Читать книгу Эпос о бессмертном Ивановиче - Марк Доджо - Страница 2

курившего за рулем, с задумчивым выражением лица выпуская через опущенное стекло струйку сизого дыма, Иванович не мог избавиться от ощущения, что водители проезжавших машин, пассажиры проплывавшего в солнечных бликах трамвая, редкие прохожие, пожилой пенсионер, в киоске на углу покупавший свежие газеты, сидевшая на лавочке одетая в джинсы и розовую кофточку молодая женщина, уткнувшись в книгу покачивавшая коляску, и даже старуха в выцветшем халате, в сопровождении кота показавшаяся на балконе украшенного лепниной, атлантами и кариатидами трехэтажного дома, среди бела дня спят с открытыми глазами, и догадавшись, что таким, погрузившимся в сон, видит мир человеческий его бессмертие, поправив фуражку, Иванович замаршировал дальше, радуясь жизни и всему, во что верит с приходом весны отзывчивая человеческая душа, и явившись по указанному в ордере адресу, получив у дворника ключи с номером «84» на бумажной бирке, поселившись в выходящей окнами в зеленый двор просторной и светлой квартире с еще не выветрившимися запахами краски, клея и побелки, в тот же день в ближайшем мебельном магазине он приобрел диван, стенку, ковер, журнальный столик, два кресла – одно серое, другое красное, а стиральную машину, телевизор, пылесос и посуду, включая чайник со свистком, он купил в магазине через дорогу, и закончив с благоустройством нового жилья, выехав скорым поездом в Москву, на следующее утро он был в Кубинке – укрывшемся в подмосковном лесу авиационном городке, встретившем Ивановича заросшей одуванчиками автобусной остановкой у проходной, плывущим в небесной синеве тополиным пухом над памятником летчику, надевая краги и готовясь преодолеть пространство и простор, сдвинувшему брови на мужественном лице, и звенящей тишиной, прерываемой доносившимся издалека рыканьем мотоцикла, неразборчивым бормотанием нарушавшего дневной сон городка, за время отсутствия Ивановича изменившегося не в лучшую сторону – дома с обшарпанными подъездами и следами потеков на стенах стояли постаревшие, с понурым видом, точно прося милостыню, давно не видевшие ремонта дороги и тротуары зияли дырами, как после бомбежки, и царивший повсюду дух запустения и упадка наводил на грустную мысль, что нет ничего в этом мире вечного, хотя, как в прежние годы, выглядывая из-за облаков, солнце сияло маршировавшему тенистой аллеей Ивановичу и выстроившиеся в ряд клены и тополя махали ему кронами, а бронзовый Ленин в пиджаке нараспашку указывал с постамента в направлении светлого будущего для всего человечества, точно как в тот день, когда, по окончании Качинского училища отобранный приехавшей комиссией, явившись в Кубинку и представившись командиру гвардейского авиаполка, вместо справедливого замечания за неказистый внешний вид помявшегося в дороге кителя, Иванович услышал прозвучавшее почти по-отечески:

– Иди в столовую, скажешь, я приказал тебя накормить, —

и побродив знакомыми улочками, заглянув на стадион, закивавший макушками елей и берез, не обнаружив в Доме офицеров ни души, потрогав висевший на дверях бильярдной амбарный замок, Иванович прогулялся до аэродрома, прислушиваясь к тишине, вспоминая молодость и те времена, когда жизнь на рулежках и парковках бурлила зимой и летом, и грохот двигателей на аэродроме не умолкал ни на минуту от взлетавших и садившихся самолетов “сталинского”, “микояновского” и “пилотажного” полков, и пробыв в Кубинке недолго, навестив оставшихся в городке однополчан, Иванович начал готовиться к отъезду, из вещей взяв с собой лишь самое необходимое – часы с кукушкой, документы, грамоты, фотографии, ордена, кое-какие вещи и хранившуюся отдельно голубую чашку его сына, забытую женой без малого лет двадцать тому, когда, устав ждать, пока мотавшийся по командировкам как вошь с котелком Иванович с его непоколебимой верой в справедливое будущее для всего человечества выполнит свой интернациональный долг, она ушла, забрав еще не выросшего из пеленок сына и не оставив даже записки, тем самым дав понять, что обещание Ивановича небесам прекратить войны на земле – его личная проблема, которая не должна мешать чужому счастью, но, может быть, она была права, ведь какой толк от мужа, которому не сидится дома, и сдав ключи от служебной квартиры, попрощавшись с памятником летчику у проходной, Иванович вскинул над головой кулак и замаршировал к станции Чапаевка, чтобы на электричке домчать до столицы, а в Москве, сев на поезд, отстукивая колесами мерный ход времени увозивший его в будущее, Иванович почувствовал, что все самое главное в его жизни еще не произошло, и вернувшись по месту прописки, в ту ночь он увидел сон, в котором, растворившись в лазурной выси, он летел над зеркальной гладью океана навстречу восходу солнца над дремлющим в голубой дымке миром человеческим, оставляя в небесах стокилометровую белую дорожку, как вдруг под крылом самолета замелькали пустыни, джунгли и горы, и, не успев уклониться маневром от погнавшихся за ним самонаводящихся ракет, вышвырнутый сдетонировавшим катапультирующим сиденьем из кабины взорвавшегося МиГа, он очнулся весь в холодном поту, и на протяжении недели, а затем следующей, не переставая бороться с ночными кошмарами, перепробовав разные средства и убедившись, что лучше коньяка ничего еще не придумали, однажды перед сном выпив больше, чем нужно, он с удивлением проснулся ранним утром на полу, и пытаясь вспомнить, какой сегодня день недели, от неожиданности Иванович вздрогнул, узнав голос бессмертия, с торжественной мрачностью произнесшего:

– Сдохнешь, —

и, не дав туго соображавшему с похмелья Ивановичу и рта раскрыть в свое оправдание, так же внезапно удалившегося, и всерьез задумавшись, придя к выводу, что без достойного в жизни занятия он рискует плохо закончить, как-то раз засидевшись у телевизора, не смолкая верещавшего о грядущих в стране переменах и набиравшей ход гласности и перестройке, на удивление быстро заснув, Иванович увидел будущее, купидонов, в коротких хитонах с крылышками на спине маршировавших под музыку, людей, которых нельзя было отличить от клонов, киборгов, которых нельзя было отличить от людей, и необычных существ, разговаривавших человеческими голосами, так явственно звучавшими в зацементированных мозгах Ивановича, что, проснувшись с утра пораньше, он рассчитывал на исчерпывающий комментарий от бессмертия, но, не дождавшись, вынужден был ограничиться возникшими у него домыслами, неотвязно преследовавшими Ивановича до самого порога штаба ВВС округа, куда ему надлежало явиться, чтобы ответить на возникшие вопросы в финчасти, пытавшейся понять, как могло получиться, что насчитанная Ивановичу выслуга лет превышает его возраст, и объяснив майору-бюрократу, что в этой жизни все может быть, и даже невозможное возможно, но только если распрощаться с пропахшим канцелярской пылью кабинетом, сделав все дела, возвращаясь домой, Иванович маршировал мимо старинного серого здания с отвалившейся штукатуркой, как вдруг его громко окликнули по имени, и бросив сощуренный взгляд в сторону укрывшейся в зелени шашлычной, распространявшей на всю улицу призывный аромат, он тотчас узнал Славку Корсуна, штурмана из "шперенбергского полка", размахивая длинными, как грабли, руками, фальшивым голосом пропевшего: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а через минуту Корсун, не радости от встречи, разливал по стаканам коньяк, и признавшись Ивановичу, с которым он виделся последний раз лет десять тому назад, что не поверил ходившим слухам, будто того похоронили, услышав в ответ:

– Не одному тебе так показалось, —

умолк с тем выражением лица, как если бы он вглядывался со своего штурманского сиденья сквозь молотящие воздух винты в проплывавшую в разрывах облаков расчерченную квадратиками лесов и полей землю, а Ивановичу, хранившему в памяти позывные и посадочные курсы всех аэродромов, с которых ему когда-либо приходилось взлетать, вдруг вспомнилось, как однажды, командированный в Горький за новыми МиГами, вместе с тремя летчиками «кетенского» полка он вылетел из Шперенберга попутным транспортным самолетом в Москву, из-за грозы вместо столицы приземлившимся в Мачулище, и так как никто не додумался взять с собой в дорогу деньги, Корсун, он был штурманом на том транспортнике, извлек откуда-то большую коробку:

– Продашь на вокзале, —

и, вручив Ивановичу всю мелочь, которую удалось наскрести у экипажа по карманам, заверил:

– На такси хватит, —

но торговать фарфоровым сервизом «Мадонна», в стиле рококо, на двенадцать персон, с полуобнаженными богинями и ангелочками, Ивановичу не пришлось – за трешку добравшись до железнодорожного вокзала, они отыскали военного коменданта, удостоверившись, что перед ним военные летчики, которым кровь из носу с утра необходимо быть в Москве, а денег на билеты нет, приказавшего начальнику военного патруля посадить всех четверых в первый же следовавший в столицу поезд, и, доехав до Москвы не без помощи проводника, разместив летчиков в забронированном купе и на протяжении ночи расспрашивая про силу и мощь нашей авиации, потрясенного растущей обороноспособностью страны и не скупясь угощавшего командировочных военных чаем, консервами, колбасой и водкой, всегда имевшейся у него про запас, прощаясь с гостеприимным проводником в тамбуре, Иванович протянул тому сервиз:

– Награждаетесь ценным подарком за службу Родине, —

а проводник, хоть и не до конца протрезвевший, но был не дурак, поэтому схватил коробку и, выпятив грудь, выпалил:

– Служу Советскому Союзу, —

и вернувшись из прошлого в настоящее, разговорившись с Корсуном, перечислив по именам общих знакомых, закусывая коньяк шашлыком, жареным луком и дольками лимона, Иванович вздохнул:

– Дел нет, одни удовольствия, —

и признавшись, что городская жизнь его не прельщает, но все чаще приходит в голову мысль махнуть в Крым и поселиться где-нибудь недалеко от моря, и не обязательно в роскошном дворце с мраморными колоннами, фонтанами и купидонами, Иванович вдруг услышал, как человек за соседним столиком произнес прокуренным, но уверенным в себе голосом, которому можно было доверять:

– Есть такое место, —

и настойчиво повторив эту фразу несколько раз, поведав слегка заплетающимся языком, что в Крыму, в поселке под названием Афродитовка, откуда он на прошлой неделе вернулся, вдова профессора продает недорого дом возле самого моря, похожий на рыцарский замок, в котором есть фонтан, колонны и даже купидоны:

– И будущее там тоже есть, —

незнакомец с задумчивым видом наполнил на треть стоявший перед ним стакан бесцветной жидкостью, коротко и резко выдохнул, залпом влил в себя водку и, шумно вдохнув, умолк, а спустя два дня, сойдя с поезда на Симферопольском вокзале, встречавшем толпу прибывших ароматом магнолий и безоблачным небом над взиравшей свысока звездой на шпиле отделанной белым инкерманским камнем четырехгранной башни, украшенной причудливыми часами со знаками зодиака, поправив висевший на плече рюкзак, Иванович промаршировал вдоль выстроившихся на перроне ажурных арок с изящными белоснежными колоннами в стиле итальянского палаццо, на кипевшей жизнью привокзальной площади купил мороженое и, решив не связываться с троллейбусами, с ветерком домчал на такси до Афродитовки, и хотя явился он не вовремя – у готовящейся к отъезду вдовы профессора не было свободной минутки, чтобы показать покупателю выставленный на продажу дом, у которого, как узнал Иванович, текла крыша, да и многое другое давно нуждалось в ремонте, но он не желал тянуть с покупкой, и с твердостью заявив:

– Были бы стены, а крышу отремонтировать можно, —

смотавшись в сберкассу, сняв с книжки деньги и побывав у нотариуса, Иванович живо оформил необходимые документы, рассчитался с боявшейся опоздать на поезд хозяйкой и, замаршировав к собственному дому, который он еще не видел – до моря всего было идти ничего, в конце упиравшейся в пляж улицы Иванович остановился у обвитых плющом ворот с нарисованными купидонами, прочитав на железной калитке объявление

Продается дом недорого

перевел сощуренный взгляд на висевшую рядом табличку с адресом

“Улица Будущего, 4”

и, толкнув лязгнувшую замком калитку, накрытую ажурным козырьком, пройдя сквозь живой тоннель из буйно разросшегося винограда, он не мог сдержать мечтательной улыбки, разглядывая необычное двухэтажное строение, декоративными бойницами в стенах из туфа и ржавыми конусами башенок напоминавшее рыцарский замок, охраняемый с одной стороны подпиравшими гараж яблонями, а с другой – роскошным фруктовым садом с беседкой и давшим трещину фонтаном, к которому через одичавший палисадник с мраморными колоннами вела вымощенная камнем дорожка, ныряя в глубину сада, направлявшаяся к теплице с позеленевшими мутными стеклами, скрывавшей от постороннего взгляда бетонную чашу бассейна, точно зеркало, отражавшего чистую, как воздух, синь небес, и подумав, что ему крупно повезло, ведь не каждому выпадает удача поселиться на самом берегу моря, да еще в рыцарском замке, пусть и нуждавшемся в ремонте, и приступив к осмотру дома, начав с прихожей и кухни, затхлая атмосфера которой соответствовала упадническому настроению умывальника, распятого ржавыми гвоздями на грязной стене, затаившейся у окна колченогой табуретки и превратившихся в мумии окурков, прилипших к загаженному донельзя подоконнику, убедившись, что вентили исправны и из крана течет вода, не тратя время на ванную, туалет и кладовую с антресолями, Иванович поднялся винтовой лестницей на второй этаж, где размещались две спальни, из окон которых открывался вид на сад и безмятежно купавшееся в солнечных лучах море, и хотя всего этого было уже достаточно, чтобы Иванович почувствовал себя счастливым человеком, очередной сюрприз ожидал его в гостиной, такой огромной, что в полумраке он сначала ничего не разглядел – робко просачиваясь сквозь щели в закрытых ставнями окнах, дневной свет едва отвоевывал пространство, встретившее Ивановича запахом плесени, пыли и настороженным эхом, но, только взгляд Ивановича освоился, он увидел украшенный лепниной и амурами высокий потолок с зачехленной паутиной люстрой, свисая одним боком угрожавшей горе из досок, полок, дверок и оставшейся от мебели наполовину сгнившей трухи, увидел прислонившийся к стене буфет из красного дерева, рядом – ветхий диван, из вспоротых внутренностей которого торчала пружина, старинное зеркало и круглый стол, за которым могло бы уместиться десять человек, камин с витиеватой чугунной решеткой и кочергу, служившую надгробием кипе хранящих память о прошлом пожелтевших газет, покоившихся на отзывавшемся на каждый шаг скрипом паркетном полу, а среди пылившегося на столе барахла Иванович с удивлением обнаружил потрепанный томик латинских фраз и крылатых выражений, а рядом – музыкальную шкатулку с танцующей парой, застывшей держась кончиками пальцев друг друга, он – в черном фраке, она – в пуантах и прозрачном розовом платье с тремя красными горошинами, ожившей и закружившей на месте под тихую мелодию вальса, стоило Ивановичу завести пружину и сдвинуть в сторону рычажок, и закончив с осмотром дома, сарая и гаража, он замаршировал к морю, в безлюдном месте уселся на гальку и долго всматривался с тронувшей уголки губ мечтательной улыбкой в движение времени на горизонте, и вернувшись в рыцарский замок, заметив парившее в воздухе невесомое белое перышко, плавно опустившееся на край стола, Иванович проводил взглядом вспорхнувшую за окном пару голубей, выложил из рюкзака небольшой радиоприемник в кожаном футляре на ремешке, маленькое круглое зеркальце, схваченную резинкой коробку с летными, медицинскими и орденскими книжками, дипломами об окончании Качинского училища и военного института иностранных языков, партбилетом, удостоверениями водителя, охотника и судьи по спорту, разными ненужными справками, почетными грамотами, увесистым мешочком с нагрудными знаками, медалями и орденами, отдельно хранящимися черно-белыми фотографиями, на которых он был запечатлен в военной форме, летном комбинезоне или просто в спортивном костюме замершим стоя на лыжах на фоне белевшего среди утопавших в снегу елей санатория имени Герцена, часы с кукушкой и голубую чашку, оставшуюся ему в память о сыне, и аккуратно вырвав из тетради три чистых листа, сделав из одного самолетик, на другом он набросал подробный список необходимых для капитального ремонта замка стройматериалов и инструментов, и нарисовав на третьем таблицу с пустыми полями, написав сверху крупными буквами "План работ", прикрепив канцелярскими кнопками лист к стене на самом видном месте, Иванович включил радиоприемник, проникновенным голосом американского певца Перри Комо исполнявший по многочисленным заявкам радиослушателей песню “Убей меня нежно”, и взялся за ремонт дома с башенками с таким рвением, что в начале сентября, проходя мимо рыцарского замка и не услышав ни повизгивания пилы, ни задумчивого стука молотка, ни завывания дрели, соседи решили, что Иванович заболел или куда-нибудь уехал, не догадываясь, что, взяв выходной по случаю закончившегося в замке ремонта, он сидит на берегу моря и, устремив взгляд в лазурную даль, вспоминает, как взмывают в дрожащее небо обвешанные бомбами самолеты, проплывают под крылом окаменевшие в ярости горные хребты, ущелья и кряжи и, выскочив из пекла и ненавидя все живое, адские ветры под заунывную молитву барханов гонят к солнцу тучи раскаленного песка, и как, повторяя имя Ивановича, тысячеголосое эхо джунглей постепенно умолкает, растворившись в мерном плеске волн, накатывая на берег неразборчиво шепчущих о чем-то вечном, лениво перебирая гальку, и вернувшись к обеду в рыцарский замок, не зная, чем заняться, строя планы на ближайшее будущее и задремав, увидев во сне клубнику и помидоры, которые он собирался выращивать в собственном огороде, Иванович был разбужен бессмертием, с сарказмом произнесшим:

– Свиней еще начни разводить, —

и, хотя Иванович считал, что, как пенсионер, он имеет полное право жить в свое удовольствие, утром выехав в город, не найдя в магазине «Спорттовары» среди баскетбольных мячей, чугунных гирь, резиновых эспандеров, спортивных костюмов, футболок, шахматных досок, шариков для пинг-понга и спиннингов для рыбной ловли подходящей обуви для бега, Иванович разговорился со скучавшим за прилавком продавцом, молодым человеком лет тридцати, зорким взглядом оценив дорогие наручные часы, блеснувшие серебристым ремешком на загоревшей руке покупателя, понимающе кивнувшим и, достав из-под прилавка коробку с необычными кроссовками белого цвета, с тремя синими полосками, дырочками для вентиляции, инновационной подошвой, равномерно распределявшей и смягчавшей нагрузку на стопу, и усиленными «носами», с видом знатока объяснив, что в таких кроссовках ходят только самые крутые чуваки, услышав от Ивановича:

– Данке шен, —

на таком же чистом немецком, но без берлинского акцента, ответившим:

– Битте шен, —

и решив, что нужно начинать с восстановления былой спортивной формы, ведь не случайно с юношеских лет и до того времени, пока с зацементированными мозгами его не отправили на пенсию, он не без успеха играл в футбол и русский хоккей, где по праву снискал славу непробиваемого голкипера, в чьи ворота мяч можно было затолкать лишь ценой большой крови, и заканчивая боксом, где, наслышанные о способностях Ивановича, его более мастеровитые соперники – чемпионы военных округов и мастера спорта – после удара судейского гонга с первых секунд включали задний ход, уклонами, нырками и подставками защищая носы, виски и челюсти, стараясь набирать очки с дальней дистанции, изредка беспокоя Ивановича неожиданными встречными ударами, из-за которых, оставшись без нескольких зубов, он долго щеголял хищным металлическим оскалом, пока в Восточной Германии доктор-немец за тысячу марок не вставил ему в частной клинике такие ослепительной красоты передние зубы, что даже бессмертие не могло отличить их от настоящих, и вспоминая строки поэта рубленых рифм и широких штанин Маяковского, с прицелом на будущее рекомендовавшего каждому развивать дыхание, мускулы и тело, чтобы крепить оборону и военное дело, Иванович объявил себе готовность номер три, раздобыл сварочный аппарат, а чтобы ускорить процесс обустройства в саду спортивной площадки, он обратился за помощью к жившему по соседству Харчуку, безобидному, но немного болтливому человеку, отличавшемуся жизнелюбивым характером и склонностью к выпивке, манерами и чем-то еще напоминавшему актера Пьера Ришара, но только ростом поменьше, не имевшему ни жены, ни детей, превратившему собственной дом в свалку, но, как это часто бывает с людьми, вечно берущимися что-то изобретать, не доводившему ни одно начатое дело до конца, а меньше чем полгода спустя, в декабре, ранним утром, радуясь навалившему за ночь снегу, после завтрака выйдя из замка в спортивном костюме и шерстяной шапочке, вдохнув морозный воздух, Иванович запустил снежным шариком в стену гаража, подошел к турнику, легко подтянулся тридцать раз и, не дав себе отдохнуть, столько же раз в быстром темпе отжавшись на брусьях, принялся очищать от снега дорожку, затем площадку у ворот, а после, недолго провозившись с пятачком возле гаража, он с вдохновением взялся за тротуар, звуками одиноко скребущей асфальт лопаты нарушая затаившуюся тишину до тех пор, пока к нему не присоединился Харчук, несколько раз отбросив снег фанерным щитом, схватившийся за поясницу и с такой гримасой страдания на лице разразившийся руганью, клеймя и понося на чем свет стоит соседей, которых никакая перестройка не заставит, оторвав задницы от диванов, потрудиться на общее благо, что, воткнув лопату в сугроб, Иванович достал из кармана клетчатый носовой платок и, утирая взмокшее лицо, без тени сарказма, с невозмутимым видом изрек:

– Пока соседи соберутся – зима закончится, —

но это было не ворчанием, а всего лишь констатацией факта, ведь Крым – это край, напоминающий рай, в котором зима гостит недолго, и еще февраль пытается мутить погоду, и утренние заморозки на дворе, но солнце к полдню уже начинает потихоньку прогревать воздух, и почуяв, что не за горами весна, пробудившись от долгого сна, под звон капели тающего снега и льда розово-белый миндаль уже расточает неповторимый аромат, как вдруг приходит сезон штормов, небо заволакивает тучами и в сопровождении несмолкаемой канонады потемневшее море высаживает на берег черные бушлаты вздыбившихся от ярости волн, стремясь отвоевать у Афродитовки общественный пляж, а проносящийся над побережьем ураганный ветер так и воет, норовя посносить с домов крыши, посрывать с петель незапертые форточки, повыбивать в окнах стекла, повалить деревья и, порвав на столбах провода, лишить городок электричества, но через несколько дней, не получив подкрепления, разбушевавшаяся стихия выдыхается и, сменив направление, ветер, разорвав тучи в клочья, уводит небесную хлябь на восток, и стоит выглянуть в очистившемся небе солнцу, как море, успокоившись, плещется у берега, украшенного еще не успевшими высохнуть водорослями, скрывавшими под собой то узорчатый агат, то сердолик, то яшму или халцедон, а для собирателей древностей – сгнившие обломки корабельных досок, фрагменты греческих амфор и кусочки римских кувшинов, а как-то весной, натолкнувшись на морскую мину, зарывшись боком в гальку ощетинившуюся торчавшими в разные стороны рожками, забыв о халцедоне, Харчук поспешил в поселок, и, сообщив о находке куда надо, делясь со всеми встречными новостью, он не успел придумать объяснение случившемуся, как из Севастополя примчала машина с военными моряками-минерами, тотчас определившими, что валявшаяся на берегу якорная мина М-26 с ударно-механическим взрывателем, без единого пятнышка ржавчины на корпусе, представляет серьезную опасность для жителей и инфраструктуры Афродитовки, и удивленный храбростью моряков, облачившись в водолазные костюмы, собиравшихся тащить мину в море, чтобы там ее взорвать, услышав приказ “всем посторонним удалиться”, Харчук был готов повиноваться, как вдруг, заметив маячивший вдалеке на пирсе одинокий человеческий силуэт, командовавший всеми морской офицер с плохо скрываемым раздражением произнес:

– Какого черта он там делает, —

и, переведя взгляд на Харчука, заискивающим голосом пробормотавшего —

– Это же Иванович, —

главный минер резко ответил:

– Вижу, что не Пушкин, —

и добавил:

– Убрать, —

и получив приказ немедленно удалиться, маршируя в направлении поселка, Иванович хранил молчание, на расспросы семенившего рядом Харчука, живо интересовавшегося поражающей мощью авиационных бомб, отвечая скупо:

– Все бомбы взрываются одинаково, —

и не прошло часа, как, вернувшись домой и увлекшись идеей создания воздушного шара, на котором, поднявшись в воздух и летая над морем, в хорошую погоду можно было бы с высоты разглядеть лежавшие на небольшой глубине мины, затонувшие корабли и другие сокровища, уткнувшись в расчеты, Харчук неожиданно услышал странный звук, похожий на гром, напугавший взмывшую в небо стаю голубей, и тотчас из раскрытого окна на кухне посыпались с жалобным дребезгом стекла, а еще через полчаса облако пыли, добравшись до Афродитовки, посеребрив кипарисы, рассеялось над садами, палисадниками, огородами, высыхающим на веревках после стирки бельем, крышами домов и куполом местного храма, построенного в честь одного святого, дух которого, в согласии с церковным календарем, активно действовал во благо жителей пропахшего йодом, морской солью и степными травами небольшого поселка на берегу моря, сверявшего в полдень часы с тенью кирпичной трубы бывшей котельной, выложенной белым кирпичом датой «1961» напоминавшей о славных временах освоения космоса и великих трудовых свершений, оставшихся в названиях улиц и поселков с уютными домами, дачами и летними кухоньками, сараями и накренившимися, как Пизанская башня, одинокими кабинками туалетов, похожих на космические модули пришельцев, прилетевших из глубин Вселенной в Афродитовку наблюдать за ходом перестройки, превратившей примыкавшую к поселковому совету площадь в торговые ряды с арбузами, дынями, яблоками, орехами, персиками, абрикосами, черным и зеленым виноградом, зеленью, лавашем, накрытым марлей сыром и разлитым в большие бутыли домашним вином, но, хотя витавший повсюду дух времени внес некоторые изменения в жизнь Афродитовки, все так же радовал взор вытянувшийся полумесяцем на многие километры галечный пляж и приветливый шум прибоя встречал приезжих на автобусной остановке, и все так же с наступлением лета не умолкали цикады в утопавшем в зелени городке, все дороги в котором, и даже выложенная плитами аллея с кипарисами и бюстами героев, стекались к украшенному рекламой йогурта супермаркету, выросшему довольно быстро неподалеку от отгородившегося ивами памятника покровителю крымских санаториев Ильичу, застывшему на заброшенной площади, отбитым пальцем указывая в назидание потомкам на высохший фонтан с гипсовым пионером, выпятив грудь и выставив вперед заменявший ногу ржавый прут арматуры, вместо горна поднесшим ко рту вложенную в руку каким-то шутником пустую бутылку, и все так же с наступлением вечера оживал весь день прятавшийся в тени воздух, неслышным прикосновением шевеля утомленные жарой камыши, скрывавшие от посторонних глаз заросший лилиями пруд на краю поселка, огородными грядками прислонившегося к заброшенному военному аэродрому с отшлифованной дождями бетонкой и опустевшими ангарами, пронзительно завывавшими в сезон штормов, когда тучи разрывали небо в грязно-серые клочья и взбешенный десант волн с яростью выбрасывался на берег, и затяжные дожди плясали пузырящимися лужами на рулежках, помнивших те дни, когда отражаясь в море огненными факелами улетали в ночь самолеты под дружный дребезг стекол всего поселка, население которого пребывало в уверенности, что крыши протекают по вине военных, и в отместку тоталитарному прошлому разбирая оказавшийся никому не нужным после развала СССР аэродром, унося с собой камень, согнутый металлический прут или торчавший из земли кусок железа и проклиная фашистов, в годы войны выложивших шестигранными плитами взлетно-посадочную полосу, обрывавшуюся у моря, на берегу которого Харчук провел свое детство – в Афродитовке тогда еще не знали проблем с водой, каждое лето работал фонтан с трубящим в горн пионером, мороженое в бумажных стаканчиках стоило семь копеек, в участки земли раздавались желающим по месту работы бесплатно, и в те давние времена, когда по всему западному побережью Крыма как грибы после дождя появлялись садовые товарищества и кооперативы, строились дома и магазины, санатории и детские сады, больницы и школы, музеи и библиотеки, котельные и свинарники, без которых нельзя, на улице Будущего вырос двухэтажный дом с накренившейся со дня постройки башенкой и прилепившейся ко входу стеклянной верандой, пристально следившей за выкрашенной зеленой краской беседкой в саду и усеянным опавшими грушами асфальтированным пятачком перед железными воротами, принадлежавшими какой-то приморской базе отдыха, чье название вместе с изображением спасательных кругов кануло в небытие, оставив на память два бледно-голубых пятна, закрасить которые Харчук собирался с тех пор, как, разочаровавшись в городской жизни, он вернулся в Афродитовку, уволившись из одного института за отказ писать на профессора донос, заявив, что он “ничего такого” не знает, худощавой наружности мужчине в костюме мышиного цвета, выпуская струи сигаретного дыма сверлившему взглядом Харчука, неожиданно добавившего, что он и в будущем ничего не узнает о профессоре, так как они с ним не друзья, и хотя Харчука предупредили, что, надумав валять дурака, он гарантирует себе большие неприятности, вместо доноса, не сходя с места, он написал заявление, что считает себя дураком, в результате чего вызывать его перестали и вопросов больше не задавали, но из института ему пришлось уволиться по собственному желанию после того, как, вызванный на другой день в отдел кадров, он услышал в свой адрес, что "нам здесь дураки не нужны", и, поскольку Харчук, как это свойственно переводчикам, был неисправимым оптимистом, полный надежд