Читать книгу Песчаный вихрь - Мария Владимировна Цура - Страница 2

Acta diurna[1], апрельские календы, год консульства Кальвина и Мессалы:

«Граждане Рима! Помогите караульным когортам отыскать бессовестного поджигателя, устроившего вчера пожар в инсулах слева от восточной дороги. Награда за поимку преступника составляет 400 денариев и выплачивается из личных средств Гнея Помпея Великого».

Объявление, озвученное также чтецом, чтобы неграмотные его не пропустили, привлекло внимание праздной публики, и форум заполнился гомонящей толпой. Манилий с возмущением отбросил от себя какого-то особенно активного горожанина, оравшего ему в самое ухо:

– Позор! Трое погибли в том пожаре, а караульные бездействуют!

Чья-то рука по-свойски опустилась легату на плечо, и он уже сжал кулак, чтобы как следует врезать наглецу, но, обернувшись, узнал худощавого старика и растерянно моргнул.

– Любезный Манилий! – раскрыл объятья тот, но упитанная фигура командующего легионом не уместилась в них.

– Почтенный Клавдий, – пробормотал он в ответ.

– Я едва распознал тебя в этой тоге и без меча. С возвращением!

– Спасибо.

– Буду рад, если ты почтишь нас с Юнией своим присутствием – мы устраиваем ужин сегодня вечером.

– Даже не знаю, – растерялся Манилий. – Я уже кое с кем договорился…

– Отмени, – решительно потребовал старик. – К нам придут Агенобарб, Корнелий Лентулл, и, наверное, Цицерон – словом, почти все, от кого зависит твой успех на выборах.

Услышав громкие имена, легат залился краской и замотал головой, точно ему предлагали нечто неприличное.

– Нет, не могу, Цицерон – сторонник Помпея, а меня выдвигает Цезарь!

– Ш-ш-ш! – Клавдий воровато оглянулся по сторонам и приложил к губам палец. – Нельзя говорить такие вещи вслух! Давай отойдем в сторонку.

Он настойчиво потащил собеседника к храму Конкордии, подальше от чтеца и окружившей его публики.

– Во-первых, формально Помпей и Цезарь – союзники, друзья и единое целое в глазах римского народа. Во-вторых, что нам за дело до них? Если ты помнишь, наши семьи всегда выручали друг друга в тяжелые времена: при Марии твой дед усыновил меня и, сделав плебеем, спас мою жизнь; при Сулле уже я усыновил твоего отца и дядю, приписав их к патрициям. Давай продолжим славные традиции. Кстати, моя дочь овдовела месяц назад: от этого брака у нее есть трое сорванцов, но их воспитанием занимается родня покойного. Клавдия – славная девушка, ей всего двадцать один год, и она красавица, каких поискать. Что скажешь?

Старик склонил набок маленькую голову и стал похож на любопытную птичку. От обилия информации Манилия укачало, точно он вдруг очутился на корабле в волнующемся море.

– Ну… не знаю, – только и смог промямлить он, тяжело опускаясь на каменную ступень.

– Цезарь поступил с тобой бесчестно: заставил соревноваться с Антонием, фактически сравнил тебя, уважаемого человека, и бездельника с дурной репутацией, – не умолкал Клавдий.

Это слова задели легата. Действительно, что за игру с ним затеял проконсул? Если хотел видеть Манилия на посту квестора – так бы и сказал, а если нет – мог вообще его не выдвигать. Не иначе, как решил позабавиться, наблюдая за предвыборной гонкой.

– Я приду сегодня.

– Прекрасно! – горячо одобрил старик и сделал знак рабам, державшимся на почтительном расстоянии.

Они тут же притащили крытые носилки и водрузили хозяина на мягкие подушки.

– Так мы ждем тебя. Прикажу Клавдии прихорошиться. Об Антонии не беспокойся – он тебе не соперник. А, и еще: хорошо бы поймать поджигателя – это развернет общественное мнение в твою пользу. Ну, будь здоров!

– Я попытаюсь! – крикнул вслед Манилий и помахал рукой.

***

Ночь разлилась по городу, как густой виноградный сок, накрыв дома и храмы, поля и сады, заполнив собой небо. Окна потемнели одно за другим, ставни захлопнулись с решительным стуком, двери заперлись на засовы. Люди укладывались спать: кто-то, завернувшись в одеяло, слушал сказки о героях и чудовищах, кто-то крепко обнимал вторую половинку и радовался, что не одинок, кто-то сдвинулся на самый край кровати, боясь дышать, чтобы не потревожить любимую собаку, сладко прихрапывающую рядом.

И только один человек не находил себе места и бродил по пустым улицам Рима. Ночь не давала ему сна, гнала прочь из дома. Он огляделся по сторонам, нырнул за стену длинной инсулы, окруженной рядом плодовых деревьев, опустился на колени, осторожно положил на землю пучок сухой травы и ударил куском кварца о кресало. Металл покорно выдал сноп искр, разгорелся маленький костерок.

Мужчина выудил из-за пояса две бутыли с маслом и раданакой, тщательно полил деревянные ставни, опустил сухую ветку в огонь и поднес к мокрой дорожке. Дом вспыхнул в считанные минуты. Пламя, словно безумное, накинулось на сырцовые стены и оконные проемы. Едкий дым разбудил спящих хозяев, они закричали, заметались, а поджигатель не обратил на это никакого внимания.

Он смотрел на огонь. Что за прекрасное зрелище! Оранжевые всполохи завораживали, затягивали в таинственный мир, обжигали, манили, заставляли сердце трепетать. Ни одна женщина не способна вызвать в нем подобных чувств. Он протянул руку, и красный язык больно лизнул его. По телу пробежала судорожная волна удовольствия.

– О, боги, – с наслаждением выдохнул мужчина и закатил глаза.

***

– Господин, тебе доставили письмо, – раб почтительно протянул Манилию замызганный папирусный свиток.

Легат брезгливо взял его и спросил:

– От кого?

– Вольноотпущенник сказал, от Секста Клавдия.

– Хм… Ну ладно, ты свободен.

Манилий уселся за стол и развернул послание. Кровь прилила к его мясистым щекам.

«Публию Манилию желает здравствовать честный гражданин Рима. Вчера ночью я видел, как ты поджег дом. И чем при этом занимался. Позор тебе! Ты еще смеешь распускать грязные сплетни об Антонии и жене его друга. Но Фульвия, по крайней мере, человек, а не бездушное пламя.

Влюбись ты в мраморную статую или собственное отражение – все бы только посмеялись. А страсть к огню – вещь общественно опасная. Семья каменотеса вчера задохнулась в дыму. Ты не только не получишь должность квестора, но и лишишься жизни, если я сообщу караульным когортам.

Испугался? Правильно. Приготовь сто тысяч сестерциев и оставь их позади термополия Фиро не позднее восьмого часа вечера».

Манилий отшвырнул свиток, потом поспешно поднял его, скомкал и бросил в жаровню. Этого только не доставало! Какая-то сволочь пронюхала о его тайне и угрожает разрушить карьеру, репутацию – все, чем он дорожил.

«Сам виноват, – тут же отругал себя Манилий. – Расслабился. Слишком удачно все складывалось».

Действительно, пожары в военном лагере списали на британских варваров, а недавний поджог инсулы – на неизвестного психа. Он чувствовал, что в Риме заниматься подобными вещами опасно, но ничего не мог с собой поделать. Во вчерашнем пожаре, конечно, виновата Клавдия: она так чудесно пахла и разоделась в тонкий шелк, и даже взяла Манилия за руку…

Он не умел общаться с женщинами: язык сразу прилипал к небу, тело слабело, а в животе будто сражались муравьи. Не получалось поддерживать самый простой разговор, не говоря уже о физическом проявлении симпатии. Манилий пробовал обратиться к проституткам, но и они ему не помогли. Только огонь позволял выразить накопившиеся чувства. А с недавних пор он заметил, что крики сгорающих в пламени людей только увеличивают удовольствие… И вот, куда его привела страсть.

Но кто написал письмо? Неужели Клавдий? Старый прохвост, должно быть, заметил ожоги на его ладони или кресало за поясом или учуял несмываемый запах раданаки. Он потребовал сто тысяч сестерциев – ровно столько, сколько дал Цезарь. Манилий сам рассказал о деньгах на вчерашнем приеме. Ах, как же глупо! Но, погодите-ка, зачем Клавдию присылать раба от своего имени, а в письме подписываться «честным гражданином Рима»?

Непривычные к раздумью мозги Манилия варили очень медленно. Ему даже казалось, что он ощущает какое-то покалывание в черепе и скрип несмазанных жерновов. Он с сожалением посмотрел на полуистлевший папирус – не стоило жечь его сразу, надо было поразмыслить над текстом. Ну что ж, если он не в состоянии думать, то всегда может прибегнуть к инструкции, которую сам Цезарь составил для разведчиков.

– Эй, Асино, подай плащ! – рявкнул он, и на зов тут же явился перепуганный раб.

– Ч-черный или к-красный, господин?

– Черный и поживее. Еще сходи в лавку, купи папирус и разведи мне сажу для письма, – он бросил на стол несколько монет с головой богини Ромы на аверсе.

– Как прикажешь, господин, – по лицу раба пробежала тень удивления, но, конечно же, он ничего не сказал.

Манилий усмехнулся. Да, он не любил писать и почти никогда этого не делал. Необходимость подбирать слова и составлять из них фразы повергала его в дрожь. Вполне ясные мысли, облекаясь в буквы, вдруг превращались в несуразный бред, из которого почти ничего нельзя разобрать. Но сегодня придется потрудиться, если он хочет выйти сухим из воды.

Легат распахнул ставни и выглянул наружу: с третьего этажа ценакула, который он занимал, открывался превосходный вид на улицу. Термополий вольноотпущенника Фиро располагался всего в нескольких десятках шагов отсюда. Пока что там толпились лоточники, продающие лепешки, готовые соусы и мидий, но к восьми часам они свернут торговлю и покатят ручные тележки по самой широкой дороге, а им навстречу хлынет поток пьяниц, спешащих в винный погребок. Шантажист, кем бы он ни был, наверняка предположил, что его станут преследовать, и не хочет случайно застрять посреди улицы. Куда же он вознамерился скрыться? Узкие переулки обычно заняты нищими, залиты помоями или заставлены какой-нибудь рухлядью. Но зато кожевенная лавка на углу имеет второй выход в соседний квартал, а там только одна инсула в виде буквы Н.

Манилий расплылся в хищной ухмылке: наконец-то он понял, что нужно сделать.

***

– И как все прошло? – нетерпеливо спросил тощий юноша, вскакивая со стула.

Пожилой вольноотпущенник попытался ответить, но одышка после долгого бега не давала ему произнести ни слова. Он молча протянул хозяину кожаный кошель и согнулся, уперев руки в колени.

– Прекрасно, Охим, прекрасно! Он гнался за тобой?

Вольноотпущенник отрицательно помотал головой.

– Я говорил тебе – он тугодум. Поди не сообразил, что письмо ему послал не Клавдий, – юноша захихикал и стал похож на хорька. – А теперь мы богаты, и первым делом я намерен переехать из этой дыры в приличное жилище. Снимем дом или большой ценакул на втором этаже. Там четыре комнаты, балкон, отдельная кухня. Только ванной нет, зато общественная баня рядом.

Охим что-то промычал в перерывах между судорожными вдохами. Хозяин понял его по-своему:

– Да-да, я мастерски провернул дельце! Какая удача, что мне довелось засидеться допоздна у Тита Вария – вернись я раньше, не застал бы пожар и этого извращенца. Знаешь, кто мы, Охим?

– Шантажисты? – предположил тот, утирая вспотевший лоб.

– Дурак, – поморщился юноша. – Мы стражи и лекари нашего развращенного общества! Находим гнойник, вскрываем его и – бац! – организм выздоравливает. Благодаря нам Манилий больше не посмеет устраивать поджоги.

Вольноотпущенник скорчил скептическую гримасу и возразил:

– Я не был бы так уверен, господин мой. Все прошло слишком уж гладко: я просто подобрал брошенный кошель и убежал. Даже полнейший глупец захотел бы выяснить, кто явится за деньгами, но Манилия я не заметил. А если он не так туп, как тебе показалось, и понял, что мы живем неподалеку? Выход из кожевенной лавки ведет прямиком к нашей инсуле, другие дорожки и переулки вечно чем-нибудь забиты. Ему ничего не стоило просчитать, куда я подевался.

– Не говори чепухи, – отмахнулся хозяин. – Почему же тогда он не ломится в нашу дверь?

– Потому что он сам затеял что-то против тебя. Ну подумай, станет ли Цезарь держать при себе какого-нибудь безмозглого болвана да еще прочить его в квесторы?

Но юноша уже не слушал: он рассыпал по столу монеты и теперь жадно перебирал их, любовно обводя пальцем чеканных Диоскуров. Мечты унесли его далеко за пределы убогой квартирки на четвертом этаже: он уже представлял себя народным трибуном, выступающем в белой тоге перед завороженной публикой. Да что там горожане – сами сенаторы станут восторженно приветствовать его. «Это же Гай Фуфий», – будут они шептать друг другу, завидев его на форуме. Он потребует отменить закон о продаже имущества должников, и больше никто не испытает таких страданий, какие выпали на его долю.

– Сто тысяч сестерциев – хорошо, но мало, – пробормотал он вслух. – Говорят, Цезарь вручил столько же Марку Антонию, было бы славно прибрать их к рукам.

Вольноотпущенник, успевший удобно устроиться на своем коврике под окном, вскочил, словно пес, потревоженный резким звуком.

– Марк Антоний?! – вскричал он. – Да ведь у него сотни зловещих прозвищ, и Немейский лев – самое безобидное из них! Он поймает нас и вздернет на дереве, не утруждая себя судебными жалобами!

– Не впадай в меланхолию, лучше думай, что у нас на него есть, – раздраженно бросил Гай Фуфий.

У него руки зачесались взять палку, подпирающую расшатавшийся стул, и отходить наглого слугу по спине, но он не мог себе этого позволить. Охим был последним напоминанием о прежней обеспеченной жизни и единственным источником дохода. Фуфии разорились по вине главы семьи, решившего сменить гончарное дело на работорговлю, и бесславно разорившегося. Большой дом и лавки продали в уплату долгов, старший сын забрал остатки, а младшему достался грамотный раб грек. Гай Фуфий сделал его свободным человеком, но с оговоркой, что тот обязан расплатиться. Охим, не лишенный коммерческой жилки, открыл булочную рядом с винным погребком и зарабатывал ровно столько, сколько нужно, чтобы снимать жилье и нормально питаться.

– Ничего нам о нем неизвестно, – тут же ответил вольноотпущенник.

– А как же его роман с Фульвией?

– Боюсь, Клодий куда больше дорожит дружбой с Антонием, нежели браком с Фульвией, – хмыкнул Охим. – И прекрасно знает об их отношениях.

– Жаль… – протянул хозяин. – Подай-ка мне набор для письма – извещу дядюшку, что у меня есть деньги на предстоящие выборы квесторов.

***

«Гаю Фуфию желает здравствовать Квинт Аттик. Рим, апрельские календы, год консульства Кальвина и Мессалы.

Дорогой племянник! Ты пишешь какую-то нелепицу о желании принять участие в выборах и о законах, которые тебе не нравятся, в то время, как твоя жизнь подвергается опасности. Легат Манилий уже известил консулов, что ты виновник нашумевших поджогов, он получил приказ схватить тебя и доставить в тюрьму. Еще он утверждает, что ты украл его деньги. Как достойный гражданин республики я обязан призвать тебя сдаться и покаяться, но как любящий дядя говорю: возьми свитки, что я прислал, отправляйся в Остию и садись на корабль до Александрии – он отходит после полудня через три дня. Оттуда добирайся в Арсиною, найди вдову торговца тканями по имени Лидия. Вручи ей книги, откажись от платы за них и передай от меня привет. Она с радостью примет тебя в своем доме. Постарайся с ней поладить. И не возвращайся в Рим, пока я не скажу. Надеюсь, однажды мы встретимся снова».

Гай Фуфий дважды перечитал написанное и не понял ни слова. Его руки предательски задрожали, он швырнул папирус Охиму и приказал декламировать вслух, но смысла все равно не уловил.

– Станет ли господин отвечать? – вежливо осведомился раб Аттика.

– Нет, – ответил за хозяина Охим и принялся лихорадочно собирать вещи в дорожные узлы. – Давай сюда свитки и можешь идти.

Гай Фуфий в оцепенении прошагал к кровати, уселся на нее и растерянно спросил:

– Что происходит? Дядя спятил?

– Нет, – пропыхтел Охим, скатывая толстое одеяло. – Манилий тебя переиграл.

– Но ведь это он виноват! Он, а не я! – закричал Гай Фуфий, колотя кулаками по матрасу.

– Он первым предъявил обвинение, следовательно, ему и поверят. Доказательств обратного у нас нет, а деньги мы действительно украли. Ты сам сообщил дяде, что у тебя чудесным образом появились сто тысяч сестерциев. Даже он не станет на твою сторону в суде.

– А если мы их вернем?

– Поздно! Раз Манилий не соврал о деньгах, у людей не будет сомнений, что и насчет поджогов он не ошибся. Не сиди, как пень, собирайся, если жить охота! Я достану лошадей, а ты позаботься о еде на дорогу. Да книги не забудь, без них богатая вдова и на порог нас не пустит.

***

Путь до Остии был поистине ужасным: они ехали день и ночь, Охиму казалось, что его филейная часть превратилась в сплошной мозоль, а Гай Фуфий ныл и ныл. Бросить бы его и улизнуть в одиночку, но если так поступить, римские власти вернут ему статус раба, и придется скрываться всю оставшуюся жизнь.

Говорил же он этому недоумку: нельзя назначать место, куда жертва должна принести деньги за молчание, так близко от дома. Следовало выбрать рынок на форуме или двор в общественных банях или цирк, где всегда много публики. Но хозяин опасался, что Охим растеряется на незнакомой улице, и Манилий его поймает.

– Долго еще ехать? – подал голос Фуфий.

– Уже приехали, видишь маяк?

– Угу.

– Вот нам как раз туда. Главное, не опоздать на корабль.

У городских ворот стражник потребовал спешиться, и путникам ничего не оставалось, как вверить лошадей его попечению. От волнения и необходимости поторапливаться Охим даже толком не разглядел главный порт республики: вроде, те же дома, что и в Риме, только дороги пошире, но и это вызывает сомнение, потому что они забиты людьми. А по реке нескончаемым потоком тянутся лодки, гружёные товарами и военным снаряжением.

– Хелек халаку алп элиппу! – крикнул толстый сириец своему товарищу, отпихивая Гая Фуфия и тыча пальцем в сторону гавани.

– Эй, любезный, я римский гражданин и не позволю… – возмутился юноша, но вольноотпущенник дернул его за руку.

– Он говорит, что корабль отходит! Бежим!

Работая локтями, Охим расчищал себе путь, и ему казалось, что он никогда не доберется до заветной пристани. Тяжелое торговое судно медленно отплывало, ворочая длинными веслами. Еще есть надежда!

Бежать неожиданно стало легче: толпа бросилась врассыпную, как куры, заметившие в небе коршуна. Не успел вольноотпущенник обрадоваться, как зычный голос за спиной заставил его похолодеть от ужаса.

– Расступись! Именем сената и римского народа!

Охим в панике оглянулся и увидел конный отряд во главе с Манилием. Раскрасневшееся лицо легата исказилось злобой, в огромном кулаке сверкала рукоять многохвостой плети со свинцовыми шариками. Он ударил лошадь пятками, и она, всхрапнув, стрелой полетела вперед.

– Боги, боги, боги, – лепетал Гай Фуфий, двигаясь какими-то причудливыми зигзагами, точно потерял направление. – Защити меня, Юпитер, и я клянусь принести тебе в жертву самого толстого быка.

Охим скрипнул зубами от злости. Паршивец затеял авантюру с шантажом, привел их к такому ужасному итогу, а теперь совершенно раскис и причитает вместо того, чтоб думать о спасении. Толпа теперь походила на плотный частокол, обступивший пристань полукругом: если броситься в ее гущу, народ поспешит схватить беглецов и выдать легату. А рядом только море…

Манилий, тем временем, вскинул короткую пику, отвел руку назад и прицелился. До Охима вдруг дошло, что их не собираются ловить и арестовывать: Квинт Аттик близкий друг Цицерона и вполне может упросить его представлять интересы племянника в суде, а это опасно. От Гая Фуфия выгоднее избавиться прямо сейчас, чтоб он не сболтнул лишнего. Разумеется, его вольноотпущенника ждет та же участь.

– Прыгай в воду! – крикнул хозяину Охим, но тот застыл с разинутым ртом и не отрывал глаз от нацеленной на него пики.

Охим схватил его за плащ, зажмурился и нырнул с высокой каменной пристани прямо в соленые волны. Море оглушило его и больно ударило по ногам. Он почувствовал, как наконечник копья легонько царапнул плечо, и внезапно вспомнил всю свою жизнь: старого хозяина, любившего книги, запах свежеиспеченных булочек, танцы и обеды во время Сатурналий, когда рабы сидели рядом с господами и весело хохотали, словно их ничто не разделяло. Оказалось, что и в тяжелой судьбе невольника, которую Охим вечно проклинал, были моменты счастья. И Тирренское море скоро отнимет их у него.

[1]«Ежедневные события» – древнеримский прототип газеты в виде табличек, выставленных в публичных местах