзый. – Лысый махнул рукой горе-каратэкам, чтобы убирались, и приглашающе приподнял канат. – Не стесняйся, покажи себя.

О каких-то там правилах он даже не заикнулся, – похоже, действовал старинный принцип: входит кто хочет, выходит кто может.

Следом за Виктором в ринг залез амбалистый Трактор, и, отметив про себя, что сделано это было привычно и с легкостью, капитан мысленно вступил в «круг внимания» – полностью сосредоточился на своем противнике. Тот был крепким, с длинными руками, килограммов на пятнадцать тяжелее, однако, как все ортодоксальные боксеры, представлял реальную опасность только на средней дистанции и вдобавок сразу же «отдал переднюю ногу».

Ярость, копившаяся в душе Башурова уже давно, наконец-то нашла свой выход. Стремительно сделав финт левой, он резко перенес центр тяжести вперед и, звонко крикнув: «Тя-я-я!», впечатал сверху вниз подъем стопы в бедро противника, ближе к колену, туда, где расположен нервный узел.

После такого удара человек обычно не то что ходить, стоять не может, и потерявшийся от сильной боли Трактор тут же пропустил существенный пинок в пах носком армейского ботинка. Схватившись за гениталии, он осел, начал сгибаться пополам, и, вложившись, Башуров добил его сильным апперкотом в челюсть.

Удар был страшен. Не издав ни звука, Трактор рухнул лицом вниз, превратившись в гору мяса, из разбитого рта шла кровь.

Бой был молниеносным, не более пяти секунд, – единое неразрывное движение. Именно столько времени полагается тратить хорошему бойцу-рукопашнику на одного противника. В зале повисла тишина.

– Н-да, – лысый, прищурившись, посмотрел на Башурова с удивлением, будто увидел впервые, – обломал ты корешку моему рога. По понятиям тебя поиметь бы за это надо.

– А ты попробуй. – Виктор, нехорошо улыбнувшись, пробуравил своими прожекторами зрачки собеседника, и тот внезапно ощерился:

– Ладно, борзый, не бери в голову, все по железке. Рябой, Трактор на тебе, озадачься, – кинул он в глубину зала и поманил Башурова за собой: – Пошли, борзый, разговор к тебе есть.

Вдвоем они вышли на улицу, обогнули увитую диким виноградом стену здания и оказались на парковочной площадке.

– Садись. – Лысый достал брелок сигнализации от темно-зеленого пятисотого «мерса», запустил двигатель. – Ты чем теперь думаешь по жизни заниматься, в народное хозяйство куда ломанешься?

Не знаю. – Ощущая разгоряченным лицом льющуюся из кондиционера прохладу, Башуров бесцельно смотрел, как поплыли за тонированными стеклами пыльные улицы, полные спешащих по своим делам людей. Он впервые осознал, что, кроме как убивать и калечить, ничего не умеет.

Скоро «мерседес» остановился возле довольно приличной забегаловки. «Молодежное кафе «Эдельвейс»», – успел прочитать Башуров. Едва они появились в зале, большинство посетителей словно по команде оторвали свои зады от стульев – засвидетельствовали почтение, а подскочивший с быстротой молнии мэтр низко склонил украшенную пробором голову:

– Добрый день, Николай Степанович. Будете обедать?

Подумать только, у лысого и отчество имелось!

– Да, на двоих, в «заповедник». – Он слегка подтолкнул Виктора вперед, и, воспользовавшись служебным входом, они очутились в небольшой тенистой беседке, со всех сторон укрытой от любопытных глаз густыми зарослями винограда.

Не прошло и минуты, как два халдея в бабочках принялись накрывать на стол: скатерть белая, икра черная, винище красное. К стыду своему, Башуров ощутил, что рот его наполняется голодной слюной, – он уже забыл, когда последний раз нормально обедал.

– Жарко что-то, есть не хочется. – Он заставил себя не смотреть на окрошку с осетриной и, лениво пригубив запотевший бокал с хванчкарой, выжидательно глянул на лысого – мол, о чем разговор-то, Николай Степанович?

– У тебя оправилы в порядке? – Тот смачно жевал сочную свиную бастурму, густо намазывая каждый кусок горчицей. Заметив недоумение в глазах собеседника, пояснил: – Ну, бирка, Документ какой имеется?

Башуров молча достал из внутреннего кармана бумажонку, из которой явствовало, что прослужил он в Советской Армии столько-то лет, месяцев, а также дней, и лысый, внимательно прочитав, с хрустом разжевал зубчик маринованного чеснока:

– Это мы еще, Виктор Павлович, прокоцаем, какой ты жулан. Шмаляешь так же, как махаешься?

Виктор кивнул, говорить ему было трудно, мешала вязкая, тягучая слюна.

– Завтра приходи поутряне, дело есть. – Лысый впился немигающим взглядом Башурову в переносицу и медленно выложил на скатерть запечатанную пачку червонцев. – Вот тебе «воздуха», сходи пожри в тошниловке какой-нибудь, раз тебе со мной хавать западло.

В его пустых белесых глазах светилась ненависть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Год 1999-й. Лето

Убивают людей по-всякому. Можно, к примеру, в переполненном вагоне метро сунуть клиенту в сердце заточенный надфиль и, обломав хрупкую сталь движением руки, вместе со всеми склониться над упавшим: надо же, человеку плохо стало!

Или дождаться в парадной и тупо завалить парой выстрелов из ствола с глушаком, главное – не забыть о контрольной пуле в лоб и аккуратно подобрать отстрелянные гильзы, если, конечно, они маркированные.

Убрать сидящего в автомобиле тоже не представляет особой проблемы. Достаточно закинуть в бензобак завязанный узлом презерватив, наполненный составом на основе марганцовки, или подвесить под водительским сиденьем гранату Ф-1, а сквозь ее кольцо продеть веревку, привязанную к кардану, – машинка тронется, чека предохранительная выскочит, и ажур.

Есть еще избитый вариант с радиоминой, знай нажимай на кнопочки! Это все, конечно, дедовские способы, можно придумать и поинтересней. Иногда приходится инсценировать самоубийство: устроить, скажем, бытовое поражение электротоком с летальным исходом, вколоть смертельную дозу хлористого кальция или, сделав спиртовую клизму, угробить жертву в аварии. Полет фантазии границ не знает.

А вот как быть, если объект не пользуется общественным транспортом, а ездит на шестисотом «мерседесе» в сопровождении трех телохранителей и живет не в хрущобе, а в двухэтажном особняке за трехметровым каменным забором?

«Никуда ты, голуба, не денешься». Башуров опустил сорокакратный цейсовский бинокль и принялся массировать уставшие от напряжения глаза. Пошли уже четвертые сутки, как он плотно занимался теледеятелем, сразу почему-то получившим погоняло Зяма, и теперь знал наверняка, что дело будет непростым. Даже для него – ликвидатора экстра-класса милостью божьей, если можно так выразиться, хотя, конечно, и он не без изъяна.

Идеальный киллер должен быть незаметным, легко растворимым в толпе, никто никогда не должен обращать на него внимания и уж тем более испытывать по отношению к нему каких-либо эмоций. А вот Виктор Павлович был мужчиной видным, с красивым, запоминающимся лицом, и, работая массажистом в оздоровительном центре, имел у представительниц слабого пола успех сногсшибательный, что с профессиональной точки зрения было не очень хорошо. Зато во всем остальном он считался настоящим мастером своего дела, и не случайно, что именно ему поручили воплотить в жизнь очередное решение об изменении курса российского телевидения.

Дела подобного рода всегда смертельно опасны. В случае успешной ликвидации менты и фээсбэшники начнут рвать жопы на сто лимонных долек, к тому же неизвестно, кого потом заказчик надумает убрать из связки – исполнителя или посредников, а может, и тех и других.

Соблазнил Башурова проклятый металл. Он давно уже подумывал завязать, но, когда увидел дипломат, набитый «зеленью», отказаться не смог.

И вот теперь, сидя за рулем «жигуленка», оформленного по левым документам, он внимательно наблюдал, как Зяма в сопровождении двух мордоворотов грузится в свой бронированный «мерс», а в голову лезли безрадостные мысли: может, и его самого скоро будут выпасать примерно так же?

Между тем перламутрово-белый «шестисотый» резво принял с места и, влившись в плотный поток машин, напористо попер по направлению к Кольцевой, откуда до островка комфорта и безопасности было рукой подать. Назывался этот оазис роскоши Домырино-2 и представлял собой десяток шикарных вилл в сосновом бору, на территории, отвоеванной у кремлевской здравницы. Отличные подъездные пути, централизованная охрана, система «Кактус», подведенная к колючей проволоке поверх бетонных заборов.

Каждый раз при виде этого заповедника Башурова охватывала холодная ярость, рука сама непроизвольно тянулась к левой подмышечной впадине. Нет, он не завидовал, он в принципе был не против богатства: хороший музыкант, писатель, врач, спортсмен – на здоровье, если ты умеешь делать что-то лучше, чем другие, то и живи соответственно.

Однако в Домырино-2 жили те, кто лучше, чем другие, научился воровать. Те, кто исхитрился своевременно урвать свой кусок пирога, испеченного еще при социализме. В основном это были деятели от партийной кассы, свежеиспеченные специалисты по приватизации и откровенные бандиты, выбившиеся во власть. Пена, словом.

Тем временем громада «шестисотого», катившая впереди, с отрывом корпусов в пятьдесят, свернула с шоссе и стремительно исчезла из виду. Башуров, проводив «мерседес» взглядом, проехал развилку, километров через пять свернул на проселок и дальше двинулся пешком – наискось, вдоль отлогого берега безымянной речушки.

Лето в этом году выдалось жарким, речка заметно обмелела, и Борзый без труда отыскал брод. Еще с полчаса он неслышно ступал по упругой хвойной подстилке и наконец, утопая ногами во мху, остановился возле покрытого толстой броней дерева-великана. Такую сосну в лесу не каждый день встретишь: высоченная, в три обхвата – настоящий реликт. Все хорошо, только смола страшно липкая.

«Не кочегары мы, не плотники…» Виктор Павлович натянул на одежду камуфляжный комбинезон, прицепил к ногам кошки и начал не спеша карабкаться наверх. Издали он, наверное, был похож на Винни-Пуха, лезущего за медом. Добравшись до подходящей ветки, он устроился поудобнее и достал из десантного рюкзака бинокль. Оптика была действительно мощной, сразу неправдоподобно близко, словно на расстоянии вытянутой руки, Башуров увидел все Зямино подворье – массивные ворота, гараж вплотную к дому, вместительный, не один «шестисотый» влезет, фонтанчик с амурами, мраморная беседка, утопающая в хризантемах. А вот и сам теледеятель, с коньячком и сигарой, увлеченно жестикулирует, разговаривая по сотовой трубке…

Вроде бы просто все: хватай ВСС, бесшумную снайперскую винтовку, и вперед, десять патронов в магазине – в капусту можно Зяму искрошить! Только Башуров не камикадзе. Не успеет изуродованный труп теледеятеля упасть на землю, как лесной массив и все дороги будут блокированы. Личная охрана, местная служба безопасности, ментовские посты на каждом километре… Это уже не ликвидация будет, а затяжные боевые действия!

«Нет, здесь вначале головой поработать нужно». Почувствовав, как сгущается вечерняя мгла, Виктор Павлович покинул пост наблюдения и, присев на рюкзак, не спеша съел «Сникерс», – во-первых, давно бы уже следовало поужинать, а во-вторых, от сладкого зрение быстрее привыкает к недостатку света.

Между тем совсем стемнело, легкий ветерок, волновавший верхушки сосен, затих, луна была закрыта облаками. «На «Сникерс» надейся, а сам не плошай». Усмехнувшись, Борзый нахлобучил ноктовизор и, окинув взглядом ставший сразу же нежно-розовым лес, принялся не спеша обходить поместье Зямы по большой дуге. Путь его лежал к трансформаторной подстанции. Она находилась совсем рядом со зданием поста централизованной охраны, у небольшого озерца.

Ни к селу ни к городу вдруг вспомнился старый детский анекдот про мальчонку, у которого папа служил трансформатором: получал двести двадцать, выдавал маме сто двадцать семь, а потом гудел, – и, улыбнувшись, Башуров полез за «арматурой» – набором воровских приспособлений.

Однако особо изгаляться не пришлось: железные дверцы подстанции были закрыты на простенький навесной замок – чик, и откроется. Действуя быстро и бесшумно, Борзый вытащил из рюкзака небольшую плоскую коробочку, щелкнул тумблером, отчего сразу замигал красный светодиод, и аккуратно сунул радиомину внутрь будки, поближе к стене. Теперь защелкнуть дужку замка – и все, больше здесь делать нечего. Чувствуя, как ночная сырость забирается под куртку, Виктор Павлович передернул плечами и двинулся в обратный путь, – У него разыгрался зверский аппетит. У дачи Зямы он засек время и что было сил понесся сквозь заснувший лес, остановиться он разрешил себе только возле покрытого обильной ночной росой «жигуленка».

Результат не радовал. «Боров позорный!» Башуров сплюнул, отдышался и принялся заводить машину. Впрочем, если завтра все сложится как надо, от скорости бега практически ничего зависеть не будет.

До города он доехал без приключений и скоро уже запарковывал свою «шестерку» во дворе недавно заселенного дома, где она сразу же затерялась в пестром автомобильном скопище. Включив сигнализацию, Виктор Павлович закурил, но, ощутив мерзкий запах «антидакта» – специального состава, покрывающего кисти рук, сигарету бросил и не спеша направился в соседний двор. Там неподалеку от помойки стояла его вторая машина, белая «девятка», – на транспорте экономят только идиоты и самоубийцы.

Пока мотор грелся, Башуров все же закурил и уныло уставился в ночное небо. Тучи разошлись, откуда-то из мрака вынырнул лунный рожок, россыпью алмазов засверкали звезды. Может, и он когда-нибудь станет звездой, потом, после этой жизни… А пока… Он вдруг отчетливо ощутил свое одиночество. Ни жены, ни друзей – бляди не в счет, – всегда один, сам по себе, Как в жопе дырочка. Пожалуй, при его роде деятельности это главное. «Что знают двое, то знает свинья» – так вроде говаривал папаша Мюллер, а уж он-то в подобных вещах разбирался. Да, настоящий ликвидатор должен быть волком-одиночкой, иначе ему не выжить…

«Сантименты хуже поноса. – Выщелкнув окурок, Борзый сел за руль, врубил скорость и, плавно отпустив сцепление, притопил педаль газа. – Надо будет завтра матери позвонить, как она там…»

* * *

Директора оздоровительного центра, где Башуров арендовал свой массажный кабинет, звали Зоей Васильевной. Это была моложавая крашеная блондинка бальзаковского возраста, что называется, полная, но сохранившая талию. Будучи дамой темпераментной и по-женски весьма сметливой, денег за помещение брала она с Виктора Павловича до смешного мало, зато уж, совершенно не стесняясь, добирала натурой, что, впрочем, всех пока устраивало.

Вот и этим утром, стоило только массажисту появиться на работе, в дверь кабинета ласково поскребли ногтем и на пороге появилась Зоя Васильевна. Она была свежа, пахла парикмахерской и кокетливо щурилась.

– Виктор Павлович, дорогой мой, что-то второй день поясницу ломит. Не посмотришь? Может, массажик какой, м-м-м, внутренний…

Что ж, по счетам надо платить. Молча заперев дверь, Башуров улыбнулся, прижал директрису к стенке и начал неторопливо раздевать. Зоя Васильевна ему нравилась. Во-первых, он всегда любил женщин в теле, набивать себе синяки и шишки о костлявые тазобедренные выступы – увольте, не мальчик уже! Во-вторых, ввиду исключительно сильного темперамента партнерши всякие там петтинги, поцелуи и прочие любовные прелюдии отпадали за ненадобностью, что делало служебные сношения быстрыми, легкими и ненавязчивыми.

«Не женщина – вулкан!» К тому моменту, когда он дошел до пуговок на комбидресе, Зоя Васильевна уже изнемогала от готовности, пора было переходить непосредственно к процессу. Уложив арендодателя животом на массажный стол, Виктор Павлович напористо вошел в нее и, взяв темп, приступил к счету фрикций. Он не дошел еще и до трехсот, как директриса, с силой сжав мышцы влагалища, хрипло простонала:

– Все, все, кончай, мальчик мой, не могу больше! Башуров бросил счет, расслабился, мощное тело его изогнулось в сладостной истоме, и, как всегда крепко, до синяков, сжав талию партнерши, он ощутил внутри блаженный взрыв.

– Ты, Виктор Павлович, просто овцебык! Поясницу как рукой сняло, заряд бодрости на целый месяц! – Зоя Васильевна, без сомнения, оплатой осталась довольна. Не испытывая ни малейшего стеснения, она придвинула к раковине стул и, присев на корточки, начала трепетно приводить свою интимную сферу в порядок.

– Ну-ну, посмотрим, как вы до завтра дотянете. – Арендатор усмехнулся, кинул в мусорную корзину использованный презерватив и тоже подошел к умывальнику.

В это время раздался телефонный звонок, непривычно длинный, видимо межгород, и, застегивая на ходу ширинку, Виктор Павлович поднял трубку.

Звонила тетя Паша, дальняя родственница, Башуров, кажется, и видел-то ее всего лишь однажды, в детстве. Встретил бы, ей-богу, не узнал бы.

– Витенька, голубь ты мой, слава богу, дозвонилась. Вчерась-то прям никак, не соединят, и все тут. – Тетя Паша явно пыталась справиться с волнением, но потом все же громко, в голос, пустила слезу. – Приезжай, голубь, мать-то плоха больно. Рак, Витенька. В больнице разрезали да зашили, поздно, говорят. Ох, не сегодня завтра, боюсь, богу душу отдаст. Приезжай, голубь, а то мне одной не управиться будет. – Тетка опять пошмыгала носом, но больше уж не голосила. – Дохтур-то, что уколы делать приходит, диву дается, как мать жива еще, руками разводит. А она, бедная, все тебя кличет, не помру, говорит, пока сыночка не увижу…

– Тетя Паша, – Башуров вдруг почувствовал к себе глубокое отвращение, с трудом протолкнул застрявший в горле ком, – послезавтра ждите, обязательно, послезавтра.

Раздались короткие гудки, видимо трубку повесили.

Несколько секунд Виктор Павлович молчал, тупо уставившись в стену, потом медленно опустил трубку.

– Случилось что? – вернул его к жизни настороженный голос Зои Васильевны.

– Да нет, ничего. У знакомых неприятности, придется уехать ненадолго. – Башуров уже взял себя в руки и даже смог вымученно улыбнуться.

– Если что-то нужно, Виктор Павлович, ты не стесняйся, говори. – Директриса сделала понимающее лицо и принялась аккуратно натягивать чулки. – Поможем чем сможем.

– Спасибо.

Он проводил любовницу до дверей, потом, накинув куртку, спустился к машине. «Надо же, как мать подгадала, теперь и объясняться с Зойкой не нужно». Он завел «девятку», отъехал за угол и вытащил из кармана куртки сотовую трубу:

– Льва Борисовича, будьте любезны.

– Говорите, – раздался тут же негромкий голос.

– Лева, если сегодня, я согласен за двадцатку. Голос сделался заинтересованным:

– Восемнадцать, Витя, ты же знаешь, район не очень.

– Слушай, Лева, там аппаратуры одной на две тыщи баксов. – Башурову вдруг стало противно – докатился, спецназовец, торгуешься, как последний барыга! – и, чувствуя омерзение и к себе и к собеседнику, он резко поставил точку: – Двадцать, или другие покупатели найдутся.

Постой ты, не горячись. – Лев Борисович ненадолго замолчал, соображая, он прекрасно знал, что за четвертной квартира улетит в неделю. – Давай через час на Таганке, как в прошлый раз, подходит?

– Договорились. – Борзый отключился и, врубив погромче Розенбаума, которого уважал за упертость, порулил на встречу со своим старинным знакомцем, известным спекулянтом недвижимостью Львом Борисовичем Смиловицким.

Издалека заметив ярко-желтый «ягуар», Башуров подпер его своей «девяткой», пересел в иномарку, сдержанно поздоровался:

– Физкульт-привет.

С профессионалом иметь дело – одно удовольствие. Лева прихватил с собой не только деньги, но и нотариуса, внушительного, седовласого, с солидной гайкой на пухлом мизинце. Через пятнадцать минут сделка была завершена, обменяв ключи на баксы, партнеры разбежались.

– Ежели понадоблюсь, телефон знаешь. – Смиловицкий удовлетворенно кивнул, и его попугаистый «ягуар» растворился в водовороте столицы.

Между тем время перевалило за полдень, но, несмотря на показавшееся солнце, было холодно. Дул резкий северный ветер, уже вовсю гонявший вдоль бульваров опавшую листву, прохожие ежились, поднимали воротники и старались побыстрее укрыться от неумолимого дыхания осени.

«Как бы заморозков ночью не было». Башуров зябко повел плечами, забрался в нагретый салон «девятки» и покатил в направлении Юго-Запада, где еще месяц назад снял однокомнатную квартиру в одной из новостроек. Обстановка тут была спартанская. Из мебели только колченогий кухонный стол, табуретка и спальник, американский, пуховый, приобретение Виктора Павловича. Впрочем, жить здесь никто и не собирался.

Башуров разделся, не спеша перекусил купленной по дороге пиццей, развел большую кружку «капуччино» и, поставив будильник, разрешил себе минут триста поспать, – ночь обещала быть беспокойной. Пять часов пролетели как мгновение. Когда он, потягиваясь так, что хрустнули кости, вылез из спальника, за окнами уже разливался мертвенный свет фонарей, – дело к осени, дни все короче…

Виктор Павлович умылся, слегка размявшись, позавтракал чем бог послал: кофе, ветчина, творожный крем с изюмом – и принялся неспешно собираться. Поглядывая в крохотное зеркальце на футляре электробритвы, он аккуратно приклеил рыжие пушистые усы с закрученными кверху кончиками, бороденку а-ля черт, примерил шляпу и усмехнулся – Зиновьев чи Каменев. «Один хрен». Он погримасничал, проверяя крепость клея, показал своему отражению язык и принялся укладывать имущество в большую спортивную сумку. Затем тщательно осмотрелся – не забыто ли что? – оделся и, бросив ключи на пол в прихожей, захлопнул за собой входную дверь.

Снаружи моросил мелкий противный дождь, прохожих было мало. «Ну, девочка, давай». Не привлекая постороннего внимания, Борзый погрузился в «девятку» и отправился в другой конец города, в неприметный двор, где стоял серый «жигуленок» седьмой модели. Ехать на нем предстояло в первый и последний раз.

Запарковав «девятку» у фонаря, Виктор Павлович навесил «кочергу», – береженного бог бережет, – включил сигнализацию и гуляющей походкой человека со странностями направился вдоль дома к черневшей впереди арке. Во тьме прохода светились два сигаретных огонька. Это спасались от сочившейся с неба влаги патрульно-постовые шакалы. Блюстители порядка, заметив трезвого, хорошо одетого чудака, гуляющего под дождем, равнодушно отвернулись, – поиметь что-либо с такого затруднительно. «Семерка» находилась неподалеку, прямо за углом, но Виктор Павлович торопиться не стал, выгуливался до тех пор, пока менты не; докурили и не убрались подальше. Лишние глаза ни к чему.

Наконец он забрался в промозглый холод салона, со второго раза запустил мотор и, чтобы согреться, задержал дыхание, почти сразу же ощутив бодрящее действие переизбытка углекислоты.

«Ну, помогай нам аллах. – Он включил фары и, внимательно вглядываясь в косую сетку дождя, плавно отпустил сцепление. – С богом!» До указателя «Домырино-2» Виктор Павлович добрался быстро и без приключений, сбросил скорость, повернул. И будто съехал с накатанной жизненной колеи на узкую, смертельно опасную дорогу с односторонним движением…

* * *

Башуров как в воду глядел. Когда он вылез из «жигуленка», под ногами захрустело, – дождь кончился, начинало подмораживать. Небо прояснело, выступили звезды, лунный блин завис где-то совсем низко, над самыми макушками сосен.

«Кому не спится в ночь глухую…» Виктор Павлович усмехнулся, чутко вслушался в тишину спящего леса и не торопясь начал собираться. Плащ и шляпу он аккуратно сложил на заднем сиденье, а поверх свитера, штанов и бронежилета – береженого бог бережет! – надел камуфляжный комбинезон. Прямо на специальные, сшитые на заказ ботинки с железными вставками натянул маскировочные бахилы, на правое голенище прицепил «летучий» нож – хорошая штука, человека прошьет до позвоночника, без шума и пыли. Однако ствол все же лучше.

«Ну-ка, ну-ка, идите к папочке». Сдвинув водительское кресло до упора, Борзый откинул в сторону резиновый коврик и принялся вытаскивать из тайника основные орудия производства: АС – специальный автомат, с четырехсот метров выводящий из строя грузовик, и ПСС – бесшумный пистолет, пробивающий стальной двухмиллиметровый лист с расстояния двадцати пяти метров. «Тьфу, тьфу, тьфу». Башуров сплюнул через левое плечо, подхватил рюкзак и, нацепив ноктовизор, двинулся знакомой уже лесной дорогой к усадьбе теледеятеля.

Было около полуночи, когда он приблизился к подворью Зямы на расстояние прямой видимости. Вскоре окна в доме одно за другим начали гаснуть, однако Борзый для гарантии прождал еще час и лишь затем вытащил из нагрудного кармана небольшую, с сигаретную пачку, черную коробочку. Поспешишь – людей насмешишь. Очень, очень серьезных людей.

Щёлкнул тумблер, замигал неяркий красный огонек, и, как только палец киллера коснулся кнопки, на противоположной стороне озера полыхнуло. Плохонький прожектор у здания центрального поста сразу вырубился, погасли окна в домыринских дворцах – оазис роскоши и великолепия мгновенно погрузился в океан тьмы.

Не теряя времени, Борзый подобрался к Зяминой усадьбе, закинув на забор кошку – особой формы металлический зацеп, вскарабкался наверх и, скользнув по веревке, мягко приземлился среди кустов крыжовника. На секунду он замер, вслушиваясь, но в доме все было тихо. «В Багдаде все спокойно…» Киллер усмехнулся и, неслышно ступая по песчаной дорожке, направился прямиком к воротам гаража. Массивные, обитые железом створки были заперты, но не изнутри, как полагалось бы, а на «соплю» – паршивый висячий замок. Забурел, видать, Зямин рулевой, не с руки ему стало выбираться через весь дом из гаража. Что ж, дело хозяйское. Башуров достал волчий прикус – специальный резак с длинными ручками – и, легко справившись с дужкой замка, беззвучно скользнул внутрь.

Гараж действительно был просторным – громада «шестисотого» едва ли занимала половину помещения. Сразу же за «мерседесом», в углу, обнаружилась дверь, которая вела внутрь дома. Она тоже была железной, с мощным ригельным замком, однако здесь, вдали от посторонних взглядов, можно было смело воспользоваться автогеном.

Нацепив вместо фотонного умножителя черные очки, Виктор Павлович приоткрыл маховичок редуктора, щелкнул зажигалкой и, отрегулировав пламя, направил шипящий язычок перпендикулярно ригелям замка. Сейчас же весело брызнул во все стороны фейерверк раскаленных искр, запахло горелым металлом, затем, на удивление быстро, огненный водопад иссяк. Дверь подалась легко, без скрипа. «Дело мастера боится». Киллер убрал «гусек», вытащил ствол из кобуры и, снова нацепив ноктовизор, принялся подниматься по узенькой бетонной лестнице. Очутившись в коридоре первого этажа, он услышал из-за ближайшей двери смачный храп, скорее всего одного из телохранителей. Дверь была не заперта, охранник спал сидя в кресле, открытый рот казался темной дырой на бледном овале лица.

«Баюшки-баю». Киллер осторожно подкрался, сунул ствол пистолета спящему между зубов и плавно нажал на спуск. Раздался звук, будто кто-то хлопнул в ладоши, рука Башурова ощутила легкий толчок отдачи, и по спинке кресла начало стремительно расплываться кроваво-черное пятно.

Такие ранения, как правило, всегда смертельны, однако Борзый по привычке всадил еще и контрольную пулю, между бровей. Отстрелянные гильзы он подбирать не стал, – плевать, немаркированные.

Второй телохранитель был более предусмотрителен – дверь в его комнату была заперта, но увы!

С помощью «уистити» – специальных щипцов для проворачивания ключа в замочной скважине – Башуров в течение минуты справился с замком и двумя выстрелами в голову прикончил и его.

«А где же третий поросенок?» Внимательно прислушиваясь, киллер осмотрел весь первый этаж, однако, кроме двух убитых охранников, там никого больше не было. Стояла мертвая тишина. «Что-то в доме не чувствуется женской руки». Башуров пересек огромный холл с камином и принялся подниматься по широкой, устланной ковром лестнице. Она привела его в гостиную – шикарная кожаная мебель, старинные картины, полутораметровый экран телевизора, – и, прислушавшись к звукам, доносившимся из соседней комнаты, Башуров понял, что теледеятель был там не один. От омерзения лицо киллера исказилось, распахнув дверь ударом ноги, он ворвался в спальню и принялся методично расстреливать потные, слившиеся воедино мужские тела. Выпустив каждому любовничку по контрольной пуле в лоб, Виктор Павлович начал неслышно спускаться по лестнице, благополучно выбрался из дома и, преодолев стену, стал присыпать дорожку отхода «антисобакином» – хуже не будет.

Потом он бежал изо всех сил, долго, около получаса, и наконец остановился возле заранее вырытой ямы, глубокой, двухметровой, у большого полусгнившего пня. Пару секунд он стоял неподвижно, переводя дыхание, затем быстро скинул на дно оружие, рюкзак, комбинезон с бронежилетом и вылил следом содержимое пятилитровой канистры с азолитом – чрезвычайно мощным окислителем. Бросив следом и саму емкость, Башуров вытащил из-под кучи сосновых веток лопату и принялся засыпать землей моментально задымившийся, клокочущий вулкан – на процесс уничтожения вещдоков это не повлияет.

Теперь осталось лишь водрузить на место пень. Кряхтя, Виктор Павлович уперся обеими руками в полусгнившую древесину, заранее подрубленные корневища подались, и человеческий гений восторжествовал. «По-моему, неплохо». Внимательно осмотрев результаты, киллер рассыпал вокруг остатки «антисобакина» и с лопатой в руках что было мочи припустил к машине.

Удивительно, но завелась она с полуоборота, и Башуров без суеты вырулил на шоссе, покатил к городу. Километров через пять он съехал на обочину, утопил ноктовизор, лопату и бахилы в вонючем болотистом озерце, потом не торопясь съел шоколадку и осторожно тронулся в путь, – дорога была скользкой. Зато пока спокойной, никакой милицейской суеты.

Он без приключений добрался до Москвы, запарковал «жигуленка» на старом месте и, закинув ключи от него в ближайшую помойку, неспешно пошагал к соседнему дому, где его ожидала «девятка». Часы показывали четыре часа утра – время, когда спать хочется сильнее всего. Действительно, привлечь чье-либо внимание сейчас было трудно – вокруг ни души, – и, никем не замеченный, киллер вырулил со двора. Он снова отправился на другой конец города, там, на втором этаже облезлой, давно отжившей свой век хрущобы, у него была снята еще одна квартира.

По пути Виктор Павлович остановился у ночного магазина, не скупясь, набил едой здоровенный пакет и, провожаемый равнодушным взглядом сонного охранника, снова уселся за руль. Несмотря на то что ему удалось вздремнуть днем, он устал, ничего не попишешь – сороковник. Гады годы. Запарковав машину неподалеку от помойки, он избавился от бороды и усов, вытащил из багажника сумку и направился к парадной. Ему хотелось есть и спать.

На лестничной клетке было вонюче и темно, вот где ноктовизор не помешал бы, за соседской дверью, несмотря на ранний час, проникновенно выли пьяным тенором:

Квартирка ему досталась, конечно… Не Зямины хоромы. Потолок в углу комнаты прилично подкопчен, – горела, что ли? Обои отошли, паркет «раком», точно горела… Да и хрен с ним, лишь бы тараканы не шныряли… Жесткокрылой домашней живности Башуров не любил.

Он прошел на кухню, обнаружив, что свет там не горит по причине отсутствия лампочки, зато негромко мурлычет почему-то оставленный трехпрограммник, выпил в полутьме полпакета черешневого сока и, посетив совмещенный санузел, полез в спальный мешок. Заснул он быстро, как человек, честно выполнивший свой долг.

«Нас утро встречает прохладой!» Был уже полдень, когда, потягиваясь и зевая, Башуров выбрался из спальника в нежилой полумрак квартиры. Опять зарядил дождь, низкие свинцовые тучи утюжили крыши домов, резкий ветер срывал с деревьев пожелтелую листву. Осень, осень… Где ж он, май? Где бабье лето хотя бы?

Вздохнув, Виктор Павлович направился в сортир. Почистил зубы, побрился, принял душ, стоя на цыпочках, – уж больно ванна не располагала к водным процедурам. Потом заставил себя минут двадцать поработать над суставами и координацией и наконец вплотную задумался 6 хлебе насущном – пора было основательно позавтракать.

Готовить Башуров любил, не каждый день, конечно, – изредка, по настроению, из хороших продуктов. Как любой творчески относящийся к жизни человек, поварское ремесло он считал искусством. Однако пока не до кулинарных изысков, вполне можно перебиться пастой с пармезаном, так что, отыскав кастрюлю почище, ликвидатор приступил к делу. Засыпал в кипящую подсоленную воду цветные макаронные гнезда, когда сварились, промыл кипятком из чайника, кинул масла и, тщательно перемешав с мелко нарезанными ветчиной, сыром и копченой колбасой, залил любимым соевым соусом.

«Вполне даже на уровне, не стыдно и итальянку пригласить». Виктор Павлович попробовал, одобрительно хмыкнул и, запивая прямо из тетрапака терпким грейпфрутовым соком, принялся неторопливо есть.

Когда он приступил к кофе со сливками и крекерам с малиновым джемом, веселая попса по радио сменилась беспросветно грустной сводкой новостей. Протяжным замогильным голосом диктор объявил, что все мы понесли тяжелую утрату, трагически погиб любимый всеми деятель от телевидения, но мы этого себе не простим, милиция и ФСБ клянутся, что преступление будет раскрыто, по горячим следам уже составлено несколько фотороботов, есть свидетели. Потом об убиенном в голос скорбели все кому не лень: сослуживцы, депутаты, звезды эстрады и кино. Запел и Борзый, фальшиво, правда, и несколько некстати:

Но на этом криминальные ужасы не закончились. К числу любопытных составители новостей отнесли сюжет о странной гибели агента по недвижимости, который погиб вместе с клиентами при осмотре квартиры. Маклер и покупатели сгорели в стремительно вспыхнувшем по неизвестным причинам пожаре.

Вот это было уже серьезно. Дослушав до конца, Виктор Павлович сделался мрачен, достал сотовую трубку и набрал номер:

– Льва Борисовича, пожалуйста.

На другом конце линии долго молчали, потом бесцветный мужской голос без всякого выражения произнес:

– Прошу вас больше не звонить. Он умер.

«Да знаем мы эти неизвестные причины. – Борзый налил себе чаю, добавил сахар, сливки, долго задумчиво размешивал. – Зажарить человека в собственной квартире проще пареной репы, стоит всего лишь ввернуть в патроны вместо обычных лампочек другие, у которых в колбу закачана специальная горючая смесь. Придет человек домой, щелкнет выключателем, и все, считайте меня коммунистом…»

Вспомнив, как кричали зеки, на которых они когда-то давным-давно испытывали ПОГС – портативный огнемет специальный, Виктор Павлович поежился. А ведь конкретно его убрать хотели. Теперь ясно, что на этом не закончится, начнут выпасать, а то и ментов на хвост посадят, – сворой идти по следу сподручней. Значит, промедление теперь смерти подобно… Башуров, так и не пригубив остывший чай, поднялся, достал из спортивной сумки небольшой пакет и, придвинувшись к треснутому настенному зеркалу в ванной, принялся в очередной раз изменять свой облик.

Минут через пятнадцать преображение было закончено. Реденькая седая шевелюра, бороденка клинышком, паршивенькие усы – чем не академик? «Чем не Келдыш, такую мать!» Довольно фыркнув, киллер аккуратно сложил все лишнее на дно ванны, облил азолитом и начал одеваться. Не слишком свежая белая рубашка, серый костюм-тройка, строгий галстук в полоску – то, что доктор прописал, несколько старомодно, зато солидно и без претензий на оригинальность. Хорошие югославские туфли на микропоре, классическое английское пальто и шляпа завершили ансамбль, а когда Виктор Павлович нацепил на нос чуть подкопченные очки в толстой роговой оправе, никому бы и в голову не пришло, что это не профессор Дмитрий Пантелеймонович Рогозин, отправляющийся по своим член-корреспондентским делам из столицы нашей родины в Санкт-Петербург.

Между тем процесс в ванне уже подошел к концу. Дождавшись его завершения, Башуров взял в правую руку трость – чудесную вещицу, внутри которой находился метровый клинок прекрасной золингеновской стали, в левую – серые замшевые перчатки, внимательно осмотрелся и, хлопнув дверью, начал спускаться по скользким от мочи ступенькам лестницы.

Дождь на улице перестал, однако, как обычно, после него стало холодать, налетел резкий порывистый ветер, лужи подернулись хрустящей коркой наледи. Придерживая шляпу, Борзый пересек двор, вышел на дорогу и замер на краю тротуара с поднятой рукой. Не прошло и минуты, как на его призыв откликнулся водитель умеренно потрепанной «пятерки», однако ликвидатор уселся только в третью остановившуюся машину, на полдороге вышел, внимательно проверяясь, прогулялся пару кварталов пешком и лишь после всех этих предосторожностей опустился на сиденье таксомотора:

– К трем вокзалам.

На Ленинградском народу было, как всегда, не протолкнуться. Не выделяясь ничем особым из вокзальной толпы, Башуров проследовал в кассу, купил билет и начал думать, как убить время, – до отхода поезда оставалось еще часа три. Виктор Павлович бесцельно послонялся по вокзалу, дважды выпил соку, съел мороженое, несколько раз посетил заведение, заглянул в зал ожидания, где крутили по видику какой-то боевик с Сигалом. Кино! Красиво, конечно, и класс исполнителя налицо, шестой дан по айкидо не шутка, – да вот только в реальной жизни все бывает совсем по-другому, менее эффектно и куда страшнее. А вообще фильм ничего, интересный, один раз посмотреть можно, посмеяться.

Борзый съел еще мороженое и, постукивая тростью, направился к книжному развалу. Вот где, не привлекая внимания, можно легко убить время.

Не теряя бдительности – на щипача бы не напороться! – Башуров подошел к прилавку и принялся методично, одну за другой, просматривать новенькие, пахнущие типографской краской книжки. Вообще-то ему хотелось полистать Камасутру или красочное пособие по тантрической йоге, но, логично решив, что интересы академика должны лежать уже несколько в иных сферах, он купил средней толщины труд малоизвестного автора. Роман назывался «Русский покер» и выгодно выделялся из общей массы ужасно непристойной обложкой, однако Борзого особенно прельстила аннотация:

«Молодой ученый-историк Буров, владеющий энергетическим каратэ, в прошлой жизни бывший великим магом царем Соломоном, выводит русский народ из нравственного и духовного тупика. Помогают ему в этом морально разложившийся капитан милиции, валютная проститутка, подполковник спецслужбы, оказавшаяся садисткой и активной лесбиянкой, бандит-вышибала и видный деятель райадминистрации, страдающий половыми отклонениями. В книге показана широкая панорама российской жизни, изрядно изгаженной в результате разложения коммунистической свиньи, которую подложили народу российскому большевики в 1917 году.

Несмотря на легкость стиля, автор затрагивает серьезные философские аспекты отношений человека и бога и освещает место религии в человеческом обществе».

Детям до шестнадцати лет книгу читать не рекомендовалось. «Автор – маньяк». Присев на свободное место в зале ожидания, Башуров с неожиданным удовольствием убил целый час, отдал «Русского покера» нищему и направился в камеру хранения; настроение у него заметно улучшилось. Соблюдая обычные предосторожности, он обменял блестящий жетон на неприметный с виду чемодан, отпереть который без ключа даже при большом желании и умении было совсем непросто, и потихоньку двинул на перрон. По радио уже объявили посадку, народ дрогнул, и, неспешно пробравшись сквозь ряды провожающих, Виктор Павлович занял свое место в купе. Он не путешествовал поездами уже много лет и сейчас испытывал какое-то странное волнение: запах мазута, вокзальная суета, вся эта особенная железнодорожная атмосфера действовали на него ностальгически, напоминали о далеком детстве.

– Мое почтение, господа. – Поздоровавшись с попутчиками, Башуров чинно убрал трость и чемодан в багажный ящик под нижней полкой, аккуратно повесил на плечики пальто и, вытащив из внутреннего кармана свернутый в трубочку доклад английского научного общества о влиянии магнитных аномалий на размножение кишечнополостных, с увлечением углубился в чтение.

Скоро состав вздрогнул, за окнами вагона медленно поплыли назад вокзальные огни, и, с ненавистью глянув на фотографию препарированной морской звезды, Башуров незаметно огляделся. Попутчики как попутчики: супружеская пара средних лет да рахитичный интеллигент в дешевых очках. Пока для тревоги нет никаких оснований. Пока… Не отрывая глаз от вывернутого наизнанку кишечнополостного неудачника, Борзый не спеша принялся прокачивать ситуацию.

Ясно, что пока его упустили, однако это всего лишь вопрос времени, – возьмут Зойку крепко-крепко за лобок, тряханут пару раз, и выложит она, болезная, сразу, что массажиста вызывали по межгороду. Звоночек проверят, и догадаться после этого, что поехал Виктор Павлович в Питер навестить свою дражайшую родительницу, не сможет только даун. По уму, надо бы сейчас податься куда-нибудь в противоположную сторону, залечь на дно поглубже, пока все не утрясется, благо дипломат баксами забит под завязку. Но только потом он себе этого уже никогда не простит, человеком считать перестанет.

Башуров вдруг вспомнил себя бойцом-первогодком на зимнем учебном пункте, заголодавшим, потерявшимся от безысходности казарменной круговерти, он ощутил замерзшие руки матери, тайком совавшей бутерброды с «Краковской» сквозь щели в ограждении плаца, и внезапно почувствовал, как изображение несчастного морского хищника начинает расплываться от неожиданно набежавшей слезы.

Недаром, значит, говорят, что жестокие люди до смешного сентиментальны.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поезд прибыл в Северную Пальмиру ни то ни се – ранним утром. Погода здесь была еще похуже, чем в столице: лил холодный косой дождь, порывы ветра сбивали с ног, за воротник просачивалась промозглая сырость. «Погода как в Англии, бардак наш, российский». Башуров натянул шляпу по самые уши и, подхваченный толпой, медленно поплыл вдоль перрона; повсюду стоял гомон, раздавались окрики носильщиков, то и дело какие-то потертого вида личности предлагали ночлег и прочие услуги.

У выхода на Литовский навязчиво крутили ключами от машин энтузиасты частного извоза, и Борзый, не думая, выбрал мужика попроще, с траурной каймой под ногтями.

– Особо не торопитесь, голубчик. Усевшись, он поправил очки, сразу сунул на «торпеду» обещанную стоху, и «жигуль», взревев мотором, резво покатил по городу. Машин было немного – рано, да и непогода, – так что Виктор Павлович, из-под полуприкрытых век напряженно следивший за дорогой, «хвост» заметил бы сразу. Его не было, и все же, как только вырулили на Московский, он тронул водилу за плечо:

– Спасибо, любезный, дальше я сам.

Тот пожал плечами – мол, дело хозяйское, было бы уплачено, высадил его у «Фрунзенской» и, круто развернувшись, двинул назад, в отстой. Дождь вроде бы перестал, но все равно было сыро. Борзый попетлял немного по начинающим просыпаться дворам, с любопытством заглянул на рынок и наконец, зябко поеживаясь, сел в такси, хотя до гостиницы «Россия» было уже рукой подать.

Явное достижение постперестроечной демократии – это полная и окончательная победа над отсутствием свободных мест в гостиницах. Если, к примеру, за десять баксов номеров может и не быть, то за сотню уж всегда пожалуйста. Впрочем, Башурову повезло, безо всяких проблем и проволочек он получил за двадцать долларов в сутки вполне приличный одноместный номер с завтраком. За отдельную плату сразу были предложены и прочие услуги, в том числе сексуальные.

– Спасибо, дорогуша, ни девочек, ни мальчиков я с утра не употребляю. – Башуров любезно улыбнулся миловидной, ухоженной администраторше с профессионально цепким взглядом густо накрашенных глаз и, подхватив чемодан, во время оформления крепко зажатый между колен, неспешно двинулся к лифту.

Номер был очень даже ничего, чистенько, занавесочки на окнах, ванна без ржавых разводов. С наслаждением приняв горячий душ, Борзый подправил грим, надел свежую рубашку и, вытащив из чемодана потертый кожаный дипломат с хитрым номерным замком, двинулся по ковролину коридоров в глубь гостиничных недр.

В буфете он съел причитающийся завтрак – яичница с беконом, овощной салат в тарталетках, кофе, тосты с сыром и круассан, – довольно жмурясь, аккуратно промокнул салфеткой фальшивые усы и, поправив галстук, направился в камеру хранения.

– У меня большая просьба к вам, – Виктор Павлович бережно протянул красномордому мужику в униформе дипломат, – это должно храниться только вот таким образом, в горизонтальном положении. Иначе формалин растечется. – Заметив недоумевающий взгляд, он снисходительно улыбнулся: – Образцы препарированных кишечнополостных, везу на конференцию, – и с готовностью протянул руку к замку: – Вам, наверное, интересно посмотреть?

– Не надо. – Задвинув дипломат подальше, мужик глянул на Башурова сочувственно, быстро обменял протянутые деньги на жетон и покрутил вслед киллеру пальцем у виска: – Склифософский, блин…

«Склифософский, говоришь?» Вернувшись в номер, Виктор Павлович достал из чемодана надорванную пачку стодолларовых купюр, оделся и, заперев апартаменты, отправился на улицу. Опять лил сильный дождь, в водосточных трубах клокотали пенящиеся потоки, ураганами брызг проносились мимо машины, улицы были пустынны – мало кто из прохожих отваживался покинуть укрытие. Борзый отважился, надвинув поглубже шляпу, он вышел на дорогу и принялся голосовать.

Почти сразу возле него притормозил одиннадцатый «жигуленок» с «черным» номером, за рулем сидел древний дедок в какой-то жуткой болоньевой куртке; даже не спросив, куда ехать, он покладисто махнул рукой: сидай.

– На Энергетиков. – Башурову с третьего раза наконец-таки удалось захлопнуть дверь, умирающий двигатель надрывно взревел, и машина, звякнув крестовиной, тронулась с места.

Ни щетки, ни отопитель у дедка не функционировали, и, глядя, как он, не снижая скорости, елозит тряпкой по запотевшему стеклу, ликвидатор поежился:

– У тебя, отец, как в танке, не видно ни хрена.

– Так я, милай, и есть танкист, – дед широко улыбнулся, собрав лицо в глубокие морщины, зубов у него почти не было, – гвардии лейтенант. Горел два раза, а победу в Кенигсберге встречал, в госпитале. Э-эх, рази ж думал когда… – Дедок вдруг с ненавистью погрозил кому-то сухоньким кулачишком. – Разворовали страну, демократы, етить их налево! Вот заработаю денег на похороны да и пойду на таран, – одной сволочью меньше ездить будет!

– Да, суров ты, батя. – Башуров надолго задумался, и всю оставшуюся дорогу ехали молча.

Уже у авторынка, прощаясь, Виктор Павлович протянул бывшему танкисту сотню баксов:

– Ты, отец, погоди с лобовой атакой-то, все равно всю сволочь не протаранишь…

На барыге было тоскливо. То ли рановато Борзый приехал, то ли погода повлияла, но машин было немного, наперсточников не видать, по щелям забились, и даже суровая охрана вместо работы по-тихому жрала в будке «Абсолют».

Башуров не торопясь дважды обошел экспозицию и наконец остановился возле бежевой «девяносто девятой». Как говорится, мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Машина была «нулевой», все вроде как надо – антикоррозия, локеры, сигнализация, даже цифровик японский, – и пристально глянув на хозяина, худощавого парня в джинсовом костюме, киллер поинтересовался:

– Оформлять как будем?

Через полчаса толстый, похожий на бегемота нотариус уже составлял гендоверенность с правом передоверения на имя Дмитрия Пантелеймоновича Рогозина, затем «профессор» под расписку одолжил владельцу транспортного средства денег и, забрав техпаспорт и ключи от машины, помахал всем на прощание тростью.

Город трех революций Башуров успел изрядно подзабыть. Он долго плутал по незнакомым питерским улицам, пока все же не форсировал Неву и не выехал на Староневский. По дороге он остановился у какого-то универсама, набил едой огромную сумку и, вывернув на Суворовский, ушел направо, на Вторую Советскую.

Господи, сколько же лет прошло с тех пор, как он, весело крутя педали, катался здесь на обшарпанном зеленом «Орленке» без тормозов? Двадцать пять? Тридцать? Нет, вечность. Жизнь его изменилась неузнаваемо, а Вторая Советская все такая же – стук трамвайных колес на стыках рельсов, мрачные стены домов да гулкие дворы-колодцы с неизменными котами на переполненных мусорных баках.

«Ладно, довольно сантиментов». Надежно укрытый от посторонних взглядов тонированными стеклами «девяносто девятой», Виктор Павлович аккуратно отклеил фальшивую растительность и, бережно убрав вместе с париком в перчаточный ящик, протер лицо освежающей салфеткой. «Где же ты, профессор, с кем теперь…» Глянув на свое отражение в зеркале заднего вида, он хмыкнул и, захватив сумку с продуктами, вышел из машины.

В подъезде был все тот же полумрак, все тот же резкий запах застарелой мочи, кошек и коммунального жилья, даже надписи на стенах казались теми же, из далеких семидесятых. Вот и дверь, та же, с цифрой 7 на железном почтовом ящике. Виктор Павлович отыскал кнопку против фамилии Башуровых и трижды позвонил.

Сначала было тихо, только где-то под лестницей истошно орал перепутавший времена года влюбленный кот, затем послышались шаркающие шаги, стеклышко «глазка» высветилось, и донесся окающий женский голос:

– Ктой-то там будет?

– Тетя Паша, это я, Виктор, – громко произнес Башуров, и сейчас же за дверью засуетились, запричитали, лязгнул засов, и на пороге возникла приземистая женская фигурка в вязаной коричневой кофте.

– Батюшки, слава тебе Господи, дождались! Заходи, Витенька, заходи. Медсестра у нее сейчас, уколы колет, потерпи чуток. – Тетя Паша, шмыгая сизым, похожим на картофелину носом, повлекла гостя на кухню, скороговоркой выдавая все, что наболело, накипело, накопилось за эти собачьи годы. – Э-эх, всю жизню ведь в говне прожили, видать, и сдохнуть по-хорошему Господь не приведет. Ох, Витенька, да за что ж божьей твари мука такая дадена? Чем же это Бога прогневить надо было, чтоб он так-то осерчал? Одна оболочка ведь от

Ксюши осталась, а внутри, дохтур говорит, уж сгнило все давно… Удивляется все, как жива еще… – Тетя Паша смахнула слезинку с покрасневших глаз и начала выкладывать на стол продукты из сумки. – Да ты садись, голубь, садись, хочешь чайку? Али покрепше чего? Ну а я себе налью чуток. Сил уж нет, вся душа изболелась. Да слава богу, хоть ты вот приехал, а то ведь я тут… – Она вдруг опасливо подняла на Башурова глаза, заговорила, извиняясь: – Ты только, голубь, не серчай. Часы-то ваши аглицкие, ну, что били как серпом по яйцам, в большой комнате, продала я. Через газету, ага. Маклер приезжал, кучерявый весь, видать из жидов. Нажился, конечно, пархатый, так ведь лекарства надо? И медсестра двадцать рубликов берет зараз, а у меня пенсия, сам знаешь, голубь, колхозная, не разгуляешься.

Она налила ему большой бокал чаю, придвинула блюдце с печеньем, поставила разогревать на маленький огонь какую-то миску.

– Вот, видишь, кашки ей манной сварила, опосля уколов-то легчает ей немножко, может, съест хоть ложечку.

«Господи, провалиться бы, сынок долбаный». Башуров сидел молча, мрачно уставившись в прожженную дыру на клеенке. Уши его от стыда горели.

В это время дверь материной комнаты открылась и на кухню впорхнула медсестра, молоденькая, но бойкая, разбитная.

– Это вы Виктор? Сын Ксении Тихоновны? – Ее зеленые глаза уставились на Башурова оценивающе, немного развратно, и казались глазами как минимум тридцатилетней женщины. – Она вас зовет. – Медсестра цепко ухватила протянутые ей два червонца, положила их в сумочку и принялась стягивать халат. – Поднялась вдруг, села, даже голос изменился, позовите, говорит, сына, Виктора. Вы поторопитесь, – она опять пронзительно глянула Борзому в глаза, – я ведь ей дозу вколола приличную, заснуть может.

Попрощавшись, она направилась на выход, тетя Паша пошла ее проводить, а Башуров двинулся в самый конец коридора, где его, как в далеком детстве, окутал полумрак ощутимо вязкой тишины.

* * *

Ксения Тихоновна, сколько Борзый себя помнил, всегда была чертовски привлекательной женщиной, даже с годами ее красота не утратила былой силы, так, разве чуть сгладилась. Будучи ребенком, он втайне всегда гордился бурным потоком мужского внимания, изливавшимся на нее буквально повсюду. И вот теперь, глядя на неузнаваемо изменившееся, почерневшее лицо матери, Виктор Павлович впервые явственно ощутил – все, это действительно конец.

Решив, что мать уснула, он вздохнул, поправил одеяло и неслышно подошел к окну, намереваясь пошире открыть форточку, – воздух в комнате был тяжелый.

– Витенька, сынок, приехал…

Он мгновенно обернулся и, увидев лихорадочно блестящие в полутьме глаза Ксении Тихоновны, бросился к кровати:

– Мама… Как ты?

– Умираю я. – Голос больной был буднично-безразличным, нескончаемые мучения убили в ней тягу к жизни. – Поскорей бы уж, надоела всем.

– Не говори так. – Башуров присел на край кровати и, заметив, что губы матери от страшной боли искусаны в кровь, тяжко выдохнул: – Не уходи, мама, пожалуйста…

Ксения Тихоновна подняла на него постаревшие, полные муки глаза, накрыла его руку своей, худенькой, почти прозрачной. И Башуров ощутил, как на его ладонь упало что-то маленькое, тяжелое и прохладное – это было любимое мамино колечко которое она всегда, сколько он помнил, носила _На указательном пальце левой руки.

– Возьми, Витя, надень.

Виктор Павлович посмотрел на мать непонимающе, – ему и на мизинец-то не налезет, да и ни к чему мужику цацки… Но мать настойчиво повторила:

– Надень.

Лицо ее дернулось от еле сдерживаемой боли, на верхней губе выступили капельки пота, и Башуров, коснувшись губами ее виска, содрогнулся, – кожа была совсем холодная, почти уже неживая. Не желая огорчать мать, он примерил кольцо на указательный палец – так, для виду, – и с удивлением обнаружил, что оно село как влитое, будто всегда тут и было. На измученном лице Ксении Тихоновны отразилось облегчение, она даже попыталась улыбнуться, Борзый тоже как-то вымученно растянул губы: он вдруг почувствовал, как от кольца вверх по руке начинает подниматься раскаленная, обжигающая волна. Взгляд его затуманился, сознание погрузилось в липкое, как паутина, багровое марево, и очнулся он только от усиленного акустикой помещения мужского хохота. Этот смех был громогласен, он заглушал даже грохот медных кимвалов[16], но внезапно все смолкло.

– О Исида![17] Ты, которая госпожа горизонта, знай, что брата твоего и супруга нет больше! – Голос принадлежал высокому, мощному и красивому человеку в рыжем бараньем парике, на груди он сжимал нож из бья, металла небес, метеоритного железа. – Именно он, Осирис, напал на меня…

Его имя было Орион[18], у него были длинные ноги и широкий шаг… Но больше ты не придешь к нему насладиться любовью его. И он не поместит тебя на свой фаллос, и семя его не войдет в тебя. И это сотворил я, Сет, брат твой. Я разрезал тело его на куски и разбросал по всему Египту. Тебе никогда не собрать воедино все четырнадцать кусков его!

После этих слов молодая обнаженная женщина, с красивым телом и красивой грудью, принялась рвать на себе волосы, причитая:

– О муж мой! О брат мой! О возлюбленный! О Осирис, сын Нут, богини неба, благоговение к которому Атум[19] вселил в сердца людей, богов, духов и мертвых!

Башуров скривился от резких звуков в ушах – это вступили пронзительные цевницы, многоствольные флейты, которые вторили жутким завываниям жрицы, изображавшей Исиду. Он прикрыл веки и незаметно, чтобы не увидел Великий Иерофант, огляделся.

Шел третий день праздника летнего солнцестояния. Близился рассвет, ритуал перерождения Осириса был в полном разгаре. Скоро на небе появится Саху, вслед за ним одновременно с солнцем взойдет Сотис, и в Египте начнется День Нового года[20], который принесет благословенный разлив Великой реки.

Весь просторный, окруженный массивными каменными колоннами внутренний двор мемфисского храма Исиды был полон народу, пришедшего взглянуть на таинства Великой Богини. Сам Башуров вместе со жрецами высшего ранга взирал на представление со стороны бокового притвора, и при взгляде на горячо сопереживающую толпу презрительная усмешка кривила его лицо, – что может разуметь это людское стадо, способное лишь жрать, пить и творить себе подобных? Будучи херихебом[21], он был посвящен в высшую мудрость богов и смотрел на простых людей с брезгливой жалостью – стадо, нуждающееся в пастухе. Он имел титул Старейшины Зала[22] и носил храмовое имя Месреф.

Тем временем Исида, собравшая воедино останки мужа и не нашедшая только фаллос, создала его из частей разрезанного тела Осириса, и – о чудо! – восставший бог вернулся и дал жизнь Гору.

Толпа возликовала.

– О Осирис, царь царей, господин всего! Теперь ты владыка Дуата[23], солнце мертвых, дарующее вечность! Гор же – восходящий источник сияния!

Затем изображающие богов жрецы стали помогать воскресшему Осирису:

– Поднимайся, Осирис, Исида держит твою руку, о Осирис, Нефтида[24] держит твою руку, так иди между ними. Небо дается тебе, земля дается тебе, и поля тростника, и холм Гора, и холм Сета…

Наконец на востоке над горизонтом появилась Сотис. Дружно затрубили шушанудуры, и ликующая толпа пала на свои животы…

За внешним символизмом культа простолюдины не могли разглядеть истины. В отличие от них и Месреф, и окружавшие его жрецы знали, что изувеченный Осирис являл собою божественное устремление, которое стараниями проклятого Сета заблудшее людское племя разменяло на скоротечные земные радости.

Исида-интуиция побуждает избранных искать утраченные части Осириса, но только Сфинкс реально указует, как можно сделать это. Искать следует, используя магические добродетели, завещанные Тотом[25], мудрейшим ибисоголовым лунным богом: быть смелым, как орел, молчаливым, как бык, знающим, как человек, и пылким, как лев.

«Такое сочетание давно уже стало редкостью. – Месреф искоса глянул на сгорбленную фигуру верховного жреца в одеянии с изображением звезд, и на его гладко выбритом лице промелькнула тень ненависти. – О боги, зачем вы помогаете недостойным?»

Тем временем посвятительная часть празднества закончилась. Из-за колонн появились служительницы Исиды, держа в руках мистические веялки, напоминавшие по форме женский детородный орган. К ним присоединились жрецы младших степеней посвящения, потрясавшие священными ключами тау, выполненными в форме приапа и открывавшими, по поверью, любые двери. Затем вынесли огромное изображение глаза Гора, символизирующего отношения между полами, и вывели священную корову, за которой шла служительница, подняв над головой главный символ Осириса – огромный фаллос из эбенового дерева и золота.

На подобных празднествах Месреф присутствовал много раз и хорошо знал наперед, что будет дальше. Скоро вся толпа двинется в торжественное шествие, во главе которого жрецы будут нести фигуру Осириса с огромным вздыбленным приапом, затем женщины, чтобы уберечься от бесплодия, станут публично обнажать свое тело перед священным быком Аписом, черным, с белым пятном на лбу, выбранным согласно двадцати девяти признакам из тысяч других, а потом юные девушки во множестве понесут на алтарь Исиды свою красоту. Девственность их заберут младшие жрецы, старшим достанутся деньги, а ближе к ночи, когда зажгутся факелы и звездное небо закроет дурманящий дым аравийских благовоний, в подземном ярусе храма женщины Черной страны[26] в честь всесильной богини будут продавать себя и приобщаться к таинствам священного разврата.

Что ж удивительного в том? Испокон веков проституция процветала на берегах священного Нила, ведь еще тысячу лет назад сын Ра[27] Хуфу[28], истощив казну при возведении горизонта[29], отдал в притон свою дочь. Ее любовь оплачивали каменными глыбами, так строительство было завершено. «Какое будущее может быть в стране, где грех положен даже в основание святыни! – Склонив наголо обритую голову, Месреф с отвращением взглянул на откровенно непристойные телодвижения женщин в толпе и, заметив сладострастное выражение на морщинистом лице Верховного Мистика, от бешенства скрипнул зубами. – И справедливость навряд ли сыщется в египетской земле!»

Нет тайны в том, почему Великим Иерофантом стал не он, а этот бесполезный сгорбленный старик, неспособный заставить даже грозовую тучу разразиться ливнем, – не все состоят в родстве с царской сестрой[30]. И хотя Месреф был могущественным херихебом, Старейшиной Зала, он так и остался всего лишь Хранителем Сокровищницы храма.

«О Серкет[31], где твое жало?» Месреф вдруг явственно ощутил, что никчемное это празднество затянулось. Больше всего на свете захотелось ему сейчас снова заняться прерванной расшифровкой странных Бау-Ра[32], начертанных на золотой плите, которую десять восходов тому назад нашли в древнем фундаменте храма Птаха, лучезарного владыки Мемфиса.

Тамошние жрецы, разуверясь в собственных силах, а также будучи наслышаны о способностях Месрефа, обратились к нему за помощью, и не напрасно. Уже совершенно ясно, – что надпись касается основателя государства египетского первого фараона божественной династии Менеса[33]. Предания говорят, что первый царь Верхней и Нижней земли был способен влиять на разливы Нила, одним движением ладони останавливал полчища колесниц, знал, где лежат истоки добра и зла.

Все это ему поведал великий Тот, бог мудрости и счета, луноголовый. Быть может, найденные письмена откроют эту тайну и зрящая Маат[34] поможет ему, Месрефу, прикоснуться к нетленной истине.

«О боги!» Башуров вздрогнул, в его ноздри ворвался запах пота, смешанного с мускусом, и почтительный голос младшего жреца прервал ход его размышлений:

– Досточтимый Месреф, да дадут тебе боги вечность без срока, бесконечность без предела! Соблаговоли принять первые дары Исиды!

Облаком надвинулся благовонный дым, Башуров глубоко вдохнул, смежил веки, а открыл глаза уже в коммунальной петербургской квартире, рядом с постелью умирающей матери.

«Ну и ну!» С минуту Виктор Павлович сидел в недоумении, пытаясь осознать привидевшееся, потом тихонько позвал:

– Мама, ты спишь?

Ксения Тихоновна не шевелилась, глаза ее были широко открыты, лишенные всякого выражения, они неподвижно смотрели куда-то вдаль, на губах застыла жутковатая саркастическая усмешка.

– Мама… – Горло киллера что-то мягко стиснуло; чувствуя, как глаза застилает горячая пелена, он припал губами к материнской руке, но тут же отпрянул. Лицо его исказила гримаса ужаса и отвращения: одного пальца на ее руке не хватало, того, на котором раньше она носила кольцо. Теперь на этом месте был отвратительного вида обрубок с содранной кожей и окровавленной, наискось перекушенной костью.

«Что за чертовщина! – Башуров инстинктивно схватился за свой указательный палец, с силой потянул кольцо, но оно сидело так плотно, словно носили его лет десять не снимая. – Хичкок прямо-таки». Осознав, что обычным путем избавиться от материнского подарка вряд ли сейчас удастся, киллер оставил попытки – ерунда, потом – и вышел к тете Паше.

Тетя Паша сразу все поняла, заголосила негромко, запричитала, засуетилась, и вскоре Виктор Павлович на собственном опыте убедился, что убрать человека в России гораздо проще, чем отправить его в последний путь. Надо собрать справки от врача, из морга, из загса и потом уж только договариваться с халтурщиками из похоронного бюро. Самой покладистой инстанцией на этой извилистой дорожке оказалась церковь Воскресения Христова, что на Обводном канале.

– Привозите усопшую. – Академически поставленный мужской голос заставил Башурова отодвинуть трубку подальше от уха. – Отпоем в лучшем виде, как закажете, панихида согласно уставу, подвезете с вечера – заберете утром.

– Спасибо.

Виктора Павловича передернуло. В голове его внезапно раздалось заунывное пение на древнем языке: «С миром, с миром, на запад, в Абидос»[35],– и взору предстали крутые мрачные взгорья на левом берегу Нила, испещренные отверстиями склоны которых служили местом захоронений. С быстротой молнии надвинулись вдруг освещенные факелами стены покоев, зарябило в глазах от многоцветья восковых красок, и он явственно ощутил затхлый запах тысячелетий.

«Тьфу ты, черт, опять хреновина какая-то». Ликвидатор энергично потер лицо, пощипал себя за уши, пытаясь вернуться в родной двадцатый век, а между тем в дверь позвонили. Кинувшаяся открывать тетя Паша вернулась с суетливым молодым человеком, одетым неброско, но дорого, это был агент из похоронной конторы, которого Башуров вызвал на дом. Виктор Павлович был краток, – оплатив похороны по высшему разряду, он добавил сотню баксов чаевых и пристально глянул агенту в глаза:

– Только вы уж не разочаруйте меня, пожалуйста.

Тот молча кивнул, что-что, а в людях он разбирался, – работа такая. За окнами тем временем стемнело, осенний день подходил к концу, и Виктор Павлович внезапно почувствовал смертельную усталость. Больше всего на свете ему хотелось сейчас завалиться спать, – наверное, это и есть первый признак приближающейся старости…

– Пойду я, тетя Паша. – Он сунул тете Паше в цепкую заскорузлую ладонь пачку пятидесятирублевок. – Насчет поминок прикиньте, чего сколько, если не хватит, еще найдем.

Тетя Паша, казалось, не слушала, она уставилась Башурову на перстень, глаза ее округлились, губы горячечно зашептали:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, святые угодники, Исусе Христе, спаси и сохрани нас грешных…

Больше здесь делать было нечего. На улице Башуров вновь очутился под нудным осенним дождем, забрался в машину и, пока грелся двигатель, привычно стал преображаться в академического мужа. Настроение было хуже некуда, однако, несмотря на усталость и эмоциональную встряску, ему здорово хотелось есть. Уже на Лиговке, высматривая, где бы поужинать, Виктор Павлович перестроился слишком близко от белого «опель-сенатора». Ничего страшного, собственно, не случилось, однако водитель иномарки долго слепил Башурова дальним светом, затем обогнал и, подставив задний бампер, заставил резко дать по тормозам. Тут же хлопнули задние дверцы, из «опеля» выскочили двое дюжих молодцов и энергичным шагом направились к Борзому:

– Ты как ездишь, пидор гнойный?

Один из них, лысый, с трехдневной щетиной и квадратной челюстью, уже готов был вытряхнуть «профессора» из машины, но тот его опередил. С силой распахнув дверцу, Башуров рассчитанным движением угодил острым краем нервному молодому человеку прямо в пах. Того согнуло, пока он, захлебываясь, ловил губами воздух, Борзый выскользнул из «девяносто девятой» и секущим ударом ребром ступни с ходу заехал второму по коленному суставу.

Явственно хрустнули кости, дюжий молодец, грузно оседая на мокрый асфальт, заорал благим матом, но ликвидатор пнул его прямо в раззявленный рот, и крик захлебнулся. В этот миг снова хлопнули дверцы иномарки, на этот раз передние, и на подмогу братанам кинулся водитель. В его руке поблескивал лезвием свинокол – острый ножичек солидных размеров с «усами» и кровостоком.

Выскочил из «опеля» и четвертый, и, хотя он решительных действий пока не предпринимал, Борзый, фиксируя поле боя периферическим зрением, сразу понял, что из всех он самый опасный.

Тем временем лысый, столь болезненно отреагировавший на водительскую дверцу «девяносто девятой», получил мощный апперкот в челюсть, и Башуров сразу же швырнул его под ноги вооруженному свиноколом водиле. Падать тот не умел: едва не напоровшись на собственный нож, грузно растянулся поверх бесчувственного тела коллеги, тут же получил от ликвидатора удар ботинком по голове и расслабленно замер.

– Даже не пытайся, – Виктор Павлович вдруг совершенно явственно почувствовал, как четвертый вытаскивает ствол, – голову оторву.

Пальцы на рифленой рукояти разжались, пистолет снова скользнул в глубину кармана: видимо, в голосе и выражении лица «профессора» было что-то чрезвычайно убедительное.

А ученый муж тем временем подобрал с асфальта свинокол и, перехватив поудобнее, метнул в заднее колесо «опеля». Без малейшего сопротивления, будто масло, острие ножа прошило покрышку, сразу же злобно зашипел выходящий наружу воздух.

– На глаза мне больше, ребятишки, не попадайтесь, не надо. – Мрачным взглядом окинув поле боя, Башуров полез в машину. – Пожалеете.

Настроение его существенно улучшилось: видимо, весь накопленный за день адреналин выплеснулся в действие, и, с удивлением обнаружив, что спать совершенно расхотелось, он без приключений добрался до гостиницы. Припарковавшись неподалеку от входа, Виктор Павлович поднялся в свои апартаменты, сменил осточертевший костюм на джинсы и свитер и, подгоняемый желудочным соком, чуть ли не бегом устремился в ресторан.

С недоумением воспринял халдей странное сочетание широких плеч, могучей шеи и благообразной профессорской физиономии, однако заказ принял профессионально, быстро и молча. Ликвидатор же сглотнул внезапно набежавшую от перечисленных разносолов слюну и начал потихоньку осматриваться.

Народу в зале было немного. За двумя дальними столиками степенно зависала братва, у окошка небольшая кучка пожилых, солидно-пузатых лиц кавказской национальности мирно цокала и шипела на одном из горных диалектов, да в уголке яки-то гарны хлопцы, дальнобойщики видать, смачно заедали горилку салом в шоколаде, проникновенно чокаясь зажатыми в грязных пальцах фужерами:

– Хай живе!

Сцена еще была пуста, но у барной стойки уже начинали собираться работницы постельного фронта. Скучая, они изредка перебрасывались короткими репликами, курили, цедили через соломинку слабенькие коктейли, чтобы не набраться раньше срока.

Наконец Башурову принесли заказ. Он сразу налил себе сто пятьдесят «Столичной», не закусывая, помянул мать и, чувствуя, как внутри начинает разливаться живительное тепло, приступил к крабовому салату и ассорти из морепродуктов.

Однако спокойно закончить ужин Виктору Павловичу не удалось. Когда он уже доедал чудесное жаркое из молодого барашка с зеленью и помидорами, халдей с непроницаемым лицом поставил на стол бутылку хорошего французского коньяка:

– Вам презент, от дамы за крайним столиком. – Он повел острым подбородком, и Башуров напоролся взглядом на двух матрон. Одна, довольно привлекательная, рубенсовских кондиций, многообещающе косила глазом и загадочно улыбалась. Вторая, еще более выраженных кондиций, игриво покачивала ножкой и рассматривала ликвидатора сквозь желтую жидкость в бокале.

«Везет мне на настоящих русских красавиц» Борзый с обреченностью кивнул – ежу понятно что спокойно съесть шашлык из осетрины теперь не удастся, – и поднял глаза На официанта:

– Скажите ей спасибо.

Он не ошибся. Вскоре прямо над ухом прозвучало хрипловато-волнующее:

– Спасибо – это много. Возражать не будете? – И напротив уселась та, которая косила глазом.

На вид ей было чуть за тридцать, короткие русые волосы, вздернутый носик, бриллиантовые семафоры в ушах. С фигурой тоже все в порядке – всего везде предостаточно.

– Знаете, вы мне напоминаете Пушкина. – Красавица не мигая уставилась Виктору Павловичу прямо в переносицу, ее круглые зеленые глаза горели нежностью. – Вы, наверное, тоже пишете? Признайтесь, признайтесь, ведь пишете же, да? – Она громко сглотнула слюну, закашлялась и попросила налить. – Давайте за вас, чтоб вам… Чтоб нам…

«Нет, это надолго». Башуров вздохнул и, в надежде отвязаться, поволок красавицу к себе в номер. Общался ликвидатор с ней сурово, по-спартански, – со спины, чтобы не дай бог в порыве страсти не нарушила его профессорскую внешность. Собачья поза, собачья скука.

«Господи, бывают же такие дуры. – С чувством невыразимого облегчения посадив красавицу в такси, Борзый весело взбежал к себе по ступенькам лестницы. – Весь интеллект в органах малого таза». После гостьи в комнате витал густой коктейль ароматов: горьковато-приторного «Пуазона», терпкого женского пота и коньяка, и, открыв окно нараспашку – иначе будет не уснуть, – ликвидатор пошел в ванную. Содрал камуфляж с черепа, аккуратно отклеил усы и бороду, залез под душ. Монотонно, словно дождь за окнами, забарабанили по плечам горячие водяные струи, тело и мысли приятно расслабились, события дня начали отодвигаться куда-то далеко-далеко, и, чувствуя, что засыпает, Башуров пошлепал босыми ногами к кровати.

«Почему любое казенное белье всегда пахнет тиной?» По давней привычке спать без подушки он отшвырнул ее на кресло, улегся, удобно вытянулся, закрыл глаза. Но сон, как назло, не шел.

Поворочавшись какое-то время, Башуров приподнялся, чтобы глянуть на часы. В темноте осенней ночи, усиленной плотными шторами гостиничного окна, камешек на материнском перстне светился, словно огонек сигареты, он напомнил Виктору Павловичу кровожадно-красный глаз неведомого хищного зверя.

«Радиоактивный, что ли?» Не поленившись, Борзый встал, включил свет и принялся тщательно рассматривать материнский подарок. Кольцо как кольцо, простенькое, без наворотов, скорее даже позолоченное, железяка. И камешек больно уж на стекляшку смахивает, хотя, черт его знает, надо бы проконсультироваться…

«Вот не было печали». Башуров хмыкнул и потянулся за своей профессорской тростью. Повернув массивную костяную рукоять на пол-оборота, он вытянул из деревянных ножен отлично сбалансированный клинок, свободно перерубающий гвоздь-двухсотку. Однако, странное дело, хваленая золингеновская сталь не оставила на поверхности кольца ни царапины.

«Ни хрена себе!» Удивившись, киллер попробовал еще раз – результат тот же. Кончилось все тем, что Виктор Павлович здорово распорол себе в нескольких местах палец, туго замотал его куском простыни и снова улегся в постель. Усталость наконец взяла свое, он уснул, но назвать это сном можно было лишь с большой натяжкой.

Башуров внезапно ощутил жаркое дыхание хамсина[36] – сухого, горячего, как лучи Шу[37] в полдень, – он моментально покрылся потом и, сплюнув захрустевший на зубах песок, вдруг понял, что невидим. Совсем рядом, в пяти локтях, осыпав его колючим дождем, промчались две колесницы; не обратив на киллера ни малейшего внимания, возничие натянули поводья неподалеку от огромного алебастрово-белого изваяния Сфинкса.

Судя по богатым украшениям и стати коня, тот, чья кожа имела медно-красный оттенок, был эрпатом[38], но, приблизившись, Виктор Павлович увидел на его челе урей[39] и понял, что лицезреет самого фараона. Второй возничий, эфиоп, своим непокрытым, наголо обритым черепом напоминал обычного жреца, однако на груди его сияла золотая цепь наподобие царской, и разговаривал он с владыкой Египта без тени подобострастия, даже не меняя положения головы.

Справа Башуров заметил небольшую рощицу, где в тени персей[40] фараона ожидали колесницы семеров[41], а вот привычных очертаний Великих Пирамид – горизонтов Хуфу, Хафры и Менкауры – он не увидел, на их месте был только рыжий выжженный песок. Снова подул хамсин, взметая своими горячими крыльями облако бурой пыли, от нее воспалялись веки, текли слезы, и плохо было тем, чьи глаза не были накрашены сурьмой. «Чертов песок!» Невольно прищурившись, Башуров приблизился к Сфинксу, с интересом вслушался в разговор, – древний язык был понятен ему.

– Так чего же ты хочешь, Гернухор? – Фараон поправил ниспадавшие на грудь края клафта[42], украшенные цветными полосками, и его тяжелый взгляд уперся эфиопу в широкую переносицу. – Или ты забыл, что говорил Теут[43]? Маг, употребляющий свое могущество для достижения личных целей, подобен пирамиде, стоящей на вершине. Вспомни, нас было двое достойных, – владыка Египта расправил широкую грудь с хорошо прочеканенными, выпуклыми мышцами, – и каждый получил от Теута свое. Ты – перстень, я – двойную корону страны Кемет. Может, ты забыл, какие добродетели таит в себе тень Сфинкса? Так я напомню!

– Ты, Мина, так ничего и не понял! – Гернухор внезапно рассмеялся, неестественно белыми показались его зубы на черном овале лица. – Добродетели твои нужны слабым. Смотри. – Его сжатая в кулак рука стремительно взметнулась к изваянию, с ладони беззвучно слетела фиолетовая молния и, ударив в лицо Сфинкса, страшным образом преобразила его. – Вот видишь, в мире все решает сила. Я хочу, – Гернухор задумчиво смотрел на облако пыли, медленно оседавшее на каменные лапы изуродованного исполина, – чтобы мой старший сын Сеттети получил корону Нижнего Египта, чтобы моя дочь Шунефру стала сестрой фараона. Да и мне, чей Ка обласкан самим созидателем мира Птахом, давно пора осесть Верховным Мистиком в его обители, мемфисском храме.

На мгновение какая-то тень заслонила добела раскаленный солнечный диск, и оба собеседника удивленно возвели глаза к небу, – ведь в это время года над Египтом не бывает облаков! Однако они ничего не увидели и вновь встретились взглядами, теперь уже ненавидящими.

– Гернухор, – голос фараона Мины был тих, – ты осквернил наследие богов, сила покинет тебя, твой Ка лишится защиты, и твое зло к тебе вернется.

– Уж не ты ли будешь в этом повинен? Разве ты забыл? Наши силы всегда были равны, а теперь у меня есть кольцо! – Эфиоп снова рассмеялся и, развернувшись, направился к своей колеснице. – Лучше думай о моих словах: через три восхода я все возьму сам.

Глубоко вдохнув, фараон молча устремил свой взгляд ему в затылок, и, повинуясь непонятной силе, Гернухор обернулся:

– Готовься к свадьбе, царь!

В этот миг, взметая тучи пыли, взмахнул своим крылом обжигающий хамсин. Лошади испуганно запрядали ушами. Внезапно, словно учуяв змею, вороной жеребец, впряженный в колесницу Гернухора, яростно захрипел, встал на дыбы и тяжело опустил переднее копыто на голову хозяина.

Удар был страшен. Череп эфиопа, подобно переспевшему ореху, раскололся надвое, обломки кости глубоко вонзились в податливую желтизну мозга, и, прижав окровавленные ладони к раздробленному затылку, Гернухор упал ничком на безжизненный рыжий песок. Конь тут же успокоился, негромко заржал и в нетерпении начал переступать ногами. Молча фараон приблизился к поверженному, ногой, обутой в высокую сандалию из золоченой кожи, перевернул растерзанное тело на спину.

Черный маг умирал. Все лицо Гернухора было залито кровью, из приоткрытого рта вместе с черными сгустками с бульканьем вырывался воздух. Однако внезапно веки его затрепетали, толстые губы скривились в презрительной усмешке.

– Я еще вернусь… – прошептал он еле слышно, глаза его широко раскрылись и неподвижно уставились закатившимися белками в безоблачное голубое небо.

«Готов, холодный». Стараясь ничего не пропустить, Башуров подобрался к месту действия вплотную, его ноздри ощутили сладковатый запах крови.

– Хвала тебе, о Теут, могущественнейший и мудрейший! – Фараон воздел руки к солнцу, уголки губ владыки Египта подрагивали. – Ты сам осуществил то, что тяжким грузом лежало на моем сердце!

Не замечая незримого присутствия ликвидатора, он достал висевший на боку тяжелый меч из кости Сета[44] и, поймав полированной поверхностью клинка солнечный лучик, послал его в сторону рощи, где ожидала повелений царская свита.

Сейчас же из-за стволов персей вылетела колесница, и могучий маджай[45] в железной броне, привезенной из дальних северных стран, уже через минуту низко склонился перед фараоном:

– Повелевай, владыка обеих земель!

Это был начальник личной стражи царя, носитель опахала по его правую руку, Тети, возвеличенный из простых сенени[46] за доблесть, трижды помноженную на преданность и готовность выполнить любой приказ.

– Тело сожги, а останки развей. – Фараон мечом указал маджаю на обезображенный труп Гернухора. – Пусть его Ка тысячу лет блуждает без пристанища и жрет пепел со своего кострища! Но прежде сними с его пальца перстень, не касаясь его, и пусть будет передан он служителям Белого дома[47]. Смотри же, исполни все в точности, ибо есть ли такое несчастье, которое не навлечешь тына себя, если посмеешь ослушаться!

– Клянусь ликом твоим, о великий владыка, я сделаю так, как ты велишь. – Маджай низко склонил голову и, развернувшись, отсек мечом руку эфиопа с перстнем. Подхватив обрубок, он ловко накинул на ногу мертвецу ременный аркан, приторочил другой его конец к своей колеснице, и, подняв два облака пыли, владыка Египта и его преданный семер стремительно исчезли вдали…

«Да, совсем ты, братец, пить разучился». С трудом разлепив глаза, Виктор Павлович обнаружил, что уже далеко за полдень. Потянувшись так, что хлипкая гостиничная кровать затрещала, он встал, зевнул и направился по своим утренним делам в «гованну» – совмещенный санузел при апартаментах. Сразу выяснилось, что время удивляться только начинается. Изрезанный накануне палец был цел и невредим, если не считать, конечно, чуть заметного шрама на месте вчерашнего глубокого пореза, зато вот с зеркалом души, с глазами, то есть, имела место быть проблема. Очи ликвидатора были жутко воспалены и гноились.

Кое-как умывшись, он почти на ощупь пробрался в комнату и, к великой радости обнаружив на столе чашку с остатками вчерашнего чая, поставил на глаза примочки. Минут через десять полегчало, теперь пора было приступать к лечению самым кардинальным образом.

«Так, завтрак я, кажется, проспал, придется обедать исключительно за свой счет». Борзый заставил себя сделать получасовой разогрев суставов, слегка потянулся и, прилепив фальшивую растительность, отправился в буфет.

День прошел незаметно, в мелкой будничной суете. Ликвидатор капал в глаза альбуцид, занимался организацией поминального стола и терпеливо выслушивал причитания тети Паши. А когда наступила ночь, ему опять привиделась какая-то галиматья из эпохи Древнего царства. Блистающие в солнечных лучах семицветные пирамиды, верхушки которых покрыты золотом, рыжие пески, величественные храмы и священный Нил с дико воющими в тростниках священными котами.

Утром ни свет ни заря дежурная по коридору – по его же просьбе – подняла его телефонным звонком. Зверски не выспавшийся, Башуров привел себя в профессорский вид, облачился в черный костюм со снежно-белой рубашкой, повязал «селедкой» траурный галстук и, ощущая полное отсутствие аппетита, направился прямиком к лифту. Нажал кнопку вызова и стал ждать, – было слышно, как наверху с шумом кого-то грузили.

Лифт спустился плавно, незаметно, двери кабины со звоночком разъехались в стороны, и Башуров, шагнув внутрь, мгновенно окунулся в густую атмосферу вони. Пахло только что пользованным женским телом и коньячно-пивным перегаром, смешанным с «Мажи Нуар» одесского производства. Не удержавшись, он чихнул.

– Гриппуешь, папаша? – Смазливая, молоденькая совсем проститутка среднего звена пьяно подпирала стенку кабины. – Тебе тоже вниз?

Не дожидаясь ответа, она ткнула длинным черным ногтем в какую-то кнопку, и лифт, бесшумно захлопнув двери, мягко начал опускаться. Однако, проехав совсем немного, он вдруг дернулся, свет в кабине погас, и она неподвижно зависла между этажами.

«Этого еще не хватало». Щелкнув зажигалкой, Виктор Павлович попытался связаться с дежурной, но динамик молчал, на громкие крики, перемежаемые грохотом ударов, тоже никто не реагировал, и единственным живым существом, обратившим внимание на старания ликвидатора, была только шкура попутчица.

– Попали мы с тобой, папаша. – Проститутка хихикнула и закурила, атмосфера в кабине сделалась совершенно невыносимой. Выписывая огоньком сигареты замысловатые восьмерки, служительница Эроса придвинулась к Башурову поближе. – Непруха, бля. Вечером вчера «субботник» отработала, а на ночь двух черножопых мне устроили. Я ж им русским языком, блядь, в жопу не даю! Козлы! Гориллы ебаные! – Она вдруг легко, как большинство пьяных женщин, пустила слезу. – Я ж теперь срать неделю не смогу! Да еще на халяву… Ну чего ты, папаша, засох? – Башуров вдруг почувствовал, как женские пальцы профессионально ухватили его за ягодицу. – Давай отсосу.

Инстинктивно он отшатнулся, а попутчица равнодушно хмыкнула:

– Че, западло, что ли? Гордый? – и принялась расстегивать молнию на джинсах. – Щас обоссусь, а-а-а…

Раздалось мощное журчание струи, резко запахло аммиаком, и Башуров в бешенстве пнул двери так, что весь лифт заходил ходуном. Ну не ломать же в самом деле потолок и карабкаться вверх по тросу! С профессорскими-то сединами!

Минут через сорок плафоны внезапно вспыхнули. Нажав на кнопку, Виктор Павлович, уже не веря, вдруг почувствовал, как пол начал двигаться вниз, и, когда наконец-то двери лифта распахнулись, он выскочил как ужаленный, даже не взглянув на попутчицу, сладко почивавшую со спущенными штанами в луже собственной мочи.

«Хорошенькое начало дня!» Выбравшись на улицу, Борзый поспешил за угол, где под нескончаемым осенним дождем мокла его «девяносто девятая». Приблизившись, он неожиданно замер, и нехорошая ухмылка искривила его лицо, – левое переднее было спущено. Успокаивая себя – ничего, мол, бывает, – он принялся доставать из багажника баллонник с домкратом, а вот проклятый ключ от секретки отыскался не скоро, И Башуров выехал с парковки лишь минут через двадцать.

Дождь лил не переставая, проезжая часть была скользкой даже для переднеприводной «девяносто девятой», но, памятуя о потерянном времени, ликвидатор держал стрелку спидометра на сотне. Само собой, немного не доезжая Московских ворот, его тормознули гибэдэдэшники, затаившиеся с радаром в засаде. Разошлись, впрочем, полюбовно, – кушать всем хочется. Однако едва Башуров тронулся с места, как заглох двигатель и больше уже, несмотря на все старания, так и не запустился.

– Скорее всего коммутатор. – Блюстители законности, испытывавшие к нарушителю с недавних пор самые теплые чувства, помогли ему откатить машину к тротуару и, посоветовав: – Возите всегда запасной, – отправились дальше нести свою нелегкую службу.

«Не хватало еще на похороны опоздать!» Виктор Павлович стремительно преобразился и выскочил на проезжую часть с поднятой рукой, однако энтузиаст, готовый прокатиться к Обводному каналу, отыскался не сразу.

Словом, когда на раздолбанном желтом таксомоторе Борзый подкатил к церкви, то услышал:

– Похоронный транспорт уже минут двадцать как уехамши.

– Жми, друг.

Башуров вытащил зеленую бумажку с Франклином в овальной рамке, в ответ «Волга» взревела прогоревшим глушителем и, громыхая разбитой подвеской, понеслась в облаке водяных брызг по Московскому проспекту. Когда наконец, миновав памятник Победы, выехали на Пулковское шоссе, ликвидатор облегченно вздохнул: в боковом окошке тащившегося в крайнем правом ряду похоронного автобуса он увидел зареванное лицо тети Паши.

– Поезжай впереди гробовоза, пересаживаться не буду, скоро кладбище. – Виктор Павлович не удержался и похлопал водилу по плечу. – Молодчина, успел!

А в это время сзади полыхнуло, раздался оглушительный взрыв, и ощутимо плотная волна воздуха кинула «Волгу» на обочину.

В ужасе Башуров распахнул дверь, выскочил под дождь, и сразу же протяжный дикий крик ярости вырвался из его груди. На месте автобуса, который вез гроб с телом его матери, пылал огромный, в полнеба, костер.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Трогай, живо. – Инстинкт мгновенно бросил Башурова в салон машины, и только чуть позже, оглядываясь на стремительно удаляющийся столб огня, он отчетливо понял, что чудом избежал смерти.

Сразу же пришло спокойствие, эмоции пропали, исчезли где-то в глубине сознания, осталось лишь одно желание – выжить; так, наверное, ощущает себя загнанный в угол зверь. Остановив машину у поворота на Авиагородок, киллер протянул таксисту еще сотню баксов:

– Забудь все, похороны отменяются.

– Похороны? – Тот явно был не дурак и, быстро сунув «зелень» в карман, понимающе взглянул Башурову в глаза. – Какие похороны? Что-то не припомню…

– Ну и ладно. – Борзый на всякий случай запомнил номер, дождался, пока такси пошло на разворот, и, без труда ангажировав следующее, направился в сторону Московского проспекта.

«Ловко, сволочи, придумали. – Он неожиданно поймал себя на мысли, что, невзирая на весь этот чудовищный кошмар, ему безумно хочется снова ощутить на своем лице жаркое дыхание хамсина, увидеть плавное течение Нила, величаво несущего свой воды вдоль заросших клевером берегов, красивых меднокожих женщин в почти прозрачных струящихся одеждах, величественные храмы и пышные религиозные шествия. Отгоняя эти бредовые мысли, киллер потряс головой, заставил себя сосредоточиться. – Наверняка Зойку разговорили, вычислили адрес матери, затем место и время похорон, а заложить заряд с замедлителем уже дело техники. И заминировали, суки, именно гроб, – номер известный».

– Ну-ка, браток, тормозни на минутку! – Чтобы водила не подумал чего плохого, Башуров бросил на «торпеду» полтинник, быстренько купил в «Автозапчастях» коммутатор и весь оставшийся путь сидел молча, думая о рыжих песках Египта.

Когда сквозь серую пелену мороси показалась арка Московских ворот, он вылез и, проводив «волжанку» взглядом, направился к своей «девяносто девятой». «Удивительно, как это щетки с лобового стекла не помыли? – Башуров сел в машину, привычно изменил внешность на профессорскую и, машинально вставив ключ в замок зажигания, нехорошо усмехнулся. – Совсем крыша поехала, тачка-то не едет. Ну-ну, давай попробуй». Попробовал, – странно, но двигатель завелся с полуоборота. Чудеса, да и только.

Не переставая изумляться, он остановился у ближайшего таксофона, достал междугородную карту с Ладой Дэнс на ламинированной поверхности и позвонил к себе на службу, в столицу.

– Оздоровительный центр «Пульсар». – Мелодичный голос Зои Васильевны, как всегда, нес в себе могучий заряд резко положительной энергии. Узнав, кто звонит, она обрадовалась, а затем вдруг ехидно поинтересовалась: – Виктор Павлович, ты что ж это, правда злостный алиментщик?

– Откуда такой вздор? – Ответ ликвидатор примерно уже представлял.

– Да тут третьего дня разыскивали тебя двое муровцев, ксивы все под нос совали, говорили, дюжину детей по всей стране прижил, а содержать отказываешься. Ну ты, Витенька, и шалун. Когда ждать-то тебя?

Все зло от баб, – Виктор Павлович душевно распрощался с директрисой и повесил трубку. Нужно было прокачать ситуацию. Наверняка машина и гостиница засвечены, срисовали его, видимо, еще позавчера, когда он был у матери, а он, кулема, «хвоста» не засек. Хотя, говоря честно, если работают профессионалы, сделать это очень сложно. Значит, необходимо срочно сменить место жительства и средство передвижения. Дальше… Башуров внезапно почувствовал, что с утра ничего не ел, и, купив сахарную трубочку, принялся яростно ее грызть. Наверняка за посадкой в «гробовозку» следили и теперь знают точно, что он остался жив, а следовательно, непременно попытаются довести дело до конца. Перспектива просто радужная. Виктор Павлович догрыз трубочку, сел в машину, развернулся возле Московских ворот и со скоростью сорок километров в час покатил в крайнем правом ряду, внимательно проверяясь. Затем, под мигающий желтый, сколько было лошадей в двигателе, улетел с перекрестка, быстро ушел с Московского направо во двор и принялся нарезать круги на второй передаче. Так он проделал несколько раз и, только окончательно убедившись, что «хвоста» нет, в темпе порулил на проспект Энергетиков.

На барыге, как и пару дней назад, было невесело. Борзый быстро загнал свою «девяносто девятую» подругу с попадаловом и тут же приобрел по доверенности дешевую десятилетнюю «семерку» с насквозь проржавевшими порогами, – ерунда, на пару дней сгодится.

Время между тем давно уже перевалило за обеденное. Прикинув, что ужин будет – если будет – не скоро, Виктор Павлович съел еще одну сахарную трубочку и отправился в похоронное бюро.

Нужный Башурову молодой человек оказался на выезде, пришлось ждать около часа. Наконец ликвидатор еще издали увидел рассекающий непогоду галогеновыми фарами новенький, с иголочки, сто восьмидесятый «мерс». Дождавшись, пока тот запаркуется, он неслышно приблизился к водителю:

– Добрый вечер.

Несмотря на изменившуюся внешность, похоронный агент узнал недавнего клиента сразу и, сделав вид, что ничего не случилось, негромко произнес:

– Примите мои соболезнования.

– Доведи дело до конца, – Виктор Павлович проникновенно посмотрел ему в переносицу и вытащил пачку долларов, – похорони то, что осталось, и насчет памятника не забудь.

– Не волнуйтесь, все сделаем. – Молодой человек, взвесив на ладони «зелень», убрал пачку подальше и, не оглядываясь, направился ко входу в похоронное бюро. Скорее всего, на него можно было положиться, неприятности никому не нужны.

Дождавшись, пока дверь за агентом закроется, Борзый внимательно осмотрелся и неспешно направился за угол соседнего дома, где была запаркована его машина. Неохотно повинуясь ключу, двигатель «жигуленка» умирающе загрохотал, пронзительно засвистел моторчик отопителя, и киллер, не зажигая фар, чтобы из окон похоронного заведения было не различить номерные знаки – береженого бог бережет, – плавно тронулся с места. Поколесив немного по городу, он повторно убедился в отсутствии слежки, притормозил возле какого-то базарчика и купил шаверму у лица азербайджанской национальности. Все лучше, чем пирожки с собачьей радостью или народные американские гамбургеры с чизбургерами.

Сев в машину, Башуров осторожно, чтобы не капнуть на костюм, принялся работать челюстями, в такт челюстям трудились и мозги – тщательно прожевывали информацию. Пока ясно одно: он жив, и местонахождение его неизвестно, а следовательно, остается единственная зацепка – гостиница. Понятно, что появляться там больше нельзя, смерти подобно, если бы не одно «но»: дипломат, набитый кровно заработанными баксами, с его утратой и все остальное теряет всякий смысл.

После сытной и острой шавермы захотелось пить, но Борзый, сделав глоток пронзительно-сладкой кока-колы, выставил бутылку на бордюр, – избыток жидкости убивает боевой дух. Он тщательно, перед зеркалом, протер усы и бородку и, снова взявшись за баранку, направился в сторону Московского проспекта. Машину он запарковал у черта на куличках, возле спортивно-концертного комплекса, и, попетляв по размокшим дорожкам парка Победы, неспешным шагом направился к гостинице.

В холле было все как обычно. Хлопали стеклянные двери, суетились швейцары, бойкие продавщицы в накрахмаленных передниках торговали со столиков матрешками и шоколадками. Не заметив ничего подозрительного, Виктор Павлович направился прямиком в камеру хранения, однако бдительности не терял.

– Спасибо, голубчик. – Он осторожно принял из рук все того же красномордого детины в синей униформе горизонтально протянутый дипломат и, играя роль до конца, неспешно двинулся к выходу. – Как думаете, формалин не растекся?

Ответом Башурову было равнодушное молчание, однако, едва он очутился в коридоре, стремительно накатило знакомое чувство опасности. Боковым зрением он заметил, как застывший у двери брюнет в кожаной куртке потащил что-то из-за пазухи. Борзый привык своим инстинктам доверять – крутанувшись «лепестком», он тут же ушел с направления вероятной атаки и сильным ударом ребром ладони под ухо вырубил черноволосого напрочь. И вовремя: тот уже почти обнажил ствол. Заметив в его ухе микрофон, Виктор Павлович сделался совсем мрачен, – ясно, взялись бригадным подрядом, спасти его жизнь теперь могли только решительность плюс его величество случай. Он мгновенно выхватил ствол из бессильно разжатых пальцев – ПСМ, без номера, зато с глушителем, – сдернул с неподвижного тела рацию и, вставив наушник, тут же услышал:

– Второй, отвечай, выйди на связь, второй…

«Пора сматываться». Башуров отвел затвор, убедившись, что патрон дослан, снял ствол с предохранителя, тем самым взведя курок, – ничего не скажешь, удобно, мастера в Ижевске, и, разорвав подкладку, спрятал руку с пистолетом в карман пальто.

– Всем перейти на резервную частоту. – Голос в наушнике внезапно сделался отрывистым, а где-то в самом конце коридора послышались быстрые шаги, и высокий рыжий мордоворот, заметив Виктора Павловича, сразу же сунул руку под мышку.

Промедление было смерти подобно. Указательный палец Башурова инстинктивно дважды нажал на спуск, и рыжий, схватившись за шею, начал беззвучно сползать по стене на пол. Обе игольчатые пули калибра 5,45 со смещенным центром тяжести попали ему точно в кадык. Безымянные умельцы постарались, – звук выстрела был едва слышен, зато пальто ликвидатора, задымившись, сразу же пришло в негодность.

«Хорош я буду, если слепят», – Борзый стремительно помчался вверх по лестнице, – ствол, жмур, дымящаяся дыра в макинтоше и полный дипломат «зелени». Вот ментам-то праздник! Только хрен вам, красноперые! – Он влетел в свой номер, заперся и, сразу обнаружив, что его шмонали, начал разрывать простыни надвое. – Третий этаж, чепуха». Скрутив импровизированный канат, Виктор Павлович привязал его конец к трубе отопления, подергал что было сил – прочно ли? – затем бережно упрятал в нагрудный карман парик и, зажав ручку дипломата в зубах, принялся спускаться. Простыни закончились быстрее, чем хотелось бы, где-то на уровне второго этажа, и, разжав пальцы, Башуров мягко приземлился в самую середину лужи. Мгновение он вслушивался, погони не было. Неужели ушел?

Как бы там ни было, со стволом ликвидатор пока расставаться не спешил. Прогулочным шагом он обошел гостиницу по большой дуге, то и дело проверяясь, ступил под мокрые кроны деревьев парка Победы, выбрал пруд посимпатичней и только тогда, зашвырнув пистолет подальше, на самую середину, облегченно вздохнул: все, теперь он не мокрушник. Вообще, ему здорово сегодня везло, второй раз за день он избежал верной гибели. И непогода осенняя на руку, – парк практически пустой, ни ментов, ни пенсионеров вездесущих, ни шаловливых цветов жизни. Единственное живое существо, повстречавшееся киллеру среди аллей, было несчастным, промокшим до костей карликовым пинчером, справлявшим под кустом максимальную нужду.

«Ну вот и все». Виктор Павлович залез в «семерку», с третьего раза уговорил втягивающее реле посодействовать запуску мотора и, с трудом включив первую передачу – видимо, корзина сцепления накрывалась, – начал выруливать на Витебский проспект. Машину здорово тянуло влево. Решив на скользкой дороге судьбу не искушать.

Виктор Павлович проглотил голодную слюну и степенно покатил сквозь дождь на Серебристый бульвар.

На всякий случай по пути он несколько раз проверялся, однако так ничего опасного и не заметил, дела до него никому не было. Между тем организм, уставший от зрелищ и переживаний, начал усиленно требовать горячей пищи, пришлось тормознуться у первого подвернувшегося лабаза и заняться своим желудком. Пожирая голодными глазами прилавки, Башуров набил едой здоровенный пакет, вернулся в машину и вскоре устроил себе легкий ужин на лоне природы.

Место он выбрал поглуше, напротив заросшего пожелтелыми лопухами Пустыря, и первым делом принялся, конечно, за куру-гриль. Горячая, сочная, с перчиком, одно жалко – вырасти как следует не успела. Вслед за птицей наступила очередь финского мясного салата, увы, с тем же недостатком – слишком быстро кончился, и, наконец, в ход пошла холодная пицца. Переводя дух, киллер закурил, сейчас он мог себе позволить немного расслабиться. Затем открыл бутылку «Хайнекена» – насрать, пусть права отбирают – и в предвкушении потер руки: оставались еще ветчина, сыр и нарезка семги.

Внезапно Борзый своим звериным чутьем уловил чье-то присутствие. Он выключил в салоне свет, но, всмотревшись в темноту, улыбнулся: какой-то насквозь мокрый дворовый пес, опасаясь приближаться, беззвучно сглатывал слюну метрах в трех от машины. Обнаружив, что его заметили, он переступил лапами чуть ближе, отряхнулся и издал тихий, жалобный звук: поделись, мол, очень жрать хочется.

– Ладно, шелудивый, считай, что и тебе сегодня повезло. – Киллер кинул барбосу куриные кости, недоеденный кусок пиццы, потом отдал остатки ветчины, сыра и подтаявшее мороженое. – Ты, брат, такой же, как и я, одиночка, не нужный никому… Между тем ему значительно полегчало, и, с первого раза удачно заведя двигатель, Виктор Павлович неторопливо порулил дальше. На этот раз целью его вояжа была гостиница квартирного типа «Чайка». Не доезжая пару километров, Башуров содрал с себя всю фальшивую мохнорылость, вытащил профессорские документы и, сдернув шланг со штуцера карбюратора, обильно полил все это бензином. Костерок прогорел мгновенно. Разворошив пепел, Виктор Павлович вернулся в машину, долго вертел кодовый замок дипломата, наконец открыл. Под пачками долларов был тайник. Осторожно приподняв находившийся там контейнер с оружием, ликвидатор вытянул из-под него тонкую красную книжицу, на второй и третьей страницах которой красовались его фотографии, а на первой значилось: Вознесенский Игорь Константинович.

* * *

– Да, не дураки англичане. – Крякнув, Дубинин взялся за сандвич с «Краковской», потянув носом, с наслаждением отхлебнул крепкий настой «Брук Бонда». Сегодня он устал как собака: выполнял экспресс-анализ на мембранном хроматографе, возился с тарированием гелиевого лазера, вручную настраивал спектральный детерминатор. – Придумали же, пятичасовой чай… Эх, премиленькая штучка.

Конечно, премиленькая, если обед был ранним и чисто символическим, а ужин предвиделся не скоро, – Плещеев уехал к начальству, оставив подчиненных в томительном ожидании.

– Да, англичане молодцы. – Кивнув, Пиновская улыбнулась и добавила себе в чай молока. – Бисквиты, мадера, канал под Ла-Маншем. Третье место по жизненному уровню. Одна Маргарет Тэтчер чего стоит.

Где-то в глубине души Марина Викторовна была феминисткой и сторонницей матриархальных отношений.

Фаульгабер был задумчив и активного участия в беседе не принимал, – наплевав на традиции Альбиона, он держал в руке двухлитровую емкость с кофе, запивая огненной жидкостью чисто русский продукт под названием «Пряник поморский». Время тянулось медленно, нет ничего хуже, чем ждать или догонять. Чуть слышно урчал кондиционер, навязчиво жужжал компьютер, негромко булькала кофеварка. Наконец во дворе скрипнули тормоза, хлопнула дверца машины, и сразу залаяли в холле эгидовские боевые псы – почуяли начальство. Вякнуло поставленное на охрану авто, собаки в экстазе заскулили, послышался веселый смех Плещеева:

– Филя, Степашка, фу. Ах ты, баловник лохматый, вот я тебя. Кормили вас? А, вижу, кормили хорошо. Ну все, звери, все, возвращайтесь в строй.

Сергей Петрович легко взбежал по лестнице, коротко кивнул Наташе, печатавшей, ориентировку, – сиди, милая, сиди – и, миновав приемную, заявился прямиком во владения Пиновской:

– Ах вот вы где, друзья-однополчане! Ну-ка, ну-ка, что это у вас?

Он был в прекрасном настроении, выпил чаю с бутербродами, не отказался и от «Пряника поморского», белозубо вгрызся в зеленое крепенькое яблоко:

– Вот таких бы замочить на зиму побольше… Подчиненные смотрели на него выжидающе, знали, что самое главное эгидовский шеф всегда оставляет напоследок. Пиновская по давней привычке неторопливо лущила семечки, тыквенные, хорошо помогающие от глистов, Дубинин сосредоточенно вымачивал полоску сала в блюдце с уксусом, размякнет, пропитается – за уши не оттащишь! Кефирыч, не в силах остановиться, приканчивал кирпич «Поморского», уж больно хорош.

Наконец, насытившись, Сергей Петрович откинулся на спинку кресла, вытащил из кейса дискету, подмигнул, рассмеялся:

– Доколе, друзья мои, стоять будет земля русская, «Эгида» без работы не останется.

В модных подкопченных очках и светло-голубом джинсовом костюме он был особенно похож на почившего в бозе Влада Листьева.

Вжикнул дисковод, на мониторе пошла информация, и Пиновская оживилась:

– Ба, какие люди! Вот это красавец! Уж не он ли сработал того теледеятеля в первопрестольной? Орел!

Она легко поднялась с кресла, закрыв дверь на замок, щелкнула тумблером. Включились генераторы защиты, и воздух едва заметно задрожал.

– Не в бровь, Марина Викторовна, а в глаз. – Плещеев уважительно повернул в ее сторону голову, сунул в рот подушечку «Дирола». – Он непосредственный исполнитель. Заказчики уже пытались убрать его, а когда не выгорело, сдали со всеми потрохами. Ишь каков, неотразим, как Ален Делон, дерется, как Брюс Ли, стреляет, как Джеймс Бонд. Экстра-класс, элита!

Речь шла о московском суперкиллере по прозвищу Борзый, его профессионализм и наглость не знали границ. Он отстреливал клиентов в мчащихся на полной скорости машинах, кончал их с расстояния в триста метров через щели в жалюзи, резал на виду у охраны и благополучно исчезал. В девяносто пятом во время задержания он угробил шестерых муровцев, причем один из оперов был убит чайным блюдечком, перерезавшим ему щитовидный хрящ. Практически не курит, практически не пьет, всегда в отличной форме, единственная слабость – женщины, преимущественно брюнетки.

– Да, каков молодец, с таким придется повозиться. – Плещеев сделался серьезен, в голосе его прорезалась сталь. – Хлебнем еще лиха. – Внезапно, осененный какой-то мыслью, он замолчал, проницательная усмешечка заиграла на его губах. – Скажите, Марина Викторовна, давно вы были на связи со Скунсом? Как он, в тонусе? Каков у него настрой?

– Игривый. – Пиновская пожала плечами, в ее глазах зажглись веселые огоньки. – Сайт себе задвинул с анимацией, анекдоты еврейские толкает…

– Ага, значит, дозревает. – Плещеев хлопнул в ладоши, лицо его просияло. – А мы вот что… Натравим-ка его на Борзого, пусть вцепятся друг другу в глотки. Противники достойные. А? Делайте ваши ставки, господа!

– Мортем эфугири немо потест. – Дубинин, жмурясь от наслаждения, впился зубами в сало. – Нирвана, неземное удовольствие!

Сомнений не было: предки его были с Украины.

Пиновская одобрительно кивнула, Кефирыч нахмурился, лоб его гармошкой съежился в недоумении:

– А капитан Немо-то тут при чем?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Для полноты картины. Фрагмент первый

Добрый день, господа студенты. Прежде чем коснуться нашей основной темы, мне хотелось бы напомнить вам один из библейских заветов, полученных еще Моисеем: не укради. Однако если говорить о древних захоронениях, то принцип этот повсеместно нарушался в течение всей обозримой истории человечества. Очень показателен в этом плане обнаруженный в 1935 году знаменитый папирус Амхерста-Капара, относящийся к царствованию фараона Рамзеса IX, в котором описывается одно из самых древних уголовных дел, связанных с осквернением захоронений в эпоху Рамзесидов. Как следует из него, профессия грабителей могил – одна из самых древних в криминальном промысле, уже тогда, более трех тысяч лет тому назад, существовали кланы профессиональных преступников, а также неотъемлемые атрибуты их деятельности – коррупция, подкуп и шантаж. И к чему же это все привело в конце концов?

Ступенчатая усыпальница Джосера[48], самая древняя пирамида Египта, была ограблена предположительно спустя пять веков после ее постройки. Пустыми оказались могилы самых древних фараонов в Абидосе, захоронение Хефрена и многие другие памятники многострадального Египта.

Да что там седая древность, достаточно кинуть взгляд в средние века. Так, в девятом веке халиф ал-Мамун, сын легендарного Харуна ар-Рашида, с помощью «огня и уксуса», как передают придворные летописи, пытался пробить ход внутрь Ахет-Хуфу, то есть пирамиды Хеопса, даже не подозревая о наличии входа на ее северной стороне. Ну и конечно, нельзя не сказать несколько слов о времени сравнительно недавнем, я имею в виду век девятнадцатый. Именно тогда в долине Нила трудился крупнейший международный вор от археологии итальянец Бельцони. Он работал на английского консула в Каире Солта и, не чувствуя ни малейшего уважения к памятникам старины, для вскрытия древних захоронений применял таран.

Именно таким образом удалось ему вытащить из гробницы фараона Сети I величественный алебастровый саркофаг, ныне украшающий Британский музей. А через несколько десятков лет появился еще один исследователь внутреннего устройства пирамиды Хуфу, известный богач Ричард Говард-Визе. В поисках предполагаемых сокровищ он не останавливался ни перед чем и в своих изысканиях вовсю использовал динамит, что, впрочем, к успеху его так и не привело.

Итак, создается впечатление, что к двадцатому столетию все египетские сокровища уже разграблены и археологам больше нечего делать на берегах Нила. Однако оказалось, что это далеко не так.

Пятого ноября 1922 года работавший в Долине царей египтолог Говард Картер напал на след какого-то погребения. Собственно, помог случай: под фундаментом одной из хижин, где жили рабочие, обнаружились ступени ведущей куда-то вниз лестницы. В результате предпринятых раскопок Картер вскоре добрался до стены, запечатанной царской печатью в виде шакала и девяти фигур. Невероятно, но она оказалась нетронутой. За стеной открылся длинный ход, и, после того как его освободили от камней, показалась еще одна перегородка, на этот раз с нарушенной печатью. Чувство было такое, что гробницу уже вскрывали, а потом в спешном порядке замуровали вновь.

Наконец Картер добрался до камеры, забитой предметами царского обихода, которые были выполнены из золота, драгоценных камней и алебастра, стоимость их не поддавалась никакой материальной оценке. Самым дорогим из всех вещей был трон. Его богато отделанная поверхность была облицована золотом, фаянсовыми плитками и драгоценными камнями.

Спустя некоторое время обнаружили и вторую камеру. Она была примерно вдвое меньше первой, и ее также наполняла масса бесценных предметов обихода. Везде встречался титул их владельца: фараон Тутанхамон. Однако Картер был мрачен, все говорило о том, что много лет назад эти камеры уже вскрывались, а затем их спешно засыпали. И вообще, ему было непонятно, где же находилась собственно гробница фараона.

Наконец в феврале 1923 года Картер, волнуясь, замер перед северной стеной первой камеры, которую охраняли две черные статуи с позолоченными головами. С величайшими предосторожностями было проделано отверстие, и в глубине его в мерцании свечи тускло блеснуло золото.

За северной стеной обнаружился гигантский ковчег, занимавший почти все пространство выдолбленной в скале усыпальницы. Здесь же находились и ценнейшие предметы погребальной утвари, поражавшие воображение своим великолепием. Ослепленный их блеском, Картер не сразу приметил глиняную табличку с лаконичной иероглифической надписью: «Вилы смерти пронзят того, кто нарушит покой фараона». Египтолог был неробкого десятка, однако подобная находка могла испугать рабочих, и он приказал не вносить ее в инвентарный список. Немного позже, правда, на мумии Тутанхамона под бинтами обнаружится амулет с надписью: «Я тот, кто зовом пустыни обращает в бегство осквернителей могил», – но это будет потом. А в тот момент задыхавшийся от волнения Картер распахнул створки первого ковчега и нашел там второй, частично покрытый истлевшей от времени полотняной тканью. Покрывало украшали золотые цветы со звездами, и когда его сняли, то стали видны великолепные барельефы, изображавшие сцены загробной жизни.

И тут открылось нечто совершенно замечательное: печать на втором ковчеге сохранилась в целости и сохранности. Однако Картер не торопился, он тщательно все обследовал и вскоре обнаружил позади усыпальницы еще одно помещение, сокровищницу. У ее задней стены находился огромный обитый золотом ящик, выполненный в форме ковчега. Вокруг него стояли изваяния богинь – охранительниц мертвых. Картер сразу понял, что в этом золоченом ящике находились канопы мертвого фараона, и интуиция не подвела его, – вскоре исследователи неподвижно замерли над бесценными сокровищами и эмблемами владыки, жившего почти за три с половиной тысячелетия до нас.

У самого входа в сокровищницу на постаменте находилось изваяние бога-шакала Анубиса[49], а неподалеку на подставке виднелась голова священного быка Аписа. Центр помещения занимали великолепные шкатулки из слоновой кости, инкрустированные золотом и синими фаянсовыми плитками, неподалеку располагались модели лодок с парусами, а у северной стены стояла колесница.

Прошло много месяцев, прежде чем усыпальница была расчищена полностью и Картер смог заняться разборкой внешнего ковчега. Это была очень трудоемкая работа. Толстые дубовые доски, покрытые золотом и фаянсовыми плитками, за тысячелетия ссохлись, и при каждом прикосновении возникала опасность необратимо испортить поверхность наружной оболочки. Наконец титаническая работа была закончена и второй ковчег освобожден, он также был велик: два метра в высоту и четыре в длину. Волнуясь, Картер сломал единственную неповрежденную печать в Долине царей, и в раскрытых дверях показался еще один ковчег – третий. Не дрогнув, египтолог отодвинул его засовы и неожиданно замер. Показался четвертый ковчег, еще более прекрасный, чем все предыдущие. Он также был выполнен из дубовых досок и покрыт золотом, однако его украшали еще прелестные барельефы, иероглифы и изображения богов. Не в силах сдержаться, Картер сломал печать, отодвинул засовы, и перед ним открылось ни с чем не сравнимое зрелище – огромный желтый кварцитовый саркофаг. Он был вырезан из монолитного блока, по его четырем углам стояли богини-охранительницы с распростертыми крыльями, а закрывала его тяжелая плита из полированного розового гранита. Управиться с двенадцатитонной глыбой без специального подъемного устройства было невозможно, однако прежде всего требовалось удалить из усыпальницы все части ковчега.

И вот наконец торжественный момент настал. Почтеннейшее собрание – губернаторы, министры, профессора из различных стран затаив дыхание уставились в открытый саркофаг. Однако вначале были видны только покровы, тонкая полотняная ткань, прикрывавшая его содержимое, ее осторожно убрали, и при виде золотого гроба присутствующие восхищенно замерли. Верхняя его часть была выполнена в форме мумии, длина его составляла два с половиной метра, а изготовлен он был из твердого дерева, покрытого толстым слоем позолоты. Антропоидная форма гроба соответствовала облику Осириса. Его голова и руки были выполнены из золота, а лоб украшен двумя эмблемами – это были коршун и кобра, сделанные из стекла и фаянса. «О матерь Нут, – было написано на гробе, – да будут распростерты надо мной твои крылья как извечные звезды».

А тем временем, пока весь мир с нетерпением ожидал, когда же мумия фараона увидит свет божий, возникли непредвиденные недоразумения между английским и египетским правительствами, имевшие политическую подоплеку. Гробницу официально закрыли, и лишь в январе 1925 года все заинтересованные стороны пришли к согласию.

Наконец-то Картер открыл золотой гроб Тутанхамона, и сразу же обнаружилось, что в нем имелся еще один – второй, являющийся шедевром древнеегипетского художественного ремесла. Длина его составляла два метра, он был покрыт инкрустациями из золота и очертаниями напоминал фигуру Осириса. Когда вскрыли второй гроб, в нем оказался третий, целиком состоявший из золота и весивший около полутонны. Он изображал молодого Тутанхамона в образе Осириса. Его лицо, шея и руки блестели полированным золотом, а на груди лежали большие бусы, украшенные синим фаянсом. Весь гроб был инкрустирован полудрагоценными камнями, и в нем находился сам Тутанхамон. Семь браслетов украшали его правую руку от локтя до запястья, шесть – левую, грудь фараона была покрыта многочисленными амулетами и священными эмблемами, которые должны были облегчить ему жизнь в Царстве мертвых. Тело же самого Тутанхамона едва напоминало человеческое – было обуглено до неузнаваемости и предстало перед глазами ученых чем-то почти совершенно разложившимся.

Как выяснилось чуть позже, большое количество благовонного масла было разлито около царских останков, и в течение тысячелетий оно, почернев, превратилось в смолистую массу, которая приклеила золотую маску в саркофаге так плотно, что, несмотря на все усилия, сдвинуть ее с места не удалось. Жирная же кислота, содержавшаяся в благовониях, действуя на протяжении веков, вызвала полное обугливание мумии фараона.

Учитывая все это, было принято решение не перевозить останки Тутанхамона в музей Каира, а оставить их в погребальной камере Долины царей.

Похоронная же утварь, предметы обихода, фобы и ковчеги – все это давно уже вывезено из усыпальницы фараона и находится в Музее египетских древностей. Мой вам совет, господа хорошие, если будете в Каире, обязательно посмотрите – чрезвычайно занимательно.

* * *

– Прощай, лохматая. – Башуров похлопал «семерку» по капоту, завернул в супермаркет и, нагрузившись продуктами, за полтинник добрался до гостиницы «Чайка».

Поселился он в одноместном люксе и первым делом пошел под душ. Мылся долго, не церемонясь, извел полфлакона жидкого мыла, с наслаждением фыркал и отплевывался, стоя под тугими теплыми струями. Почувствовав наконец, что вода смыла грязь не только с тела, но и с души и все события дня стремительно отодвинулись куда-то в самый дальний угол памяти, Борзый без промедления направился на кухню. С ходу принял на грудь стакан «Смирновской», закусил прямо из огромной жестяной банки испанскими оливками и, намазав на горбушку зернистую икру слоем в палец толщиной, принялся думать относительно ужина. На этот раз фантазия его ограничилась огромным куском ветчины, зажаренным с маринованным перцем и яйцами. Решив водки больше не пить, Виктор Павлович очистил вяленого леща, присосался к бутылке «Фалькона» и уселся в кресло перед телевизором.

Показывали похороны Зямы. Еще будучи живым, покойник закосил под православного, и теперь тело его предавали земле по христианскому обычаю, с отпеванием и панихидой. «Пидор пархатый!» Сразу же вспомнив мать, Башуров хватанул еще стакан «Смирновской», запил пивом, закурил, а на экране тем временем какой-то чин в генеральских погонах с пеной у рта заверял общественность, что не сегодня завтра убийца будет пойман. «Хрен вам!» Ликвидатор криво улыбнулся и вдруг почувствовал, что засыпает. Пустой стакан выскользнул из его пальцев на ковер, голова свесилась на грудь, и Виктор Павлович очутился в объятом скорбью тронном зале царского дворца в Фивах.

Меж огромных, покрытых многоярусной росписью колонн струился благовонный дым, траурные гимны жрецов плавно возносились сквозь полумрак к прямоугольному отверстию в потолке, а женщины вопили так пронзительно, что крики их были слышны на западном берегу Нила. В центре зала на возвышении стоял массивный золотой саркофаг, точно повторявший изгибы тела покоящегося в нем господина и повелителя Фив, сына всесильного Амона-Ра, могучего Аписа, скрепляющего корону двух царств, – фараона Тутанхамона, ушедшего на запад, в обитель Осириса, Солнца Египта.

С полгода тому назад повелитель Черной земли внезапно потерял аппетит, на женщин начал смотреть с удивлением, будто спрашивая, для чего они, а по ночам его стали тревожить дурные сны. Пока жрецы и астрологи истолковывали их, каждый на свой лад, жестокая головная боль поразила властелина двух царств, многократно за день терял он носом свою божественную кровь, и страшная слабость объяла все его члены.

Напрасно Верховный жрец храма Хонсу[50], бога-целителя, пользовавшийся славой изгоняющего любые хвори, приносил жертвы Определяющему судьбу в Фивах[51], напрасно поил царя настоями трав на меду, приговаривая:

– Войди, лекарство, войди, изгони боль из моего сердца, из моих членов, чудотворное лекарство… Не помогли фараону ни снадобье из оливкового масла, кожи змей и ящериц, ни кровь телят, потомков священного Аписа, ни пепел совы, смешанный с истолченными в порошок изумрудами. Все было напрасно, лучезарное Солнце Египта закатилось.

Теперь же тело Властелина двух миров, превращенное трудами парасхитов[52] в мумию, возлежало в золотом гробу и было готово отправиться на западный берег Нила, к своему последнему пристанищу в Долине царей. Все части его были обернуты молитвенными лентами с начертанными на них заклинаниями, а на груди покоилась «Книга мертвых»[53], ибо войти в страну вечного счастья Дуат, не зная молитв, тень царя не сможет, даже если будет оправдана на загробном суде Осириса. Этот суд, где между преисподней и небом умершего ожидают сорок два судьи, рассматривает его земную жизнь. Лишь когда сердце усталого[54], взвешенное на весах правосудия, окажется равным Маат, богине истины, и когда летописец Тот, начертавший на табличках дела усопшего, признает их добрыми, лишь тогда Гор возьмет тень за руку и поведет ее к трону своего небесного отца.

– О фараон, ты Великая звезда, которая правит Миром небытия с Осирисом; ты звезда, которая освещает небо, и путешественник в далекий мир! Живи и будь молодым, как твой отец Осирис, как Орион в небе! О фараон, небо принимает тебя, свет утренней зари несет тебя, небесные тростниковые лодки поданы тебе, и с их помощью ты можешь отправиться к Ра, к горизонту!

А чтобы правогласный[55] Осирис-Тутанхамон[56], владыка тронов обоих царств, беспрепятственно мог стать царем царей на небе, он был защищен амулетами и священными эмблемами, имевшими божественную силу. Семь чудодейственных браслетов украшали от локтя до запястья правую руку владыки Египта, шесть – левую. Сияло червонное золото, благородно блестело серебро, в огнях факелов дробились сполохами самоцветные камни и стеклянные инкрустации. На шее мумии нашел покой жук-скарабей, изготовленный из драгоценного камня, а в лентах, обвивавших грудь, лежали две группы колец, носящих сакральный смысл, – рядом с правой рукой пять, возле левой – восемь. Анубис, верно, сам руководил работой хоахитов[57], – усопшему царю не стыдно было предстать перед судом Осириса.

Между тем крики плакальщиц сделались невыносимыми, они бросались на гроб, царапали лица и рвали на себе волосы, в то время как мужчины в коронах из стеблей тростника исполняли танец муу[58], а под сводами зала согласно траурному ритуалу раздавалось заунывное пение жрецов:

– Я – Атум, который один…

– Я – Ра, первый в его лучах…

– Я – бог, что сам себя создает…

Однако не все присутствующие выражали свою скорбь столь пламенно. В тени колонны, там, где царил напоенный густым благовонным дымом полумрак, Башуров разглядел двух спокойно беседовавших мужчин. Голова одного из них была свободна от бремени[59], это был один из писцов Дома жизни[60], второй же носил густые волосы и бороду, а на груди его сверкал крест Великого Иерофанта. Оба они были жрецами высшего посвящения и лучше других знали, что усопший царь давно уже взращивает вместе с Осирисом поля блаженных[61] в стране Дуат, а поэтому разговор их касался реалий сугубо земных.

– Клянусь Нефтидой, – бритый приложил руки к груди, – былого благочестия в людских сердцах не осталось. В Долине мертвых бродят грабители, стража вступает с ними в сговор… Не есть ли это знак того, что бедная страна Кемет катится в бездну?

Ты все привык усложнять, досточтимый Инемптах. – Великий Иерофант чуть склонил голову. – Любители поживиться за счет умерших были всегда. Вспомни-ка, пирамида Джосера уже почти тысячу лет как ограблена, давно пусты могилы Семерхета[62] и Беджау[63], в гигантской усыпальнице Хефрена сколько уж веков как ничего нет, а Египет стоит себе. Тут другое, – он вдруг дотронулся до подвески на своей груди, – фараон слишком много сделал для меня, чтобы я позволил безнаказанно кому-то ограбить его могилу. – Заметив немой вопрос в глазах собеседника, он на мгновение задумался. – Доводилось ли тебе слышать, досточтимый Инемптах, о перстне Гернухора? Так вот, в месяце пайопи[64], производя ремонт подземной галереи храма, мои жрецы наткнулись на тайник. В нем находился папирус столь древний, что был он исписан не иератическим курсивом[65], а древними Бау-Ра – иероглифами, и мне открылась тайна тайн. Теперь не быть мне служителем грозного Сета, если не сумею направить вилы смерти прямо в сердце того, кто позарится на сокровища фараона!

Внезапно волны благовонного дыма окутали Башурова так плотно, что голос бородача стал слабеть, к нему примешался какой-то странный металлический звук, и, проснувшись, Виктор Павлович понял, что внизу с помойки вывозят мусор.

* * *

Что верно, то верно, в России две беды: дураки и дороги. На Пискаревском, аккурат за больницей, Снегирев чудом увернулся от шального «мерседеса» и тут же угодил передним правым в яму; удар был силен, подвеску пробило до отбойника. По идее надо было бы запомнить номер, чтобы вечерком наведаться к уроду в гости, поучить хорошим манерам, но Алексей делать этого не стал, – после тренировки, сауны и чаепития с кикбоксерской братией на душе у него царили мир и гармония.

«Ладно, живи пока». Он запустил заглохший двигатель, неторопливо влился в транспортный поток и сразу же раскаялся в своей доброте, – со стороны переднего правого слышалось отчетливое бряканье, как пить дать накрылась шаровая. «Да, ничто не вечно под луной». Снегирев вздохнул и взял курс на Бронницкую, в оазис автосервиса Кирилла Кольчугина, а чтобы не слышать мерзкие, изводящие водительскую душу звуки, сделал погромче радио «Шансон». Владимира Семеновича Высоцкого занимали этнографические проблемы:

Стоял погожий осенний денек. Солнце все еще ласково светило с безоблачного неба, призывно семафорили коленками неоколгоченные россиянки, однако пожелтевшая листва настойчиво шуршала под колесами, – все, лету красному конец, пора подумать о шипованной резине. В теплом воздухе роилась мошкара, чирикали воробьи, нарезали круги птички-синички, торопились жить, чувствовали, что зима не за горами.

– Потерпи, моя девочка, потерпи.

Вырулив на набережную, Снегирев проехал мрачное бурокирпичие «Крестов», без проблем форсировал Неву и мимо Большого дома по свежеотремонтированной мостовой покатил по направлению к Невскому. Безо всякого удовольствия, – транспорт двигался по Литейному в час по чайной ложке. Владимирский был тоже забит машинами, однако на Загородном полегчало, и за бывшим Царскосельским вокзалом Алексей нырнул наконец в тихую щель Бронницкой. Хорошее место, старинное, ни рева двигателей, ни гама, ни бензиновой вони. Раньше район этот назывался Семенцами и считался одним из самых криминогенных в Питере. Чего тут только не было: веселые дома, малины, блатные хаты. Треньканье балалаек и переливы венок, пьяный смех и визг проституток, топот чекистских сапог и револьверный выстрел, оборвавший фарт лихого уркагана Леньки Пантелеева.

Однако все меняется, и нынче во дворе, где прежде был притон, обосновался господин Кольчугин – основательно, надолго. Поставил подъемники в боксах, открыл небольшое кафе, в заброшенном бомбоубежище стал выращивать вешенки и шампиньоны. Аборигены особо не противились: во дворе теперь был порядок, алкаши перестали гадить по углам, мастерская работала тихо, не производя ни грязи, ни вони. Дело двигалось.

Когда Снегирев въехал под облупившуюся арку, он сразу заметил хозяина: тот, стоя у клумбы с разноцветными астрами, общался по сотовой трубе.