Читать книгу Из жизни военлета и другие истории - Марк Казарновский - Страница 3

В 1917 году произошли два знаменательных события. Мой очередной день рождения – и… рэволюция во всей нашей Российской империи.

Конечно, самое важное – день рождения. Мне подарили отличные сапоги, мягкие, из шевро. Папа и маме подарил цепочку – за сына.

А революция подарила нам отмену черты оседлости. Появилась, откуда ни возьмись, свобода. Оказалось, что Москва, Петербург, да и вообще вся Россия стали вполне доступными для среднестатистического еврея.

А в местечке нашем ускоренным темпом начала строиться новая жизнь. Совершенно, к удивлению, и даже больше – к изумлению – евреев среднего и пожилого возраста, ни на что не похожая.

Вдруг отменились все артели, мастерские, лавки и магазинчики. Все это объединилось под названием «Белукрлегпром», куда вошли и кузнецы, и бондари, и портные, сапожники, щетинники, парикмахеры (один Ариэль), переписчики прошений и даже один, наш древний Шмуэль, специалист по обрезаниям. Ибо, как говорил мой папа за ужином, власть – властью, а Богово – Богову. В смысле, что ему, Господу положено, отдай, да и все.

Мы уже хихикали, сестрички – краснели, мама делала вид, что возмущается этим мишугинером[11], а папа нарочно делал большие испуганные глаза и говорил мне:

– Посмотри быстрее, по-моему за окном стоит наша любимая ГПУ.

– Моисей, – вскрикивает мама, – ну что ты мелешь. Как мельница нашего почтенного Пинхуса. Замолчи, иначе сам знаешь, что будет.

Что будет, мы уже знали и сразу привыкли к слову «взяли». Не арестовали или как там еще, в западных демократиях. А именно жестко и просто – «взяли». Кстати, касаемо ГПУ, которое потом стало НКВД, что сути этой конторы не поменяло. Так вот, в местечке ГПУ сразу же прибрало к рукам, то есть, сразу же исчез ксендз, пан Алоизий, а также заведующий книжной лавкой и наш старинный полицмейстер. И еще несколько человек.

Зато неожиданно мой, можно сказать, начальник кузницы, Шлойме-каторга был назначен Председателем Сельсовета рабочих, крестьян и вообще всех трудящихся. Пока что – нашего местечка. И заслуженно, так как, оказывается, он очень пострадал на царской каторге. И совершенно ни за что. Так, убил в горячке спора о Марксе крестьянина. Но что тут обсуждать – это же царизм был. Да еще, как нам теперь день и ночь вещает рупор, то есть, радио на площади – кровавый. И царь Николай был за этот режим наказан трудовым народом.

Правда, мне до сих пор, уже до седых волос, непонятно, при чем здесь его жена и дети. Пожалуй, это не наказание. Это просто подлое, жестокое, зверское убийство. Ну да ладно, а то уйдем далеко от моих воспоминаний.

На самом же деле в местечке происходило что-то совершенно небывалое. Закрылась, как всегда неожиданно, синагога. То есть, она даже не закрылась. Просто помещение стало называться «Дом культуры». А наш главный ребе стал зваться «Директор». Шинок был назван «Столовая № 1» и сразу есть там получилось – нечего. Кроме пельменей голубого цвета, которые, по вполне понятным причинам кошерности, ни один житель местечка не ел.

Летом, конечно, все окна в домах наших открыты. И из нашего черного рупора доносятся незнакомые песни типа «…У Амура тучи ходят хмуро…» или «и кто его знает, о чем он мечтает…»

А мы, молодые, мечтали и, более того, стремились наши мечты реализовывать. Но об этом чуть позже. А пока новое, после закрытия шинка и синагоги, поветрие охватило наш народ. В основном нас, молодежь. Мы жаждали, рвались на «свободу», за черту оседлости. Но и синагогу, наш теперешний «Дом культуры» не забывали. В субботу, вроде бы «случайно», но появлялись наши старшие в «доме культуры», тихонько звучало благословение: «Благословен будь, единственный Господь наш». Негромко шли разговоры о всем. О дороговизне. О тех, кого «взяли». О новых распоряжениях Поселкового Совета, иначе, нашего «страдальца за народ», бывшего каторжанина Шлойме. Да, кстати. Он тут же поступил в партию большевиков и теперь все свои высказывания начинал:

– Мы, старые большевики-каторжане, когда вы здесь по синагогам тараканов гоняли… мы гремели кандалами… – И тому подобное.

С этих собраний народ расходился молча. Правда, многозначительно переглядываясь и покачивая головами. Да, мол, что скажешь. Одним словом – Шлойме-каторга.

Теперь хочу немного подробнее. Ибо наше местечко охватило и еще одно поветрие перемены всего на все. Стала неожиданно молодежь, и я в том числе, менять имена. Родители пытались объяснить всю пагубность и даже низость этих деяний – как это отрекаться от имен, папой и мамой данных.

– Да вот так, – аргументировали мы, без пяти минут комсомольцы.

Вот смотрите, первые лица нашего нового государства поменяли себе все, а мы что, хуже! Например, товарищ Троцкий. Можно сказать, кузнец революции. И что? Был-то Бронштейн, Лейба, сын Давида, а стал Лев Давыдович Троцкий. И Каменев, который был Розенфельдом. Или даже сам Ленин, организатор и вдохновитель всего этого безобразия в одном, отдельно взятом местечке.

И что вы думаете. Старики важно подтвердили, что Владимир Ильич таки был Ульянов и сын Ульянова. Но семья-то раньше была по фамилии Бланк. А кем стал? Да, правильно – Лениным. И даже незначительные большевики, стоящие у руководства, тоже согласились с тем, что нужно фамилии менять. Вот, например, нарком национальностей. Был Иосиф Джугаев (осетин) или Джугашвили (может даже и грузинский, извините, еврей), а стал просто – Сталин. И точка.

Поэтому наша победа в тех суматошных 1922-23 годах была полной. Но не убедительной. Шлойме сразу стал, помимо большевика, Александром со звучной фамилией Каторжанинов. Я быстренько поменял фамилию с Запрудер, что происходила от моих предков, которые еще в 15 веке в Белоруссии и Польше делали по заказу аристократов запруды. Для ловли бобров и рыбы, конечно.

Стала моя фамилия Запруднов. И имя теперь было не Файтл какой-то, а Федор. Естественно, Михайлович, а не Моисеевич.

Вот таким бравым «Федором» я и отправился в Красную рабоче-крестьянскую армию. Хотя нет-нет, а кошки на душе скребли. Мне казалось, что я многое предал. Заветы отцов, которые передавались из поколения в поколение. На душе иногда становилось гадко, да что делать.

Друзья надо мной посмеивались. Это те, что по каким-то причинам устояли, и имена, данные отцами, сохранили.

Обычно спрашивали:

– Федор, а скажи пожалуйста, как будет теперь Мойша?

– Михаил, – отвечаю. А чувствую, даже задница покраснела.

– А Сруль?

– Сруль будет зваться Акакием, а вы пошли от меня в задницу без обратного билета.

Драться уже никто не лез. Я все-таки работал в кузне у Каторги. Поэтому навык, кому дать в ухо, да покрепче, у меня был.