Читать книгу Город, которого нет - Марк Казарновский - Страница 6

Родину переменять нельзя. Она всегда остаётся с тобой. Даже ежели ты давно уже там не живёшь и даже преуспел где-то в иных регионах мира – всё равно, если не она с тобой, то ты уж точно с ней. Почему вдруг неожиданно например, пожилого жителя Москвы, охватывает странная тоска по местам, о которых он давно забыл. И о друзьях. Со многими он уже никогда не увидится.

Но тень воспоминания никуда не уходит, так и бредет чуть-чуть сзади и справа от нашего героя, Вениамина. Мама прозвала его счастливым. А раз мама сказала, то значит так и должно быть.

В 1920 годах в семье аптекарей Фогелей царило оживление. Нет, скорее – взволнованная растерянность. А раз так, то дело проверенное – собирать клан Фогелей, в помощь к Минне пригласить Фиру, племянницу, и начинать, как смеялись записные острословы, кёнигсбергский синедрион.

Не обошлось и без самого важного лица – реба Цви Дуннера.

Из-за чего весь этот сыр-бор начался. Из-за письма, полученного главой семьи аптекарей. И откуда! Да-да, именно оттуда, из этой загадочной, страшной и по сути совершенно неизвестной Совдепии. То есть, из СССР – страны рабочих и крестьян, до которой Фогелям, да и остальным жителям славного города Кёнигсберга было, как говорится, «глубоко до лампочки». Кстати, только еврейские люди задались вопросом, как же так? «Глубоко до лампочки». Вот высоко до лампочки, вообще через всё до лампочки ещё ясно и понятно. Мол, лежишь себе на диване, лампочка, естественно, наверху, да и фиг с ней. Ну вот чтобы было что-то «глубоко» а там лампочка – чтобы это всё значило? А определённо ясно, это что-то значит. Но что? Вот и занимались вполне серьёзно этим вопросом философы– ортодоксы.

Итак, письмо. Его, после соответствующей молитвы, хозяин дома огласил. Эх, может и лучше, если бы не было бы никакого эдакого письма. А может наоборот. Кстати, на собрании и Вениамин присутствовал. Хоть и мал, но из аппаратов его, которые он важно называл радиостанциями, уже неслись хриплые английские песни, нежные романсы польских паненок и даже литваки что-то декламировали.

В общем, к Вене начинали относиться уважительно. Папа был доволен.

А маму больше беспокоила эта Баська. Просто иногда рассеянный Вениамин Минну почему-то начинал звать Басей.

Так вот, огласил главный Фогель письмо.

На официальном бланке:

«Народный Комиссариат здравоохранения СССР.

Город Москва

Садово-Черногрязска,я 15.

17 апреля 1924 года.

Город Кёнигсберг.

Синагогенштрассе, 7

господину Фогелю М. Э.

Уважаемый господин Фогель. Наркомздрав СССР с большим вниманием изучает постановку аптечного дела в Европе. Комиссией Наркомздрава СССР признана одной из наиболее удачных схем аптечного дела ваша организация подготовки лекарства, их реклама, хранение и распространение.

В этой связи настоящим Комиссариат предлагает вам, доктор Фогель, контракт на пять (5) лет для организации аптечного дела в СССР, в частности, в Москве. Безусловно, контрактом предусматривается пребывание с вами семьи и, если это необходимо, обслуживающего персонала, но не более 4 человек.

В случае вашего желания, законодательный орган государства, Центральный Исполнительный Комитет, может рассмотреть вопрос о гражданстве вашем и вашей семьи.

Зам. Наркома здравоохранения СССР

В. Зильберквит,

Доктор медицинских наук, профессор».

После прочтения в зале наступило огорошенное молчание. Просто настолько неожиданно всё это было, что вся семья, вернее – Фогельный клан онемел. И не обратил внимание на маленький конвертик, приложенной к письму, который наш Фогель никому не показал. Просто на нём была печать и надпись: «Совершенно секретно. Вскрыть лично Фогелю М. Э. После прочтения – уничтожить».

Конечно, Михаэль не скрыл, прочел, взяв слово со всех – молчать.

«Главлечсанупр Кремля подтверждает, что основным направлением деятельности доктора Фогеля в СССР, согласно предварительной договоренности, является разработка и лечение первых лиц государства биостимуляторами на основе янтаря, янтарного масла и иных производных янтаря, технология производства которых разработана доктором Фогелем.

Начальник охраны первых лиц правительства СССР.

Комиссар НКВД Крутов Н. М.»

Вот в такую историю попал наш Фогель. Как пробормотал его папа, дедушка Эля Фогель, сын Пинхуса:

– Вечно куда-нибудь мы вляпываемся. То в астрологию, где чуть было нашему предку кое-что не оторвали. То вот теперь эти первые лица государства советского. Да не нужно было болтать про наши янтарные биостимуляторы. Так нет, гордыня, прости меня, Господь наш, – и дед Эля так двинул чашку с чаем (кстати, Высоцкого), что Минна срочно убрала залитую салфетку, а Фира не смогла сдержаться, прыснула в фартук. Уже очень смешно, когда дед Эля злится.

Как обычно ситуацию разрядил реб Цви Дуннер.

– Так, любезные господа мои, и что мы имеем, как говорят в Польше, с гуся. Да, правильно, шкваркес. Но здесь пока шкварками и не пахнет. А пахнет гроссе проблемес.

Дуннер все перемешал. Немецкий, идиш.

– Скажу вам прямо. И начну с того, с чего нужно обычно заканчивать речь. То есть, резюме. Так вот, у меня резюме будет в начале. Как рассказывают в Одессе… Кстати, Вениамин – молодой наш Маркони, где это Одесса? Вот, вот, не знаем. Всё больше слушаем по вашим приборчикам Хемниц, Ганновер, Фрейбург, Берлин. Да всё на каких-то волнах. То длинных, то средних. Вот в нашем Балтийском море одни волны – холодные. Поэтому и нет среди нас Фогелей-рыбаков. Мы к холоду непривычны. Всё больше по аптекам да медитацией занимаемся, – и реб стал важно прихлебывать чуть остывший чай.

Все молчали, ибо знали, раз реб начал, да с такими вот отклонениями, то только слушай. Даже скабрезная на вид присказка таит в себе глубинный смысл веков.

– Так вот, в Одессе молодой человек встретил красивую даму и говорит: «Ах мадам, вы так хороши, что давайте завтра поужинаем, а? – Да вы что, с ума сошли! – отвечает дома. Я замужем! Давайте сегодня».

Дуннер сделал паузу для чая, а смеялся только один папа Фогель. Остальные степенные и не очень евреи ничего не поняли. Какая дама? Какая Одесса? Зачем эти намеки на «замужем»? Оно нам надо? – так рассуждали тугодумы Фогели. Верно, верно, кроме гешефта мало чем они интересовались. Ну, а что касается гешефта, то уж тут…

Тем не менее, реб Дуннер, да благословенно имя его, продолжал:

– И вот что я вам скажу, достопочтенный реб Фогель. Только сразу не падайте, хи-хи-хи. Так вот – ехать надо!

Наступила пауза ошеломления. Ну, например, как если бы Эйнштейн, которого ещё не выгнали из Германии, вот здесь рассказал о своей завиральный теории какой-то относительности. И так ведь ясно, что всё у нас, у евреев, относительно. То великий курфюрст Фридрих Вильгельм I допускает евреев, бегущих из Вены от гнусного императора Леопольда I. То он же накладывает на приехавших залог в 1000 талеров. Да разное, разное и здесь бывало. Но в целом славное место, Кёнигсберг был для нас, евреев, немецко-еврейским раем. Хоть и приходилось подчас креститься, что и произошло, вы уж извините, с Фогелями. Ведь уже давно Фогели – христиане. (Но это – днём. А вечером всё равно никуда не деться – евреи).

– Так вот, – продолжал реб Дуннер, – объясню, почему надо ехать в эту непонятную, да и страшноватую страну рабочих и крестьян. И совсем немножечко – евреев. Да потому, что эта первая в мире страна на государственном уровне объявила: если кто начнёт антисемитизм, то получит срок пребывания в местах глухого Севера или, ещё хуже, Дальнего Востока. Обратите внимание. В Москве уже никто не спрашивает: «Вы поджидаете трамвай?» Чтобы не иметь неприятности, все уже давно спрашивают: «Вы подъевреиваете трамвай?»

Теперь дальше, если господа хорошие не устали. Вы скажите, что это вы, ребе, нам советуете! Куда уезжать. В непонятное. Да из которого, как пишут газеты наши, и возврата не бывает. А кому оставить всё нажитое. Вот-вот, вы так рассуждаете, господа мои. Но и малое не сохраним мы! Смотрите! Вышла книга какого-то безумца, бывшего ефрейтора Гитлера. Называется «Mein kampf».

Продаётся, кстати, на каждом углу. Уж вы мне позвольте, любезные господа, утомить вас и прочесть очень коротко из этой книги. А ведь ее читают и читать будут! Откуда только он деньги на издание этой пакости достал. Так вот читаю отрывочки:

«Ну, а известно, что виртуозом из виртуозов по части лжи во все времена были евреи. Евреи никогда не имели своей собственной культуры. Умственное развитие евреев всегда находится в зависимости от других народов. Их интеллект не конструктивен, он только разрушителен. Евреи были и остаются типичными паразитами, они живут за чужой счёт».

Не буду продолжать, а то милая Минна стоит уже пять минут с открытым ртом. Да, да, я вам повторяю, я – Цви Дуннер, главный раввин Восточной Пруссии – ехать и ехать. Уезжать, бросать всё. Ухитриться, свое нажитое попробовать как-нито перевезти. И бежать. Да, господа любезные. Бежать. Ибо вижу я, все мы погибнем. Пелена на глазах наших. Не понимает народ еврейский – приходит Армагеддон. И вот он, уже стоит на пороге, в лице этого недоноска и импотента ефрейтора. Я знаю, никто меня не будет слушать. Но и никто не спасется. Все погибнем, – последние слова реб произнес почти шёпотом.

В доме стояла мертвая тишина. Пожалуй, впервые так ясно и четко было произнесено это страшное пророчество. В которое евреи так и не поверили. Ну, а Фогели, к удивлению всех и прежде всего, самих себя, начали собираться, продавая потихоньку, без особого ажиотажа имущество и упаковывая свои аптеки.

С травами, бальзамами, мазями, таблетками, весами и драгоценными медицинскими книгами и манускриптами, коим цены не было.

С близкими друзьями условились как обмениваться письмами. А так как письменное, да и иное сообщение было крайне затруднительно и даже опасно, то условились умные иудеи о сложной, но гарантированной передаче сообщений. О чём были письма, мы в дальнейшем расскажем.

И в 1925 году тронулось всё это в путь, морем до Риги, а из Риги по железной дороге до Москвы, до Виндавского вокзала. Где их уже встречали.

Страна другая – «порядки новые».

Лагерный афоризм

К моменту прибытия приглашенного герра доктора Фогеля с домочадцами в Наркомздраве, в иностранном отделе и у самого Наркома происходили не совсем приятные разговоры. Иначе, объяснение. Объяснялся с наркомом молодой человек. В очках, конечно. Да два языка знал, какой же он без языков иностранный, прости Господи, отдел. Вернее, не объяснялся, а выслушивал тирады наркома здравоохранения. Нарком, крепкий администратор с ещё дореволюционным партийным стажем, был переведён в Наркомздрав из органов. Проштрафился по делу пустячному, по женскому. Но так как нужны были там, в органах, только люди с чистыми руками и прочими членами, то и выперли нашего комиссара НКВД в Наркомздрав. За него лично звонил всесоюзный староста Миша Калинин. Вроде бы они были даже из одного села. Всё это к тому, что нарком был – управленец. И чем управляет, то ли жизнями населения, то ли здоровьем страны, это как партия прикажет. Пока же он сталкивается в Наркомздраве с вопиющий безответственностью, безалаберщиной и явным непониманием во вверенном ему коллективе текущего политического момента.

– Ну смотрите, куда это годится. – Слышится гневная тирада. – Заключили договор с каким-то немцем Фогелем. Аптекарем. Платим просто золотыми рублями. А кто этот Фогель. Да шарлатан, обещает лечить посредством растирания каких-то камешков по коже тела. И, мол, от этого идёт омоложение организма, в чём очень нуждается особенно руководящий состав партии и правительства. Да вот и нет! – закричал вдруг Наркомздрав товарищ Дружинин Карл Казимирович, эстонец, кстати. И грохнул по столу кулаком эстонским, значит очень крепким. – Руководящий состав нуждается только в правильном выполнении линии партии. А как мы эту линию выполняем? Вот немец Фогель. Где его селить. Сынка, верно барчук, в какую школу определять. К какой аптеке прикреплять. И в конце концов – кто это додумался его вообще вытащить. Будто у нас своих немцев нет, – неожиданно ляпнул Наркомздрав.

Вмешался незаметный в штатском.

– Товарищ нарком, разрешите доложить. Органами установлено, что контракт и вызов оформлен по инициативе зам. наркома Валерия Наумовича Зильберквита, профессора. Согласовано с начальником охраны первых лиц государства комиссаром НКВД Крутовым Николаем Михайловичем.

– Это меняет дело. Так, размещайте Фогеля и его семейство. На среду пригласите аптекаря на беседу. Вызвать ко мне Зильберквита.

– Этого сделать невозможно. Он нами арестован два дня назад, как не разоружившийся троцкист, – произнес товарищ в штатском.

– Так, это новые вводные, – как-то даже обрадованно произнес Карл Казимирович. – Разместите Фогеля поблизости к Лефортову, да попроще. Парня – в обычную школу. Пусть хлебнут нашего быта. А горничную да убиральщицу в коммуналку. Выполнять!

Родина кончается – жизнь только начинается.

Лагерная присказка

Ежели от площади Разгуляй, (что названа по имени знаменитого кабака) пойти по Доброслободской улице, да повернуть в первый левый переулок, то аккурат и попадёшь в переулок Аптекарский. В самом его начале, в угловом доме – аптека. Ещё со времен императрицы Елизаветы существует. А ежели вверх к Лефортову идти, то в середине Аптекарьского, в глубине дворов увидишь одноэтажный барак. С тремя подъездами, где и проживал народ московский. Разный.

Барак был разделен на секции. Каждая секция состояла из трех жилых комнат и кухни с русской печкой. Кроме этой печки практически в каждой семье находились так называемые буржуйки, печки, которым в суровое время войн да революций цены не было. Только дровами обеспечивай и не забывай задвижку открывать. Это – чтобы не угореть. Вот в этот самый барак и прибыла семья Фогелей. В полной растерянности и смятении.

Сопровождающей, правда, всё время повторял слово «временно». «Временно, герр Фогель, вы только не волнуйтесь, временно».

Фогель и не волновался. Он улыбался. Ибо ему давно рассказывали, что барак был построен ещё в 1840-х годах его пра-пра…– доктором Фогелем для своих аптечных дел сотрудников.

Теперь же, учитывая московский жилищный кризис, был барак уплотнен дальше некуда. Верно, в нескольких комнатах остались ещё потомки сотрудников аптечных. Но в целом публика была разношерстная. Да и как иначе, в первые послереволюционные годы. Как говорится, каждой твари по паре. На мутной революционной волне какой только накипи не появилось. Но быть в растерянности в те послереволюционные времена было просто нельзя. Чуть не доглядел, враз что-нибудь отхрумкают. То есть, или отнимут, или украдут.

Семейство Фогелей споро носило свой скарб в выделенную секцию. Дед Эля произносил при этом – всё возвращается на круги своя. Что он имел в виду?

Веня строго следил за своими ящиками с инструментарием. Мама пыталась разобраться в печке и всё-таки зажгла керогаз немецкого производства. Для разогрева снеди. Ведь еврейские женщины, особенно жёны, носят в себе память тысячелетий. Куда бы не пришёл, прибежал или приехал, твой род, пока муж расседлывает верблюдов или иной транспорт, твоя, женщина, задача – разожги костер да приготовь. Не можешь приготовить – разогрей.

Всё это происходило и в бараке. Как потом узнали Фогели, барак в начале основания назывался или немецкий, или аптечный. Воистину – всё возвращается на круги своя.

А смешное началось сразу. Пока растаскивали вещи, во дворике перед бараком плотная такая женщина снимала белье с веревок. Впервые Веня увидел деревянная скрепки. Они, как патронные ленты, висели на шее тётеньки, которая белье снимала, да в таз его укладывала. Но и на работу Фогелей поглядывала. Нет, не злобно. Но и не доброжелательно. А так, пожалуй, с интересом. Да и как иначе. Ведь новые соседи. Да какие. Ибо уже молва разнесла: мол, из-за границы, из самой Германии приехал бывший хозяин аптек Моисей Фогель с семейством. Для излечения, говорят, главного у большевиков, не то Калинина, не то Ленина. Ох, тьфу ты, Господи прости. Ленин-то уже который год как помер. Может – оживлять (и все тихонько хихикали). Нет, господа, видно не очень лояльный был этот немецко-аптечный барак. К народной нашей власти.

Кстати, все Фогели практически год учили язык новой страны пребывания. Впрочем, ясно, иудеям не привыкать. Для этого был нанят российский эмигрант, штабс-капитан императорской армии Перфилов Юрий Абрамович. Кстати, из староверов. Учитывая, что до побега из Совдепии в эмиграцию, штабс-капитан прошел войну 1914–1917 годов, кормил вшей в окопах и приобретал жестокий ревматизм в белорусских болотах, его российский язык приобрёл фронтовые оттенки.

Поэтому он в первую очередь обучил «обслуживающий персонал» – Минну и Фиру. А с хозяйкой и Фогелем старался изъясняться на языке Лермонтова и Тургенева. Ох, не просто было Юрию Абрамовичу. Нет, не просто. Но за место он держался зубами, как и все эмигрантские россияне, вдруг в одночасье превратившиеся в ничто.

Нет, нет, господа, жить – надо. Короче, после разгрузки Минна, краснея, обратилась к хозяйке. Очень уж ей нужно было в туалет. Хозяйка, то есть мама Веньки, спросила об этом даму–соседку, которая уже бельё практически сняла, но уходить не торопилась. И разгружали немцы интересные вещи. В основном – непонятного назначения. Или даже может и очень понятного. Например – бутыли. Явно, для самогона. А змеевик даже не прячут. Ну и ну!

Короче, спросила хозяйка, где мол здесь нужник. И у кого ключик от индивидуального, только им, Фогелям, предписанного сортира. Соседка засмеялась, а затем твёрдо сказала:

– Туалет у нас за домом, но вы все туда не ходите, – и внимательно посмотрела на Минну. Минна – рдела. Она вообще краснела быстро и почти всем телом. То есть, лицо, шея, плечи, и что там ещё – начинали рдеть сразу ещё до того, как Минна об этом подумает. Минна была высокая, красивая девушка, блондинка конечно, немного за 30, сохранившая можно сказать, невинность. То есть, этого самого у неё ещё не происходило, отчего бедный организм Минны, да и она сама – страдали.

– Так, – продолжала соседка, – ежели по малому делу, то берите банку и потом ее у туалета выливайте. А уж по большому – это у нас все пользуются ведрами. А в туалет и близко не подходите. Мы уже года два туда просто зайтить не в состоянии. Может вам хозяин теперь дело это выправит.

И как в воду глядела соседка. Дела туалетные выправились вот каким образом. Фогель через два дня, взяв маленький баул, куда-то уехал на «эмке». Приезжал за ним вроде Паукер, начальник охраны САМОГО. Кому уж и что разъяснял Фогель, нам неизвестно, но через пять дней во дворик прибыли машины с пиломатериалами да военные строители. Они всё делали молча, быстро и правильно. К каждой секции барака была пристроена будка с унитазом и душем, проведён водопровод на кухню и сделана врезка в трубу очистных сооружений. Эх, обменивались мыслями жители бараков, нам бы таких немцев, да побольше. Вот бы зажили. А Минна краснела, да что делать-то? Фирка, нахалка, хохотала, Вениамин тоже стеснялся. Короче, стеснение – стеснением, а природа свое требовала. Вот и всё тут. Поэтому и банки, и ведра были использованы.

А военный подошёл к главному Фогелю, попросил его расписаться тут и тут. Сообщил, что газификация произойдет не ранее, чем через два года, хлопнул кёнигсбергского ликера «Красная язва» полстакана и был таков.

* * *

А годы неожиданно полетели быстро. И уже стало понятно, что барак – это не «временно» и нужно запасаться дровами для печки. Свечами и керосином для вечера. И терпением – на все времена года. Вениамин открывал новый мир. Да какой. Где все владеют всем. Поэтому почему-то и воруют по-чёрному. То есть – помногу.

Мир открывался. Утро. Вениамин вышел во двор и вдруг что-то так остро уколола его в самое сердце. Даже более. Задело и душу. Веня не понимал ещё многое, но вдруг почувствовал, как он тоскует по своему дому в Кёнигсберге, по дворикам и добротным кирпичным стенам, укрытым плющом и украшенным розами. Ему на миг показалось, что никогда он уже не увидит свой родной город, улицу. Своих ребят – Файла-байтла, Арона, Моню-косого. И Басю не увидит. «Верно, забудет она меня», – подумал Венька.

И с удивлением смотрел на дворик. Ещё бы, как много неожиданного и абсолютно непонятного для его совершенно еще не окрепшего немецко-еврейского мозга каждый день и каждый час приносит этот дворик перед бараком. В котором «временно» расселилось семейство Фогелей.

А двор ежечасно раскрывал всё новые и новые странности жизни. Советской. Счастливой и без всякой эксплуатации. Перед окнами каждой семьи росли цветы. Это вроде бы был маленький клочок жизни, о которой так мечтали свободные россияне. Да где там, никакого такого земельного надела никто никогда из них не получил, за исключением известного, что уж получит каждый, переходящий в иной мир.

Но Веню пока эти высокие материи особо не затрагивали. А удивляло его, что каждый клочок земли перед окнами был огорожен. Напоминаем, барак одноэтажный, да старый, уже окна потихоньку вместе с бараком стали ближе к земле. Оградки были железные. Оказывается, это спинки кроватей. Заржавленные, со свинцовыми шариками и погнутыми прутьями, спинки тихонько взывали хозяевам – покрасьте нас, хотя бы. Как же, как же! Вот такие ржавые загородочки «охраняли» полметра земли, на котором перед окнами буйно краснела герань, голубели незабудки, примулы и главное – в осень рдели астры. Да, это было красиво, но ржавые кроватные спинки здорово диссонировали с буйством цветов перед окнами.

Приглядевшись внимательно, Венька обнаружил и другую особенность воспроизводства цветов местными жителями. То есть, никаких грядок и в помине не было. Перед каждым окном находились уже вросшие в землю чайники с оторванными носиками, тазы с пробитыми днищами, кастрюли, даже детские ванночки. Все они с проржавевшим дном, из которого бойко, споро и радостно вырывалась на свет это красота: незабудки, астры, примулы, колокольчики. Ну и герань – конечно.

Увидел, к своему удивлению, и три – четыре ночных горшка. Все голубого почему-то цвета, с разбитыми и ржавыми днищами, из которых выглядывали ярко-красные головки маков. Нет-нет ни понять, ни забыть такого способа ведения палисадного хозяйства Венька не мог долгие годы.

Во дворе жили активной жизнью ребята. Многие – Вениного возраста. Поэтому знакомство состоялось быстро. Просто компания ребятишек подошла к стоявшему задумчивости Вениамину и видно главный грубовато спросил:

– Чё, немец, нравится? – И он широко повел рукой, даря Веньке и двор с бельевыми веревками, и палисаднички и даже до нельзя вонючую будку общественного туалета, которую в конец загадили местные жители.

Венька ответить не смог. Ещё так быстро не ложились в него русские подчас странные фразы, типа «башню клинит», «ботало», «брать на понт»12, да и так далее, без остановок. Этот набор непонятных слов беспрестанно менялся, и Веня решил для себя просто – помолчать. А тихий мальчик, стоящий чуть в стороне, неожиданно сказал:

– Ты, Жека, его на понт не бери. Он ещё и по-нашему, видно, не силён.

Звали мальчика Игорь.

Вот так и познакомились. И стала компания дворовая надолго близкой и уж точно, ежели откуда-нибудь грозит опасность – ребята тут как тут.

Но были и особенности. Совершенно непонятные Вене, всё детство проведшего на улице Синагогенштрассе в тихом, но славном городе Кёнигсберге. Нет, это уж точно не друзья детства Евсей, Алик, Герш, Файтл, Мендел. Совсем другой мир. Впрочем, Венька так ещё рассуждать не мог, но уже чувствовал.

Удивительно, но почему-то эти новые друзья почти каждый стремился показать, что именно он сильнее других. Все хотели подраться и всегда искали, не идут ли по улке пацаны иных дворов. А ежели идут, то уже драться – обязательно. Правда, иногда перед дракой Жека давал команду:

– Ты, немец, с нами не ходи.

Прозвище «немец» так и прилипло к Вениамину. И хоть он не особенно активно объяснял, что он вовсе даже еврей, но Арик и Жека, да и Сашка покровительственно говорили:

– Это ты, Венька, для других – еврей. А для нас немец. Прям – натуральный.

А Венька все старался изучать Москву. Новый город, в котором, как со вздохом говорила мама, теперь приходится жить.

Постепенно Москва 1920–1930 годов пробиралась к Веньке. И иногда по утрам он уже не ждал крика чаек на мостах речки Прегель. А слушал гульканье голубей, которых спозаранок Витька Безлепка начинал гонять в нашем, уже нашим, Аптекарском дворе.

И подъём с жестковатого диванчика был в радость. Можно сразу украсть у Минны кусок тёплого каравая.

– Ах ты, зеер шлехт13 малчишка! – Ругалась, краснея, Минна. Было от чего краснеть. Опять молодой пожарник топал мимо окон Фогелей. Ну кто думал, что суждено милой, стройной Минне найти свое счастье в этой забытой богом Московии, да еще в Аптекарском, где до сих пор не может она, нежная и стеснительная Минна приспособиться к литровой банке и ведру. Да ещё без крышки.

А печь уже топилась. Слышался стук копыт. Тянули битюги телеги в Лефортово. И вовсе не в тягость было, когда мама отправляла Веньку на рынок. Конечно, что рядом. С названием – Немецкий. И запахи капусты разных засолов витали по всему кварталу. Тут же тебе дадут глотнуть и рассола. А уж огуречный рассол – нет ничего лучше. Правда – есть ещё рыба сельдь. Конечно, это не наша, балтийская, а какая-то большая, из-под Мурманска. Или из Каспия – называется залом. Мама ахала: Бог мой, чего только нет в этом СССР.

А рынок лил молоко из крынок. Или продавал топлёное с такой пенкой, что сразу хотелось петь и плясать. Да и пели. И плясали. И гадали. Цыгане. Над крышами палаток трещали крыльями голуби.

А бублики. С тмином. Маком. Корицей. Нет, невозможно забыть этот ставший родным «Немецкий», а на самом деле уже «Бауманский» рынок. Идёт Венька, нагруженный снедью к себе в Аптекарьский. Мимо редко-редко да грузовик завода АМО.

Сейчас придёт во двор, там уже ребята ждут гулять. Или на Лефортовы пруды – купаться. А то ещё заманчивее, хоть и немного жутковато, это пойти с пацанами на Немецкое кладбище, что в Лефортово, совсем рядом. Строгие могилы немецких чиновников и генералов, а в глубине, среди огромных деревьев, родовые склепы. Но уже рэволюция свершилась. Значит склепы разрушены. Гробы перевёрнуты. Все ходили слухи о несметных сокровищах в этих склепах. Как же! Но зажечь ночью костерок, да пригреться на матрасе под боком у усопшего давным-давно статского советника Даниеля Клугера – милое дело. Неожиданно Веня припомнили стихи:

Он еще не знал, что в кратком плену, в кровавом 1941 году будет всё время это стихотворение шептать. Тогда, заплывающий болью и гноем от разлагающегося тела, он твердо думал – всё, верно я уже умираю. А мама так и не узнает. К счастью – выжил.

Но вернемся к школьным временам. Веню определили в 346 школу, куда ходили и все дворовые. Понеслись школьные, милые, бесшабашные годы. Но для Веньки трудные, очень уж не пошло у него обучение в средней школе. Находилась школа в Токмаковом переулке. Вообще, этот золотой треугольник – старая Басманная, новая Басманная, да переулки – Доброслободской, Токмаков, Гороховский, да изумительные церкви – всё это и многое другое составляло старую Москву.