Читать книгу Жизнь как она есть - Мариз Конде - Страница 3

Я познакомилась с Мамаду Конде в 1958 году, в Доме студентов Западной Африки, большом обветшалом здании на бульваре Понятовски в Париже. Африка, ее прошлое и настоящее, занимала все мои мысли, я подружилась с сестрами Раматулэ и Бинету, представительницами гвинейской народности пёль. Мы встретились на политическом митинге на улице Дантона, в Зале научных обществ, не сохранившемся до наших дней. Девушки приехали из Лабе, города в центральной части Гвинеи, они показывали мне пожелтевшие фотографии своих почтенных родителей, одетых в бубу[10] из базена – полульняной саржи. Они сидели перед круглыми хижинами, крытыми соломой, смотрели в объектив, улыбались и были до того трогательными, что я расчувствовалась.

По Дому студентов гуляли сквозняки, мы кипятили воду на крошечной угольной плитке и пили зеленый чай с мятой. Как-то раз, во второй половине дня, к нам присоединилась группа гвинейцев.

Все называли Конде Стариком – в знак уважения, как я позже узнала, кроме того, из-за седины в волосах он выглядел старше большинства студентов. Говорил он всегда назидательным тоном, как старейшина рода, изрекающий глубинные истины, хотя родился в 1930 году. Удостоверение личности противоречило и внешности, и манере поведения… Конде вечно мерз и потому заматывал шею толстым шарфом ручной вязки и надевал под тяжелое темно-коричневое пальто два, а то и три свитера. Нас познакомили, и я удивилась: что этот тип делает в Консерватории искусств и ремесел на улице Бланш, неужели он и правда артист? С такой-то дикцией и высоким голосом?! Честно говоря, раньше я бы с ним вряд ли заговорила, но теперь моя жизнь совершенно переменилась. Меня прежней не стало. Высокомерная Мариз Буколон, наследница Великих негров, приученная презирать «нижестоящих», получила смертельное ранение. Я избегала старых друзей и хотела одного – чтобы обо мне забыли. Я ушла из лицея Фенелона[11] и больше не кичилась своим положением одной из немногих гваделупок, готовящихся к поступлению в Высшую школу и имеющих все шансы преуспеть. У меня появился новый «знак отличия». Журнал Esprit опубликовал фрагменты книги Франца Фанона[12] «Черная Кожа. Белые Маски», которую я сочла клеветой на антильское общество и написала открытое письмо в редакцию, заявив, что автор ничего не понял и ни в чем не разобрался. Ответом на пламенное послание молодой девушки стало приглашение от редактора журнала Жан-Мари Доменаша[13] посетить улицу Жакоб и высказать критические замечания.

Позже в редакции побывал и гаитянец Жан Доминик[14], будущий герой документального байопика «Агроном» американского режиссера Джонатана Демме. Я уже не помню всех обстоятельств нашей встречи с Домиником – человеком, так сильно повлиявшим на мою жизнь, но у нас случился замечательный интеллектуальный роман. Если помните, меня воспитывали в изоляции, и я почти ничего не знала о Гаити. Жан Доминик не только лишил меня невинности (можно сказать, ввел в мир страсти), но и просветил насчет les Africains chamarrés — ряженых африканцев[15], по презрительному определению Бонапарта. Я узнала о самоотверженности и чистоте помыслов Туссена Лувертюра[16], успехе Жан-Жака Дессалина[17] и первых трудностях новой Черной Республики. Он дал мне прочесть книги «Хозяева росы» Жака Румена[18], «Господь смеется» Эдриса Сент-Амана[19], «Добрый генерал Солнце» Жака-Стефана Алексиса[20] и, говоря коротко, приобщил к невероятным богатствам земли, ранее мне неизвестной. Благодаря этому человеку я всем сердцем привязалась к Гаити, и эта любовь осталась со мной навечно.

Я собрала все имевшееся у меня мужество и объявила, что беременна, Жан был совершенно счастлив и воскликнул: «На этот раз я жду маленького мулата!» – поскольку предыдущая жена подарила ему двух дочерей (одна из них, Ж. Ж. Доминик, родившаяся в 1953 году, стала писательницей, журналисткой и педагогом, живет в Квебеке).

И тем не менее на следующий день, явившись к нему на квартиру, я застала его за сбором чемоданов. Он с абсолютной убежденностью объяснил, что над Гаити нависла чудовищная угроза, и исходит она от врача по имени Франсуа Дювалье[21], заявившего о намерении участвовать в президентских выборах. Он чернокожий, и масса людей, которым осточертели президенты-мулаты, имеющие опасный тропизм к идеологии нуаризма[22], аплодируют этому типу. Он не наделен ни одним из качеств, необходимых человеку, замахнувшемуся на высший пост в государстве, поэтому все честные граждане обязаны вернуться в страну и сплотиться в единый оппозиционный фронт.

Жан Доминик улетел и даже открытку потом не черкнул. Я осталась в Париже в полном одиночестве, не в силах понять, как мужчина мог так поступить с беременной женщиной. Объяснение существовало – цвет моей кожи, – но я не желала его принимать. Мулат Жан Доминик бессознательно относился ко мне свысока, как все, кто имел глупость считать себя привилегированной кастой. Я, со своей стороны, считала лицемерием его «антидювальеристские стансы» и заявления о вере в народ.

Долгие месяцы одинокой беременности давались мне тяжело, я плохо питалась, была близка к депрессии, и доктор из студенческой поликлиники выписал путевку в дом отдыха в Уазе, где меня окружили небывалой заботой и вниманием. Я впервые в жизни узнала, что даже совершенно чужие, незнакомые люди готовы помогать и сочувствовать другим. Тринадцатого марта 1956 года, в тот самый момент, когда я должна была, не зная отдыха и сна, готовиться к поступлению в Эколь Нормаль[23], у меня в маленькой клинике XV округа родился сын. Я назвала его Дени – сама не знаю почему, а вскоре в Гваделупе скоропостижно скончалась моя обожаемая мать. Все эти испытания превратили меня в Маргариту Готье[24]: тот же милый доктор обнаружил туберкулезный инфильтрат в правом легком и немедленно отправил меня на целый год в санаторий в городе Ванс в Приморских Альпах.

– Ну почему, почему судьба так жестока к тебе? – повторяла Ивана Рандаль, одна из немногих подруг того времени, провожая меня на вокзал.

Я почти не слушала, пребывая во власти навалившихся на меня горестей. За неимением средств пришлось передать моего чудесного, крошечного мальчика на попечение органов государственного призрения, располагавшихся на авеню Данфер-Рошро. Именно пришлось, хотя в столице жили две мои старшие сестры. Первая, Эна, еще и моя крестная, была на редкость хороша собой, меланхолична, мечтательна и окутана ореолом таинственности. Она приехала в Париж учиться музыке, а перед самым началом Второй мировой войны вышла замуж за гваделупца Ги Тирольена[25], студента Национальной школы управления[26]. Впоследствии он стал нашим национальным поэтом и выпустил прославивший его сборник стихов «Золотые пули». Пока муж Эны томился в концлагере рядом с Леопольдом Седаром Сенгором[27], она изменяла ему с элегантными и весьма ретивыми офицерами, называвшими ее Бижу[28]. В тот момент Эну содержал богатейший промышленник, она разгоняла скуку, играя на пианино Шопена и попивая крепкий алкоголь. Другая моя сестра, Жиллетта, была гораздо зауряднее Эны. Социальный работник в бедном густонаселенном предместье Сен-Дени, она была женой студента-медика гвинейца Жана Дина.

– Ты ни в чем не провинилась перед этим миром и не заслуживаешь подобных горестей! – кипятилась Ивана.

Я сама не знала, что думать. Бывало, чувствовала себя жертвой вселенской несправедливости, а иногда внутренний голос нашептывал: «Ты это заслужила, считала, что принадлежишь к высшим существам, вот и разозлила Небеса!» Из этого испытания я вышла, навеки лишившись кожи и доверия к судьбе, поджидавшей любого удобного момента, чтобы нанести новый удар.

Жизнь в Вансе была очень тоскливой. Я, как Мари-Ноэль из романа «Дезирад»[29], сохранила тягостные воспоминания о бесконечных часах постельного режима, ежедневных капельницах с ПАСК[30], усталости, дурноте, лихорадке, испарине и бессоннице. Увы, в отличие от литературной героини я не встретила в Вансе свою любовь. Это было бы затруднительно…

Раз в месяц, если мы чувствовали себя неплохо, медсестра в белом халате сопровождала нас на прогулку в Ниццу.

Прохожие сторонились «заразных больных», олицетворявших собой скорбь и беспомощность. Мы шли к морю и с завистью наблюдали за загорелыми купальщиками, плывущими красивым брассом. Я молча оплакивала маму, тревожилась за малыша и тихо ненавидела Жана Доминика, но, как это часто случается в жизни, долгие месяцы в санатории имели счастливый исход. Благодаря серии специальных разрешений я смогла получить диплом по современной литературе на филологическом факультете Университета Экс-Марсель в Экс-ан-Провансе. Я выбрала французский, английский и итальянский вместо французского, латыни и греческого, как на подготовительных курсах.

Я вернулась в Париж, по объявлению нашла работу в департаменте Министерства культуры на улице Буасси д’Англа и решила, что могу забрать сына из казенного учреждения и избавиться наконец от горького чувства вины по отношению к собственному ребенку. Скоро моя жизнь превратилась в ад на земле. После смерти мамы отец, не питавший ко мне особой любви, перестал присылать деньги, изменилось и отношение Эны и Жиллетты. Обе были значительно старше, и особой близости между нами никогда не было, хотя раньше они вели себя мило, и я часто получала приглашения то на обед, то на ужин. Мы перестали видеться после того, как сестры узнали, что я жду ребенка, а Жан Доминик покинул Францию. Сбежал. Я нуждалась в их внимании и заботе, поэтому иногда звонила сама. Обе только что трубку не вешали, услышав мой голос! Неужели я оскорбила их мелкобуржуазные чувства? Или они были разочарованы тем фактом, что младшую сестру, которой прочили блестящее будущее, обрюхатили и бросили, как служанку? Эна и Жиллетта отреагировали, как банальные мещанки.

Мне приходилось существовать на крошечную зарплату, а жила я – еще одна насмешка судьбы! – в XVII округе, напротив посольства Гаити, правда, в комнате для прислуги, с «удобствами» на лестничной клетке. Каждое утро я отправлялась на другой конец Парижа, чтобы сдать Дени в студенческие ясли, находившиеся в V округе, на улице Фоссе-Сен-Жак, после чего бежала на площадь Согласия, в министерство, а в конце дня проделывала тот же путь в обратном направлении. Само собой разумеется, по вечерам я сидела дома, хотя всегда обожала кино, театр, концерты и походы в ресторан! Я купала сына, кормила его, укладывала спать и пела малышу колыбельные. Кто-то не поленился пустить слух о том, что мое внезапное исчезновение напрямую связано с изменением социального статуса, что я стала «девушкой-матерью» (так презрительно называли тогда матерей-одиночек), и антильские студенты избегали меня – все, кроме верных друзей Иваны Рандаль и Эдди Эдинваль. Общалась я только с африканцами – они ничего обо мне не знали, но уважали за умение держаться и хорошо подвешенный язык.

Мне было очень трудно платить за жилье. Хозяин, типичный седовласый буржуа с аристократическим профилем, преодолевал шесть этажей до моей комнаты и выкрикивал сакраментальную фразу: «Я вам не отец, мадемуазель!»

Слава богу, в министерстве ко мне относились с симпатией, даже проявляли заботу. Как в доме отдыха в Уазе. Я, как героиня Теннесси Уильямса[31], всегда была брошена на произвол судьбы и всегда зависела от доброты случайных людей. Сотрудники жалели молодую женщину, сопротивляющуюся нужде и лишениям, и восхищались ее чувством собственного достоинства и мужеством. Коллеги регулярно приглашали меня на обед в субботу или воскресенье, умилялись красоте Дени, целовали мальчика и обращались, как с маленьким принцем. Провожая нас до дверей, хозяйки совали мне в сумку хорошую, хоть и ношеную одежду (не только детскую!), пряники, коробки и банки с «Овомальтином»[32] или какао фирмы Van Houten, чтобы подкрепить здоровье хилых матери и ребенка. Выйдя на улицу, я плакала от унижения.

Чем конкретно мы занимались на улице Буасси д’Англа? Насколько я помню, департамент, где я трудилась, составлял сопроводительные письма к культурным проектам, адресованные министру.

Прошло несколько месяцев, и, поняв, что не смогу дальше существовать в подобном режиме, я с тяжелым сердцем вновь рассталась с Дени и доверила сына заботам сертифицированной кормилицы мадам Бонанфан[33], жившей в окрестностях Шартра. Заплатить сразу полагающиеся ей восемнадцать тысяч старых франков я не могла и попросту дала тягу. Мадам Бонанфан не только не подала иск, но и начала исправно писать мне письма (с массой орфографических ошибок!) и сообщать новости о «нашем» малыше.

«Он очень скучает по своей маме! – уверяла она. – И все время спрашивает, когда же вы придете».

Меня мучила совесть, и я лила слезы над этими посланиями, жила, как в тумане, страдала, почти не спала и за несколько недель похудела на восемь килограммов. Читатели часто спрашивают, почему в моих романах героини считают своих сыновей и дочерей обузой, а обделенные любовью дети замыкаются в себе. Ответ прост: таков мой личный опыт. Я очень любила сына, но его появление на свет разрушило все надежды, ради которых я училась. Я физически не могла обеспечить своего ребенка всем необходимым и любому здравомыслящему человеку резонно показалась бы дурной матерью.

Я не помню, как за мной ухаживал Конде. Первый поцелуй, первое объятие, первое разделенное наслаждение – все это стерлось из моей памяти. Я забыла, о чем мы разговаривали, обсуждали или нет серьезные темы. По разным причинам мы оба торопились расписаться. Я благодаря замужеству надеялась восстановить положение в обществе, Конде не терпелось предъявить друзьям и знакомым новобрачную с университетским образованием, девушку из хорошей семьи, говорящую по-французски, как настоящая парижанка. Конде был сложным человеком, его ироничность часто казалась мне почти вульгарной, но действенной, я пробовала перевоспитать его, но он отвергал все попытки, как воистину свободолюбивая личность. Приведу простой пример. Однажды я решила «переодеть» его в модную тогда парку и услышала в ответ: «Слишком молодежный стиль! Мне не подходит!»

Я пыталась привить Конде страсть к режиссерам Новой волны, итальянцам Антониони, Феллини и Висконти, к датчанину-новатору Карлу Дрейеру и шведу Ингмару Бергману, а он так крепко заснул, когда мы смотрели «Четыреста ударов» (1958) Франсуа Трюффо, что мне пришлось будить его под насмешливыми взглядами других зрителей. Самое обидное поражение я потерпела, пытаясь приобщить Конде к творчеству поэтов идейного течения Негритюд, провозглашавшего исключительность и самобытность негро-африканской культуры и стремившегося к деколонизации. Я открыла их для себя, когда училась на подготовительных курсах. Как-то раз одна весьма политизированная одногруппница Франсуаза дала мне тонкую брошюрку под названием «Дискурс о колониализме» Эме Сезера[34]. Я ничего не знала об авторе, но содержание так сильно потрясло меня, что на следующий же день побежала в книжный магазин издательства «Африканское присутствие»[35] и купила все книги Сезера, а также – на всякий случай – стихи Леопольда Седара Сенгора и Леона-Гонтрана Дамаса[36].

Конде открыл наугад книгу Эме Сезера (он станет моим любимым писателем) «Дневник возвращения в родную страну»[37]и продекламировал насмешливым тоном:

– И где тут смысл?! – воскликнул он. – Для кого он пишет? Уж точно не для меня, раз я ни черта не понимаю!

К Леону-Гонтрану Дамасу он проявлял большую снисходительность, находя его стиль проще и прямее.

Мне сейчас кажется невероятным, что я не рассказала Конде о Дени. Даже не пыталась, понимая, что признание похоронит надежду на замужество. Та эпоха во всем отличалась от современной. Девственность невесты перестала быть непременным условием, но сексуальной свободы и в проекте не было. Закон Симоны Вейль[38] будет принят только через пятнадцать лет. Мало кому хватало смелости признаться, что ребенок был «зачат во грехе».

Я почти ни с кем не знакомила Конде, а мнения немногих «допущенных к телу» разошлись.

– Какое у него образование? – провокативным тоном поинтересовался муж Жиллетты Жан, когда мы обедали с ними в Сен-Дени.

Эна встретилась с нами «накоротке» в баре на площади Аббатисс, а расставшись, сразу позвонила сестре и доложила, что «за полчаса он влил в себя шесть кружек пива и два бокала красного вина. Этот человек – пьяница, точно тебе говорю!» Ивана и Эдди жаловались: «Мы не понимаем ни слова из того, что он говорит!»

Я и сама мечтала не о таком мужчине. А «тот» оказался подлым предателем. Мы поженились солнечным августовским утром 1958 года в мэрии XVIII округа Парижа, на улице, где зеленели каштаны. Эна не потрудилась явиться, Жиллетта с дочерью Доминик присутствовали на церемонии, и моя племянница все время дулась, потому что действо не напоминало «настоящую» свадьбу. Мы выпили красного чинзано в кафе на углу и поселились в меблирашках, где Конде снял две комнаты.

Не прошло и трех месяцев, как наш брак закончился. Нет, мы не ссорились, просто не могли долго быть вместе. Каждого раздражали слова и поступки другого. Иногда мы звали гостей, но я не любила его друзей, а он презирал Ивану и Эдди. В следующем году я узнала, что беременна, и мы сделали несколько попыток снова сойтись, но ничего не получилось. Это не стало новым любовным разочарованием, в некотором смысле я получила то, чего хотела: превратилась в замужнюю женщину с обручальным кольцом на пальце левой руки. Брак прикрыл мой «позор». Жан Доминик внушил мне страх перед антильскими мужчинами, я раз и навсегда перестала доверять им. Конде же был африканцем. Не гвинейцем, как я стала утверждать позднее, бессовестно намекая, что Секу Туре[39] и независимость 1958 года сыграли определенную роль в нашем союзе. В тот момент я была недостаточно «политизирована» и верила, что, если попаду на континент, воспетый моим любимым поэтом, смогу возродиться. Снова стану девственницей. Обрету прежние надежды. Забуду того, кто причинил мне столько боли. Неудивительно, что мой брак оказался недолговечным: я взвалила на плечи Конде груз несбыточных ожиданий, порожденных моими разочарованиями, и ноша оказалась непосильной.

Сегодня я с леденящей ясностью понимаю, что наш союз был сделкой двух простофиль. Любви и желанию в нем досталось мало места. Конде надеялся с моей помощью найти то, чего ему не хватало: образование и принадлежность к солидному семейному кругу. Муж Жиллетты попал в точку, когда поинтересовался, где он учился. Конде получил свидетельство о начальном образовании. Он был подростком, когда умер отец, нищая мать, торговавшая на рынках всяким хламом, воспитывала сына одна в городе Сигирина на северо-востоке Гвинеи, в провинции Канкан. Он выбрал ремесло артиста не по зову души, а для того, чтобы покинуть родину и называться студентом, но это красивое звание не добавило ему престижа. Конде никто не поддерживал, и его честолюбивые мечты «стать кем-нибудь» и разговаривать, как Марлон Брандо в картине «В порту», так и не исполнились.

В 1959-м Министерство кооперации[40] делало первые шаги. В крыле Министерства культуры заработало бюро найма французов, желавших попытать счастья в Африке. Мне показалось, что кто-то угадал мои потаенные мысли и желания. Когда я открывала для себя Африку, учась на подготовительных курсах, она была для меня не более чем литературной темой, источником вдохновения для поэтов, чьи голоса постепенно замещали вечных Рембо, Верлена, Малларме и Валери. Постепенно африканские реалии занимали все большее место в моей жизни. Мне не хотелось думать об Антильских островах – уж слишком болезненны были воспоминания о минувшем. Я в буквальном смысле этого слова кинулась в бюро по найму, где мною занимался розовощекий блондинчик, который задавал вопросы, тараща глаза и все сильнее ужасаясь: «Вы хотите уехать в Африку одна? С ребенком? А как же ваш муж? Вы ведь, кажется, недавно расписались?»