Читать книгу Последние сутки доктора Фауста - Мария Юрьевна Гурова - Страница 3

Вопрос о том, изначален ли миф или же начало мифично, не нов, им занимался еще Шеллинг. С тем же вопросом столкнулся и Фрейд. На этот счет есть основательное исследование твоей матери, – Ж.Ф. Лиотар, «Постмодернизм для детей».

Фауст понимал, что не ослышался. Однако голос пропал. Динамики молчали, сколько бы Фауст не взывал. И теперь его охватила новая волна страха, природу которой Фауст не мог определить. Нечто межевое, граничащее с панической атакой и сонным ступором. Фауст был закован в свой страх, словно в сжимающийся лифт. Ему показалось, что скафандр повредился и теперь раздувается, рискуя в скором времени раздавить Фауста, сломать ему кости и задушить. Фауст же принялся бороться с ним, как сопротивлялся своим первым параличам. Вместо тишины он слышал далекие звуки классического рока, настолько глухие, словно динамики находились глубоко под водой. Фауст решил, что его контузило при выбросе в открытый космос. А сразу после решил, что музыке просто неоткуда звучать, если только мимо не проплывает Tesla Roadster Илона Маска, привнося в последние часы его, Фауста, жизни приятные моменты, состоящие из воспоминаний о молодости и песен Дэвида Боуи. Но электромобиль, конечно, не мог оказаться рядом. И словно смирившись с этим фактом, пластинка сменилась на увертюру к «Орфею в Аду» Жака Оффенбаха. Будто мало того, что Фауст был скован скафандром физически, так теперь еще и подавлен морально. Он вспомнил поход на омерзительную оперетту с тетей и дядей. Фаусту было десять, и он не был готов к тем экспериментам в современном театре, какие позволил себе режиссер-постановщик «Орфея». Они покинули зал, не дождавшись антракта, и с той поры у Фауста с музыкальной комедией как-то не задалось. Знакомая приглушенная музыка убивала его не меньше, чем растущее давление внутри скафандра. Каждая минута его жизни имела ценность, и он был готов сражаться за нее. «Я на все готов, чтобы выжить». И паника отступила, скафандр вновь показался комфортным, а движения стали свободными. На фоне тисков страха нынешняя легкость казалась окрыляющей. На мгновение Фаусту показалось, что он может, взмахивая руками, долететь до Земли.

Он вернулся в реальность, когда голос вновь зазвучал у него в динамиках. Елейный и в то же время низкий бас идеально подходил бы «черному магу продаж». Фаусту явились три образа: черт на шкафу, портрет Адольфа Гитлера и тетка Волда. «Ничего хорошего, в общем».

– Кто ты? – выдохнул изумленный Фауст.

– Я – часть той силы, что вечно заставляет дерьмо плыть против течения, – ответил голос. – Я – Мефистофель, и должен быть тебе знаком.

«Так себе рекомендация, – подумал ошарашенный Фауст, не желавший уверовать, что из всех возможных вариантов, на связь с ним вышел сам Сатана». Однако голос был более чем реальным, не похожим ни на сон, ни на мимолетную или фоновую слуховую галлюцинацию, какие могут быть в космосе.

– Хорошо, что тебе нужно? – спросил Фауст.

– Не, не, не, – прицыкнул Мефистофель. – Это мой вопрос. Тем более ты сам меня позвал.

– Не могу припомнить такого.

– Как же? Еще несколько минут назад ты был согласен на любую помощь.

– Признаться, я рассчитывал на нечто… более материальное, – уточнил Фауст.

– Что? Трансфер до Земли? – иронично спросил Мефистофель.

– Хотелось бы.

– И что ты будешь там делать, док, на Земле? Чего ты там еще не имел, что тебе так не терпится вернуться? – Мефистофель говорил с интонациями заботливого психотерапевта. Но Фауст молчал. И тогда Мефистофель повторил. – Что ты там будешь делать, док?

– Не волнуйся, я придумаю.

– Да уж не сомневаюсь, – весело ответил Мефистофель. – Слушай, Иоганн Фауст, я думаю, мы сможем договориться.

– Попробуем, – подтвердил Фауст, решивший, что терять ему уже нечего.

– Что тебе нужно?

– Это очень просто: вернуться на Землю, – по слогам выговорил Фауст.

– Нет, так не считается! Я не джин, исполняющий бессмысленные фантазии, – одернул его Мефистофель. – Скажи мне, зачем тебе на Землю? Что ты хочешь там сделать, и я, так и быть, постараюсь договориться с начальством.

Фауст молчал некоторое время, а потом решил:

– Я должен подумать.

– Прекрасно! У меня как раз много времени, – прозвучало в ответ.

Фауст сосредоточился. Вопросы были очевидными и казались ему детскими, но когда их задавать, если не сейчас?

– Слушай, если есть ты, значит, есть Бог?

– А ты, я погляжу, зашел с козырей! Да, это логично. Мы со стариком в одной связке. Не бывает так, чтобы верили в кого-то одного. Верят в обоих, просто выбирают обычно его.

– Не в наш век, – поправил его Фауст, но Мефистофель фыркнул.

– Нет, док, не будь ханжой! Ну, ты-то куда с этой старческой моралью? Ты сам отказался от Бога не в мою пользу. Нравы не меняются, да и с чего бы им? Ты же не думаешь, что духовность съеживается пропорционально количеству ткани, пущенной на один комплект женского белья?

– Не думаю, нет. Но разве отказ от Бога – это не автоматический переход на сторону его противника?

– Какой я ему противник? Я его бич, орган исполнительной власти для осужденных. Его противник – небытие, потому что в небытие нет даже Бога.

– Мы уходим в какую-то пошлость… – заметил Фауст.

– Согласен.

– Ну ладно, расскажи мне о себе, – попросил Фауст, нуждающийся в нескольких минутах на размышления.

Мефистофель умолк на несколько секунд. Потом сказал:

– Вообще меня о таком не просят. Не могу припомнить, чтобы кому-то было интересно. Обычно спрашивают о Боге или о том, насколько компания в аду действительно приятна.

– Успеешь еще и об этом, но мне интересно знать, с кем я имею дело общаться, – настаивал Фауст.

Мефистофель хмыкнул.

– Что ж… Постараюсь обойтись без общеизвестных баек из главного бестселлера всех времен, типа истории с падением и прочим нытьем. Я даже стал забывать о чем-то, кроме этой «Библии для детей». Наверно, потому что другие не помнят. Странная система: я на волне коллективного бессознательного всех грешников, верующих в мое существование. Ладно, я начну. Я – привлекателен и в то же время неприятен. Мои острые, удлиненные черты лица одним кажутся чем-то аристократическим и древним, другим – плутовским и отталкивающим. При должном освещении я с легкостью мог бы сойти, как за образцового арийца из Люфтваффе, так и за махрового, карикатурного жида. О, ну, наверно, это ни разу не странно, учитывая иудейское происхождение. Кстати, оба они – и ариец, и еврей – во мне могут быть одновременно красивы и уродливы. Опять же зависит от освещения и постановки задачи. Обычно я стараюсь следовать моде, аскеза – не моя стезя. Одно время я даже носил жемчужную серьгу в ухе, а сейчас у меня стильная татуировка во всю грудь. Обычно в новую эпоху я выбираю место, где лучше всего поселиться. Я кочевник по натуре. Но стоит сказать, везде, где меня не жалуют, я не приживаюсь. Скажем, в Советах мне не особо рады, как и протагонисту, поэтому я там от случая к случаю. Знаешь, мы, нечисть, сословие вежливое – без приглашения не заявляемся. Но натура у меня, конечно, мерзопакостная. Я таким задуман, как бы мне то не было неприятно. Опять же может проявиться во всяком: от массового геноцида до мелкого жульничества. Но с уважаемыми людьми я стараюсь так себя не вести. Я все же дальновиден, и союз с гением или правителем мне ценнее, чем совершенное злодейство. Я крепну в людских умах, поступках и даже желаниях. Когда умрет последний из христиан, то и ада не останется, и меня не будет. Думать, что я – это всякое зло, меняющее форму, неверно. Каждый новый злой дух задуман по-своему и по-своему воплощен. Вот я такой, и это значит, что не могу легко принять форму бога Локи, Аластора, Ракшаса или мирового капитализма. Мы все схожи чертами, но разные по сути. Я, к слову, как и пешка, не хожу назад. Я существую в линейном времени и не могу скакать по эпохам, однако же, волен ворошить прошлое в памяти человека или целого народа. Я так зачинал многие войны и насаждал кровавые режимы.

Фауст слушал и с удивлением замечал, как Мефистофель переходил с саркастического тона, которым начал знакомство, на архаичное распевное повествование, иногда напоминающее белый стих. Казалось, еще немного и он сорвется на песню или театральную декламацию. В его речи одинаково уместно сочеталась современная стилистика Интернет-блогов и помпезные архаизмы. Мефистофель продолжал свой рассказ:

– Я, знаешь, не бессмертнее тебя. Я просто могу ощущать память о себе, и, ею питаясь, поддерживать свое существование.

– Возможно ли, и мне так продлить свою жизнь? – внезапно спросил Фауст.

– Смотря, что ты подразумеваешь, под подобным существованием?

– Я думаю, что все же бытие. Хоть какое-то. Сознание или ощущение… чего-то, – Фауст не смог найти подходящее определение.

– Не думаю. Ты шибко не расстраивайся, но тебя явно будут вспоминать пореже моего. А на таком топливе далеко не уедешь.

– Но у тебя есть сознание?

– Алло, Фауст, я – дух. Конечно, есть.

– То есть, «я мыслю, значит, существую» работает? – воодушевленно спросил Фауст. Он был полон надежд, что приближается к разгадке о жизни и смерти, хотя та по-прежнему ускользала.

– Да как бы тебе попроще объяснить…

– Не скупись на подробности. Я тебе не напуганный прихожанин, чтобы меня щадить.

– И то верно, – согласился Мефистофель. – Вот смотри, оставил ты память о себе в виде культурного наследия, которое осмысляют потомки. Это поддерживает ту мысль, что ты когда-то породил. Так гены в твоих детях продлевают твою генетическую память. Так труды твои продлевают твое существование в мире идей.

– Я это все знал и без тебя, – разочарованно сообщил Фауст.

– А что ты ожидал услышать, док? Что вот тебе бессмертная душа, которая будет непонятно где болтаться? Без тела, без возможности творить? Тогда зачем ты такой бессмертный нужен? Если ты в мир ничего не принесешь, никак его не дополнишь?

– Я, что же, создан, только чтобы заполнять собою мир?

Фауст услышал, как собеседник победно хлопнул в ладоши.

– Слепой прозрел!

– То есть ты мне тут с прелюдией про цивилизацию зла на самом деле втирал про сингулярность?

– Вообще, я решил, что для тебя это очевидно. Но ты, видимо, слишком отчаялся, чтобы мыслить критически.

– Я умираю! – крикнул Фауст. – Хочешь, поговорим о моем отчаянии?!

– Я здесь как раз за этим, друг, – спокойно отозвался Мефистофель.

– В таком случае, из всех духов мое сознание могло выбрать и прислать кого-нибудь получше!

– А Вселенная тебе не Санта-Клаус, чтобы потакать капризам.

– Тогда зачем ты мне нужен?

– Слушай, я тебя об этом уже раза четыре спросил, – потом он выдержал уместную паузу, словно бы отмеренную на старинных весах, и задал важный вопрос. – Мне уйти?

В Фаусте боролись страх одиночества и гордость, смирение с неизбежным и желание ухватиться за любую возможность. Как всегда, победил Маг.

– Останься.

Одно слово стоило Фаусту огромных усилий. Для начала, он вынужденно смирился с фактом, что Мефистофель существует, так или иначе. Затем Фауст признал свою беспомощность. Хуже всего было то, что последняя множилась на его абсолютное бессилие. А это было уже унизительно.

– Останься. Если тебе нужно приглашение, то вот оно, – прискорбно констатировал Фауст.

– Меня бы оскорбили твои интонации, но я не буду размениваться по пустякам, – с долей недовольства отозвался Мефистофель. – Что ты хочешь?

– Для начала увидеть твою презентацию, – деловито сообщил Фауст. – Давай, расскажи мне о нескольких твоих самых выдающихся клиентах, которые ни разу не пожалели, что связались с тобой.

– О, это мое любимое! Слишком просто и сложно одновременно. Даже не знаю, кого выбрать, – довольно воскликнул Мефистофель. – Обойдемся без всякого устаревшего материала. Выбирай период.

– Первая мировая, – начал Фауст. – Вторая мировая. Семидесятые. И ближайшие пять лет. Немцы. Меня интересуют соотечественники.

– У тебя хороший вкус – я тоже ценю классику с щепоткой модных трендов. Что ж… Первая мировая война – это воистину рассвет побитых, измученных душ, согласных на все. Никогда больше я не встречал столько разочарованных и отчаявшихся людей. И еще женщин, желающих занять мужские места. Они всегда были алчны, но тогда эта прожорливость достигла пика. Социалистические революции и поля сражений, устланные красными цветами. И на фоне всего этого черные фигуры солдат на горизонте. Начало XX века – братская могила для душ всего «потерянного поколения»: будущих писателей, художников, философов, правителей и полководцев. Цвет каждой нации увял на полях Фландрии и при Сомме. Половина европейцев похоронила себя заживо, телом ли, духом. Последние были хуже всего.

Мефистофель умолк, словно лектор перед студентами, ожидающий от них предположений и комментариев. Фауст ввязался в эту игру:

– Не томи. Кто там? Юнгер? Ремарк? Боже, нет. Гитлер что ли?

– Что ты знаешь о Генри Тенди?

– Понятно, Гитлер, – разочарованно констатировал Фауст. Для него фюрер Третьего Рейха был германским призраком, национальным полтергейстом, гремящим своими идеями и поступками, как цепями в ночи. Как всякое приведение, он навевал тоску о том, что свершилось, и о том, что не сбылось.

– После пятой битвы при Ипре двадцатисемилетний британский солдат по имени Генри Тенди был приставлен ко многим почетным наградам, среди которых был Крест Виктории. За четыре года до того, храбрый юноша, раненный после битвы, лег на землю в нейтральной полосе, чтобы перевязать раны. И он заприметил немецкого солдата, который выскочил из своего окопа и понесся прочь. Генри взял его на прицел. И когда заметил, что немец ранен, опустил оружие. Он был слишком благороден душой, чтобы стрелять в раненного парня. Конечно, он до конца жизни не был уверен, что держал тогда «на мушке» Адольфа Гитлера, но сокрушался, что не выстрелил. Вот это сослагательное наклонение, отравляющее жизнь каждого солдата, просто вишенка на торте из всех психологических травм. Но я расскажу, какой Дьявол понес Гитлера из траншеи прямо в сторону британцев. Блиндажи – лучшие на свете места, где мне приходилось торговаться. Это практически распродажа душ за бесценок. Просят самые примитивные вещи: еду, выпивку, исцеление, артиллерийскую поддержку… Даже во время чумы не припомню таких скидок. Так вот, арийский языческий дух двадцатидевятилетнего Адольфа оказался слабее, чем он себе представлял. После тяжелого ранения в довольно плачевной ситуации (они отступали) он начал выть, что поверит, во что угодно, сделает, что потребуется, только бы его спасли. Ты, надеюсь, помнишь, что я существую в линейном времени и не умею предсказывать будущее? Но его потенциал грандиозного истерика (это, к слову, мой ему диагноз) я приметил издалека. Среди прочих молитв и проклятий я слышал его отчетливо. Это был призыв. Он кричал: «Кто угодно! Кто угодно!». Я пришел к нему заботливым товарищем с бинтами и ледяным ромом во фляге. Успокаивал и баюкал, пока он не перестал орать. А потом мы начали торговаться. Недолго. Просто. Расчетливо. Он четко сказал, чего бы хотел. И в этом списке не было ничего, о чем обычно просили солдаты. Но едва он согласился, и мы, что называется, заключили контракт, как Адольф стал сомневаться. Он начал задавать обыденные вопросы про Бога, потом попытался представить меня в виде германского языческого великана… Знаешь, это не было аффектом, он действительно впечатлил меня своим сокрытым безумием, что я не удержался и показал ему себя. Ни рогов, ни пылающих глаз, ни легионов за спиной, если не считать потрепанный Баварский резервный пехотный полк №16, – только тот, каким меня создали. Ариец с еврейскими чертами. Мы смотрели друг на друга, как в зеркало. Но я во многих видел свое отражение, ибо в иных поверхностях, кроме человеческих лиц, я не отражаюсь. И тогда он закричал, загребая мокрую землю, вскарабкался наверх и побежал прочь от позиций. Я смотрел ему в спину и сквозь нее видел дуло винтовки Генри Тенди. И я внушил ему: «Сэр, это недостойно. Солдат ранен». Двух фраз было достаточно для его кристальной совести. Я не знал, кем станет Адольф Гитлер, но был уверен, что он станет кем-то большим. Художником, писателем, философом, – для меня это было неважно. Я смотрел на него и видел гения с чертами лица Мефистофеля. Этого было достаточно, чтобы пообещать ему бессмертную славу в самой великой войне.

– Нельзя сказать, что ты обманул, – съязвил Фауст.

– Я никогда не лгу! Кто бы тогда мне поверил?

– Но история, конечно, на уровне девичьего подросткового рассказа. Мне следовало ожидать нечто подобное.

– Ты просил послужной список. Без таких величин он, согласись, неполный.

– Но я, знаешь, предпочел бы послушать что-то с минимальной долей популизма и мифов про арийскую расу. Не пытайся подловить меня на тщеславии: идея элитарности моей нации дискредитировала себя на протяжении семидесяти лет. Теперь попробуй найти мне душу, что не отдалась тебе задарма и величие народа. Так что там насчет самой великой войны?

– Если мы не говорим о троянской, то Вторая мировая тоже богата на «звездные» прожекты. Мне сложно выбрать кого-то одного. Но все же, немец, немец… Немец! О, знаешь, я обожаю талантливых мальчиков из почтенных семей. Иных я не могу заполучить по причине их убеждений: либо верят в других злых духов, либо не верят в них вовсе. Редко они бывают принципиальны настолько, чтобы, веруя в мое существование, отказываться от моих услуг. Поначалу, конечно, набивают себе цену. Возможно, единственное, что следует покупать у меня – это долгую и полную удовольствий жизнь. Но разве знает об этом деревенский простак или голодный бродяжка, у которого, кроме его душонки, ничего не было? Но Рудольф фон Риббентроп к моменту нашего знакомства знал и имел все. Покупая мое покровительство, каждый из таких мальчиков приобретал пожизненный абонемент на консультации что, где и как говорить. Я писал все блистательные апологии. Знаешь, кого казнили? Тех, кто вместо этих советов предпочел купить славу и величие. Можно сказать, они его получили, у многих до сих пор есть поклонники. Это не история одного человека, это история целой прослойки общества – тонкой, как красная линия шотландского пехотного полка горцев, и такая же заметная. Старик Рудольф все еще жив, пишет книги и довольствуется остатками своего века. Красивый мальчик. Заполучить такого – великолепно! Замечательно прибирать тех, у кого уже и еще есть все к моменту сделки: происхождение, деньги, молодость, здоровье, красота, образование, амбиции, покровители и стройные планы на будущее. Филигранная работа – торговля с ними. Все равно, что выиграть в кости сошедшего со страниц романа настоящего, воплощенного Дориана Грея. Что предложить? Увеличить все это они могут и без меня. Но я знаю, чего хотят всесильные люди. Гарантии. Обещание, что я сделаю непотопляемыми их самих и их огромный багаж. В самую грозную бурю я буду нашептывать в уши нужные слова. Да, я сам не вижу будущего, но это не значит, что я не знаю, как следует поступать в настоящем.

– Ладно, неплохо, – оценил Фауст. – Я ждал чего-то подобного, но это было интересно, несмотря на то, что ничего безусловно нового я не услышал.

– Как сложно тебя удивить, мой друг Фауст, – усмехнулся Мефистофель, и было слышно, как он размеренно цыкает в попытке подать Фаусту нечто особенное. – Но я попробую! Семидесятые. Была одна женщина, что находилась уже долгое время в декрете. На самом деле ее никто не брал на работу, потому что она была актрисой и весьма паршивой, должен сказать. Однако же, ее бездарность с лихвой окупала ее красота. И ей казалось нечестным, что такое сокровище прячут в четырех стенах большого дома. Она любила своего маленького сына, как любят фарфоровых пупсов с нарумяненными щеками, но больше – любила овации и признание. Ее тщеславие, приправленное послеродовой депрессией, вынудило женщину воззвать к высшим силам. Как водится, на такие призывы отзываюсь только я. Я помог бедняжке: некоторое время поработал ее агентом и твоим нянькой, Фауст. Еще внушил ее бесплодной сестре, что той нужно о ком-то заботиться, а твоему отцу – что никто не воспитает тебя лучше тетки Волды.

– Это слишком, демон. Я тебе не верю.

– Напрасно. Я так часто появлялся у вас дома, что твой отец, человек сдержанный и даже холодный, решил, будто у нас с твоей матерью роман. Но, поверь мне, док, я не путаю деловые отношения с увлечениями, сколько бы прекрасной твоя матушка не была. Только агент и нянька в дни ее проб на роли. Ты был талантливым, но неугомонным ребенком. Рисовал на стенах и плевался в тарелки. Я был уверен, что мы еще встретимся. К слову, ты, наверно, помнишь эти бездарные киноленты. В ее фильмографии затесались даже два вполне пристойного качества синема. Ты, вероятно, их смотрел в детстве, и мог оценить, что играет твоя мама, к сожалению, как полено.