Читать книгу Мать - Мария Юркова - Страница 3

Социальная служба активно участвовала в нашей жизни круглый год. Под новогодние праздники активность возрастала во много раз. Многие хотят закончить год на хорошей ноте и активно жертвуют для нуждающихся. Также, как я узнала, многие занимаются спонсорством, чтобы не платить налоги. Я не считаю, что это плохо. Человек может преследовать любую цель, главное – помощь дойдет до адресата. Имело ли значение для моего сына, каким образом штаны или кофта ему достались? Или для семей, у которых не хватает средств на скромное пропитание (если начистоту, без помощи социальных работников мы бы тоже голодали), а уж тем более на деликатесы. Да им плевать, откуда взялся этот пакет с крупами, тушенкой и сахаром. Добро, сделанное ненамеренно, тоже является добром.

Мне позвонили из социальной службы накануне, и мы договорились, что я буду их ждать с девяти утра до часу дня максимум. Примерно в одиннадцать раздался звонок в дверь. Я открыла, передо мной стояла одна из волонтеров, улыбчивая женщина, не старше тридцати лет. В тот день я первый раз встречалась с ней, но в будущем мы часто пересекались. Она не бросила волонтерство, но сейчас все больше занимается организацией, привлечением новых людей. Распределяет, кто к кому поедет, или находит людей для какого-то дела. Также виртуозно убеждает людей или организации сделать пожертвования, не всегда материальные. Один раз она уговорила директора консервного завода выделить несколько коробок их продукта для нуждающихся. Такие люди становятся двигателем любой деятельности.

– Здравствуйте, я Людмила. Помогаю разносить подарки детям, вас должны были предупредить о моем приходе. – Она улыбалась, причем достаточно искренне, как мне показалось. Видимо, одна из тех людей, кто идет в волонтеры не из жалости, а от огромного желания помогать людям.

– Да, меня предупредили, заходите. – Я распахнула перед ней дверь, она тут же шагнула в квартиру.

– Вот, возьмите для вашего сынишки, – протягивает она красивый пакет, набитый сладостями. – Счастливого Нового года!

– Спасибо большое, с такими людьми, которые, вместо того чтобы нарезать салат, ходят к незнакомым людям, все больше верится в чудо. – Я взяла у нее пакет и жестом пригласила пройти. – Знаю, что вам некогда, но все же обязана пригласить вас на чай.

– Нет, благодарю, но, если честно, не отказалось бы от посещения туалета, если можно, – она одарила меня извиняющейся улыбкой, – мне еще несколько адресов надо посетить, так что домой пока не скоро.

– Конечно, проходите, туалет вон там, – я протянула руку и указала на правую из двух дверей, – ванная комната – соседняя дверь, полотенце для рук висит на крючке возле раковины.

– Спасибо вам огромное. – Она раздевалась на ходу. – Мне жутко неудобно, но, честно сказать, если бы вы не предложили, я бы напросилась. – Она бросила куртку на полу возле входа в туалет, смеясь сама над собой.

– Не переживайте, все мы люди. – Я чуть повысила голос, чтобы ей было слышно, и улыбалась: – Вот и я помогла нуждающемуся.

Послышался звук туалетного бачка, и наша гостья вышла из одной двери и зашла в другую.

– Ой, спасибо вам большое! – сказал она, выходя из ванной. – Вон как хотела, даже куртку бросила. – Подняла и начала одеваться.

– У нас полы чистые, вы вроде тоже в грязи не валялись, так что переживем.

– Еще раз счастливого Нового года! – Она обулась и уже выходила в подъезд. – Я подниму сегодня за вас бокал, – и залилась смехом.

Я закрыла за ней дверь и пошла в комнату к сыну. Развязала подарочный бант, поставила перед ним пакет и вышла в кухню. Подумала, что можно поставить чайник и позаимствовать у сына одну конфетку.

Пока мыла посуду, чайник вскипел, я налила себе чай и пошла к сыну. Настроение было чудесным. Разве много нужно человеку для счастья? Иногда достаточно просто встретить хорошего человека и перекинуться с ним парой слов. Да и вообще, день был прекрасным. Почти целую неделю на улице все было серым и завывал жуткий ветер, но сегодняшний предновогодний день был похож на зимнюю сказку. У нас обычные деревянные рамы, зимой на стеклах проступают узоры. Идеально составленные морозные завихрения украшали все окна в нашей квартире. Они нарастали по краям стекла, создавая морозную рамку. Через нее и без того прекрасная погода казалась еще краше. Наконец-то выглянуло солнце, от его лучей все сугробы блестели, как драгоценные камни. В детстве в такую погоду родители водили меня кататься на санках с горки возле дома культуры. Администрация города выпавший снег сгребала в одну кучу возле летней сцены. С каждым снегопадом гора становилась шире и выше, могла вместить большее количество детей. Жаль, что мой ребенок не может ощутить этого детского удовольствия. С рождения сына я ни разу не была там, может, горку теперь не делают.

Сын сидел уплетал конфеты без остановки, мне это не понравилось. Дело не в жадности, сыну я готова отдать все, что у меня есть, с условием, если это пойдет на благо. К тому моменту, как я забрала пакет, там не было уже половины. Несколько раз я подходила и мягко говорила: «Эта конфетка последняя, завтра ты сможешь съесть еще». Заглянула в комнату – слова мои не были услышаны и поняты. Честно сказать, ожидать другого и не следовало. Врачи советуют все равно пытаться общаться с ребенком. Ребенок не понимает речь – это факт; он, возможно, будет действовать интуитивно в похожих ситуациях. Сначала я прислушивалась к мнению специалистов. Это не приносило результатов, но приносило немало неудобств. Можно сделать вывод: близко доктора не общались с такими пациентами, все, что они могут, это предполагать. Один раз на приеме я начала выслушивать тираду о том, как надо и почему я не делаю этого. Ответ был один на все претензии. Приезжайте поживите с нами недельку, покажите, как надо. И советы тут же испарились. Наши приемы перестали длиться дольше пары минут. Мы заходили в кабинет, получали рецепт на лекарства и уходили. Желающих принять активное участие в нашей жизни не нашлось.

Я подошла к ребенку, наклонилась и забрала пакет. Сказала, что завтра верну обязательно, иначе заболит живот. Да, ребенку десять лет, и он должен понимать, но за просто так инвалидность не дают… Когда я шагнула в свою комнату, меня пронзила боль и одномоментно отключило от реальности. Секундная потеря осознания происходящего. Я сижу на полу, оглушенная ударом по голове. Со лба по щеке стекает кровь, капает прямо на ковер. Эти красные лужицы и слились в итоге воедино, превратившись в большое неотмывающееся пятно. Я на полу, мое чадо стоит с бутылкой детского шампанского в руках. Светясь невероятной улыбкой, он схватил этот мешок с конфетами и ушел в другую комнату. Мне стало очень страшно от его счастливого лица. В нем не было даже ярости, в глазах вожделенная цель. Чертов пакет с конфетами, сладкие наркотики вскружили ему голову! Сын не мог остановиться употреблять какао-продукт, слишком большое удовольствие приносила дофаминовая радость. Из глаз у меня катились слезы, перемешиваясь с кровью, и падали на пол. Я просто не могла прийти в себя, не могла поверить в случившееся.

Через пару минут встала, все еще в слезах, пошла в ванную умыться и оценить свое состояние. Голова кружилась, в ушах звенело. Чувства смешались, и я не понимала, от чего больше гудит голова. От удара или от переизбытка чувств и мыслей. Надо посмотреть, что делает сын.

Мой ребенок сидел перед телевизором и ел конфеты – по крайней мере, он был спокон. Пока спокоен, но все может измениться, когда конфеты закончатся. У меня не получится объяснить, что больше угощения не будет. Сначала надо заняться собой, я не могу ходить по квартире, оставляя кровавый след. Я вернулась в ванную комнату, кровь все лилась. В скорую звонить страшно и стыдно. Можно придумать объяснение, поверят ли? А вдруг заберут ребенка, как представляющего угрозу? Скорая докладывает правоохранительным органам о тяжких телесных повреждениях. Мне неизвестен порядок действий при легком бытовом насилии. Дело в том, что в России, если больной представляет опасность, в психиатрический диспансер его могут сдать лишь родственники и милиция (полиция). Если правоохранители решат, что мой сын опасен, его отправят в больницу, даже если я буду против. Такого нельзя допустить. Раз специалистов вызывать нельзя (слишком уж серьезные могут быть последствия), надо найти другой выход из ситуации. Я умылась и решила пойти к соседке.

Вышла из квартиры и нажала на звонок соседней двери. Через пару секунд послышались шаги и дверь распахнулась. Мне открыла сама соседка – хорошо, что не ее дочь. Меньше всего хотелось испугать ребенка. Новый год на носу, не было желания омрачать праздник, но идти мне было больше некуда. Мы с соседкой не были подругами, но она хотя бы старалась быть приветливой, никогда не пыталась сделать негативный акцент на ненормальности моего сына. Может, из чувства такта, а может, ей действительно было плевать.

– Боже мой! Что с тобой случилось? – Соседка стояла в фартуке: судя по запаху, у нее что-то запекалось в духовке.

– На меня свалился утюг, – я пыталась говорить как можно спокойнее, – я забыла, что убрала старый на шкаф, поверх коробки с посудой. Начала доставать коробку, и он сверху упал мне на голову, – сказала первое, что в голову пришло.

– А я слышала какой-то грохот, подумала, ты что-то уронила просто. – Она взяла меня за руку и повела на кухню. – Хорошо, что сознание не потеряла, неизвестно, сколько бы пролежала так.

– Да меня оглушило как будто. Можешь посмотреть, глубокая рана или нет, – села я на стул в кухне.

Не знаю, поверила ли она мне. Думаю, да. Хоть все знали, что мой ребенок недееспособен, но это десятилетний мальчик. Рана была возле темени. Может, я и не великого роста, но его анатомии не хватило бы, чтобы ударить меня в такое место. Я не видела, как он нанес удар, – думаю, возможно, даже в прыжке. В тот момент я не была его мамой. Я была преградой к добыче. Возможно, в нем проснулись животные инстинкты. Он походил на первобытного человека. Конфеты в тот момент были мамонтом или другим древним животным, на которого охотились наши предки. В нем и до этого была агрессия, но в тот день я поняла: он взрослеет, становится сильнее. Мне было страшно осознать мое бессилие перед сыном. Чтобы защитить сына от внешнего мира, я сама должна быть на ногах. Не давать слабину и в то же время не становиться жертвой.

На секундочку мне представилась картина, на которой я мертва. Что же он будет делать? Пока еда будет в холодильнике, он, возможно, и останется дома. С горшком он не в ладах, а подмывать его будет некому. Скорее всего, мокрую грязную одежду он попросту снимет, а вот надеть чистую – это испытание серьезное. Он не один раз видел, откуда я беру его вещи, но записалось ли это на подкорку, я не знаю. Да и не факт, что он сможет одеться – снимать вещи намного легче. Так что, скорее всего, он будет ходить нагишом. В итоге пару дней он походит голый, сытый, измазанный своими экскрементами, но потом еда закончится. Я никогда не закрываю дверь днем. Если что-то случится, можно позвать на помощь и не ждать, пока вскроют замок. Квартира закрывается только на ночь. И сейчас я вышла и не заперла дверь. Вот кончилась еда. Пусть ребенок не соображает, но у него есть рефлексы и что-то, что он делает по привычке. А считается ли поход в магазин раз в несколько дней привычкой? Запомнил ли он последовательность действий? Если да, то он вполне может опустить входную ручку вниз, и дверь откроется. И вот он идет посреди улицы, нагой и грязный, на глазах у детей и взрослых. Нет, не надо думать об этом. Все обошлось, надо решать проблемы насущные.

Соседка встала надо мной и раздвинула волосы в месте удара.

– Слушай, ну вообще вроде рана неглубокая. – Она аккуратно прикладывала смоченное полотенце к ране. – Судя по всему, только кожа рассечена. Ты как вообще чувствуешь себя?

– Хорошо вроде, только сердце бьется сильно – наверное, испугалась своей крови.

– Испугаешься, конечно, особенно когда сам не видишь, что происходит. Тебя не тошнит?

– Нет, не тошнит, руки еще вот трясутся. – Я подняла руки перед собой, они немного подрагивали.

– Если не тошнит, значит, сотрясения мозга нет, а руки – это просто от шока, не переживай, – накрыла она мои ладони своими, – сейчас успокоишься, и станет легче. Может, воды?

Честно сказать, пить хотелось, но оставаться было нельзя. Очень было страшно, что от ее доброты я выложу всю правду. Меня настолько редко жалеют и понимают, что обычное сострадание может сорвать все пломбы с закрытых дверей. Тем более что у нее явно кипела работа. На столе стояла кастрюлька с наполовину нарезанным салатом. Когда я пришла, она занималась нарезкой. Рядом с кастрюлей лежала доска с разрезанной наполовину картошкой и нож. С другой стороны в пакете лежала селедка – видимо, готовилась лечь в красивую праздничную тарелку под шубу.

– Нет, спасибо, надо идти продолжать уборку и готовку. – Я встала аккуратно, оценивая свою координацию после травмы.

– Вы, как обычно, будете вдвоем на Новый год? Просто мы с дочкой никуда не собираемся, гостей тоже не предвидится. Может, зайдете? – На тумбочке возле подоконника стояли тарелки и бокалы, лежало вафельное полотенце – видимо, хозяйка собиралась натирать посуду к празднику, после того как закончит с салатом.

– Спасибо большое, но мы откажемся. Даже на праздники кладу ребенка рано, он тяжело переносит изменения в графике. – Я искренне была рада приглашению, но принимать его не собиралась. – И так сложный, а если нарушать режим, совсем тяжело будет справляться. Сама тоже курантов ждать не буду. Встаю всегда вместе с ним рано.

– Ну хоть не куранты, забеги, старый Новый год проводим. – Мне показалось, она искренне хотела, чтобы я пришла, может, и правда скучно. – Или твой не крепко спит?

– Да, может проснуться; если увидит, что меня нет, будет нервничать. – Я уже стояла в дверях.

– Если будет скучно, заходите хотя бы на часок перед сном, – она положила мне руку на плечо, – мы будем рады.

– Ну, может, и зайдем. Благодарю еще раз за помощь. – Я вышла и закрыла за собой дверь.

На самом деле ребенок почти всегда спит как убитый первую половину ночи. Бывает, может проснуться, начать покрикивать, приходится сидеть рядом, гладить по плечу, чтобы уснул опять. Мы принимаем много медикаментов, они очень помогают. Без них, наверное, ночи были бы совсем невыносимыми. Одна я могла сходить ненадолго, но этот день был таким тяжелым. Праздничного настроения не было уже давно, и не важно, какой праздник. Еще и такое происшествие омрачало день. Очень хотелось побыстрее закрыть глаза и уснуть. Когда плохой день заканчивался, он оставался в прошлом.

Прийти вместе с сыном было просто-напросто страшно. Ведь у соседки дочь почти ровесница моего сына. А значит, будут конфеты. Конфеты – это добыча. Перед глазами картина. Страшная картина, на которой дочь соседки открывает подарочный пакет. Рядом сидит мой сын и смотрит на чужие конфеты. У девочки пробита голова. Все ясно, как белый день. Всю жизнь я буду выяснять, что мой сын считает добычей, и ограждать желаемое от его больного сознания. Охотник не будет охотиться, если не будет цели. Так и отворачивалась я от людей, дабы не принести им несчастья. Моя задача – контролировать свое дитя, мои желания не важны. По этой причине я сама отдалилась от соседки. Каждый раз отказываться от ее предложений неприлично, но выбора не было. Мне не хотелось ее обижать, ведь она по-настоящему тянулась к нам. Признаться, вариант рассказать ей о своих страхах даже не рассматривался. Я упорно делала вид, будто у нас все хорошо. Ни к чему даже близким людям знать все аспекты нашей жизни. Это касается только матери и ее сына. Я просто все чаще стала избегать общения. Когда мы встречались в подъезде или возле него, просто проходила мимо, говоря, что времени разговаривать нет. Она в итоге перестала заговаривать со мной, мы лишь здоровались, и всё. Надеюсь, она не держит на меня обид. Это ради их безопасности.

Вот так и вышло, что вся моя жизнь – это четыре стены. Квартира, где мы жили с мамой. Каждая вещь напоминает о моих страданиях. Теперь я свободная. Но мне не легче. Мне горько. Ведь мать любит свое дитя не за что-то, а вопреки. Но все же я теперь выкину ковер. Это память не об отце. Это память о моей боли. Этот ковер будто насмехался надо мной последние десять лет: «Смотри, мечтательница, во что превратилась твоя жизнь! А ведь виновата сама». Нет мечты – нет разочарований от неосуществленности задуманного. Может, и не было бы так горько.

– Проживи свою жизнь.

Эти слова говорила мне моя мама. Она хотела донести до меня некоторую мудрость. Пока они жили с отцом, она всегда любила себя. С такой позицией и согласилась выйти за него. Конечно, она заботилась обо мне с отцом и любила нас. Но она не жила жизнью детей и мужа. Она женщина в первую очередь. С ней надо считаться, про нее надо помнить.

Так она говорила мне, еще совсем юной, и решила повторить это после рождения моего сына. Глядя на меня с ребенком, она сказала эту фразу, чтобы и я своей жизнью продолжила доносить ее мнение о том, как должна жить женщина, чтобы не превратиться в прислугу. У меня начался истеричный смех. Ей повезло. Ее ребенок понимал. Мне можно было объяснить, что мать – человек с желаниями и чувствами.

– Иди объясни внуку, что я женщина и у меня есть свои потребности! – Обычно я так не разговаривала с мамой, но мне так обидно ее непонимание, я даже немного повысила голос: – Он тебя не поймет. Ты не смеешь мне говорить, как я должна жить, потому что ты не знаешь, как это – жить моей жизнью.

Таков был мой ответ. Конечно, обидеть меня не было ее целью. Просто ей хотелось другой жизни для меня, но я свой выбор сделала. И если уж на то пошло, ни разу о своем выборе не пожалела. Было много горести, но пожалеть? Нет.

– Не надо злиться на меня, – она говорила спокойно, явно не хотела конфликта, – я вовсе не враг тебе.

– Извини, ты права, – я стала говорить немного примирительней, – просто я действительно устала и не хочу слушать упреки ни от кого.

– У меня не было цели вывести тебя из себя. Давай просто закончим разговор.

К этой теме мы больше не возвращались никогда. Конечно, неоднозначные намеки она пыталась делать, но напрямую не действовала. Может, поняла, что я могу просто перестать с ней общаться. Несомненно, это далось бы мне с трудом, но на меня и так слишком много свалилось. Я могла бы просто не выдержать натиска даже горячо любимой мною мамы.

Я вернулась от соседки к своему сыну. Вспомнила наш разговор с мамой. Как я должна что-то объяснить мальчику, который не понимает? Он сидит и улыбается. Зубы коричневые от конфет, с подбородка капают слюни. Как объяснить? У меня не получилось даже отнять у него конфеты. Он ничего не знает о своих интересах, а тут мои. Нет, он существо, которое живет инстинктами. Туалет, сон, еда. Зато сейчас он улыбается. Смотрит на меня и улыбается.

Я села в кресло и уставилась в телевизор, совершенно не осознавая происходящего на экране. Вся погрузилась в свои мысли и переживания. А мое любимое чудовище, мое ужасное сокровище на четвереньках подполз ко мне и сел рядом. Кресло было совсем старым, набивка на сиденье совсем промялась, и я положила сверху диванную подушку. Особо удобней не стало, но все лучше, чем было. Если ребенок был спокоен, я вечерами сидела вязала перед телевизором. И ведь я совершенно беззаботно оставляла на столе рядом с креслом клубки со спицами. Тогда мне стало ясно, какая это была беспечность. Пришлось впредь быть более внимательной к вещам, которые в доступе у сына. Совершенно неосознанно он мог навредить мне и, что еще хуже, себе. Так каждый день жизнь преподносит мне какой-то новый урок и непременно повторит его, дабы проверить изученный материал.

Мы так и сидели какое-то время, занятые каждый своим делом. Он облизывал свои пальцы, измазанные в шоколаде, а я думала, чем отмыть кровавые пятна с ковра. С ковра, который в мои четырнадцать лет меня успокаивал, а после этого дня вызывал лишь чувство горечи и тревоги. Но мне не хочется жить своей жизнью, хватает лишь его улыбки. Она и есть моя жизнь. Улыбка моего сына, возможно, даже ценнее улыбки обычного ребенка. Он так редко улыбался, но эта улыбка была настоящей, искренней. Доставал ее откуда-то изнутри себя, значит, она самая подлинная.

Я положила руку на его голову и погладила.

– Ничего страшного, сынок. – Почувствовала, как в горле встал ком. – Мамина боль пройдет. Ты ни в чем не виноват.

Он молчит.

– У тебя так мало радостей в жизни, вон какое удовольствие конфеты тебе принесли. – Я убрала руку с головы и положила ему на плечо. – Прости меня за то, что отобрала их у тебя, мне не следовало этого делать.

Сын не обращал на меня внимания, но это было не важно. Эти слова я говорила больше для себя.

– Мне следует быть к тебе более внимательной. – Слезы уже лились из глаз. – Я обещаю, что стану лучшей матерью, чем сейчас.

Мне было искренне стыдно перед ним. Я взрослый и сознательный человек, и мне стоило подумать, прежде чем предпринимать какие-то действия. О его ощущении реальности я могу только догадываться. Как и о том, какую боль причинила ему, забрав этот пакет, полный удовольствия.

Двадцать лет – немалый срок, но мы прожили их. И теперь я освободилась. Я могу выбросить этот ковер, напоминающий о том ужасном дне. Мы с сыном нанесли друг другу травму: я ему эмоциональную, а он мне – физическую. Я выкину ковер и еще много вещей. На первый взгляд вещи как вещи. Для меня же это орудия пытки. Пытки воспоминанием. В каждом углу квартиры есть эти мины. Я подрываюсь на них каждый день. Переживая заново те события и мучения.

У людей всегда была привязанность к вещам. Мы храним салфетки с логотипом ресторана, где нам сделали предложение, или чистую, отглаженную пеленочку, в которую кутали своего новорожденного ребенка, или старую любимую кружку мамы, которая умерла. Это якоря, которые помогают нам сохранить воспоминания о плохих или хороших моментах. Ведь и в плохом моменте есть плюсы или даже осознание того, что после плохого приходит хорошее. Так люди хранят пули, которыми их подстрелили, в коробочке в глубине шкафа или старый гипс, на котором расписывались одноклассники. И это напоминает и о боли, и о том, что она проходит. Но моя квартира вся в якорях. Можно даже подумать, это мазохизм. Возможно. Есть вещи, не заменяемые по причине отсутствия материальной возможности приобрести новые. Но почему бы не избавиться от ковра? Нет денег на новый? Плевать, ходить по голому полу не преступление. Сейчас вообще ковры вышли из моды. Просто я боялась расслабиться. Мне было нельзя. Вот и лежал он столько лет на полу, дабы держать меня в тонусе. Просто в любой момент мне могла прийти мысль, что можно дать слабину, ведь все спокойно. Такая слабина могла обернуться страшными вещами, исправить которые уже было бы не под силу никому. Такого не могло случиться лишь потому, что на полу в моей комнате лежало напоминание. И это было не простое подобие крестика на руке, который люди рисуют, чтобы не забыть о важном деле. Я бы сравнила это с гигантским транспарантом с огромными буквами на ярком фоне, чтобы бросались в глаза. На этом транспаранте было написано: «Будь внимательна и осторожна». Пусть пол будет казаться пустым, мне плевать. Моя жизнь теперь тоже опустела. Я говорю ковру не «до свидания», а «прощай».