Читать книгу Правдивые сказки - Мария Юрьевна Мартова - Страница 2

Осень на дворе. Грустное время года. Но в этой грусти есть своя неуловимая прелесть, как в тихой печальной музыке. Музыка осени… Вы слышите ее?

Старый парк. Тихо и спокойно среди величавых вековых деревьев. Высокие березы и клены с робким шепотом покорно сбрасывают с себя золото и пурпур листьев. Те неторопливо опускаются вниз в чуткой трепетной прохладе осеннего воздуха. Их движения плавны и грациозны.

Листья кружатся и кружатся в бесконечном ритме старинного осеннего вальса.

– Раз! два-три… Раз! два-три…

Натанцевавшись, они в изнеможении ложатся на сонную увядшую траву, на деревянные скамейки, на узкую дорожку, усыпанную гравием. Дорожка идет вдаль от тяжелой чугунной ограды с аркой в самую гущу деревьев. Здесь, в глубине парка, она становится красивой широкой аллеей и заканчивается небольшой танцплощадкой. В центре – деревянная сцена в окружении ряда никем не занятых лавочек. На сцене за старым черным роялем сидит одинокий пианист. Он-то и играет невидимой публике чарующую мелодию осеннего листопада.

– Раз! два-три… Раз! два-три…

Музыкант так увлечен, что не замечает ничего вокруг: ни промозглого ветра, ни шороха осыпающейся листвы, ни равнодушного молчания безлюдного парка. А листья над ним все падают и падают, устилая пыльные подмостки, поблекшую гладь рояля, черные и белые клавиши, тонущие в его руках. Он не смахивает листьев и продолжает играть. Его музыка о чем-то нежном и грустном, далеком и навсегда утраченном.

Однако осенняя грусть пленила не только его сердце. Рядом на площадке стоит еще один человек – дряхлый художник с кистью в руке. Перед ним мольберт. И все, что вокруг – и старый парк, и рояль, усыпанный листьями, и сама музыка вальса, – здесь, на его полотне. Он тоже увлечен, он торопится излить свои чувства, запечатлеть прощальный вздох уходящей осени, пока последний лист не покинул ветки дерева.

Возможно, это сама старость подгоняет несчастного живописца закончить работу. Уж слишком он немощен, но еще более некрасив и безобразен до уродства, будто в насмешку чья —то злая сила потешилась над его внешностью.

Желтое лицо старика страшно худое, испещрено глубокими морщинами и похоже на сушеную сливу. Узкий лоб стянут ветхой гармошкой. Дряблые щеки свисают вниз тряпками, напоминая бульдожью морду. Давно небритое лицо с редкой седей щетиной похоже на кожу плохо ощипанного гуся. А жидкая облезлая бороденка вполне сошла бы за мочалку для чистки кастрюль. Но хуже всего нос, длинный, до самого подбородка, и утолщенный книзу, словно огромная капля, вот-вот готовая упасть.

И лишь пышные русые волосы да нежно-голубой цвет скорбных стариковских глаз, утопающих в бездне морщин, выдают в нем когда-то потерянную привлекательность.

В гармонии с лицом и остальной облик художника. Кажется, ему нет никакого дела до того, как он выглядит. Одет он в худой, видавший виды полинялый костюм не то серого, не то пыльно-черного цвета. Потертые, отвисающие на коленках штаны плохо скрывают худобу дряблых ног. А помятый пиджачишко до того изношен и замусолен, что вполне может быть спутан с рабочей курткой портового грузчика. И, наконец, довершают этот жалкий портрет дырявые ботинки с оторванными подошвами, давно мечтающие о свалке.

Но художник ровно ничего не замечает. Уверенной рукой он кладет мазок за мазком, вдыхая в полотно аромат осенней печали.

Кто этот странный старик? Откуда взялась такая чудесная сила в этом уродливом теле? Где научился он так тонко подмечать красоту? Любил ли он кого-нибудь? Березы и клены, невольные свидетели его трудов, не знали ответа.

Вот замирает музыка вальса: музыкант закрывает рояль и с грустью покидает сцену. День затихает, последние лучи заката прячутся за темными деревьями. Листья тоже прекращают свой головокружительный танец и, усталые, мирно засыпают на мягкой земле. Старик собирает кисти, краски, вот он двинется с места… Еще минута. Он все не уходит и стоит, глядя куда-то вдаль.

Но вот послышался легкий стук каблучков. В конце аллеи показалась стройная фигура девушки в лиловом плаще, стянутом тонким пояском. Она быстро приближается к площадке. Замечтавшийся художник по-прежнему остается во власти своих мыслей и не замечает незваной гостьи. И лишь деревья могли любоваться ею. А любоваться было чем!

Девушка была необыкновенно красива и совсем еще молода. Высокая, стройная, она, казалось, была создана для легкого воздушного танца. Тонкими были ее руки и пальцы, которыми она поправляла упрямый локон черных густых волос, спадающих на лицо. Лицо… Какое чудесное было оно! Будто точеное, с правильными изящными чертами, слегка поджатыми тонкими губами и огромными карими глазами. В бездонной глубине этих темных глаз, под длинными бархатными ресницами таилась тихая грусть и загадочная задумчивость. Неужели, и ее душа тоже страдала и о чем-то сожалела? Но разве могло быть иначе в этом охваченном печалью осеннем парке?

Проходя мимо картины, она на мгновенье остановилась, мельком глянула на нее и задумалась еще больше, как будто пейзаж что-то напомнил ей. Темные ресницы опустились, на лбу обозначилась глубокая складка. Она бросила взгляд на старика, взгляд пустой, ничего не значащий, и быстро пошла прочь, звонко цокая каблучками. А художник продолжал стоять, ничего не видя и не слыша, пока густой сумрак не окутал пространство.

Ночью, уже заснув, сквозь томившую дремоту листья вспомнили, что когда-то видели эту девушку в лиловом плаще. Но когда, с кем и при каких обстоятельствах?..

Стояли последние дни золотой осени. На прощанье солнцу захотелось снова блеснуть радостным светом своих не иссякших еще лучей, и оно щедро золотило листья в эти короткие октябрьские дни. Художник неизменно приходил сюда, вглядывался в меняющиеся очертания деревьев и кустов, слушал музыку пианиста и шорох листопада, продолжая неустанно рисовать. Буйство красок горело на его полотне, листья неистово кружились в вихре волнующего вальса. Кажется, картина давно закончена. Но автору все время чего-то недоставало. Он то и дело добавлял по каплям какой-нибудь штрих и все еще не находил удовлетворения от созданного.

Вдруг внезапное озарение нахлынуло на истерзанную душу художника. Он стал быстро и иступленно работать. И вот на полотне прибавилась одна замечательная деталь – пара, танцующая на сцене. Девушка и юноша кружились в вальсе среди падающих осенних листьев. Сама музыка, срываясь с клавиш рояля, звучала на картине. Музыка осеннего вальса.

И это была та самая девушка в лиловом плаще, разглядывавшая когда-то картину. Безусловно, она, листья не могли ошибиться. Хотя на полотне она в другом наряде – в белоснежном бальном платье, перехваченном алым поясом. Все такая же красивая и чарующая. Непослушные волосы от быстрых движений развеваются, легкий румянец покрывает тонкую кожу щек.

Она глядит прямо в лицо партнеру и чего-то говорит: неслышимые слова будто слетают с приоткрытых губ. Говорит она, вероятно, о чем-то очень важном, потому что взгляд, несмотря на восторженный блеск, кажется взволнованным, тревожным.

Юноша под стать ей. Высокий и стройный, в строгом черном костюме, в лаковых туфлях, весь подтянутый и грациозный, он плавно ведет по кругу свою даму, поддерживая за талию. Все в нем – и стан, и широкие плечи, и золотистые вьющиеся волосы – говорит о замечательной красоте танцора. Однако об этом можно только догадываться, потому что, как ни странно, запечатлен он к зрителям спиной. Конечно же, так не создают портреты. В чем же тут загадка?

Может быть, сам юноша не желал быть увиденным или узнанным или же был так увлечен партнершей, что даже на миг не мог оторвать от нее взгляда, боясь пропустить что-то очень важное. Кажется, он пристально глядит ей в глаза и страстно внимает ей.

О чем были слова девушки и кто этот загадочный незнакомец, деревья не знали. Тайну эту вместе со свернутым полотном унес с собой старый художник и больше уже ни разу не появлялся на аллеях парка.

Погожие дни больше не возвращались. Подули ветра, заморосили дожди. Опустела танцевальная площадка, рабочие вынесли рояль со сцены, и унылая тишина вступила в свои права.

Так все проходит. Жизнь заканчивается, и осень, и музыка, и танец. Последний кленовый лист, побуревший от холода и сырости, дрожа и плача, срывается с ветки. Ему уже недостает сил удержаться на дереве. Он медленно, не кружась и не танцуя, падает вниз. Но наскакивает злой ветер, подхватывает беднягу и уносит в сторону. Безжизненный, он опускается на холодный камень дороги прямо к чьим-то ногам.

– Упал последний лист – пропала последняя надежда, – услышал над собой он грустный женский голос, показавшийся ему знакомым.

В этот момент теплая нежная рука подобрала его и поднесла к большим карим глазам, наполненным слезами. Это была та самая незнакомка с картины – то же лицо, глаза, тот же лиловый плащ… только очень много грусти во взгляде и скорби, а на голове – черный траурный платок.

– Все прошло. Все умерло. Теперь уже ничего не вернешь. А помнишь, милый листочек, как все было?

Горячая слеза скатилась на влажную гладь листка. Он встрепенулся и вдруг вспомнил, все вспомнил! Это была та самая история, которую он так легко и безрассудно посмел забыть. Ах, как давно это было! Вопросы, мучившие его все эти дни, сами собой разрешились, и в памяти всплыли события далекого-далекого времени…

Это началось еще весной, в солнечном мае. Он был тогда совсем молодым и глупым клейким зеленым листочком и безмятежно радовался всему на свете: солнцу, ветерку, бестолковому щебету птиц в небе, разноцветным толпам людей на дороге. Ему тогда казалось, что так будет вечно, что всегда будет весна и счастье.

Было теплое солнечное воскресенье. Людей собралось особенно много. Листочек весело наблюдал за их праздной суетой. На земле, на зеленой лужайке, играли дети, их звонкий смех перекликался с щебетом птиц. На площадке толклись молодые люди. Они шептались друг с другом и переминались с ноги на ногу в ожидании танцев. Девушки в сторонке смущенно глядели на них и чему-то улыбались. А поодаль, под березами, стояли старики и с нежностью и тоской смотрели на молодых. Наверное, они вспоминали былые годы, и их тоже тянуло в круг, чтобы исполнить свой любимый танец.

Наконец на сцену церемонно поднялся пианист в черном фраке, со стопкой нот в руке. Людское море затихло, грянули первые аккорды, и вечер танцев начался.

Легкая воздушная музыка полилась по воздуху, заставляя маленькие листочки трепетно колыхаться в такт волшебным звукам вальса.

– Раз! два-три… Раз! два-три…

Мелькали яркие женские платья, стучали звонкие каблуки, слышался радостный смех разогретых танцем людей. Листочек весело качался на волнах мелодии вальса, желая сорваться с дерева и влиться в общий круг.

«Ах, как я глуп был тогда!» – вздохнул он.

И тут листок увидал красивую одинокую девушку в лиловом плаще. Она прижималась к тому самому клену, на котором он рос, и чего-то ждала…

– Да, да! Это была я! – вскрикнула она. – Я тогда в первый раз пришла сюда, в парк. Я никого здесь не знала. И мне так хотелось потанцевать. Но никто не обращал на меня внимания. Мне стало грустно…

– И тогда к тебе подошел он… – перебил взволнованный листок. – Его ясные глаза глядели на тебя заворожено. Он, бедный, был так смущен, что не мог выговорить ни слова. Так и стояли вы в растерянности, пока кто-то не задел его плечом. Он вышел из оцепенения и, ничего не говоря, подхватил тебя, как перышко, и повел по кругу. О, это был волшебный танец! Вы лучше всех смотрелись на этом вечере. Это было как вчера. Вы, не отрываясь, глядели друг на друга. Ты утопала в голубом океане его глаз, он крепко прижимал тебя к себе, будто боялся потерять свое сокровище.

Дальше листочек и девушка стали говорить наперебой, спеша поделиться охватившими их воспоминаниями. Так несколько дней подряд пара появлялась в этом парке. Оба подолгу разговаривали, сидя на скамейке, или гуляли по аллеям, неразрывно

держась за руки. Листочек взволнованно вздыхал, глядя на влюбленных, но тут же отвлекался, чтобы предаться радостному трепетанию в струях легкого весеннего ветерка.

Беспечна молодость! Только через некоторое время он вдруг обнаружил, что влюбленные не приходят больше под тень клена. И тут листок в первый раз в жизни забеспокоился.

Но какова была его радость, когда в один из душных летних вечеров он увидел в глубине парка их приближающиеся силуэты. Они медленно шли по дорожке прямо к нему. Листочек с волнением ждал. И как же он был разочарован, обнаружив, что девушка не та.

– Нет, нет, – поспешил объяснить листочек, – это была, конечно, ты. Но только… совсем другая.

Он умолк и задумался. Молчала и девушка.

В тот памятный вечер она, и впрямь, была непривычно холодна и даже надменна. А несчастный юноша все также пламенно глядел на нее, что-то страстно шепча. В его взгляде проскальзывало болезненное непонимание, отчаяние… Листочку стало нестерпимо жалко его. И вместе с юношей ему страсть как захотелось знать, отчего же произошла эта перемена.

Наконец пара остановилась у подножия клена, на котором трепетал листок. Тот замер, затаив дыхание.

– Ты все выдумываешь. Я отношусь к тебе совершенно так же, как и раньше, – говорила девушка ровным голосом, глядя куда-то в сторону. – Почему ты мне не веришь?

– Я верю всему, что ты скажешь… – с жаром начал он и попытался обнять ее.

Она сдержанно отстранилась.

– Ты слишком увлечен мной. Мы так мало знакомы и вообще…

– Это все не то! – досадовал он. – Ты не могла, я знаю, забыть все, что было между нами. А я… Я просто люблю тебя! Мне так мало нужно. Лишь бы изредка видеть тебя хотя бы здесь, в парке. Только бы говорить с тобой о чем-нибудь. Только бы держать тебя за руку! Вот так…

Он взял ее маленькую тонкую руку в свою, бережно погладил, как котенка, и тихо-тихо поцеловал, а потом вдруг упал перед ней на колени.

– Проси, что хочешь. Я все для тебя исполню. Будь моей королевой!

Девушка слегка улыбнулась. Он с жадностью следил за ее взглядом, ловил каждое движение ее глаз. Она же, глядя на него сверху вниз, старалась сохранять строгий вид и уже собралась произнести какие-то серьезные слова, как вдруг не удержалась и разразилась громким смехом. Бедный юноша был в полной растерянности. Увлеченный признанием, он не заметил даже, что вместо талии девушки крепко держал в своих руках ствол клена, боясь упустить драгоценную добычу. Поняв, в чем дело, он на минуту смутился, а потом сам захохотал от всей души. И долго они, глядя друг на друга, не могли удержаться от нахлынувшего смеха.

А листочек? Он, конечно, тоже смеялся и радовался вместе с ними.

– Так, значит, все будет по-старому? – шептал юноша, когда оба наконец утихли.

«Да!» – отвечали счастливые глаза девушки.

«Да!» – шуршали листочки на клене – очевидцы этого счастья.

– И вот тогда ты его о чем-то попросила… – стал припоминать листок.

– Да, я тогда позволила ему… то есть попросила нарисовать мой портрет. Но… но только… по памяти. Видишь ли, я не могла с ним много встречаться. На это у меня была причина.

– Какая же?

– Ах, как ты нетерпелив. Я тебе после расскажу. Так вот, я хотела, чтобы он нарисовал меня и чтобы я была… Ну, вобщем, не такая, как в жизни, а… а еще лучше. Он же ведь художник. Понимаешь? Конечно же, он сразу согласился.

– И ты тогда еще добавила: «Пусть это дерево будет свидетелем нашего согласия!» – взволнованно добавил листочек.

– Да, я это сказала, а еще я пригласила его на свой день рождения в летнее кафе здесь, в парке. Он очень обрадовался и пообещал, что придет и принесет этот самый портрет в подарок.

– О, как он был счастлив! Как горели его глаза! Он схватил тебя на руки и стал кружить. А потом остановился, крепко обнял и поцеловал…

Девушка покраснела от этих слов. Она все это живо представила: его горячее дыхание совсем рядом, его губы и слетающее с них «Я люблю тебя»…

А листок… Листок тоже все помнил. Как же завидовал он тогда тому юноше. Как бы он сам хотел прикоснуться своей упругой гладью к ее алым губам, сказать ей те же нежные слова, раскрыть ей свое сердце. Но кто он такой? Всего лишь простой листок старого клена.

Девушка об этом даже не догадывалась. До того ли ей было? Она продолжала машинально держать дрожащий листочек в руке и задумчиво глядела на голое мокрое дерево.

– Да, я должна тебе все рассказать. Я же обещала, – опомнилась вдруг она. – Ты меня ведь совсем не знаешь. Не знаешь, как я жила, как меня воспитывали, о чем я мечтала. Слушай же!

И листок выслушал горькую исповедь молодой девушки, уже так много пережившей.

Она была единственным ребенком в семье, а потому любимым и избалованным. Ее родители (отец – профессор, мама – домохозяйка) были людьми глубоко порядочными. В их доме царила атмосфера высокой интеллигентности. Читались книги по истории, философии, слушались классические музыкальные произведения. Родители видели в ней будущую ученую даму, умную, деловую, обеспеченную. Для ее воспитания не жалели ничего. Педагоги и репетиторы с детства опекали ее. Наконец сбылась родительская мечта – их дочь стала студенткой. Но в тот же год случилось непредвиденное – внезапно от болезни умер отец. Мать очень растерялась. Она страшно боялась, что ее доченька сделает что-нибудь не так, и всеми силами оберегала ее покой и благополучие.

Вскоре это так наскучило девушке, что в один из теплых майских вечеров она, вопреки наставлениям матери, выбежала из дома и направилась в город наугад, куда-нибудь.

– И случайно я попала сюда, на танцы.

– И встретила его, – добавил листок.

– И встретила его, – повторила она и тяжело вздохнула.

Девушка снова надолго замолкла, а листок терпеливо ждал продолжения рассказа.

Итак, она влюбилась. Во всяком случае ей так казалось. Она была тогда еще совсем легкомысленна и беспечна. «Точно, как я,» – подумал листок. Все, ею желаемое, исполнялось. Ей же хотелось чего-то большего, чего-то необыкновенного.

А, встретив его, она нашла в нем отражение своей честолюбивой мечты. Только тонкая, возвышенная душа художника могла, по ее мнению, оценить по достоинству ее красоту, поклоняться ей самой, как божеству, покоряться силе ее обаяния. Она позволяла ему любить себя, а тот слепо и безумно отдавался своему чувству. И оба были счастливы.

Однако в ход событий вмешалась разыгравшаяся ревность матери. Мнительная женщина видела в увлечении дочери угрозу ее благополучию. Она находила тысячи причин, чтобы их разлучить: и что он бедный несостоявшийся художник, без имени, без связей, без денег, и что он не так образован, как ее дочь, и что он дурно может повлиять на нее, и что он, в конце концов, ей не пара.

Несчастная девушка видела несправедливость этих упреков и пыталась возражать. Но болезненное самолюбие разволновавшейся матери достигло такого предела, что невольный крик отчаяния вырвался из ее груди и вылился потоком горьких слез. Женщина не в силах была говорить и только прерывисто всхлипывала.

– Мама, мамочка! – закричала испуганная дочь и тоже зарыдала вместе с ней. – Только не плачь, не надо. Я не хочу тебя мучить. Я все сделаю, как ты захочешь.

Ей вдруг стало ужасно жалко и мать, и себя, и бедного художника, и свою загубленную молодость.

– Ах, доченька… – сквозь рыданья говорила мать. – Я ведь тебе только добра желаю. Ты еще многого не понимаешь. Он ведь погубит тебя.

Девушка продолжала тихо плакать, молча соглашаясь с матерью. А потом как-то незаметно успокоилась и подумала, что и впрямь найдет себе более подходящего парня и что какой-то там художник вовсе не стоит этих слез. Единственное, что она твердо решила тогда, – это самой объясниться с ним и дать ему понять, что между ними все уже кончено. Ведь она считала себя вполне честной и порядочной. Но матери о своем намерении она умолчала.

– И после стольких дней разлуки ты пришла сюда к нему только лишь для того, чтобы сказать ему, что хотела с ним расстаться?

– Хотела… Хотела, но не смогла. Сказать не смогла и расстаться не захотела. Однако ты слишком любопытен.

– О, ничуть! Я лишь думал, что ты на самом деле была к нему безразлична.

– Я и сама была в этом уверена, – девушка опустила голову. – Потому-то и дала ему такое трудное задание – нарисовать мой необычный портрет. Я, честно говоря, сомневалась в его способностях. Но мне было даже приятно помучить его. А он так верил в свой талант, верил, что у него получится настоящее чудо. Я ему не мешала верить, а про себя думала, что это испытание расставит все на свои места. Трудная работа отрезвит его, а долгая разлука остудит любовный пыл. Как же я ошибалась тогда! Я и не могла предположить, что все так трагически закончится.

Девушка заплакала, Листочек не останавливал ее. Пусть лучше она выплачется, и ей станет легче.

– А вчера… вчера умерла моя мама. Бедная мамочка… – губы девушки дрожали, слова застревали в горле. – Она так долго болела, так мучилась. Я все это время не отходила от нее. А вечером ей стало совсем плохо. Она почувствовала, что умирает и… И открыла мне тайну. Несчастная моя мать, она так боялась, что я не смогу забыть своего возлюбленного и он целиком займет место в моем сердце. И тогда она решила навсегда разлучить нас и подговорила свою дальнюю родственницу (колдунью по призванию) заколдовать его. Та согласилась, и по ее заклинанию он должен был превратиться в старика, дряхлого и безобразного…

– О, да! – воскликнул листок. От возбуждения он чуть не сорвался с руки девушки. – Я все видел, я все слышал, я знаю, знаю об этом заговоре.

Глаза девушки расширились. Она перестала плакать. А листочек взволнованно продолжал…

Он вспомнил, как в тот знаменательный вечер он заметил в глуши парка две необычные фигуры. Это были пожилые женщины, одетые во все темное. У одной был черный платок на голове, а в руках сухая ветка сирени. Обе вели себя как-то странно. Вместо того, чтобы идти прямо по дороге, они зачем-то забегали за кусты, будто прятались или подстерегали кого-то. Листочек так увлекся новым поворотом событий, что не заметил, как вокруг неожиданно стемнело, тяжелые мрачные тучи стеснили небо, а в воздухе запахло надвигающейся грозой.

Меж тем женщины остановились у самого клена, с которого, замирая от волнения, глядел испуганный листок.

– Я так и знала, что она меня не послушает. Дерзкая девчонка! Опять вернулась к этому голодранцу-художнику. Вон ходят, как голубки, обнимаются. Так не бывать же этому, пока я жива!

Так говорила одна из них, ломая в сердцах руки. Другая же, что была в черном платке, смотрела исподлобья в сумрачную даль парка и чего-то монотонно нашептывала.

Листочку стало не по себе.

– Заколдуй его своими чарами, пошли на него порчу, болезнь, телесный изъян… что-нибудь. Верни мне мою дочь.

Старуха в платке продолжала невнятно шептать.

– Отныне и вовеки. Покуда живы черные силы. Покуда миром правит проклятье. Заклинаю!

И опять завораживающий шепот.

– Да что ты там бормочешь? Не томи же, говори! – досадовала подруга.

– Дочь твоя спасена будет. Страшное уродство, старость и близкую смерть ниспошлю я на его голову. И да не пройдет и одного дня и одной ночи, как исполнится пророчество мое!

В это время жуткий гром, подкравшийся вместе с тучами, разразился на все небо. Мрак охватил пространство. В черных глазах колдуньи сверкнули вспышки молний.

– И лишь одно препятствие может погубить заклятие. Это не в моей власти. Есть силы выше…

– Ах! – прервала ее подруга. – Уйдем отсюда и побыстрее. Видишь, они сами бегут сюда.

И обе скрылись в ближайших кустах акации, так и не успев поведать дереву тайну заговора.

– Еле успели! – хором прокричали разгоряченные девушка с молодым человеком, едва ступив под крону клена.

В этот миг небывалый чудовищный ливень обрушился на воспаленную от зноя землю. Огромное небо превратилось вдруг в клокочущий черный океан, извергающий неистовые потоки воды. Все на земле – и деревья, и кусты, и травы – пригнуло под ее бешеным натиском. И началось буйство стихии.

Бедный листок на старом клене затрепетал, задрожал, заплакал, охваченный нахлынувшей страстью, и долго метался и не мог остановиться, повинуясь неумолимым тактам симфонии дождя.

А влюбленные, упоенные друг другом, стоя под защитой дерева, будто не замечали разгулявшейся непогоды и даже не представляли, какая опасность угрожает их счастью. Как далеки они были от окружающего мира! А листочек рвался, рвался с ветки. Он так хотел им помочь, все им рассказать. Тогда еще можно было предотвратить это страшное злодеяние. Но сильна была его связь с деревом, а его слабый голос заглушался шумом неистового ливня.

– Да, – вздохнула девушка, – я ничего не видела и не слышала тогда. Я была слепа и глуха ко всему. А теперь уже слишком поздно, к сожалению. Ничего уже не вернешь…

И листочек услышал от нее окончание этой таинственной истории, которую унесли когда-то прочь ее мать и старая колдунья. Заклятие потеряет силу лишь в том случае, если художник сможет нарисовать себя и свою возлюбленную да так, чтобы на одном и том же полотне она была молода и красива, а он стар и уродлив. И, самое важное, картина должна быть закончена до того, как последний лист упадет с этого дерева. Иначе красота и молодость к художнику уже не вернуться, и будет ждать его скорая смерть.

И вот сегодня с рассветом девушка поспешила сюда, на это скорбное место. И что же она увидела?.. Среди голых холодных деревьев стоит обездоленный клен, старый, одинокий, всеми забытый. Тяжелые дождевые капли слезами стекают по его глубоким морщинам, а тонкие зыбкие ветки беспомощно опускаются вниз под ударами ветра. И единственный уцелевший листок, дрожа от холода и страха, последним срывается с дерева.

– Все погибло, – грустит девушка. – я только тебе одному могу признаться во всем, милый листочек. Я многое поняла. Я была тогда так жестока. Нужна ли мне была его жертва?

Что ж, она получила ее, как и хотела. Точнее, получила свой заказ, точно выполненный и в нужный срок. Получила в свой день рожденья. Но при каких обстоятельствах! Только сейчас она поняла, почему ее портрет передал не он сам, а какой-то старик, весь помятый, потерянный, брошенный…

Но теперь уже поздно, так поздно… Она горько наказана за свои предубеждения, за свою неприступную гордость. Ей стало ясно, что она обманулась. Но обманулась не в нем, а в себе.

– О, если бы он знал, что я совсем другая, знал бы, что я чувствую, что думаю про него. Вот если бы мне хоть на миг увидеть его, прижаться к его щеке… Пусть он стар и некрасив, но ведь в душе-то он не изменился.

Девушка на минуту замолкла. Ей вдруг захотелось представить, каким он стал, на кого похож. И тут внезапно в ней проснулось одно воспоминание. Ведь совсем недавно она приходила, терзаемая муками, сюда в надежде встретить его после долгой разлуки. Только на пустынных аллеях парка никого не было. Лишь какой-то дряхлый старик, весь в лохмотьях, что-то рисовал на холсте… Неужели это он? Она так ясно представила его себе, что невольно содрогнулась.

– О, боже!

Она едва не лишилась чувств, но устояла, собравшись с духом.

– И все же пусть даже таким как бы я хотела увидеть его, покаяться перед ним. Но где он? Что с ним? Я ведь даже адреса его не знаю.

Листочек тоже молчал. Он тоже не знал, где был сейчас этот бедный старый художник.

А тот по-прежнему жил на другом конце города, в глухом грязном квартале, на пятом этаже серого дома с облупившейся штукатуркой. Здесь он снимал тесную комнатушку в большой шумной квартире, наполненной криками маленьких детей, звоном кастрюль и каждодневной руганью соседей.

Сюда он приехал несколько лет назад из другого города, спасаясь от тяжелой жизни в отцовском доме. Жизнь многочисленных домочадцев, среди которых он был старшим ребенком, держалась на вечном страхе перед главой семейства. Приходя усталым с работы домой, хозяин-тиран обычно напивался до одури и принимался придираться ко всему в доме. Дети кидались врассыпную. Больше всех доставалось его жене, кроткой, безмолвной женщине, едва успевавшей разрываться в заботах по хозяйству. Нередко, битая мужем, она запрячется куда-нибудь в угол, чтобы никто не видел ее, и тихо плачется на судьбу. И не дай бог, чтобы кто-нибудь подошел к ней с жалостью – гнев отца был страшнее всего.

А еще доставалось старшему сыну – мечтательному художнику. Отца сильно раздражала в нем неизвестно откуда взявшаяся страсть к живописи.

– Разору! – орал он в неистовстве. – Все разорву! Кому эти мазилки нужны? На завод пойдешь. Работать будешь, работать…

И крепкий красный кулак приближался к лицу измученного юноши.

И однажды молодой человек понял, что больше не выдержит этих угроз и унижений. Сев на поезд, он уехал раз и навсегда, уехал наугад, взяв билет до той станции, до которой просто хватило денег.

Он совершенно не думал, как будет жить один в чужом городе, без заработка, без поддержки, без жилья. Однако, сбросив с себя гнет прежней жизни, он был полон самых радостных видов на будущее. Глубоко убежденный, что его талант проложит ему дорогу к успеху и достатку, он не боялся ничего. Он ясно осознавал свое предназначение, а потом также ясно ощутил разочарование, первое в его новой жизни.

Однако судьба сжалилась над ним, будто и вправду не захотела лишить мир истинного гения. Добрая женщина, торговавшая на привокзальном рынке пирожками, привела растерявшегося путешественника, праздно шлявшегося вдоль путей, в свой старый дом на окраине города, в большую шумную квартиру на пятом этаже. А в залог взяла лишь несколько натюрмортов и обещание уплатить за жилье сразу, как только появятся деньги у нового жильца.

Не сказать, чтобы деньги посыпались на голову юноши, но голодным он почти никогда не сидел и даже раз в неделю мог рассчитывать на тарелку супа с говяжьей костью, «случайно» оставляемую сердобольной хозяйкой. Он брал иногда частные заказы, просиживал днями на центральной площади под солнцем и дождем, рисуя редкие портреты гуляющих горожан, давал уроки детям, настойчиво уверяя родителей, что в размазанных картинках их чад кроятся будущие великие творения.

И мечтал… Мечтал о славе, о признании и о том, наконец, что сумеет найти свое предназначенье и создаст, как бог мирозданье, то единственное истинное чудо искусства, настоящий художественный шедевр, ради которого стоит жить и творить. И люди оценят его и будут благодарить судьбу, что послала им этот дар. Но что это будет за картина и как он будет ее писать, юный художник не представлял совсем. А пока грелся собственными мечтами и считал себя богачом в мире задуманных идей и великих открытий.

Но вот однажды теплым майским вечером он, как обычно, шлялся без дела по городу, погруженный в свои мысли, и набрел на парк. «Странно, – удивился он, – такое живописное место, а я еще ни разу его не видел.»

А дальше все было так, как описали в разговоре кленовый листочек и его новая знакомая в лиловом плаще. Тогда-то художник и влюбился, влюбился безумно, безвозвратно, со всей пылкостью своей впечатлительной натуры. И ему вдруг сразу стали безразличны все его картины, он оставил кисти и краски и мечты о высоком призвании. И верил теперь только в любовь и ею только жил все счастливое время их коротких встреч. Как восторженно, как страстно любовался он всеми совершенствами ее лица, плавными изгибами стройной фигуры, легкой женственной походкой, несущей ее над землей. Он буквально упивался безграничной привлекательностью живого портрета и лучшего счастья себе не желал.

Но, ослепленный внешним совершенством, он не сумел разглядеть скрытых глубин ее внутреннего мира, ее непостижимой души. Отдавшись без остатка своему новому чувству, он ни на минуту не сомневался, что оно взаимно.

И вот как-то, уколовшись о ее холодный взгляд и отчужденность, он, как утопающий за соломинку, ухватился за совершенно безумное предложение своей возлюбленной – создать ее портрет неземной красоты. И тут он вдруг осознал, что это тот самый шанс воплотить его мечту в реальность. Не розовые цветочки в пошлых вазочках, не толстые физиономии незнакомых мужчин и женщин, не куча других картин и картинок, написанных по заказу, без души, без вдохновенья, а совсем иное – божественное воплощение реальной земной красоты. И эта красота сама далась ему в руки, доверилась его таланту. Именно ему предоставлялось право вдохнуть в нее и свое воображение, и свою страсть и доказать ей, неподкупной, свою бескрайнюю любовь.

И он с головой окунулся в работу. Несколько недель пролетели, как один день. Все это время он почти не отходил от мольберта у себя в комнате, не замечая ни усталости, ни голода, ни смены дня и ночи. Он был одержим. Время торопило мастера.

Наконец наступило 27 июля – ее день рождения. Разбуженный бессонницей, он встал с первыми лучами солнца, слабо пробивавшимися сквозь тяжелые полинявшие шторы. В сильном возбуждении он тут же кинулся к своему полотну. Как одержимый, он простоял за работой весь день. Делались последние мазки. Еще несколько движений кистью, несколько черточек, чуть-чуть тени… и вот, кажется, все готово. Он отошел на два шага назад.

Отошел и замер… Сердце учащенно билось. Он с жадностью всматривался в то, что стало портретом, пытаясь найти в нем идеал вечности и красоты – то, к чему стремился, о чем грезил.

Что-то неуловимо близкое, дорогое глядело на него и вместе с тем каким-то нездешним холодом обдавало его воспаленную душу. В изнеможении он опустился на стул.

На картине, озаренная лучами восходящего солнца, царственной поступью проходила Она – безупречно красивая, вызывающе молодая, до боли близкая и недосягаемая. Ступая по воздуху, как по ступеням, она двигалась прямо на него, обдавая холодом и блеском своего непостижимого обаяния. Облаченная в тонкую тунику, стекающую мягкими складками с ее стройного стана, она казалась воздушной, нереальной. А простирающийся за нею легкий дымчатый шлейф, усеянный едва заметными утренними звездами, лишь усиливал это впечатление.

Неподвижное лицо в ярких солнечных лучах казалось мраморно-белым, кожа нежной до прозрачности. Более всего завораживал взгляд. Каким он был, художник сам не мог ответить. В этих, казалось, знакомых карих глазах отражался свет далеких галактик и каменное спокойствие величественной статуи. А в то же время, он это ясно почувствовал, в них сквозило какое-то горькое моление, тоска по чему-то давно ушедшему. Взгляд притягивал к себе этой загадочностью, двуликостью. Притягивал и отдалял одновременно.

И только единственный штрих, маленькая, но существенная деталь выдавала реальный жизненный образ, знакомый человеческий характер. Это была легкая усмешка на тонких губах красавицы, чуть надменная и снисходительно-нежная. Художник заметил ее в день их последнего свидания, когда получил заказ на портрет. Заметил и запечатлел в своей памяти.

Он все смотрел и смотрел… Юношей овладели смешанные чувства: он готов был безоглядно преклоняться величию этого рукотворного божества, а с другой стороны, был подавлен, даже испуган им. К своему разочарованию, он не смог прочесть в этом рукотворном образе отражение собственных чувств. И не сумел приблизиться к главной разгадке: стала ли картина действительно гениальным произведением истинного мастера, предметом его грез и честолюбивых желаний или явилась слабым подражанием чужих идеалов и представлений о красоте. Он был не в состоянии признаться себе в своих сомнениях и лишь завороженно глядел на сотворенное детище, притягиваемый неведомой слепой силой.

Бой кухонных часов заставил его вздрогнуть. Кукушка хрипло прокуковала шесть раз, тут же послышался звон посуды – дело шло к ужину.

Холст по-прежнему оставался на мольберте. Краски почти совсем высохли. Нужно лишь было вставить его в раму. Но время торопило. И юноша только наскоро, но аккуратно свернул полотно. Быстро одел свой единственный черный костюм, быстро почистил ботинки. Он спешил. Забыв глянуть в зеркало и причесаться, выскочил в коридор. Он даже не мог вспомнить, ел ли сегодня чего-нибудь и запер ли за собой дверь.

Вдруг он услышал у себя над ухом испуганный возглас хозяйки, которая во все глаза пялилась на него. За криком последовал звук разбитой тарелки. Он не обратил на это внимания и, пробурчав что-то вроде «извиняюсь», поспешил исчезнуть.

«Наверное, я страшно осунулся и зарос. Мой вид не из лучших,» – подумал он, с трудом спускаясь по ступеням. Он чувствовал невероятную усталость, которая навалилась ему на плечи тяжким грузом. Сердце билось глухо, с перебоями, как неисправный механизм, дыхание было учащенным.

«Будто я постарел, пока был занят картиной,» – мелькнуло у него в голове. И он медленно зашаркал по пыльной мостовой. Ноги сами привели его к парку.

Войдя под арку, он услышал громкую веселую музыку, людские голоса, радостный смех. Сердце ему подсказывало идти туда, откуда доносился шум. Здесь, в глубине парка, было маленькое уютное кафе. В общем гуле толпы выделялся чей-то низкий голос: «За совершеннолетие нашей красавицы!» Потом хлынули аплодисменты, послышался звон бокалов, и грянула музыка. Это был тот самый вальс, их вальс… Только сейчас он звучал слишком громко, надрывно, неласково.

Бедный художник стоял в стороне и не решался ступить далее. Он растерянно озирался, тяжело дыша, и еще крепче прижимал к груди свое сокровище, завернутое в лоскут кисеи.

Вдруг в самом центре толпы он увидел ее. Она показалась ему еще более красивой. В белоснежном бальном платье, перехваченном алым поясом, она была скромна, мила и нарядна. Да, это была именно она, его прежняя любовь, только еще привлекательнее, нежнее, с мягким добрым блеском в глазах.

Она стояла одна среди ликующего моря порхающих пар и нетерпеливо смотрела вдаль в ожидании кого-то. Конечно, она искала именно его и не могла найти. С трудом справляясь с волнением, он попытался крикнуть «Я здесь!», но вышел лишь слабый надломленный хрип. В этот момент кто-то грубо задел его плечом и окрикнул:

– Не мешайся, дед.

Рядом захихикали. А он продолжал стоять, как приросший, на том же месте, ничего не понимая и не замечая. Неожиданно он почувствовал не себе ее взор. Он жадно всмотрелся ей в глаза… их взгляды встретились. Но в зеркале карих глаз он не нашел ничего, кроме досады и грусти. Неужели, она его не узнала? А, может, она его не ждет, а ищет кого-то другого? Догадки вихрем проносились в его голове, и ни одна не давала твердого ответа.

– Опять этот глупый старик, – услышал он за спиной чье-то недовольство и был увлечен в бурлящий круговорот быстрого танца.

Теперь он уже сам устремился вперед сквозь счастливую равнодушную массу людей к тому месту, где стояла она. Однако шаткие ноги не слушались его, со всех сторон его толкали и теснили. Он бесконечно долго вращался в бешеном ритме музыки. Кружилась голова. Потом в глазах потемнело. Он плохо помнил, как был сбит с ног, как выронил из рук картину. Сквозь пелену, закрывшую ему глаза, видел чужие недоуменные лица, слышал вздохи о каком-то старике. Потом чьи-то крепкие руки унесли его прочь…

Он почти не осознавал, как доплелся домой, как ужаснулся, увидав в обломке расколотого зеркала свое неузнаваемое лицо, как долго потом провалялся в бреду, не понимая, жив ли он или нет.

Когда же наконец сознание вернулось к нему, он никак не мог объяснить себе суть происшедшего. Однако сердце подсказывало ему, что всему виной этот злополучный портрет и его бессмысленная тяга к созданию совершенства. Но он и мысли не допускал о том, что она, его возлюбленная, хоть как-то причастна к его трагедии. Вероятно, чьи-то злые силы позавидовали их счастью и вмешались в их судьбы, превратив его в старика, отвратительного, дряхлого, уродливого. Возможно, и жить-то ему оставалось немного. Да и для чего жить и кому он теперь нужен такой? Ей ли? Если она едва решалась любить его, молодого и красивого, то о чем же он мог мечтать сейчас?

Но надо было существовать дальше. Смиряясь со своим тяжким положением, он, пряча глаза в пол, заявил хозяйке квартиры, что поживет некоторое время в этой комнатушке вместо своего «внука», пока тот в отъезде. Он продолжал платить за жилье, возобновил работы на заказ и перестал ждать и надеяться на что-либо. Сухие, серые, однообразные будни потянулись бесконечной чередой. Лето сменилось осенью…

Как-то раз, бесцельно гуляя по городу, он вдруг случайно оказался у входа в парк. «А почему бы не зайти?» – подумал он. Ему совсем недавно заказали осенний пейзаж для гостиной. Обойдя весь парк, он не нашел в нем места лучше, чем на танцевальной площадке в окружении вековых кленов и печальниц берез. Рояль на сцене ронял медленные трепетные звуки старинного вальса. Золотые, пурпурные листья плавно качались под его музыку над усыпленной землей. Вокруг все было наполнено тихим очарованием осени, легкой грустью прощания.

И художник достал кисти. Он уже забыл, для кого писал и зачем. Он ощущал лишь какую-то жгучую потребность излить свои наболевшие чувства в красках. Он не имел никакой цели, не жаждал ничьего признания. А все писал и писал… Пока играл рояль, пока, сладко шурша, падали листья, пока стучало одинокое сердце в такт волшебной музыке:

– Раз! два-три… Раз! два-три…

Когда же картина была окончательно завершена и он уже дал ей название «Осенний вальс», на него вдруг напало новое озарение. Он решил наполнить пейзаж живым образом – красивой парой, вальсирующей под музыку осеннего листопада. И вот началась новая работа, вдохновенная, изо дня в день, с полной самоотдачей. Хотя рисовал он фигуры по памяти, но ему остро нужна была соответствующая обстановка – настоящий осенний парк. И он торопился, не зная покоя, пока натура была еще свежа. Тяжело давалась работа: горькие воспоминания то и дело вставали перед его воспаленным взором, застилая глаза мутными слезами и щемя уставшее больное сердце. Но он не останавливался.

И вот теперь бедный художник сидит в холодной сумрачной комнате среди разбросанных холстов и красок, отхлебывает остывший горький чай и внимательно рассматривает свое последнее выстраданное творение.

«Да, действительно, – думает он. – Не мог же я нарисовать и свое лицо. Ну, как объяснить, почему красавица в паре с уродом, молодость рядом со старостью? Пусть кто-то скептически скажет, что такой ракурс не по правилам искусства. Зато он по закону жизни. Ведь изобразить все таким, как есть, значит, осквернить любовь. Вобщем, здесь все правильно.»

Он встал, расправил плечи, вдохнул полной грудью и еще раз окинул взглядом полотно. Насколько оно отличалось от предыдущего! В нем совсем не было ни поражающего воображение величия, ни надменной красоты и неподвижности. Здесь было все просто, понятно, немножко грустно и…

– Кажется, чего-то здесь все-таки не хватает… Чего же, чего?

Он быстро зашагал по комнате, опрокидывая стулья и натыкаясь на острые углы.

– Какой-то штрих, ничтожная деталь…

Подойдя к окну, он вдруг закричал что было сил:

– Я понял, понял! Еще один лист, последний лист! Его-то и не хватает. Надо спешить, надо бежать туда…

Он, как сумасшедший, закружился по комнате, нацепляя на ходу шарф, шляпу, перчатки. Он летел по лестнице вниз, перескакивая через три ступеньки.

«Будто молодость вспомнил,» – пронеслось у него в голове, и он ускорил шаг, прижимая крепче к себе заветное полотно.

А в это время в глубине безлюдного парка под старым кленом сидела девушка в лиловом плаще и, низко склоняя голову, нежно гладила побуревший листок, лежавший у нее на ладони.

Убаюканный теплой рукой, тот незаметно уснул. Сквозь сон он увидел яркий солнечный день, счастливые молодые лица, танцующие по кругу, услышал знакомую музыку вальса. Но неожиданно вальс сменился зловещей песней осеннего вихря, исчезло солнце, пропали листья на деревьях, а место молодого кавалера в паре занял дряхлый старик. И лист проснулся.

– Ох, я, кажется, задремал. Мне даже приснилось что-то…

Он попытался вспомнить сон и тут же озарился радостной улыбкой.

– О, как же я мог забыть! Какая непростительная рассеянность! Ты ведь не все знаешь. Не плачь, еще не все потеряно. У этой истории есть продолжение.

– О чем ты говоришь? Я тебя не понимаю, – с грустью сказала девушка. Однако в самой глубине ее глаз промелькнул слабый огонек надежды.

И листок, сбиваясь и боясь что-нибудь упустить, стал торопливо рассказывать ей про другую часть картины – про две танцующие фигуры, нарисованные художником позднее.

– Неужели это были мы – он и я? Ну, говори же! – нетерпеливо подгоняла девушка.

– Конечно, это была ты. Это, непременно, ты… В белом шелковом платье с алым поясом. О, ты была превосходна! Так шел тебе этот наряд. И ты была немыслимо…

– Ну, что ты болтаешь всякую ерунду! Ты о нем говори. Как он выглядел? Старым и некрасивым? Ведь так, так?

Она судорожно трясла рукой. Бедный листок чуть не упал на землю.

– Не… не знаю… Может быть… Дело в том, что он стоял спиной и…

– Ах, все потеряно!

Девушка обреченно опустила руку, и листок оказался прямо в луже.

– Нет же, нет! – запричитал он, барахтаясь в грязи.

Девушка с жалостью и недоумением поглядела на него.

– Разумеется, он стоял спиной. Но если ты хоть немножко напряжешь свою затуманенную горем память, то вспомнишь, что у того старика волосы оставались русыми и шелковистыми, как у молодого. Старость не тронула их.

– Так ведь он мог быть на картине и прежним, молодым. Как узнать теперь? К сожалению, это осталось тайной.

Девушка тихо вздохнула, безмолвно подобрала листочек и стала вытирать его рукой. Глаза, наполненные слезами, смотрели куда-то сквозь него.

– Ты ведь еще не все вспомнила, – не унимался он. Фыркая и сбрасывая с себя грязные капли, он продолжал. – Твой художник нарисовал эту картину совсем недавно. А недавно что у нас было? Правильно, осень! И парк на картине был осенний, и рояль был усыпан опавшими листьями, и вы танцевали осенний вальс… Раз! два-три… Раз! два-три… А ты нежно-нежно глядела ему в глаза и что-то говорила…

– Я люблю тебя! – сорвалось с ее губ.

Она подхватила листок и, счастливая, закружилась с ним. Она кружилась в вихре вальса под гул ветра, под шум холодного дождя, под шорох сырой травы под ногами.

– Я люблю тебя! – продолжала заклинать она, танцуя, как безумная, и целовала мокрый бурый лист у себя на ладони.

«Я люблю тебя!» – эти слова эхом разносились по пустынным аллеям, долетали до далекой чугунной ограды, поднимались высоко над старым парком. Их никто не мог слышать в безлюдном пространстве, кроме одного человека – быстро приближающегося юноши со свертком в руке. Он нес свою лучшую картину под названием «Осенний вальс». Но об этом знали лишь он, она и последний лист ускользающей осени.