Читать книгу Телепортация - Марк Арен - Страница 4

25 мая 2008 года. Москва

Андрей Петрович был несказанно удивлен.

И это было странно уже само по себе, потому как мир давно утерял способность его удивлять. В любых своих проявлениях. Да собственно, и чему было удивляться ставшему бомжом известному в стране психиатру. И, несмотря на то что в его жизни случалось ныне всякое, чаще, увы, плохое, стену его невозмутимости ничто пробить уже не могло. Разве лишь то, что напрямую угрожало его безопасности…

Совсем недавно, поудобнее устроившись на своем «ложе», он погрузился было уже в беспокойную зыбкую дрему, как вдруг затопали по коридору тяжелые шаги, скрипнули, будто смычком по нервам, дверные петли, и в «обезьянник» втолкнули новичка. Андрей Петрович, часто хоронившийся здесь от своих не в меру ретивых коллег по бродяжьему цеху и знавший местные порядки не понаслышке, приоткрыл глаза, чтобы разглядеть, насколько тот опасен.

Впрочем, в душном камерном сумраке немногое можно было увидеть, однако уже то, что, споткнувшись, новичок чертыхнулся по-французски, его успокоило и даже заинтриговало. Дремоту как рукой сняло, и, протерев краем рубашки линзы очков, он стать наблюдать.

Прибывший, по-видимому, таким местам был совершенно чужд. Это стало понятно по краткому восклицанию (снова на французском, причем неплохом), коим он охарактеризовал здешний запах. Трудно было разобрать, во что он одет, но, судя по всему, не в рубище. «Неужто наряд загреб иностранца? Почему? Вроде не пьян, не буянит». Поскольку его соседство не представлялось Андрею Петровичу опасным, он, поразмыслив, решил подать голос.

– Вы целы? Как голова? – спросил он, обращаясь к новичку. – Прощупайте печень и почки, ребра.

– Простите… – встрепенулся тот, пытаясь понять, откуда доносится голос, – голова… Голова цела, как мне кажется… А что до прочего – полной уверенности нет, хотя… Простите, а что так… пахнет?

Говорил он по-прежнему по-французски. Андрей Петрович с трудом понимал его.

– Известно что, хлорка. Вы меня извиняйте, конечно, так сказать, экскьюзе муа, но мой французский оставляет желать лучшего. Понимать понимаю, а говорить вот забыл. Впрочем, и не с кем было. Так что я уж по-русски, так сказать, парле рюс, с вашего позволения, – ответил Андрей Петрович.

– Да-да, конечно, мы можем изъясняться и по-русски. Просто я в некотором роде… – Новоприбывший тер лоб с таким рвением, словно собирал воедино все свои мысли.

– Скажите, а где я? Где я нынче нахожусь? – спросил он, обратившись к Андрею Петровичу.

– Известно где, – хмыкнул тот, – в «обезьяннике».

– Где? – переспросил незнакомец.

– Ежели вас интересует, в каком именно, то извольте, на Тверской, – пояснил Андрей Петрович.

– На Тверской?! – изумился незнакомец. – Так Тверская ж в Москве, и как же я мог в ней оказаться, если я…

Удивление было столь неподдельным, что Андрей Петрович мог бы в него поверить, если бы от новичка пахло алкоголем. Но запаха не было. Вообще-то он был, но исходил не от него, а от лежащего на полу джентльмена, которого привезли сюда в буйном состоянии пару часов назад. Последние слова новичок произнес по-русски, но говорил он не как все, а правильно, чисто. Так, как говорят только филологи, да и то лишь тогда, когда за своей речью следят.

«Иностранец, – подумал Андрей Петрович. – Учат они, учат у себя русский по классике, а потом удивляются, что здесь их не понимают».

– А не могли бы вы… х-м-м… назвать себя? Простите великодушно, – не без труда подстроившись под эту архаичную разговорную манеру, попросил Андрей Петрович.

– Да-да, конечно, – спохватился незнакомец. – Я Пушкин, сочинитель.

Это было сказано столь обыденно и просто, что Андрей Петрович, подсобив профессиональному интересу преодолеть старушку-лень, кряхтя, поднялся с обжитого места и, подойдя туда, откуда шел голос, чиркнул зажигалкой. Незнакомец отшатнулся от проредившего камерную мглу огня как черт от ладана и смотрел на желтенький язычок зажигалки с такой оторопью, словно никогда его и не видел.

Росту он был чуть выше Андрея Петровича, крепкий, но не кряжистый по-мужицки. С темнотою сливались его пышная шевелюра и «пушкинские» бакенбарды. Узкое нерусское лицо было бледным, хотя тут оно редко у кого бывает другим. Тонкие нервные, как у кокаиниста, ноздри, словно миниатюрные меха перегоняли воздух. Что ж, типаж вполне «пушкинский». И одет вроде по тогдашней моде. Это ведь надо, искал, старался… Возможно, если бы он так не назвался, сходство с поэтом в деталях могло бы показаться Андрею Петровичу сходством в целом, вообще. Но сейчас потуги незнакомца быть похожим на поэта казались смешными. Мда-а-а… Похоже, что сей гражданин, был не только «с приветом», но еще и приветом из профессионального прошлого Андрея Петровича – того, которое он стремился забыть.

Подув на обожженные зажигалкой пальцы, он с нескрываемой иронией осведомился:

– Пушкин, говорите? Часом, не Александр Сергеич?

– Не хотите ли сказать, милостивый государь, что мы с вами знакомы? – с удивлением спросил его незнакомец.

– Мы – нет, но об Александре Сергеевиче я премного наслышан, – усмехнувшись, ответил Андрей Петрович и направился восвояси.

– Что вы хотите этим сказать? Извольте объясниться! – запальчиво воскликнул новичок.

– Не горячитесь, голубчик, не горячитесь, – примирительно произнес Андрей Петрович. – Видит Бог, я не желал вас обидеть. Просто имея знакомство с портретами Александра Сергеевича, а теперь, имея честь быть знакомым и с вами, я полагаю, что, пребывая в расстроенных чувствах оттого, что здесь оказались, вы напутали, как вас зовут. В противном случае остается лишь констатировать, что портреты Александра Сергеевича писались с другого.

– И чьих кистей портреты вам знакомы? – после секундной паузы насмешливо спросил незнакомец.

– Извольте, – ответил Андрей Петрович, – хотя бы Кипренского, о котором было сказано «себя как в зеркале я вижу» и который Надежда Осиповна считала наилучшим. Англичанина Доу, ответом на который стали строчки «… зачем твой дивный карандаш рисует мой арапский профиль». Или тот, что висел у Соболевского, сначала кисти Смирнова, а…

– Тропинина… – поправил его пришелец.

– Простите, не понял? – сказал Андрей Петрович.

– Для Соболевского мой портрет писал Василий Тропинин. Я знаю это, поскольку сам позировал ему, – усмехнувшись, ответил ему незнакомец.

– Это так, – кивнул головой Андрей Петрович, – но в первое время стену его дома украшал портрет поэта, написанный не Тропининым, а Смирновым. Хотите, расскажу?

– Хочу, – ошеломленно ответил пришелец.

– Ну, так вот слушайте, – устроившись поудобнее, начал свой рассказ Андрей Петрович.

– Однажды утром к художнику Василию Андреевичу Тропинину на Ленивку пожаловал в гости его коллега Павел Петрович Соколов и рассказал, что намедни купил у торговки близ Сухаревского рынка маслом писанный пушкинский портрет. За сущие копейки – три рубля! А когда отмыл его от копоти и пыли, то очень уж напомнила ему картина его, тропининскую манеру письма. Вот только смущало, что ни подписи, ни монограммы на ней не было. Собственно с ней, с этой картиной, он и пожаловал в гости.

Услыхав это, Тропинин аж подскочил на месте.

– А ну покажите-ка, покажите, – нетерпеливо сказал он, – я писал Александра Сергеевича, с натуры писал сердешного.

И когда гость, развернув то, во что был завернут портрет, передал его Тропинину, тот, держа холст на вытянутых руках, подмигнул ему и сказал:

– Ну, вот и снова повстречались.

А затем, обращаясь к Соколову, рассказал, что с этим портретом в свое время произошло презабавнейшее происшествие, похлеще иного мошенничества.

А было все так. По приезде в Москву в году этак 1827-м Александр Сергеевич жил на Собачьей площадке в доме своего закадычного приятеля Сергея Александровича Соболевского, того самого, который за год до того предотвратил его поединок с графом Федором Толстым, по кличке Американец, успевшего уложить одиннадцать противников на поединках.

В ту пору Пушкин был в столице самым знаменитым человеком. Многие желали иметь его портрет. В их числе и Соболевский. Но ни один из существующих портретов ему не нравился; он их считал припудренными и припомаженными. И вот он решил, что портрет Пушкина для него должен писать Тропинин.

А в то время дома у него, я имею в виду Соболевского, жил приживальщик – некто Смирнов, разорившийся помещик. Он очень любил рисовать, за что балагур Соболевский называл его мазилкой. И вот, когда Тропинин стал писать Александра Сергеевича, этот Смирнов, человек, как оказалось, способный и усердный, после каждого сеанса перерисовывал запечатленное Тропининым на свой холст. Портрет был завершен и подписан «В. Т.», тогда Соболевский уже уехал в Европу, поэтому он попросил выслать картину. Сделать это было поручено Смирнову. Вот тут и произошло то, что произошло.

Непонятно зачем, но Смирнов отправил Соболевскому не оригинал, а свою копию; после вскоре помер. И когда стали выносить из комнаты его вещи, нашли написанный Тропининым портрет, который вскоре куда-то исчез, в то время как в доме на самом видном месте красовалась копия, написанная Смирновым. И как-то раз приехал в гости к Соболевскому его приятель Фролов. Приехал и, увидев портрет, небрежно бросил: «А, и у тебя есть этот портрет?»

– Как «и у меня»? – удивился Соболевский. – Тропинин писал его для меня.

И тут Фролов рассказывает ему, что третьего дня видел этот портрет в галерее Волкова на Волхонке. С подписью «В. Т.». Стали они вдвоем искать подпись Тропинина на висевшем дома портрете. Тщетно! Тогда, отправившись к Волкову, Соболевский забирает портрет и уже с двумя, оригиналом и копией, приезжает к Тропинину, требуя разъяснений.

Тропинин все и объяснил. Соболевский после этого купил волковский портрет, а копия Смирнова стала гулять по рукам. Что касается оригинала, то в 1909 году из семьи князей Оболенских он попал в Третьяковку, а к столетию со дня смерти поэта, в 1937-м – в его санкт-петербургский музей, где и находится до сих пор…

– Странно… – растерянно проговорил незнакомец. – Я только не пойму, откуда это, как… Это какая-то мистификация… Ведь, судя по вашему рассказу, это произойдет позже…

– Уже произошло, – перебил его Андрей Петрович, – в 1839 году.

– Как это произошло, если сейчас 1837-й… – пролепетал незнакомец.

– Полноте, голубчик, – поморщился Андрей Петрович. – Я вас уверяю, что на дворе у нас уже полгода как 2008-й…

В этот момент раздались громкие шаги, решетчатые двери с лязгом отворились и на пороге, в лучах тусклого света, появился сержант Ступицын.

– Где украл? – потрясая в руке дуэльным пистолетом, зло обратился он к незнакомцу.

– Да как вы смеете?! Вы!.. – вскочив и сжав кулаки, дрожащим от гнева голосом, вскричал незнакомец, и Андрей Петрович тотчас убедился, что новичок с милицией дела никогда не имел. – Я вам советую поумерить свой пыл, если не желаете, чтобы я поучил вас хорошим манерам!

– Чиво-о? – вытаращив глаза, удивленно протянул сержант, и набычась, двинул на незнакомца. Но в этот миг снаружи раздался зычный окрик: «Ступицын, жена к телефону!» Услышав это, сержант остановился, подумал и, нехотя повернувшись, пошел обратно к дверям. Выйдя из камеры, запер за собою дверь и, погрозив новичку кулаком, гулко затопал по коридору, а тот, дрожащим от гнева голосом, крикнул вслед:

– Хам! И что-то еще неразборчивое, на французском, Андрей Петрович разобрал лишь слово «merde!».

– Вы уж поаккуратнее с ними, – тревожно заметил Андрей Петрович. – Помните, что они сделали с чекистом в том фильме? То с чекистом, а с вами чикаться, простите за каламбур, вообще не будут!

В камере воцарилось молчание.

– Мне право странно… – повторил незнакомец, – похоже на мошенство… Но зачем, с какой целью? А вы… Кто вы? И как вас зовут?

– Извольте, – Андрей Петрович, тяжело скрипнув суставами, уселся на пол, – я бомж. Хотя, если уж быть дотошным, то, скорее, бич. Сиречь «бывший интеллигентный человек». Бродяга. А зовут меня Андрей Петрович.

– К какому сословию имеете честь принадлежать?

– Честь нынче иметь – удовольствие дорогое. А что касается сословия, так оно у меня самое что ни на есть низшее, – горько усмехнулся Андрей Петрович.

– Попрошайка? Юродивый?

– Нет, милостыню не прошу. Живу с помойки или мелкой работой, – покачал головой Андрей Петрович. – И не юродствую; провозглашать истины и предвосхищать «товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья» святости не хватает. Я всего лишь бродяга.

– Бродяга… – эхом повторил за ним незнакомец. – Однако язык ваш на пейзанский не похож: построение, мысли, тон… И потом познания, хотя бы даже о портретах. Такое ощущение, будто мы вращаемся в одних и тех же кругах. Однако…

– А я не всегда был таким, какой сейчас… Было время, когда я занимался наукой, и, смею надеяться, небезуспешно… – В голосе Андрея Петровича появились горделивые нотки.

– Так вы ученый?! – оживился незнакомец.

– Был. Увы, все это в прошлом, в далеком прошлом, – вздохнув, ответил Андрей Петрович, – там же, где остались жена, фамилия, кафедра и вся прошлая жизнь. Да-с. – И тут же, после небольшой паузы, продолжил, уже другим тоном: – Впрочем, довольно обо мне, а собственно, как вы здесь оказались?

– Не знаю… – от оживления незнакомца не осталось и следа. – Я… у меня было… дело, да, одно дело, но я… неизвестно как… оказался вдруг здесь. – Он явно подбирал слова, словно опасаясь сказать что-то лишнее.

– А что было с вами до того, как вы оказались здесь? – продолжал допытываться Андрей Петрович.

– Я же сказал. У меня было дело, – уже более твердо ответил незнакомец, и Андрей Петрович понял, что тот больше ничего уже не скажет.

– Вы знаете, – нарушил возникшее молчание Андрей Петрович, – скажу вам как специалист: мне кажется, что вы запутались не столько в пространстве, сколько во времени. Ваша одежда, манера говорить, непривычное беспокойство о чести… Какой, вы говорите, сейчас год?

– Так известно какой, – недоуменно, словно пытаясь понять, где здесь подвох, произнес новичок, – от Рождества Христова 1837-й.

– Полноте, голубчик, – покачав головой, ответил ему Андрей Петрович, – как психиатр, пусть бывший, смею заверить, что ваша болезнь досконально изучена. Хотя полного излечения гарантировать вам не может никто. Но вы тому не очень кручиньтесь; душевно здоровых людей сейчас много меньше, чем нездоровых. Я могу научить вас адаптироваться к реальной жизни, это непросто, и вы, голубчик, должны мне в этом помочь. Так вот, начнем с того, что на дворе нынче 2008 год, – четко и раздельно произнес он, – повторяйте за мной: «две тысячи восьмо-о-ой».

Андрей Петрович с интересом ждал ответной реакции. Обычно душевнобольные либо с жаром пытаются опровергнуть оппонента, доказывая, что исключительно их вариант и есть единственно правильный, либо же замыкаются в себе, тем самым препятствуя продолжению разговора.

Не стал исключением и этот товарищ. Он замолк, и из его угла слышалось лишь легкое сопение. Покачав головой и устроившись поудобнее, Андрей Петрович собрался было уж вновь погрузиться в царство Морфея, как вдруг из угла, где расположился сосед, раздался его неуверенный голос:

– Скажите, – выталкивая из себя слова, сказал новичок, – хотя, может, это не так, но, по-моему, я видел странные кибитки… Понимаете… Мне показалось… – Чувствовалось, что он силился не столько вспомнить, сколько подобрать верный словесный эквивалент. – …мне показалось, что у них… у этих кибиток… В общем, они были без упряжи, без лошадей, – решившись, выпалил он наконец.

– Ну да, – Андрей Петрович решил принять предлагаемые правила игры и подыграть незнакомцу, – сейчас все кибитки только такие. Это автомобиль. Сиречь повозка без коней. Они лет сто как придуманы.

– Лет сто, – эхом повторил новичок и после небольшой паузы продолжил: – Не посетуйте на мое любопытство, но так и подмывает меня милостиво просить вас приоткрыть завесу над вашими словами. А как же, кто их тянет?

– Мотор. Это такое механическое сердце, в котором сгорает бензин. Ну, это такой собрат керосина, – ощущая себя Сергеем Капицей, отвечал Андрей Петрович. – При этом появляется энергия, которая движет автомобиль.

– А дома… Я мельком увидел освещенные огнями большие дома, они стояли, словно Великая Китайская стена… И огни… Что же горело так ярко? – продолжал расспросы незнакомец.

– Электричество.

– Э… Элек… три… чество, – повторил новичок, – и все это в самом деле?

– Так вы же видели это своими глазами, – пожал плечами Андрей Петрович.

– Ну предположим, – с нажимом, заставляя себя, произнес новичок, – предположим на миг… Но как же я здесь очутился?!

– Как и все, – ответил ему Андрей Петрович, – вас привел сюда наряд.

– Час от часу не легче, голубчик, я начинаю терять свой рассудок, при чем тут наряд, и чей он, по-вашему, мой, ваш или принцессы австрийской? – взмолился новичок.

Мысленно кляня себя за оброненную двусмысленность, Андрей Петрович бросился себя выручать.

– «Нарядом» теперь зовется не только платье, но и конвой. Согласен, что связи здесь мало, могу оправдаться лишь тем, что это придумал не я.

– У меня была… встреча, – словно не слушая его, пытался что-то вспоминать новичок, – с одним человеком. Наши… друзья… предложили нам… подойти другу к другу поближе. И вот, когда мы стали приближаться, меня вдруг ослепила вспышка, промельк небесного огня, потом оторвало от земли и понесло куда-то. Впрочем, нет, не куда-то, а вверх, к звездам. Но… Но я ничего не слышал и не видел. Только свист, словно Соловей-разбойник свистел, и сплошной темный туман. Потом я вдруг снова ощутил под ногами земную твердь, увидел эти кибитки, эти дома… Да, а еще я увидел людей в необычных одеждах, они почему-то странно на меня смотрели… А потом… Вот потом уже ничего не помню…

Андрей Петрович слушал, не перебивая, слушал и дивился тому, как все складывалось правильно и гладко. Чаще всего такой сдвиг сознания происходил после некой психологической травмы, эмоционального взрыва, он так это называл. Событие в реальной жизни человека накладывалось на похожее, происшедшее с тем, в которого он перевоплощался.

Измена жены превращалась в удар Брута, после чего пациент превращался в Цезаря и постоянно заворачивался в простыню (при этом истерично боялся любых, мало-мальски напоминавших нож предметов). Увольнение с работы или даже просто нагоняй от руководства мог стать подобным поражению под Аустерлицем. Больной после этого ощущал себя Наполеоном, с той лишь разницей, что при блестящем знании биографии своего второго «я» говорил лишь по-русски, да и то с вологодским акцентом, а порою вообще считал себя одноименным коньяком – может быть потому, что работал завскладом на ликероводочном.

Вот и здесь, видимо, какое-то событие подорвало изнутри психику этого человека и прочно закрепилось за событием из жизни его второго «я». Естественно, оно стало переломным, после него человек потерял умение ориентироваться во времени и в пространстве. Все было вроде один к одному, и все же Андрея Петровича терзали сомнения. Если бы это было раньше и если бы это был его пациент, он однозначно воздержался бы от немедленного лечения, предложив какое-то время его «понаблюдать». Потому что, хотя все и похоже, но есть зацепки, заусеницы, такие вот мелкие неприятные вопросы, на которые не даст ответа весь его опыт общения с такими людьми. Манеры, французский – слишком естественно. Чтобы себя так вести, в этом нужно пожить. Тогда получается, что он сбежал оттуда, где готовят психов? Зачем? Абсурд!

И еще… Его реакция на атрибуты цивилизации. К примеру, вот Цезарь, безобидный и небуйный в сущности больной, завернутый в простыню, водрузивший себе на голову кое-как сооруженный венок из выдранного с корнем в приемном покое ваньки-мокрого, который должен был заменить ему лавровый, не задумываясь, щелкал выключателем и расписывался гелевой ручкой: «Цезарь». Причем по-русски, почерком с наклоном вправо. В его практике были случаи погружения в реальность персонажа, но такого… абсолютного перевоплощения он не встречал. В вопросах этого человека удивление и любопытство были неподдельными – уж это Андрей Петрович умел различать. Как если бы он и вправду не знал и не представлял себе ни машин, ни современного дома.

Все это было крайне любопытно, и Андрей Петрович почувствовал, как замшелый айсберг его безразличия к окружающему миру понемногу растапливают ручейки профессионального интереса к этому удивительному подарку из своей прошлой жизни. Да-а-а. Как бы там ни складывалась жизнь, но под его лохмотьями все еще жил ученый. Ощущение того, что его истинная, главная часть души жива, волновало и радовало его.

– Послушайте, – охрипшим от волнения голосом проговорил его собеседник, – быть может, я просто… умер? И все это…

– Ну вот… и сразу почему-то «умер», – успокаивающе сказал Андрей Петрович.

– Потому что я поначалу проверил, что это не сон. Я ущипнул себя, но не проснулся, – печально ответил незнакомец.

– Вы просто больны, – ответил Андрей Петрович, – хотя вам кажется, что вы здоровы. Мы ощущаем лишь свои физиологические нарушения, которые малозаметны окружающим. А вот заметные другим свои психические расстройства мы сами никогда не замечаем.

– Вы не верите мне и поэтому думаете, что я душевнобольной, – с горечью ответил новичок. – Хотя, с другой стороны, ведь и я вам не верю.

Андрей Петрович не успел отдать должное логике пришельца, как в коридоре вновь раздались чьи-то шаги. Откуда-то сверху появился зудящий неверный свет и послышался удивленный шепот незнакомца:

– Дамы? Здесь?!

Ступицын действительно вел перед собой двух представительниц прекрасной половины человечества.

– Привет, мальчики! – проходя мимо, сказала одна из них. Вторая что-то пробубнила, до камеры донеслись лишь обрывки ее бранных слов.

Хряпнула решетка, и коридорное эхо отпечатало затихающие шаги. Свет остался, впрочем, охватывал он больше само ущелье коридора, к ним же доходили лишь бледные его отголоски.

– Да, соседняя камера, как вы изволили выразиться, дамская. И именно туда в сопровождении уже знакомого вам кавалера направились замеченные вами местные дамы полусвета, – ответил Андрей Петрович и, увидев, как новичок, вытянув шею, напряженно всматривается в дальний от себя угол, где лежал их третий «квартирант», продолжил:

– Не пугайтесь, он живой. Дрыхнет, пьяный вусмерть. Привезли еще днем. Если блевать не будет, уж простите великодушно за прозу, то жить можно… А вообще вам повезло: здесь, конечно, не самая клоака, но народ бывает всякий. Сегодня что-то пустовато. Обычно больше бывает.

– Эй, парни, – донеслось откуда-то справа, – сигареткой не угостите?

– Некурящие, – коротко бросил Андрей Петрович.

– Некурящие, – эхом повторил второй голос, – ну и мужики нынче пошли. Ох-хо-хонюшки…

– Женщины с низкой социальной ответственностью, – кивнув в их сторону и вздохнув, сказал Андрей Петрович.

– Простите? – не понял сокамерник.

– Путаны-с, – пояснил профессор, – проштрафились чем-то перед… – И вместо того, чтобы закончить фразу, многозначительно указал глазами наверх.

– Богом?! – поразился пришелец.

– Х-м-м… – поперхнулся Андрей Петрович. – Почти, а если точнее, перед товарищем начальником. Он здесь и бог, и царь. Что ж поделаешь, истинный Бог далеко и непонятно, что хочет, а товарищ начальник здесь, и что хочет он, понятно абсолютно всем. А царя, царя сковырнуть недолгое дело. А вот начальника в России не скинуть никогда.

– Вы забываетесь, сударь, – оглянувшись вокруг, неожиданно возвысил голос незнакомец. – Имев несчастье однажды заслужить гнев покойного императора своим легкомысленным суждением касательно афеизма, я с истинным раскаянием и твердым намерением обещал государю не противоречить моими мнениями общепринятому порядку. И посему попрошу вас всуе его имя при мне не поминать!

– Позвольте… – хотел было возразить Андрей Петрович, но пришелец вскочил на ноги и, перебив его, крикнул: – Тем не менее, сударь, всуе прошу не поминать!

– Вы что же, голубчик, испугались, что нас могут подслушать и доложить государю? – удивился Андрей Петрович. Было видно, как «голубчик» смутился и сразу отвел глаза.

– Ну, полноте, – успокоил его Андрей Петрович. – Ничего ему не доложат по той причине, что его нет. Как разрушили девяносто лет назад самовластье и храмы, так и живем до сих пор на этих обломках. Пару раз пытались что-то из них сотворить, да ничего путного так и не вышло. На том и успокоились. И живем вот так, без царя в голове и как Бог на душу положит.

– Ну да, так прямо и разрушили?! – В голосе новичка звучала ехидца, какая бывает, когда не верят в то, что им говорят, однако принимают это в качестве некой игры, в которой им врут, а они должны делать вид, что в это верят.

– А знаете, – оживился вдруг Андрей Петрович, – хотите, расскажу, что было после тридцать седьмого года, вкратце?

Андрей Петрович знал, что делал. Так получилось, что большинство его больных воплощалось в героях прошлого, от Чингисхана до Ленина. В будущее их как-то не особенно тянуло. И случалось, что застрявшие в эпохе своего второго «я» пациенты после экскурса в настоящее вспоминали свою реальную жизнь. В практике такие случаи были хорошо описаны. Их было немного, и они происходили, как правило, не в таких запущенных случаях, но это был шанс. И поскольку делать все равно было решительно нечего, Андрей Петрович, вспомнив, что от Гиппократовой клятвы его никто не освобождал, предложил:

– Времени у нас с вами до завтрашнего утра, пока начальство не заявится. Раньше до нас никому дела не будет, пищи, в обычном ее понимании, мы тоже не дождемся. Остается пища духовная, сиречь беседа. Так вам интересно, что произошло после тридцать седьмого года?

– Ну да, с тем, что было до тридцать седьмого я знаком, и поскольку там вряд ли что-то могло измениться, давайте посмотрим, что было после, – с той же ехидной интонацией сказал новичок.

– А это вы зря, – усмехнулся Андрей Петрович, – в отличие от других стран у России непредсказуемо не только будущее, но и прошлое. Все, кто правил ею в последнее время, то и дело перелицовывали ее историю, как обычный кафтан. Ладно, начнем, – сказал он, поудобнее устраиваясь на своем «ложе».

– Итак, в XIX столетии Россия пару раз воевала. Ее Крымская кампания закончилась поражением от французов и англичан. Кавказская война была успешней. Затем бомбой убили царя Александра Второго.

– Александра Второго? – удивился новичок.

– Да, воспитанника Жуковского, – продолжил повествование Андрей Петрович, постепенно вживаясь в давно забытую профессорскую роль. – Интересно, что он как раз таки затеял реформы, был настроен весьма либерально, в отличие от батюшки своего, Николая Первого. Его наследник Александр Третий правил почти полвека, нраву был крутого, однако назван Миротворцем, потому как в годы его правления Россия не проиграла ни одной войны. Либерализма он не терпел и умер в своей постели от почки. А вот следующему венценосцу Николаю Второму предстояло стать последним русским царем. Тогда, в начале XX века, Россия ввязалась в войну с Японией, которую ей, увы, выиграть не удалось.

– С кем ввязалась? – переспросил новичок.

– С Японией, это такая отсталая и захудалая по тем временам страна. Ну, а потом началась уже Первая мировая.

– Мировая что? – опять не понял пришелец.

– Война, – пояснил Андрей Петрович. – Мировая, потому как сошлась в ней куча стран, среди них и Германия, и Англия, и Франция, ну и, конечно, Россия. Ну а как же без нее? Я, конечно, не историк, но матушка-Россия напоминает мне даму из коммуналки, которая считает своим долгом принять участие в каждой кухонной склоке, даже если она ее не касается.

– Танюх, гляди-ка, дед-то прям про тебя это сказал, ведь и ты у нас влезаешь во все драки на кухне, – послышалось справа. Звякнули о решетку браслеты или кольца, и показалась узкая женская ладонь с длинными и черными ногтями.

– Да пошел твой дед, а с ним и все умники, – гнусаво отозвалась ее товарка. – Мля, вот от таких умников все наши проблемы. Научили, мля, на свою голову, вон полысели уж все… Все кругом умные, а ни вздохнуть, ни пернуть…

– Да ну тебя! – отмахнулась от подруги первая девушка и сказала, обращаясь к Андрею Петровичу, – прикольно, дед, гони дальше. Только вот когда я что-то умное слушаю, мне покурить охота. Будь другом, дай сигаретку, а я тэбе за это… поцелую!

Андрей Петрович никак не отреагировал, только вздохнул и спросил:

– Продолжим?

– О да, чрезвычайно интересный рассказ. У вас прирожденный дар рассказчика, – все в той же насмешливой манере похвалил новичок.

– Четыре года длилась эта война, а закончилась двумя революциями, после чего царь отрекся от трона. Потом была Гражданская война, – продолжил повествование Андрей Петрович. – Потом появился Советский Союз. Название было такое, потому что хотели управлять, советуясь с уполномоченными лицами, представлявшими разные народы.

Андрей Петрович умолк. Молчал и пришелец. Глянув в его сторону, Андрей Петрович заметил, что тот скрючился, да так, словно у него живот схватило.

– Вам плохо? – спросил он с тревогой.

– Да нет… так, неудобство, чинимое организмом, не извольте беспокоиться, сейчас пройдет, – смущенно ответил новичок.

– Понятно, – кивнул Андрей Петрович и вдруг громко гаркнул: – Дежурный! Товарищ старший сержант!

– Ну что же вы так, – укорил он новичка, – молчали, нравы у нас немного пещерные… В плане удобств. Их в камере попросту нет. Эх, надо было мне раньше заметить. То-то я чувствую, что пропадаете вы временами, а вы вон оно что. Эх, раньше надо было сказать, они может теперь уже легли спать, не добудишься. Дежурный! Тов-а-а-а-рищ старший сержант!

Казалось, их никто так и не услышал, однако спустя некоторое время послышались чьи-то ленивые шаги.

– Че орем? – донесся извне недовольный голос.

– До ветру выпустите, – попросился Андрей Петрович.

– До ветру будешь на воле ходить. А здесь на парашу, понятно? – процедил тот же голос.

– Понятно, понятно. Выпустите, пожалуйста, на парашу, здесь новенький, – взмолился Андрей Петрович.

Дежурный постоял, подумал, потом, зазвенев ключами, направился к ним.

– И че вам не спится, – пробурчал он, отворяя дверь, – утром положено всех выводить, нет же, таскайся тут с вами. Вон, этот спит и никому не мешает, сразу видно, приличный и порядочный человек. Руки за спину, вниз смотреть. На выход.

Пришелец хотел было вспылить, но, скрипнув зубами, подчинился…

За его спиной глухо лязгнула дверь, раздались удаляющиеся шаги конвоира, и он вновь окунулся в густой казематный полумрак, остро пахнущий немытым человеческим телом. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, он сделал пару шагов вперед и огляделся. Прислонившись спиною к стене, свесив седую голову на грудь, тихо похрапывал Андрей Петрович. Все в той же неудобной позе продолжал спать на полу и тот, третий, только теперь рядом с ним расплывалась темным пятном небольшая зловонная лужица. Странно, но заметив ее, он не ощутил привычного чувства брезгливости. Что-то зашуршало в камере справа, стукнуло, шепотом произнесли бранное слово, прозвучал очень глубокий вздох, и все смолкло. Повисла гулкая неуютная тишина казенного дома. Ватная, вязкая, ненастоящая. Она колыхалась в такт тяжелым ударам его сердца.

Отойдя подальше от пьянчужки, он опустился на пол, прислонился к стене и устало прикрыл глаза.

В голове у него теснились вопросы, вопросы, вопросы… Но тяжелое колыхание в груди, там, слева, отдавалось волной и забивало все мысли.

Да, мысли. Все услышанное им нуждалось в осмыслении. Но мыслей почему-то не было. Точнее они были, но к ним словно вериги были приделаны… И если раньше они неслись быстрее самых резвых скакунов, то теперь брели тяжелее бурлаков в жаркий полдень. А все, что он сейчас услышал, протискивалось сквозь его сознание, будто яростный поток, нашедший щель в плотине: тугие струи бьют по ту сторону, трещит и стонет крепь, и видно, что поток не удержать…

Он не мог поверить, что все это происходило не с кем-то, а именно с ним. Перед глазами мелькали картины, и слова, которые он услышал, становились образами. Ему хотелось зажмуриться, чтобы хоть миг не видеть и не слышать, как сквозь его сознание проходит Будущее.

Голова от этого гудит, будто пустой и пыльный колокол. Бу-ду-ще-е…

Странное и страшное творилось внутри. Сознание металось меж Сциллой всего того громадного, восхищающего и ужасающего одновременно, что происходило с людьми и миром в эти неполные двести лет, и Харибдой того, что все это было не где-то, не в придуманном поэтом аллегорическом мире, а здесь, в России! Стране, где он когда-то жил… Или живет?

О Господи, о чем это он. Как можно верить тому, что он в будущем? Ведь этого не может быть. Ведь это же не фантазия какая-нибудь или поэтическая метафора, а самая настоящая жизнь, его жизнь! Он же был сейчас на дуэли… Но с другой стороны, если так, где же все? Где тот лес, где Данзас, где барон? М-да, ответа нет. А может, все инсценировка? Быть может, это театр? Задумка чья-то? Кого-то из друзей. А может быть, врагов? Но полноте. Кто тот, кому такое по плечу, кому подвластно столько… Украсть его с дуэли. О да, они, конечно, под запретом. Но все же встрять вот так меж двух людей, которые идут к барьерам? Нет, ни один из тех, кого он знает, такое б не свершил. Если… Если, конечно, он не император… Но ему какая от этого радость?

Зачем ему вмешиваться в этот спор? Вот если кто его на это подкузьмил… Но кто? Кому до этого есть дело? Нет-нет, тут что-то все-таки не так…

С другой стороны, если глядеть, а как же те дома, которые мельком он видел, этот… аутотомобил? И это тоже государь? А если допустить, что эти все виденья явились следствием ушиба головы? Ударили по голове, чтоб оглушить и незаметно принести сюда, а на него нашли такие видения…

Надо осмыслить. Или уснуть. Эх, право, какие счастливцы те, кто может нынче просто спать. Уснуть и видеть сны.

А у него, что называется, сна ни в одном глазу. Голова тяжелая и пустая, с усилием приходится держать ее прямо. А в глазах сна нет ни на гран…

…Он почти уже подошел к барьеру, барон же медлил: то ли трусил, то ли целился. Уж виден антрацитовый глаз его пистолетного ствола, что должен полыхнуть огнем. Кисть его руки, будто сама, пошла вверх, локоть плотно прижат к телу; Денис всегда говорил, что непременно должна быть опора. Курок взведен, кремень надежен, порох сух. Указательный палец уже лег на «собачку» спускового крючка и выбрал слабину. Он выстрелит непременно в паузе своего дыхания. Чтобы не сбить прицел, чтобы навсегда прервать зловонное дыхание врага. Его выстрел должен быть очень точен. И непременно в самое сердце, туда, куда враг поразил его своим зловонным жалом…

Время вышло. Кончилось совсем. Даже один-единственный миг настоящего, который у него был, готов был вот-вот оборваться по мановению чужого перста. Еще один шаг – и все. Промаху не быть. Все, что должно произойти, – уже случилось…

– Однако быстро вы освоились в наших палестинах, быстро, – сказал вдруг кто-то. Удивленно оглянувшись на этот голос, он, с трудом отпуская остатки сна, увидел, как заснеженный лес мигом преобразился в темный каземат, а ненавистный барон – в позевывающего Андрея Петровича…

– Я, собственно, и сам не понимаю, как это со мной произошло, но… – хотел было поделиться навеянным новичок, но Андрей Петрович, по-своему истолковав это предисловие, поспешил его успокоить: – Не стоит оправдываться голубчик, ведь это как раз таки говорит о том, что естественные рефлексы, у вас, слава богу, не расстроены, а это, уж вы мне поверьте как специалисту, очень и очень обнадеживает. Да-с, обнадеживает, – повторил он с нажимом, заметив протестующий жест новичка. – Вот послушайте, был у меня как-то такой случай. Застрял я однажды в одном богом забытом аэропорту. Была сильная пурга. Вскоре аэропорт открыли, и стала там командовать некая тетка, решающая, когда кому отправляться. Все бегали за ней, заискивая, совали ей в руки разные подношения. А та, принимая их как должное, шла с гордо поднятой головой. Те, кому не везло, спали прямо на полу аэропорта, в надежде, что им повезет завтра… И был среди нас один спесивый англичанин, который сначала возмущался, глядя на все это, презрительно фыркал, говоря какие-то слова о человеческом достоинстве. Но через пару дней он тоже бегал за этой теткой, отпихивая конкурентов локтями, что-то лопоча на английском, и тоже, как и все, спал на полу, скандаля с другими по поводу лучшего места… Вот так-то, голубчик, так что не конфузьтесь, если уж в России спит на полу чопорный англичанин, то русскому – сам Бог велел. Надеюсь, вы меня понимаете.

– Не совсем, – неуверенно ответил новичок.

– Что именно? – поинтересовался Андрей Петрович.

– Я не понял, что означает слово «аэропорт», – ответил пришелец.

– М-да, – озадаченно произнес Андрей Петрович и, поразмыслив, добавил: – Вы знаете, я все-таки остаюсь при своем мнении и хотел бы продолжить свои наблю… я хотел сказать беседы с вами в более свободной обстановке, тем более если я вас правильно понимаю у вас нет особо срочных дел, и вы могли бы мне составить, скажем, на некоторое время компанию.

– Я, собственно, не знаю, что и думать в отношении того, что со мной происходит, но полагаю, что это недоразумение в скором времени разрешится, и я смогу вновь приступить к своему делу, столь неожиданно прервавшемуся в лесу, – неуверенно сказал новичок.

– Ну вот, вы опять за свое, – сокрушенно вздохнув, сказал Андрей Петрович, но продолжил: – Хорошо, хорошо, потом закончите свое дело, ну а пока вы здесь, доверьтесь мне… Вот завтра, то есть уже сегодня, придет начальство. Нужно придумать, что вам говорить, чтобы вас отпустили со мной. Вот вы что собираетесь говорить?

– Правду, – не мешкая, ответил новичок.

– То есть что вы Пушкин? – поинтересовался Андрей Петрович. – Понятно, тогда вас сразу же сочтут сумасшедшим!

– Простите, а вы что, предлагаете мне стать лжецом?! – поинтересовался, в свою очередь, неизвестный.

– Я согласен, – спокойно ответил ему Андрей Петрович, – да уж, выбор я вам предлагаю небольшой, что и говорить… Ну, хорошо. Положим, вы скажете правду, и что дальше?

– Я не понимаю вас… – удивился новичок.

– Что дальше думаете делать? – переспросил его Андрей Петрович.

– Право, я о таком и не думал… что делать дальше… что делать… – пришелец замялся; видно было, что ответа на этот извечный русский вопрос у него пока нет, – вы хотите сказать…

– Увы, – вздохнул Андрей Петрович, – увы. То, что вы говорите, не укладывается в общепринятое материалистическое восприятие мира, да и нематериалистическое, впрочем, тоже.

– А как же укладываются, как вы назвали… в общепринятое материалистическое и нематериалистическое восприятие мира ваши попытки убедить меня в том, что сейчас XXI век? – с ехидцей спросил неизвестный.

– Укладываются, потому что мы в нем живем, – пожав плечами, ответил Андрей Петрович.

– Нет, сударь, не пытайтесь меня одурачить! Мы с вами живем в XIX веке! – сказал как отрезал пришелец.

– Хорошо, хорошо, – ответил примирительно Андрей Петрович, – давайте-ка предположим, что правы мы оба. Что вы и есть Пушкин Александр Сергеевич, как вы изволили выразиться, сочинитель, живущий в XIX столетии, который каким-то таинственным образом оказался в 2008 году. Допустим… Но в это же никто не поверит. Согласитесь, поверить достаточно трудно. Вот даже вы, будучи… немного… Ну это неважно, исключаете возможность того, что… э-э-э… Пушкин мог бы оказаться в будущем. Даже вы… И на что же вы рассчитываете при встрече с гражданином начальником? Вас, не задумываясь, сочтут сумасшедшим. Помешанным. Причем, учитывая ваш темперамент, – буйным. Вас отправят в лечебницу, дом скорби – место, где содержат умалишенных, понимаете?

Новичок сердито дернул головой, показывая, что понимает и не нуждается в столь подробных объяснениях.

– А там с такими не церемонятся, – продолжал своим спокойным тоном Андрей Петрович, – накачивают препаратами и… – Он только махнул рукой. – Им же там абсолютно не важно, кем вы себя считаете. У них четкая задача: сократить количество личностей, находящихся в вас, до одной.

– Что же вы предлагаете? – отрешенно спросил новичок.

– Отвечать, что не помните, кто вы, как оказались там, где вас схватили и откуда у вас пистолет и эта одежда. А все, что нужно, за вас скажу я, – ответил Андрей Петрович.

– А при чем здесь одежда? – удивился неизвестный.

– Мы же рассматриваем случай, когда правы оба. А в наше время такое давно уже не носят, – пожал плечами Андрей Петрович.

– Ну допустим … – ответил новичок и, замявшись, добавил: – Но тогда… тогда они и вправду подумают, что я… не в себе, и уж тогда точно отправят меня в лечебницу, к этим… препаратам.

– Да, скорее всего, так и подумают. – В голосе Андрея Петровича послышались азартные нотки. – А вот отправить – не отправят, уж будьте покойны. Бить вас не должны. Угрожать, кричать и топать ногами – могут. Не бойтесь. Ничего они вам не сделают. Они ведь тоже не дураки. Вы для них нечто неизвестное, а значит, априори опасное. А такое лучше не трогать, не ровен час…

– Значит, я не знаю, кто я, откуда… – неуверенно произнес пришелец.

– Именно. И из прошлого своего ну абсолютно ничего не помните. Совсем. Один большой провал в памяти. Поверьте мне, такое бывает, – бодро подтвердил Андрей Петрович.

– Выходит, чтобы не попасть в дом скорби, мне нужно самому признать себя сумасшедшим…. Так? – рассуждая как бы вслух, сказал новичок.

– Ай, – махнул рукой Андрей Петрович, – это часть нашей повседневной жизни. Привыкайте.

Новичок ничего не ответил…

Проснулся он оттого, что невыразимо продрог. Все тело ломило от боли, затекла каждая мышца. Тяжело поднявшись на задеревеневших ногах, он с хрустом потянулся. Гос-с-споди, как же у него все болит…

– Это правильно, разомнитесь, – раздался скрипучий голос Андрея Петровича.

– Уже утро, скоро приедет начальство. Вы помните, о чем мы договаривались? – продолжил он.

– Да, конечно, дом скорби… Чтобы туда не попасть, необходимо все отрицать. Ф-фух… – шаря взглядом по серому полу, ответил новичок и затем спросил:

– Послушайте, а где же тот, третий?

– Жена выкупила, – ответил Андрей Петрович, – вы ненароком вздремнули.

– «Ненароком!», «вздремнули!», умеет же интеллигенция красиво соврать! – послышался снаружи уже знакомый женский голос. – Ведь дрых же человек, вполне конкретно дрых, а говорят – «вздремнули!».

Оглянувшись на голос, пришелец, смутившись, опустил глаза. Кровь жарко прилила к лицу, в горле запершило. То ли света стало больше в камере, то ли зрение привыкло, но только теперь он заметил, насколько откровенен был ее наряд… Короткая блестящая полоска, обхватившая бедра, сильные тонкие ноги в чулках, открытый живот и, Господи, он думал, что почудилось, – металлическая сережка. В пупке! Стан обхватывала лишь тонкая полоска материи, плотно, словно перчатка. И все – и вырез, и тело, что проглядывает сквозь тончайшую ткань, и движения ее – размеренные, легкие, когда она какой-то деревяшкой с перекладиной, на которую намотана тряпка, мыла пол…

Как же можно столь очаровательному, пусть и откровенному, даже вызывающему созданию позволять истязать себя столь грубым трудом…

Он бросил еще один быстрый взгляд в ее сторону и застыл, словно зачарованный. Невозможно, решительно невозможно отвести глаза…

О нет, она не была красива… Уж точно не соответствовала тем законам женской грации, что были приняты в его кругу. Вызывающим и где-то даже отталкивающим был ее облик и в то же время, в то же время… Грубая, чувственная сила животной энергией и молодостью дышала в каждом ее движении. Это совершенно парализовало волю, и тело откликнулось само, совершенно не слушая разум.

Девушка тем временем работу свою завершила. Давешний «товарищ старший сержант» с сонным, сердитым лицом окинул равнодушным взглядом коридор. Затем протянул ей… некий предмет, из которого она добыла какую-то… нечто… поднесла его к пламени и… закурила?! Пахло – хоть и диковинным – но табаком. Одна-а-ако.

С удивлением он отметил также, что этот самый партикулярный человек, весьма молодой, кстати, остался хмуро безразличен к выставленным на всеобщее обозрение прелестям этой особы.

Звякнула решетка соседней камеры, и снова воцарилась знобкая гулкая тишина. Только в глубине коридора, там, откуда приходил «товарищ старший сержант», изредка доносились шаги да слышался резкий дребезжащий звоночек.

Утро дало немного света, и Андрей Петрович с удвоенным вниманием следил за своим сокамерником, не переставая думать о глубине внутреннего перевоплощения этого человека.

Действительно, можно научиться говорить в присущей тому времени манере или же вести себя на грани между отчужденностью и высокомерием, но нельзя реагировать на современную моду с таким искренним смущением и удивлением, ежели ты уже хоть раз видел ее. Та непонятная смесь стыда и любопытства, с которой новичок наблюдал за убирающейся барышней из соседнего «номера», напомнила ему, как вместе с друзьями, будучи уже взрослыми людьми, подшучивая друг над дружкой, чтобы скрыть смущение, с ушами, красными от ощущения прикосновения к чему-то запретному, листали замусоленный не одним поколением институтских работников «Плейбой», оставленный когда-то одним из приезжих ученых. Сравнительно невинный по нынешним временам журнальчик, казавшийся тогда воплощением порока.

Да уж, есть над чем поразмыслить…

– Знаете, – из размышлений Андрея Петровича выдернул его голос – немного смущенный, неуверенный, – я вот все думаю… Знаете, ночью все кошки серы…

– Это вы о чем? – полюбопытствовал Андрей Петрович.

– Сейчас, сейчас, – махнул он рукой, – в мыслях, простите, полный сумбур…

Его подопечный подсел ближе, склонился и прошептал:

– Ну, хорошо-хорошо, допустим, я буду молчать, но моя внешность… Она же будет вопиять, что я – это Пушкин! – сказал он с мукой в голосе.

– Ах, вот вы о чем… – задумчиво протянул Андрей Петрович.

– Ведь вам же было известно мое имя, – закончил свою мысль неизвестный.

– Ну да, я действительно знаю о существовании сочинителя Пушкина, – сказал Андрей Петрович и тут же уточнил: – Точнее, я знаю, что он существовал. Но не мне, психиатру, говорить вам, поэту, о смысловой разнице между глаголами «знать» и «узнать». Вот и девушка тоже вас не признала…

– Полноте… она еще так молода… – неуверенно проговорил пришелец.

– Вы так полагаете? – хмыкнул Андрей Петрович и, повернувшись к соседней камере, сказал громко:

– Сударыня? Простите, имени вашего не знаю.

– Чего тебе, дед? – послышался недовольный голос.

– Мы вот с моим… кхгм… коллегой затеяли спор. Не могли бы вы нам помочь? – подмигнув новичку, сказал Андрей Петрович.

– А на сколько спорили? Какой мой интерес? – заметно оживилась девица.

– Увы, я должен вас огорчить, спор наш сугубо интеллектуальный… – признался Андрей Петрович.

– Поня-ятно. – Ее голос наполнился тягучим разочарованием. – Короче, ума у вас палата, только вот денег у вас ни черта нет. Че надо?

– А у вас, простите, какое образование? – поинтересовался Андрей Петрович.

– Дед, ты прям как при царе. Есть образование, и не хуже, чем у других. Четвертый курс кончаю, нет, перепутала, – прыснув, сказала девушка, – точнее, оканчиваю.

– А где учитесь? – продолжал допытываться Андрей Петрович.

– Педуха, я ж некрутая, – сказала она.

– Это педагогический, – шепотом пояснил Андрей Петрович, а девушку тем временем потянуло на откровения:

– Туда принимали практически всех, главное было не «завалить» экзамен… Ну а чтобы жить и платить за разные там книжки-дуришки, нужна денежка. Пошла работать. Стала секретарем. Хозяин стал приставать, грозился уволить, говорил, что куда ни пойду – будет так… Ну я, конечно, уступила… А он, боров, оказался уж очень приставучий, ему подавай каждый день, а то и по паре раз за день, да и так, и этак… А еще ему чай принеси да на звонки ответь, да еще и кричит – не так, видите ли, я ему слово напечатала, собака… А платил один раз в месяц – зарплату. Короче, сказала мне как-то одна с нашего курса, что я – дура, и что если заниматься только тем, то получается больше… Ну, я и ушла… Ничего, – зло добавила она, – мне всего год остался. А при образовании буду… – Она осеклась, смолкла – то ли решив не выдавать свои планы на будущее, то ли толком не зная, как будет жить дальше…

– Да-а-а, – протянул Андрей Петрович, – побросала вас жизнь, но вернемся к нашему спору… а скажите, с творчеством Александра Сергеевича Пушкина вы, выходит, должны быть знакомы?

– А то! – последовал уверенный ответ, – как-никак великий русский поэт и родоначальник современного русского языка… – как на уроке, не сбиваясь, цитатой из чьей-то книги, ответила она.

– А слабо на память что-то прочитать? – спросил ее Андрей Петрович.

– Легко! – сказала она и стала декламировать звонким девичьим голосом:

– Понятно, – прервал ее со вздохом Андрей Петрович и обратился к новичку:

– Ну и какие чувства обуревают вами после такого: горе, обида, а может быть, тихая грусть?

Но вместо ответа тот, коротко охнув, сполз на пол без чувств…