Читать книгу Похождения Козерога - Марк Гаврилов - Страница 13

Именно к ним, Коганам, постоянно ездила в Москву моя мама. Глава семьи, почтенный дядя Яков (сколько помню себя, его так называли все, хотя, вообще-то, мне он приходился двоюродным дедом), тот самый, что с родным моим дедом Берлом и босяком Шмулем делали революцию в Койданове, был женат на Сарубейле, сестре моей бабушки Двойры.

В памяти отложилось имя Сарубейля, хотя все звали её тётей Соней, я, в том числе. Вдруг стало любопытно: что это за имечко такое, экзотическое. Сунулся в энциклопедию еврейских женских имён. Батюшки-светы! По-видимому, у неё было двойное, составное имя: Сара-Бейла.

Сарубейля и её дочь Галя.

И как это родители угадывают будущность ребёнка! Ну, положим, Бейла—это на идиш красивая, угадать было не трудно – девочка родилась именно красивой. Но Сара – это властительница, а почём было знать папаше и мамаше, что вырастёт их дитё царственно властной женщиной?!

Однако, и с именем второй дочери тоже угадали – Двора – это пчела, а дорогая, Дора Калмановна была хозяйственна, именно как пчёлка. И, наконец, Хана, любимая мама, это опять же – приятная, красивая. Кто ж с этим поспорит!

Коганы жили в Москве на Переяславке – в конце Большой Переяславской улицы, одном из самых бандитских уголков столицы. Так об этом местечке толковали во время войны. И ничего, патриархальная еврейская семья вполне уютно уживалась рядом с воровскими притонами. Дядя Яков читал большевистскую газету «Правда», тётя Соня, не очень-то прячась, приторговывала сахарином. В те времена, когда большинству советских граждан зачастую приходилось пить чай «вприглядку», сахарин являлся достойным и доступным по цене суррогатом сладостей. Трудно представить сейчас, что тогдашние ребятишки, получая только на Новый год, 1 мая и 7 ноября в так называемых праздничных подарках по несколько карамелек, были вне себя от радости.

Семейство Коганов: Галя, отец Яков, Арон, Циля, Рая, Лёва. И сестра их матери Сарубейли – Дора Гурвич.

Раиса Яковлевна.

Было бы заблуждением думать, что сахариновый шахер-махер был вынужденным промыслом, позволявшим большому семейству Коганов оставаться в тяжёлую годину наплаву. «А что вы хотите? – сказала бы тётя Соня, – Да, две старшие дочери, чтоб у них всё было хорошо, выбились в люди, стали врачами. Да, старший сын, дай бог ему здоровья, добил-таки учёбу, и работает адвокатом. Но материнское сердце, разве не болит, видя, как они живут на свои, кровно заработанные копейки? А младшим, что – не надо кусок хлеба с маслом?». Итак, приглядимся к ним поближе.

Старшая дочь, Раиса Яковлевна – самая правильная, самая советская натура в этом, ну, скажем, не совсем праведном, по меркам Страны Советов, семействе. Она была прекрасным врачом, и дослужилась, кажется, до главврача клиники, в которой проработала всю трудовую жизнь.

Долгие годы после выхода на пенсию её навещали сослуживцы, бывшие подчинённые. Это дорогого стоит. А вот личная жизнь её, можно считать, не очень удалась. Первый муж, горячо любимый ею, красавец, аккордеонист, душа общества, любимец всех Коганов, рано умер. Дочь, Ирочка, получилась фигуристой красивой девушкой. Одно время родственники со всех сторон усиленно пытались нас поженить. Но мне, тогдашнему студенту ВГИКа она казалась недалёкой мещанкой, «тряпичницей». Да, и она, по-моему, не испытывала ко мне нежных чувств. Пожалуй, единственное, что у нас и было общего – это день рождения – мы родились 1 января. Я в 1936, Ира в 1938 году. Так что мы – козероги.

Казалось бы, хоть с дочкой Раисе Яковлевне повезло: видная девочка, школу закончила медалисткой, поклонников – длинный хвост. Ан, и тут облом: любимая Ирочка умотала в Соединённые Штаты Америки. Правда, устроилась там более чем прекрасно. Удачно вышла вторично замуж, каким-то невероятным путём попала, ни хухры-мухры, в служащие Госдепартамента США. Помню, как она приехала к матери на побывку, вся такая заграничная из себя, расфуфыренная, штатовская, одним словом.

– Марик, – кричала она через стол, за которым, помимо меня, сидели и пировали в честь приезда Ирочки близкие родственники, – Марик, у тебя есть хоть один доллар в кармане? А у меня их три тысячи на карманные расходы… Марик, тебя могут выгнать из твоей газетки в два счёта и в любой момент. А меня, служащую Госдепартамента, не могут уволить по-жиз-нен-но! До самой пенсии! Понял Марик! Наш Рони самый замечательный президент, я его называю Рони, и ничего не боюсь. А ты можешь своего Михал Сергеича назвать Горби? Да тебя тут же с треском вышибут с работы и из партии.

Почему-то хорошо запомнились её слова, а мои горячие возражения затерялись в глубинах памяти…

Много позже, когда я однажды позвонил тёте Рае, она мне сообщила, что у неё гостит Ирочка. К тому времени заокеанская моя двоюродная сестричка потеряла и американского мужа, и единственного сына, и наконец-то, вышла на ту самую пенсию, на которую её имели право отправить взамен увольнения.

– Ты хочешь с ней поговорить? – спросила Раиса Яковлевна.

Ира.

Не успел я ответить, как услышал громкий, испуганный шёпот Иры:

– Ну, мама, зачем мне с ним говорить?

Мать всё-таки всучила ей телефонную трубку, и мы обменялись ничего не значащими, ни к чему не обязывающими фразами. Подумав, я вспомнил, как эта служащая Госдепартамента, когда отношения между нашими странами покрылись инеем, канули в прошлое и Рони, и Горби, упорно избегала общения со мной, даже не давая своего электронного адреса и не желая потолковать по скайпу. Ах ты, верноподданная американка! Даже на пенсии она не хотела, чтобы её заподозрили в связи с российским журналистом.

Теперь черёд средней дочери Коганов.

Красивая женщина. Когда они вдвоём – Анна Гаврилова, моя мать, и Галя Коган, моя тётя, шикарно одетые, в обалденных шляпках, в перчатках по локоть, шли по Москве, «вся улица на них заглядывалась».

Галя и Анна.

Она была зубным врачом. По разговорам, отличным зуб- ником. Но при моих постоянных проблемах с зубами, я даже и не помыслил забраться в её зубоврачебное кресло. Так и повыдёргивали мои зубья, равнодушные к улыбкам и оскалу моего рта, чужие стоматологи.

Вот ведь, как интересно, стоит она перед глазами, эта Галина Яковлевна, тётя Галя, а сказать о ней что-то выдающееся не могу, не помню. Так что, плавно перейду к старшему сыну Коганов, Арону. О нём, впрочем, тоже особенно не очень-то много могу сообщить. Знал я только, что он хорошо был устроен в жизни. Получил высшее юридическое образование. И почему это евреи всё больше по медицинской или юридической части пристраиваются?! Во время войны каким-то образом избежал призыва, хотя на здоровье, кажется, не мог пожаловаться. Его младший брат Лёва тогда ещё приставал к нему, как правило, при посторонних:

Лёва Коган.

– Арончик, пойди на фронт, убей хотя бы одного немца. Война сразу кончится.

– Молчи, дурак, – шипел Арон.

Видимо, адвокатом он был хорошим, во всяком случае, сумел купить большую кооперативную квартиру в центре города. Однако, когда сыны израилевы потянулись на Землю обетованную, Арон покинул СССР.

Самое поразительное, что эта, типично еврейская, семья совершенно органично вписалась в криминогенный район. Более того, младшая дочь, Циля, была и вовсе своей на все сто среди уркаганов, она даже имела в этой среде кликуху – «Цилька Лаковые Сапожки». Я об этом с изумлением узнал, когда она, уже замужняя матрона, взяла меня на вечерок, где собрались на бывшей «малине» бывшие уголовнички.

Ну, и публика там собралась! Карманник, домушник, щипач, фарцовщик, катала… Запомнился лысоватый, совершенно квадратный человек с выпученными зенками, кандидат каких-то наук, доцент столичного технического вуза.

Циля мне пошептала: «В большом порядке был человек. Он – медвежатник, сейфы, как консервные банки потрошил. И кликуха у него была подходявая – Шпрот».

Собравшиеся попили водочки, закусывая селедкой, картошкой, сваренной в мундире, черняшкой. Попели блатные песни. Покопались в былом и прошлом. «А помнишь, как Васька надрался в лоскуты!» «Не забыл, как мороженым облопались до ангины!» Любопытно и странно: о криминальных своих похождениях и подвигах практически никто даже не упоминал. Однажды только кто-то, захмелевший, произнёс с мечтательной тоской – «А помнишь, как наш катала обштопал залётного каталу?» И тут же его урезонили: «Ну, зачем об этом?».

Циля.

Между прочим, Циля была единственной женщиной на этом сборище воров и громил, перековавшихся с годами в законопослушных советских граждан. Относились к ней с «суровой мужской нежностью». Как и в прошлом. А собирались они один раз в год, в какую-то дорогую им всем дату, не для воспоминаний об воровских приключениях, а чтобы увидеться с друзьями такой непутёвой, но такой замечательной поры – юности. Встретиться. Поболтать. О нынешнем житье-бытье, о семейных заботах, неурядицах на работе, о «сволочуге начальнике», о детях, которые «достали своими запросами»…

А ещё Циля повела меня на свадьбу. Еврейскую. Это нечто! Вообразите себе ГУМ, когда туда во времена всеобщего дефицита «выбросили» копчёную колбасу. Плохо представляете? А подземный переход на станцию метро «Охотный ряд» в час пик? Опять не ощущаете себя сдавленным со всех сторон так, что глаза у вас вот-вот выскочат из орбит? Нет. Не жили тогда. Не доводилось. Ну, что с вами поделаешь! Тогда милости прошу в малогабаритную московскую квартиру, куда непонятным образом набилось не меньше ста человек. Старающихся перекричать друг друга. Отчаянно размахивающих руками. Вот, подыскал подходящее сравнение: так выглядел революционный Смольный накануне Октябрьского переворота. Опять не угадал? Тогда скажу проще: теснее было только сельдям в бочке.

В этой невообразимой толчее, суматохе и всеобщей неразберихе моя проводница Циля ухитрилась добраться до жениха и невесты. Они стояли в центре толпы, пунцовые от волнения и неимоверной жары и духоты. С перепуганными физиономиями. По-моему, плохо понимая, что вокруг происходит. А рядом суетился старичок в талесе и тюбетейке. Он отчаянно взывал довольно зычным голосом:

– Дайте же, наконец, что-нибудь на голову молодых! В этом доме найдётся какая-нибудь трапка?!

Окружающие совали ему носовые платки, видимо полагая, что он собирается обтереть вспотевших жениха и невесту. Но старичок – это был раввин – сердито отвергал такие подношения. Наконец, принесли «трапку» – кусок материи, похожий на детскую простынку. Четверо рослых дружка жениха, слушаясь указаний раввина, ухватились за концы этого импровизированного полога, и растянули его над головами молодых. Получился балдахин. Старичок тотчас успокоился и стал неожиданно мощным, перекрывающим многоголосый гвалт, дискантом читать полагающийся молебен.

Можно было бы, наверное, сравнить сие действо с первомайской демонстрацией в сумасшедшем доме. У всех присутствовавших были совершенно счастливые лица, свидетельствовавшие, что еврейская свадьба идёт по всем многовековым канонам.

О Циле можно было бы прибавить, что вышла замуж она по любви за парня из криминальной среды. Кончил тот свою непутёвую жизнь плохо: его, по слухам, арестовали за какие-то дела, в отделении милиции допрашивали «с пристрастием», а потом выбросили на улицу. Его, мёртвого, обнаружили случайные прохожие. В морге мастера своего дела загримировали ссадины и кровоподтёки. В гробу покойный выглядел вполне достойно. Цилины дети разнились по характеру. Старший сын – Витька пошёл, пожалуй, в бабку, в нём прорезалась торговая жилка. Он выбился в директора магазина. А младший – Аркашка унаследовал папашин залихватский характер, вырос хулиганом и шалопаем.

Я подозреваю, что моя мама регулярно наведывалась к Коганам не только из-за родственной привязанности. В Москве, в конце концов, жил старший её брат Аркадий с женой и сыном, каковых она не очень-то баловала визитами. Тут, в этих поездках из Раменского в столицу, наверное, укрываются таинственные взаимоотношения с тётей Соней (уж буду называть её так, как привык в юности) на почве бытового предпринимательства. Не исключены торговые операции с сахарином, а может быть, они занимались и более серьёзными делишками. На эту мысль наводит эпизод, приключившийся в Минске, ещё до окончания войны.

Чего нас занесло туда – маму, тётю Соню и меня, семилетнего мальчишку – не могу сказать. Да только помню: было жарко, меня на улицу не пускали, я томился в чьём-то доме. А взрослые сидели за столом и что-то обсуждали. Как вдруг под окном послышались голоса, мама с тётей выглянули наружу, и почему-то засуетились – это я хорошо запомнил. Затем произошло нечто, удивившее меня, а посему тоже отложившееся в памяти. Мама сказала:

– Маричек, сыночек, иди погуляй на улицу, поиграй в песочнице.

А тётя добавила:

– Вот тебе монетки, можешь поиграть ими. Только не потеряй.

Надели курточку – это в жару-то – и ссыпали в карманы большие пятачки. Они были тусклого жёлтого цвета. Меня выпроводили через черный ход на задний двор, где я и принялся играть в «расшибалочку» этими крупными монетками. Тогда я не отметил, что они сильно отличались от обычных пятаков. Позже меня отвели домой. Монетки забрали.

Несколько лет спустя, когда я припомнил этот малопонятный эпизод, мама рассмеялась:

– «Пятачки», глупенький, были золотыми монетами. В тот день к нам наведалась милиция. Для проверки документов. Тогда их часто проверяли. Вот и отправили тебя с «монетками» подальше от посторонних любопытных глаз…

Думаю, и в Москве тётя Соня с мамой продолжали тайные «игры» с теми жёлтыми кружочками. Знал ли об этом мой отец, прокурор Гаврилов? Вряд ли. Правда, ему пришлось однажды поучаствовать в криминальной истории, приключившейся в семействе Коганов. Влипла-таки со своими дружбанами ЦиляЦилька-Лаковые Сапожки. То ли её, стоявшую на стрёме, «замели мусора», то ли взяли на реализации ворованного барахла. Родня побежала на поклон к прокурору Гаврилову. Кстати, как ни странно, вся многочисленная мамина родня очень его уважала. За выдержанный нрав, немногословность, за верность данному слову. Уж какие-такие связи в столичных правоохранительных органах он использовал – бог весть. Но в результате его хлопот Цилька-шалава выскочила из КПЗ, как ни в чём не виноватая. Хотя, подозреваю, грозил девушке реальный тюремный срок.