Читать книгу С неба не только звезды - Марк Казарновский - Страница 2

Мы все любим праздники. Вернее – почти все. Особенно – в детстве. Ну или в юношеском возрасте. Когда обязанностей нет и пока не предвидится.

В эту пору праздники хороши, интересны, даже волнительны. В том смысле – кто придёт? Да может какой подарок. К особенно в конце 1930-х годов, в связи с «радостным присоединением дружественной Прибалтики» подарки таки появлялись. Машинки, заводные катера, их можно было пускать в ванной, различные солдатики. Особенно наши, пограничники, с собакой.

В общем, для ребёнка праздник в основном всегда – в радость.

А вот когда ты взрослеешь, да появляется семья, а значит и супруга – то тут уже много раз подумаешь.

В смысле, ах, черт возьми, опять седьмое ноября. Значит, утром на демонстрацию. Не пойти – нельзя. Ты, например, начальник цеха по кастрюлям. Или даже ракетам. Все равно – ты член КПСС, да еще правофланговый.

Ну конечно, ежели ты не совсем идиот на голову, то от коллектива в отрыв не идёшь. И перед движением колонны, и во время и, особенно – после, конечно, принимаешь. Стараешься не перебрать норму. Но кто ее знает, эту норму.

Так вот, у взрослого человека, да семейного, праздники просто часто бывают по пословице: «праздник – не в праздник». И даже не потому, что взял на грудь. И иногда – чрезмерно. И не потому, что жена выскажет все, много и сразу. И даже иногда, когда с тёщей совместное проживание, то уже тёща, то есть мама жены, жене не раз по пеняет: «Я ж говорила, я ж намекала. Мол, не четкий он видом, слабый на характер. Поэтому вот так и происходит. Все мужья, как мужья, а наш глаза уже в день революции конечно залил. Воон, вернулся. Да хоть бы детям бутылку кефира. Я уже не говорю, жене, которая терпит и терпит, цветок бы какой-нито. Гвоздичку бы неизбренную».

Ну, не тварь подзаборная! Да я уйду, когда хошь. Я всегда на доске почёта. Шестой по порядку. Да ежели что, уж комнату от завода получу на раз.

Почему? Да потому что мой цех «кастрюльно-ракетный» (то есть особо секретный) всегда все даёт вовремя, по графику и по сетке.

И главное, инженер главный знает, что я за своим цехом обязательно все проверю. Уж у меня гироскоп никогда не забарахлит и, мол, «кастрюля» полетит совершенно не туда. Нет, мои «кастрюли» всегда летят туда, куда их посылает Родина.

Ну, это мы заболтались. Просто потому что иногда наболело. «Начесалось». «Набухло».

Да что, я смотрю на молодых. Как птицы-голуби. Хаха-ха да га-га-га. Да иные звуки. В общем, видно, ничем не отягощены и все-все в радость. И демонстрация, и музон на весь квартал, и продажа пирожков и пончиков. Да об выпивке никто и не думает. Зачем им, дуроломам, хмельное, когда есть барышни изумительной свежести.

Эх, эх, а ведь я не старый ещё. И в цеху шёпот-то слышу. Слышу. Мол, наш ещё хоть куда. Что они, дурочки, имеют в виду. Так можно и начать задумываться. Что я себе позволить не могу. При наличии КПСС, двоих детей, жены в целом и общем. И тёщи, которую наш завод все обещает мне отправить в отдельную комнату – за отселением. Уж скоко выпито по этому вопросу! Ежели посчитать, можно кооперативную комнату давно прикупить.

Я это все так пространно излагаю в связи с праздниками. В смысле – не всегда для взрослых это праздник. А даже иногда и забота. Да ещё какая. Вот, например.

Тот же «день календаря, где седьмое ноября. Где мы славим всех вождей, даже если он еврей».

Ой, ай, что это я – ляпнул, дорогие, сдуру. Никогда, вот клянуся родителями, добрая им память, никогда в этом сионизме замешан не был. То есть, не может меня никто упрекнуть, что мол разводишь ты не дружбу народов а… Ляпнул просто для рифмы, мать его ети, эту рифму.

У меня в цеху многонациональность и никогда, никому ни одного плохого слова типа «вы нашего Христа распяли». Уж давно всем известно. Кто, когда, где и даже – почём. Все же тридцать серебряников в те времена – это ежели на кастрюли пересчитать. А на ракеты?!

Так вот, как праздник, так для среднего жителя СССР, даже инженера, это я вам точно говорю, головная боль.

Первое – цветы. Попробуй, Достань. Именно, не купи, а достань. Да еще существует порядок чёртов. Записывайте, вам пригодится.

Ноябрь, 7, день пролетарской революции. Гвоздика! А где купить, когда утром – демонстрация. Вечером – гости. А середина дня – здоров ты или нет, никого из домашних не волнует. Давай продукт!!!

В то же самое время, по случаю праздника, рынки, конечно, закрыты. Конечно, люди бы с удовольствием продавали-покупали. Но кто же им дасть! Власть, государство наше народное об нас и печется. Считая, что в праздник ничего по рынкам ноги бить, а надо дома семьей «краткий курс Энгельса и всех вождей» читать после винегрета.

Ну ладно. Вот с такими мыслями идёшь в магазин. И что там находишь. Да ничего. Пока ты демонстрировал «любовь и дружбу», все уже разобрали.

Это значит, дома тебе будет по полной. Вернее, нет, не по полной. По полной будет вечером, когда начнётся разбор полётов.

В общем – 7 ноября – гвоздика!

А 1 Мая – день всех трудящихся. Это – ландыши. Их давно уже занесли во все запрещённые Красные книги, но кого эти книги волнуют. Волнуют ландыши. Их – только у бабок у метро. Бежишь, да оглядываешься. Надо схватить этот уже мятый, завядший цветок раньше милиционэра. Так как он появляется – бабки как на стометровке. Только их и видали.

Новый год – святое! Пахнет мандаринами и мимозой. Опять же – в магазинах «Цветторг» было, но когда-то. Вот и мечешься. Ей-богу, кто-то там, в ЦК, наверху в общем, делает все, чтобы их, ЦK, мы возненавидели. Люто и навсегда. Чего они и добились. Вот почему это было надо – вопрос. Но для этого у нас на заводе есть парторги. Пусть и объясняют.

Ну, вернёмся опять к праздникам. Надо доставать. Не покупать, не приобретать, именно – доставать. Уже давно никто не говорит – я купила. Ну, или купил. Нет, только – достала. Потому что – выбросили. Сегодня – буженину (только до обеда), завтра – краковскую (по два кольца в одни руки). Знакомые продавщицы, а они у нас у каждого, иногда давали нужную и очень, кстати, важную информацию.

Вот утром я шлепаю на работу. А у нас гудок в шесть тридцать утра. Так вот, пилю, ещё не очень проснулся, но в голове уже прокручиваю: кого на карусельный, а это на самом деле важно, кого на гэдээровский, с программой. Кстати, программу эту мы давно отключили от жизни станка. Но зато подключили Леху. Он после армии, занимается боксом и думает – вступать ему в партию или нет.

Я – не советую. Да, конечно, если хата нужна, телек, садовый участок или Жигуленок, то прямая дорога. И резон – ну через два-три года, вне очереди, все будет.

Но если без этого ты можешь пережить, то лучше не надо. Мало ли что в нашей паскудной жизни. Тебя могут вежливо так, но сурово попросить: вот эта письмецо подписать. А на собрании против Вальки Каца выступить, рассказать, как он, этот Кац, все ночи слушает «Голос»3. Да, ты ни сном, ни духом этого Каца не знаешь, ну и не надо знать. Надо выступить. А кому надо – те знают. Ну и многое другое, что мы и знать пока не ведаем.

Лёха с немецким станком разобрался на раз и теперь без всякой программы дает изделия на шесть микрон точнее, чем немцы.

В общем, как поется в песне: «Ох, Лёха, без тебя мне плохо».

Да, так, о чем я. Пилю на работу, а навстречу Зоя из мясного. Я ей всегда трояк, а она мне такой блок свинины, например, что даже моя, от которой и Леонид Ильич слова доброго бы не услышал, так вот, моя Маруся руки расставит и охает притворно:

– Ах, ты наш добытчик. Ах, ты наш снабженец. Это ж какие котлеты! А отбивные! Мама, поцелуй быстрее зятя.

На что тёща даже из своей комнаты, проходной, не выглядывала. Больно чести много.

Так вот, Зоя из мясного быстренько мне шепчет:

– Микояновские сёдня не бери. Они в котлеты бумагу засунули, да нормативы перепутали. Как смеются сами на комбинате, теперь это не котлеты имени Микояна, а седьмой и восьмой тома стенографических отчетов соответствующих съездов партии.

Я, конечно, Зойку по заднице. В смысле – спасибо. А она меня в ответ все пыталась по переднице. Да я верткий, в цеху у нас вертеться приходится все время.

То Минобороны комиссия – «изделие» принимать.

Я-то знаю, уж спиртного, да отменного – море разливанное. И к этому дню пинжак, рубаху и галстук – обязательно. Меня пригласят. Во-первых, у меня медаль по случаю столетия Ленина. А главное, на самом деле, еще (тьфу-тьфу) в той части «изделия», за что мой цех отвечает, никогда даже пылинка не была обнаружена.

Да, так вот, все-таки продукты доставать надо. Ибо к седьмому ноября гостей ждем больше пятнадцати человек. Много? Да, много. Но – друганы по цеху. Это обязательно. На них – план. На них – прогрессивка. Поэтому Петра Васильевича Рахматуллина, Руслана Мусина и Леху – без колебаний. В смысле – приглашать.

Начальников соседних цехов с женами – сам Бог велел. Вот еще трое. Вовка Глузман. С женой. Серегин Володя – мутный он какой-то, но. И Володя Кулебяка – он же прозван всеми – Шкаф. Потому что в высоту и в ширину – два на два, как говорят. Если какие дискуссии по недопоставке металла, меди, отливок, да мало чего. А все мужики горячие. Посылаем только Шкафа, Володю. Фамилия его – Лепель. Вот он у нас все разруливает.

Однажды директор завода попал на своей «Волге» в ДТП4. А помял он машину горячих парней не то с Ростова, не то из Тбилиси.

Предъяву директору сделали эти горячие парни серьезную. Несмотря на то, что завод – номерной. Союзного значения. Директор член всего, что возможно. Ну, например, член бюро Обкома! А! Зам предприемочной комиссии Минобороны.

В общем, кавказско-ростовские парни сказали, что забили болт на Обкомы-Профкомы. А вот если новая «Волга» им не будет предоставлена в течение пяти дней, то…

Но договорить не успели. Появился Володя Лепель, «Шкаф». Конечно, все по русскому народному обычаю. Двое – в больнице с переломами. А третий – в обезъяннике. За что – он никогда не мог объяснить. А когда все поправились, то пришли к директору с извинениями и ящиком не то Ростовского, не то «Псоу».

Дальше, конечно, из парткома Алеша Кузьмичев. И другие – даже соседи. Ну, перечислю: Герган Валера, Калина Мария, ее приятель Кошкадов Игорь и – да мало ли кто еще.

Поэтому, хоть и принесут, а запас делать надо. Да не запас. Запас – уже поздно. Впору срочно и где только возможно. Но взял я все по уму. В смысле – свекла, соленые огурцы, лук, морковь, картошка (она у нас всегда есть) – вот вам винегрет. Можно хоть тазик, хоть ведро.

Взял в диетическом яйца, сметану, горошек, майонез – уже почти «Оливье».

А тут мне повезло – «выбросили» кур. Я хапнул много, горячее уже есть. Ежели тушить или еще как. И, наконец, купил десять пачек сырка «Дружба» и печенье «Юбилейное».

Иду с авоськами, а душа ликует – какой же все-таки я хозяйственный мужик. Уверен, жена ругаться не будет – попробуй всего за два часа заполни две авоськи. Да все куплено по делу, по уму. Ну, конечно, пива я попил, да кто считает-то. Немного. Но хорошее, «Балтика».

Нет, ребята, а на самом деле – седьмое ноября – светлый день календаря. Тем более, завтра выходной. Никого не будет. Жена поедет с ребятами к сестре. Конечно, с мамой. Будут мне перемывать весь организм. А я на остатки пиршества, а его много, сделаю, как говорят, благотворительную акцию. Приглашу соседа по площадке – Исаака Моисеевича Фрумкина.

С ним такая, вернее, такие истории у нас в городе, районе и области произошли, что рассказать об этом необходимо. Во всяком случае, с некоторых пор вся область по вечерам стала слушать «Голос». Про Фрумкина.

Рассказать нужно сразу, пока не сели с ним за стол.

Исаак Моисеевич живет напротив, на нашей же площадке. Квартира, как и у меня, трехкомнатная. И детей у него тоже двое. Жена, конечно.

Да вот с квартирой не совсем так. В том смысле, что ему в стене дверь врезали да соседнюю двушку присоединили. Стало у моего соседа Фрумкина сразу пять комнат.

Я не возникаю совершенно. Потому что знаю, что такое Исаак Моисеевич.

Счас расскажу, что он такое. А пока упомяну – моя Маша (эх, женился я рано и сдеру – но это в другой повести) стала выступать. Ну, как водится, с позиции полной зависти.

Во дворе все время стоял крик, почти до митингов чуть не дошло. А ежели бы митинг! Да зачинщица – члена партии цехового комитета, ети ее мать! Это ж конец всему! Может, всем «кастрюлям». У нас власть-то какая? Народная. Все позволит. Даже прогул. Даже запой. Но шоб митинг, да без санкции – это просто полный, как говорится, «пипец».

Так вот, моя орет. Что детей у нее – двое. И муж – шестой на доске почета. И теща, то есть ее мама, больная на голову. (Это правда – на всю голову). Но ей почему-то увеличения жилплощади не дают. А вот какому-то Исааку Мосевичу – прирезали. Почему?

Скажу, орет моя Марья, дура. Скажу. Потому что и в заводском комитете, и в профкоме, и даже в обкоме «оне» окопались и везде пролезли. И «оне» и там и тут, и здесь. В общем – везде.

Обратите внимание, граждане. Нигде национальную рознь не разводит, сучка. Прямо ничего не говорит. А только «оне», да «оне». И везде. Не придеремся. Я-то думал, ей хоть суток пятнадцать з митинг впаяют. Но куда там! Вот как эта заваруха с допквартирой Фрумкина закончилась. К нам пришли двое. Вечером. В хроме и габардине5. Говорят, очень хочется побеседовать с Марьей Михайловной на кухне. Отдельно.

Сунулась было теща, но видно ребята работать с народом умеют. Просто один взял ее за плечо и сказал:

– Сиди в своей проходной и не вякай. Засажу по полной.

И так ее развернул в сторону проходнушки, что она только пискнула – ой – да и была такова.

Вот наши органы. Молодцы! Она, теща, два дня из комнатки не выходила. А когда я с ней у туалета столкнулся, то прошептала:

– Ой, извините, ежели вам приспичило, то я подожду.

Вот так вот!

На кухню Маша моя, Маруся, прошла бойко, даже по-бойцовски как-то. Видно, митинговый пыл из организма еще не вышел весь. И она думала, что теперь все дозволено. Социализм, думала. Значит, можно орать, оскорблять мужа и даже заниматься, чего греха таить, рукоприкладством. (но об этом мне и говорить стыдно, скажут – вот тоже нам, начальник цеха, член партии и ветеран труда. Поэтому – молчу).

Так вот, прошла бойко. Я, в зале значит, сел так, чтобы видеть, как ее будут в наручниках выводить. (Или сразу – в расход). Сижу, курю. На кухне тихо-тихо. Но говорили долго, минут сорок. С час – в общем. Затем вышла Маша. Вся белая, будто мукой присыпана. Вот как они, органы, работают. Как правильно говорят, «без пыли и шума».

Вышла, говорит дрожаще так, может чайку откушаете, товарищи. Но они на нее взглянули, и она осеклась окончательно.

Мне, уходя, сказали:

– Провели профилактическую беседу. Полагаем, с пользой. Вам же, товарищ Махоткин, советуем быть на уровне политических вызовов времени.

Во как. Я ничего и не понял.

А мне вкатили выговор по партии. Но легкий, без занесения. И формулировку придумали. За утерю контроля за вызовом времени в семье. Бля! Да выговорить – и то тошнит. А написать, что моя Маруська орала на весь двор, как «они» везде проползли, а я не пресек этот вражий поступок – побоялись. Еще бы, у нас же ево, это сионизма-антисемитизма нет и не предвидится. Равно, как и секса. Его тоже нет в СССР. Поэтому мы и поем на демонстрациях. Когда под банкой, конечно.

Ну да ладно.

Так вот, из-за чего весь сыр-бор. Из-за Фрумкина Исаака. Хоть я и получил выговорешник по его, можно сказать, линии, но зла не держу. Даже уважаю. Это ж надо. В одночасье все разрушить, похерить и по ветру пустить. И остаться абсолютно «не при своих», но держаться при этом крепко. Да мы, русский народ, при таком раскладе, что у него, запили бы так, что черти в аду кувыркались. А он, как спортсмен, в шесть утра, можно часы сверять, шарк-шарк, стук-постук – уже двор убирает.

Да кто он такой-то? Вот то-то. Секретный.

Все это ему дали, и квартиру прирезали, и на машине за ним ездили – на заводской, директорской за его заслуги в деле этих самых наших «кастрюлек». Ведь у нас утро начиналось с него, с Исаака Моисеича. Он в семь часов уже в цехах. Достает свои помятые и в масле чертежики и начинает все у нас проверять.

Иногда скажет: вот что, Трофим, например, Иваныч. Я тут ночью подумал, надо этот швеллер под углом в 50° переварить. И что. Переваривали все, перевинчивали, меняли и снова варили. Потому как после этих манипуляций наша «кастрюля» летала как стрела и туда, где Макар и не думал находиться. С телятами.

Он иногда в цех приходил, в портфеле у него всегда початая «Армянского». Мы уж знаем, на стенд стакашки. Конфетки. Закуски – ни дай Боже, у нас стерильность должна быть получше, чем в роддоме.

Так вот, достает «армянский», дает ребятам – разливай – и смеется. А что? – Да вот у товарища Челомея изделие опять улетело совсем в другую сторону. Хорошо, успели сигналом подорвать, а то бы! – и махал рукой.

Нет, Исак дядька что надо. Как прием изделия, так он обязательно первый. Наш директор, мужик хороший, но в эти моменты все больше по накрытию стола.

А я слушаю, как Исаак отбивает претензии приемочной комиссии и просто не могу понять, как вот это все в одной лысой голове Исаака Моисеевича держится. И выговорить невозможно.

– Вот вы говорите, что здесь гохучего буде много. Но если тангенс увеличить на пять градусов, то что получится?

Молчат члены приемной. А как спорить. У него же все пока летает. И летает правильно. Как она всегда повторяет – по закону товарища Архимеда, хе-хе-хе.

И еще. Когда приемная, скрипя и злясь, принимает изделие, мы не знаем. Но что принято, узнаем из нашей любимой народной «Правды». Там напечатают «Указ Президиума Верховного Совета» … За выполнение особо важного Правительственного задания наградить: … и среди народа и наш директор и Фрумкин Исаак Мосеич.

Моя Маруська переменилось так, что меня даже страх берёт. Во-первых, в этих личных делах уже никакого объяснения, что голова болит или ещё что, – бельё, например, замоченное, не бывает. Просто, как у нас в цеху: надо, так надо.

Во-вторых, когда котлетки или ещё что – первую тарелочку соседу (он живёт один, я потом раскрою). В общем полное и глубокое единение с соседом. И – дружба народов.

Теперь главное про нашего Фрумкина. Кстати, так, на всякий случай, его звание – Главный Конструктор. И ещё он член-корреспондент. Академии Наук СССР. Ну корреспондент – это понятно. Ему только иностранных журналов кажную неделю – пачками. И другие корреспонденции.

А вот по поводу члена – не могу ничего сказать. Не мое это дело, какие члены в организации нашей академии. У нас в цеху проще. При выходе, а зимой до 40 доходит, часто слышится:

– Вась, надень на х… шапку, а то уши поморозишь.

Мне говорили, иностранные люди и не могут разгадать нашу русскую душу из-за этой незамысловатой присказки. Ну просто из-за обиходного выражения. Да и на самом деле, не наденешь, на х…, так уж точно, уши поморозишь. Чё непонятного.

Ну ладно, все ж давайте, расскажу про соседа, про Исаака. Правда говорят, извините, все беды от баб. В смысле – от женщин. С Исааком яркий пример. У него была тихая жена, Фрума ее звали. Родила двух девочек. Уж на что я рабочий, но не могу не отметить – таких красивых девочек и я не видел. А учились – ни одной четвёрки. Даже по физкультуре.

Но пришла беда. И Академия не помогла, и уж мы даже бабок-лекарок мобилизовали из соседних с городом сел. Нет, не помогло. Не стало Фрумы. Наши дворовые отревели, Исааку все тёплые слова сказали. А он, как окаменел. Завод конечно не забросил, но что-то вроде сломалось. Да и как не сломаешься – такая беда.

Но стал жить. Никуда не уезжает. На могилу ходит регулярно. Девочки ведут хозяйство, а моя-то, моя Маруська обучает их готовить. Они и рады стараться.

В общем, жизнь идёт. Пока гром не грянет. Мы, как известно, и не перекрестимся. Гром не грянул, но появилась на заводе по распределению из ФЗУ секретарша. Э-э, да что рассказывать. И так все ясно. По жизни. Ну, стала она печатать Исааку статьи да рецензии разные. Дальше – больше. Он книгу написал «Мой путь к звездам». Её разные смотрели, листали, сделали секретной и издали в пятьдесят экземпляров. А Моисеевич рассердился. Здесь мол ничего секретного нет, отвечаю перед партией и Академией. Так что печатаете тыщу – тираж. Начал ругаться, что он почти никогда не делал.

Но зато за это время, печальное для него, он, оказалось, придержал такую «кастрюлю», что она может все. И к звёздам. И назад. И в бок. И в зад.

Все это он мне рассказал, мы во дворе на лавочке сидели. Конечно, взял слово, ни гу-гу. Да я что, я ж на доске почёта, не слезаю. Все понимаю. И что ему обидно. И что гнобят его в этой академии. И Челомей гадит. Да вот сделать-то, как он – никто не может. А всего-то – голова лысая, очки, веревочкой, да две чудесные девочки. Он даже директору заявление написал – сдаю две излишних комнаты, они мне теперь без надобности. Вот мужик.

Но что интересно. Моя Маруська даже бровью не повела.

– Не нашего ума эти лишние квартиры. Мы свои – заработаем своим трудом, – и ко мне бедром прижимается. Ну как подменили Маруську. Я однажды в подпитии даже хотел благодарственное письмо начальнику КГБ написать. И с советом – чтобы чаще этот КГБ с бабами профилактическую работу проводил.

А за Исаака Моисеевича новая секретарша Тайка, то есть Таисия, взялась всерьёз.

Приходила, что-то готовила, разучивала с девочками танцы. Читала книгу «Мой путь к звездам». Она засекречена, но какой автор себе экземпляр не оставит.

Во дворе стоял полный шухер и стон.

Закончилось все странно. Таисия Шмелева уволилась с завода и отбыла в неизвестном направлении. Так как она проработала совсем немного, то ее даже к секретности допустить не успели. На ее счастье.

Ну-с, дни по-прежнему потекли заведенным порядком, когда бы все в одночасье не нарушалось.

К нам во двор прибежали три парня и говорят, что «случайно» слушали вражеский нехороший «Голос Америки». Который передал оглушительную сенсацию. Она заключалась в пресс-конференции какой-то израильтянки Таисии Шмелевич (да это наша Тайка, бля буду). Таисия рассказала, как не дают развиваться крупнейшему ученому (это нашему Фрумкину), изобретшему летательный межпланетный аппарат. И чертежи, схемы и описание всего устройства Таисия вывезла из СССР в микрофильме, который спрятала в свое «далеко». И – терпела, до приземления в Вене, промежуточном пункте.

Конено, все у нас сошли с ума. Я имею в виду начальство. Нам-то что. Фрумкин сказал – перепаять. Мы и перепаяли. Сказал – усилить жесткость. Мы и усилили.

В общем, как работали, так и стараемся. Главное – зарплата плюс прогрессивка, плюс премиальные начальнику цеха за все.

Нет, нет, мужики, власть наша хоть и поганая, но создает такие возможности для радости, что хоть пой, хоть пей, даже если ты еврей.

Эх, твою маму в печень через глаз, опять я глупость дал. Ничего, клянусь Богом, не хотел сказать. Даже намекнуть. Только рифма, ети ее мать, из меня все соки вытягивает. Видно, поэт когда-нито у нас в роду Махоткиных был. Да сплыл. Конечно, революция, коллективизация, войны, хочешь писать стихи, а идти-то надо в цех завода №537, где дать задания работягам человек под семьдесят. И все хотят.

В общем, когда месяца через три все успокоилось, то выяснилось. Тайка Шмелева рванула в Москву. Получив полный отказ Исаака Моисеевича поменять страну проживания. Умотала, шалава, а книжку-то Исаака перефотографировала.

В Москве было непросто, но помимо денег есть другие способы. Тайка применила все доступные и недоступные меры внедрения в еврейское угнетенное сообщество и «оказалось», что у нее есть таки бабушка чисто еврейского звучания. Из Черновиц. Что было подтверждено печатью синагоги и крючком. В смысле – подписью. Ну вот, с этой, еврейской стороны, все.

С русской – посложнее.

Мы уже потом, после перестройки и полного развала СССР все узнали.

Сначала трясли Обком. Леонид Ильич три раза звонил Первому.

– Что это у тебя, Боря, на области происходит. Почему кое-кто распоясался по нельзя. Неужели не можешь навести порядок. Я ж тебя знаю, ты крепкий управленец. Наведи, доложи и дай рекомендации по достойному ответу поборникам. Через два дня жду полного ответа.

Что прикажете после такого разговора делать. Правильно, трясти руководство завода. И – по нисходящей.

Ладно, все закончилось. Нужно доложить. Вот и доложили.

Оказалось, как всегда, крайний – член-корреспондент АНСССР Фрумкин Исаак Моисеевич. Он «вступил в сговор с замаскированной сионисткой Таисией Шмелевич, передал ей рукопись секретной книги – к звездам – и договорился о проценте с продажи книги.

Сам же он выехать за рубеж по условиям секретности не может. Кстати, этот момент оказался единственной правдой в куче лжи, что навалилась на моего соседа Фрумкина.

Хотя, правды ради, он особенно не переживал. Посмеивался, будто имел в кармане новую ракету.

А на самом деле ничего не имел, кроме своих девочек и соседей по дому во главе с моей женой Марусей, которая, к моему удивлению, оказалась ярой защитницей…

В общем, члена-корреспондента АН СССР Фрумкина Исаака Моисеевича уволили отовсюду. Правда, звания членкора лишить не могли, а там ему полагается довольно неплохая зарплата.

Но у нас в СССР, кроме секса нет и безработных. Уже враг передал, что борец за свободу выезда членкор Фрумкин питается только квашеной капустой и котлетами соседей. Так как он лишен работы и его дети не ходят в школу. Нет даже галош, что в советской стране, при ее дождях и морозах просто недопустимо.

Подливала масла и Таисия, сообщая разные дурацкие скабрезности завода, цехов, партгрупоргов, кто частенько хлопал «замаскированного сиониста» по попе.

Народ уже от «Голоса» по ночам не отрывался. А когда узнавал знакомые фамилии, впадал в полный экстаз. Планка продаж спиртного зашкаливала.

Дамы стали обижаться, что их не произносят по «Голосу» и спрашивали, куда посылать заявку с интересными данными о постоянно текущем унитазе.

У нас безработных нет и не будет, поэтому по личному указанию, даже приказу, первого секретаря обкома трудоустроили Фрумкина дворником в дом, где он благополучно с девочками проживает.

Он не переживал совершенно. Я бы – запил тут же. А то! Был начальником цеха, а теперь стал дворником. А Фрумкину – как с гуся вода. В шесть тридцать теперь слышно и летом, и зимой и в другие сезоны – шарк-шарк, хр-хр, тук-тук.

Это доктор всех наук и членкор, а ныне дворник в отдельно взятом доме чистит дорожки, убирает ночные безобразия жильцов под окнами (да, выбрасываем мы из окон, выбрасываем).

А Исаак валяет дурака. Просит теперь называть его Зиятулла Фрума, еврейско-татарский дворник.

И что думаете, во дворе стало чище. Как-то совестно, неудобно, что ли. Все-таки не молодой. Раньше как-то не замечали, какой дворник. Дворник – он и есть дворник. А теперь наш двор стал местом посещений. Как же, у вас у дворника 5 классов. А у нашего – два университета. Да три ордена Ленина. Их, правда, отобрали. Но мы были уверены – как отобрали, так и вернут. Чай не при Сталине живем. Да знамо дело. При «отце родном» наш татаро-еврей уже давно бы загибался на Колыме. Или в Тайшете. Или… оказалось, географию ГУЛАГа мы знали хорошо. Токо спроси. А не можешь ответить, сразу к Коляну. Он Колыму прошел. А то – к Спиридону Иванычу – он Джезказган копал.

Вот такой наш двор. Где все в основном мантулят6 на заводе №557, а жены ихние, то есть наши, выхаживают потомство. Которое пойдет по нашей трудовой гордой дорожке: 7 классов, ПТУ, Советская армия, завод №557. Это называется – круговорот веществ в природе – так мне Исаак рассказывал.

Вот в каком положении – ситуации я Исаака – соседа пригласил отметить «красный день календаря». Моросил мелкий дождь, а у нас было. Осталось после вчерашнего разгула. Хотя разгул то был так себе. Видно, подустал народ. Поели, конешно, хорошо, а с выпивкой – даже сказать неудобно – водки осталось грамм триста.

Мы с Исааком сели, я принёс из холодильника кастрюлю с остатками винегрета, достал миску оловянную с холодцом. Выложил солёных огурчиков. Эх, жизнь-то как прекрасна, а!

Все есть, а жена на целый день забурилась. И сосед – лучше не придумаешь. И шуткануть может, и ума – нет, не палата. Ума – две академии.

Правда, стол Исаак оглядел скептически. Хмыкнул. Ну, это он так. Тоже, надо человеку показать, что хоть он и дворник, но… Да я уже и говорил, Исаак даже очень своим положением не тяготится. А кой у кого он – как бельмо. Ему уже и в обкоме и ещё «кое-где» где намекали: чё, мол, ты здесь землю метлой выглаживаешь. Поезжай в свой незалежный Израиль. Там тебя давно ждут и будешь продвигать свои мысли назло нашим долбоебам-академиком. Это не просто во дворе, в кабинетах обкома советуют. Ну спроси, кто антисоветский. Наш Фрумкин или эти перерожденцы, Господи прости. Ладно выпили по первой. Винегрет из кастрюльки прохладный. Рюмочки у нас маленькие, просто имянины.

Тут девчонки Исаака прибежали. Нет, есть не стали.

– Пап, – щебечут да все время хохочут, – пап, из седьмой приходили. У них на кухне протечка. Очень просят.

Я конечно в ответ, бегите, девчонки, скажите, папа лежит пьяный, севодни – праздник, пусть приходят завтра. Да не с утра.

У девочек глаза – на лоб.

– Да как же можно, дядя Володя, ведь, во-первых, наш папа пьяным не бывает, а во-вторых, там же вода течёт, людям нужно помочь.

А глаза вытаращили и такой красоты девчонки, что я с Исааком сам, все бросил, а в седьмую пошёл. Протечку закрыть.

И что думаете. Пришёл на пользу. Исаак подойти к крану, из которого текёт, не может. Поперёк кухни лежит жилец. Килограмм так под сто пятьдесят. Мы его все знаем. Сосед же. Петька Цыганов, из соседнего цеха. Он отдыхает после вчерашнего.

Я, честно, его один и передвинуть то не могу. Но все вместе, миром, жена Петькина (вес в жене аж пятьдесят кг и субтильная, я все смотрел бы, прости Господи и моя партия), две девочки Исааковы и я – кое-как его в коридор передвинули.

А Моисеевич уж почти и закончил. Там все – ничего, прокладку поменять. Он же у нас все-таки член-корреспондент, прокладки и два ключа всегда с собой.

Да не усмехайтесь, прокладки для крана, а не для чего другого. У нас во времена СССР других и не было, по своей жене знаю. А для кранов ещё достать надо.

В общем сели у меня снова. Рахилька и Лийка, девочки, по холодцу схватили, папке сказали – мы во дворе – и были таковы.

Мы взяли. Но вот чувствую я, мой Фрумкин все на стол поглядывает, хмыкает, мемекает. Чего бы?

Я после второй, с прямотой партийца спрашиваю:

–Моисеич, что не так? Скажи, а то идти-то – идёт, и может и застрять. А коли водка застрянет, никакая прокладка не поможет, га-га-га. Смеюсь значит.

– Ладно, слушай только внимательно и не перебивай. Захочешь выпить, когда я рассказывать буду, бутылкой об рюмку не звякай, это признак, что рука у тебя как х… в стакане, трясётся.

Ха, во дает Моисеич. Я такой присказки про х… в стакане и не знал вовсе. Завтра в цехе надо употребить.

– Так вот, дорогой сосед Володя, чего это я все хмыкаю и посмеиваюсь. Хотя это не принято, в гостях, да за столом, да при такой вкусноте, критиковать хозяев. Согласись – невежливо.

– Да ты чё, я Моисеич, как английская прям королева. Мы ж свои. Соседи. И нет никово. Кака така невежливость. Говори прямо, ну что не так, я в ум не возьму.

– Да все не так, Володя. Я уже твоей Марусе маленький ликбез преподал, теперь ты послушай. Вот твой винегрет. Но почему он в алюминиевой кастрюле. И стоит вся эта «это красота» на столе. А картошка почему прямо на сковородке. Уже и засохла вся. Холодец растекается по форме, а должен быть в фаянсовой посуде.

– Дак чё ты, Исаак, мы не в ресторане, а дома. Все ж свои, близкие.

– Да в том-то и дело, что близкие. Что, раз близкие, так можно в кальсонах за стол садится? Или холодец ложкой брать?

Вот послушай, я тебе расскажу, как у нас дома было. В Москве, когда ещё мама была жива.

Праздник подходит. Да давай возьмём не праздник, а просто – субботу.

– Да, в субботу оторваться милое дело, в воскресенье уже нужно с осторожностью.

– Не перебивай, а слушай. Кстати, нашу еврейскую субботу, шабат, празднуют во всем мире, все религии. И у нас, в СССР, ведь суббота тоже празднуется. Как день отдыха. Не обратил внимание?

– Мать моя, и в самом деле, мы ж в субботу не работаем. Во, блин, вы евреи устроили. Тихо-тихо, я хоть бей в набат, а в субботу дай шабат.

– Ладно, будет тебе, ты слушать будешь?

– Да извини, но так всё интересно, давай-давай, Исаак, я даже не наливаю вторую.

– Ха, как говорят в Одессе, кто вам считает.

Так вот, берём шабат, обыкновенная суббота. Да вовсе она и не обыкновенная. Я помню, как начинались наши субботы. Шабат. Уже в пятницу в доме шла суета. Протирали посуду. В этот день мы использовали самую красивую. У меня сохранились ее остатки. Так называемый сервиз Кузнецова. Вот ты представь, Володя, большой стол, белоснежная скатерть и мама, бабушка, даже меня привлекают, расставляли этакую красоту зеленовато-сиреневого цвета. Вот ты скажи, почему стол у тебя праздничный, но клеёнка. А?

– Дак Исаак, клеёнка-то из ГДР, вся в яблоках и персиках, ты посмотри.

– Володя, клеёнка хоть из ГДР, хоть из Сингапура – все равно клеёнка. Нет, скатерть льняная, белая. Немного вышито цветов. И такая красивая посуда. Хозяйки уже расставляют тарелки – мелкие для пирожков, глубокие – для супа, бульона или тушеного блюда. Конечно, масленка, рюмочки для яиц, солонки.

И наконец, венец субботнего стола – супница. Её приносят с кухни, уже наполненную приготовленным заранее супом с клёцками. Эх, Володя, давай выпьем. За наших родителей, чтобы им земля была пухом.

Вот как ты думаешь, они нам помогают оттуда? Я уверен, что да. Хоть я и физик, и механик и даже был лауреатом. Потом, ты знаешь, всего лишили. Но уверен – все вернется на круги своя, как говорил Заратустра.

Выпили.

– Теперь слушай дальше. Вот вообрази. Ты пришёл с работы. Но не ломишься сразу на кухню, только руки сполоснул. Мол, чё у тебя, Маруся, сыпь на стол, Я голодный, как волк. Нет, ты помылся. А у вас в зале уже накрыт стол. Скатерть бежевая или сиреневая. А на ней тарелки мелкие для пирожков. (Их, вообрази, тёща к твоему приходу испекла). И глубокие стоят. И два блюда больших. На одном, большом, половина гуся тушеного с яблоками, а на Малом блюде – рябчик или цыпленок. И длинное, узкое, необычайной выделки, палевых цветов блюдо для рыбы.

А ты уже переоделся. Умылся. Вечером – легонько побрызгал себя Шипром – не шибко так – рубашку светлую надел и к столу. Марусе даришь любую ветку зелени (где уж в нашем городе цветок купить, только на гроб), а мамаше ейной целуешь руку. И – за стол! И дети!

Конечно, раньше мой папа всегда молитву читал. А теперь можно просто сказать – чтобы был у нас в сердце мир. И покой. И любили бы мы друг друга.

Тут я неожиданно заплакал. Сам не ожидал. Я ж мужик. Но нашло на меня сразу и неожиданно. Я даже извиняться не стал. Сказал, – ты, Мосеич, меня рассказам пронял. Неужели все это возможно?

– А ты попробуй. И не торопись. Маруся тебя поймёт, мама ее – почувствует, а дети должны помогать обязательно.

Ну, давай по последней, мне ещё нужно написать в исполком, как модернизировать дворницкое хозяйство. В отдельно взятом дворе.

– Ты смотри, и здесь хочешь Ленинскую премию получить. Давай по последней. А я – попробую!

Вот я распрощался с Исааком, нынче он себя называет член-корреспондент академии дворницких наук.

* * *

И не стал думать, а решил – сделать эксперимент. Мы же в цехе сколько их делали, пока до ума «кастрюлю» не доводили. Так неужели здесь не сладится. Никому ничего не стал говорить – рассказывать. И с Мосеичем больше не советовался. Только узнал у нашей библиотекарши, Эльвиры, скоко надо ножей-вилок-ложек-ложечек, вилочек, щипчиков.

Начал доставать. Потихоньку. Скатерть у нас была. Я посмотрел – ну почти «ненадеванная». Два пятна всего. Одно – от грибов, я помню. Как Евгения к моей придёт в гости, так жди грибной ураган. Не спорю, вкусные. Но – пятна. Я, правда, Маруське говорю всегда – чё ты торопишься. Чё грибки роняешь. Бери ложкой, надежней. Но куда там, чё спорить. Всегда не правый будешь.

Второе пятно тоже помню. Ирка, соседка, на нашем же заводе переводит документацию. Которую, как по секрету говорят, мы скоммуниздили где могли. Она как заболтается с моей, так всегда одно и то же. Ложечку с вареньем так изящно двумя пальцами держит, что обязательно капля другая на скатерть. Хоть газетку подстилай.

В общем, ладно. Скатерть есть. Дальше обратился все-таки к Марусе. Насчёт тарелок, тарелочек и – я даже список ей подал.

К моему удивлению, не стала базарить, а так кротко говорит: чем могу.

Вилки, ложки и прочее мне достала зав библиотекой.

Вот однажды в субботу я все и проделал. Умылся после работы, надел рубашку сиреневую. Правда Маруська сказала, чё я это я надел стиранную. Взял бы бежевую. Ну ладно, сдержался.

Предложил Марусе просто поужинать в столовой. Чё мы все время на кухне, там и повернуться негде двоим. А нас четверо и ещё мама.

И что думаете. Нет, не ожидаете. Маруся – согласилась.

– Чё, правда, только ужинать? Или кто припрется.

– Нет, никого не будет. Только мы да дети. Да твоя мама.

Вот так накрыли на стол. Ребята суетились, им в интерес. А когда мама вышла, да я ее ручку взял и на стул во главе стола усадил, тут уже начались только охи да ахи.

Мама все говорила – гляди, Маруська, счас снег пойдёт. Но меня по руке поглаживает.

Вот так мы отужинали в субботу. Тихо, никто не сгрубил ни разу. Вроде все как бы понимали, что что-то происходит. А что – пока словами выразить не могли.

Но вот когда Маруся внесла супницу, да с горячими пельменями (в заводской столовке продают всегда), то тут уж даже дети тихонько завизжали. А к ней, я начал объяснять, сверяясь со списком, помимо тарелок, ещё подаются салатники – для солений, маринадов; да селедочницу – это разбавить пельмени, и ещё приборы для горчицы, перца, уксуса, сливочник, соусник и хренница. Дети только изумлённо шептали – вот это да-а-а-а.

Закончилось все спором, кто будет убирать посуду. Хотели – все.

Уже ночью, благо завтра воскресенье, можно и не спать сразу, Марусе я все рассказал. И про Моисеевича, как мы с ним посидели, и про его семью. И про шабат.

Маруся все восприняла пылко. «Мы теперь и дети наши – мы все, выходит, шабатники. То есть по субботам мы теперь евреи», – и целует так жарко, что и думать дивлюсь, откуда что взялось. Неужели от этой субботы. Нет, значит, правда, есть в еврейской нации какое-то колдовство.

Но эксперимент я решил продолжить.

Через субботу позвал гостей. Немного. С цеха – Петьку Рахматуллина. Да учётчицу Калину – ей давно Лёха нравится. Ну и Лёху, конечно.

Все было быстро. Мои ребята накрыли стол. Зажгли свечу. Из спиртного – только портвейн. Другого красного и в помине нет. Конечно, супница. Опять пельмени. Но они хоть и из столовой, но раз от разу все вкуснее и вкуснее. И все. Сидим. Спокойно так ведем беседу. Моя Маруся, заводная, а сейчас – как на выданье. Ну, конечно, кто что видел в кино. С чтением – туго. Никто ничего, оказалась, вообще не читал.

Тут вылез мой Данилка, 11 лет уже.

– Как же так, вы чё, «Трёх мушкетеров» не читали?

Пауза. Но не напряженная.

Утром в воскресенье все гости у нас спрашивали – чё это такое было. Я и объяснял – но прикрылся Фрумкиным. Мол, так он отмечает каждую субботу.

Я думал – всё, вплоть до исключения. Но нет и нет. Понравилось, уже спрашивают, можно ли там родственников да друзей. Я намекаю, что квартира – не резиновая. И особо не боюсь. Хотя, как человек советский, опасаюсь. Чего, не знаю и сам. Вроде, через пельмени сионизм не передаётся. А что на меня за «субботы» стукнут – и сомнения нет.

Но вот что дико. Тишина. Я уж к Лёльке на телефонную подъехал. Как, мол, меня на прослушку не взяли. Лёлька смеется – взяли, взяли. Меня назначили старшей, так что ты с женским контингентом цеха – не очень-то.

Да, давно мы ухаживались. Было, да сплыло. Как говорится, любим одних, а женимся совершенно на других. Кто объяснит этот феномен. Я знаю кто – наш Фрумкин.

* * *

А по двору, конечно, новости расползаются. Но принимают идиотский оборот. Кто-то из баб предложил назвать дом наш – «дом субботней культуры».

Исаак мне сказал прямо, как дворник – не валяйте дурака. Загремите все, сионисты российского разлива. Мне-то бояться нечего, «я – Исса Файзюлла, дворник, моя русский хорошо не говори». И долго смеялся.

Дальше всех в этом еврейском вопросе пошёл Лёха. А чё, он бывший десантник, чё ему бояться. И сделал себе, ну, конечно, в поликлинике – обрезание. Хохотал. В цеху рассказывает:

– Со своей Веркой просыпаюсь утром. Она и говорит: Лёш, я чё-то не пойму. Ты вроде русский, а обрезанный. А я отвечаю – у меня двойное гражданство. Дак она со мной день не разговаривала. Все думала, понять не могла, что к чему. И не шпион ли я вообще. Я ещё больше разозлил. Говорю, шпион я, шпион, я уже фотку твоей жопы в Израиль отослал. Ну – цех потешается.

* * *

Прошло несколько лет. Мы на работу ходим. Изделие – выпускаем. Стали немного другие благодаря Фрумкиным субботам, но это вроде никого не беспокоит. Дети растут, мы стареем и вдруг! Бах. Нам по радио объявили, что государства советского больше нет. Нет и все. Есть Гайдар, Чубайс, Ельцин. Горбачёв есть. Примаков, Черномырдин. А вот государства – нет.

Я все ожидал, что вызовут в Райком. Как в 1941-м. Автомат, два рожка и за Родину, за все политбюро.

Да ничего подобного. Исчезла партия и концов не найти. Разбежались как тараканы. А наша контора, в смысле завод №557, наивысшей секретности, закрылась немедленно.

Появилась новая дирекция и однажды утром нам объявили – общее собрание коллектива. Все по демократии. А только она, оказывается, с человеческим лицом.

На митинге нас информируют. Первое – вместо завода теперь малое предприятие с ограниченной ответственностью. Президент предприятия – членкор АН России, доктор физмех наук Фрумкин Исаак Моисеевич. Исполнительной директор – Махоткин Владимир Васильевич, ветеран бывшего завода №557. (Все ахнули и от меня отодвинулись, из уважения).

Начальник спецохраны предприятия – Алексей Барбашинский. Иначе – Лёха. Начальник отдела решения вопросов – Володя Лепель – «Шкаф».

Основная задача МПОО – изготовление продукции в исключительно мирных целях. То есть – кастрюль.

На первом совещании директоров я отметил, что кастрюли никто брать не будет. На что президент, Исаак Моисеевич, спокойно заявил – ещё как будут. Откуда он все знает. На самом деле, через 5 дней наше МПОО подписало контракт с каким-то израильским концерном. И стали мы делать маленькие кастрюльки для Израиля. Проект называется «Железный купол».

* * *

Дети наши все вдруг решили увидеть мир. Учатся Бог знает в каких странах, а фотки моих и Исаака девочек – исключительно в окружении мальчиков. Ну, скажите, какому отцу это приятно.

* * *

И последнее, очень приятное. Нашего начальника спецохраны предприятия Алексея, то есть Лёху, израильский государственный совет наградил орденом «За мужество». В указе было написано, что в условиях жесткой диктатуры (кого?) Лёха осмелился произвести обрезание. И это – в условиях тоталитарной слежки.

Мужество же Лёхи заключалась в том, что он смело демонстрировал факт присоединения к иудейскому народу. Что впоследствии подтвердила его девушка, а ныне жена и мать – Вероника. Фото ее попы было признано лучшим, среди присланных из тоталитарного лагеря. Кстати, в адрес МПОО была прислана супница. Изделие фабрики братьев Кузнецовых, 1901 год, Москва. Стоит под стеклом в музее оружия предприятия.