Читать книгу Мое счастливое детство - Марк Казарновский - Страница 10

Наш многострадальный обоз медленно приближался, вернее, тащился по узкой снежной дороге. Между прекрасных золотых сосен, на что нам было совершенно наплевать. Потому что у нас мерзло все: уши, нос, вся голова, руки, ноги, коленки. Да что перечислять, все мерзло. Маленькие уже не плакали. Их хоть хорошо, в сани посадили да тулупами и сеном накрыли. Мы шли за санями, а последний ехал на санках дядька, который подбирал упавших.

Слава Богу, приехали. Многих уже в дом вносили на руках. Да и поморозились. У меня до сих пор два пятна на щеке. Как на мороз выйдешь, они начинают краснеть, кожа немеет и все лицо как бы пощипывает.

Нас ждали. В окнах головы, и на крыльце стояли ребята, но в пальтишках и шапках-ушанках. Слышался шепот: «Приехали, приехали. Вакуированные. Москвичи. Эй, глядь, паря, вон один какой черный. Цыган, видать». Это она про Изю. Кто-то захихикал. На них рявкнули воспитатели. В общем, дружелюбия мы не ощутили.

Поэтому я тихонько ребятам сказал: если будут бить, надо всем держаться вместе. А меня выпускайте вперед, у меня – ложка. О ней расскажу.

Это папа меня научил. Мол, солдат оружие из всего должен уметь делать. Вот ложка. Берешь и оттачивает да хоть камнем черпак. А рукоятку обматываешь платком. Вот и все. Оружие, да опасное, готово. Да, черпак утончается и уже такой ложкой хлебать суп, например, нужно очень осторожно, в момент весь рот изрежешь. Но в драке она, отточенная, ох хороша.

А пока нас повели в столовую. Грязную, стылую, с темными окнами. На столах стояли тарелки оловянные с жидкостью. Думали – суп, оказался – чай. Немного сладковатый. А в тарелках, потому что нету кружек.

Воспитатель звал нас «мальчики, пацаны, ребята». Я все ждал, когда крикнет: «Эй, враги народа», или «троцкисты», или еще как. Но нет, просто – ребята, и все. Он же нам объяснил, что сегодня ужина не будет и хлеба не будет. Не подвезли. Зато завтра – будет все.

Да как бы! И завтрака не было, кроме горячего чая.

Нам же есть очень хотелось. Я в коридоре слышал, кто-то сказал «ну просто катастрофа. Хоть вешайся». В общем, Нансен говорил, к холоду невозможно привыкнуть. А я добавлю – и к голоду.

Первую ночь мы спали в комнате, но кровати стояли в центре. Так как со стен текло. Наледь на стенах подтаивала и всю ночь капала. Топилась буржуйка, которую мы освоили еще в вагонах-теплушках.

К нашему удивлению, хотя мы так устали, что и удивляться особо не были способны, так вот, на кроватях были только – доски. Ни матрасов, ни подушек, ни одеял не было. Нам предложили спать по двое, а малышам – по трое. И как ни смешно или грустно – это было правильное решение. Потому что вдвоем теплее. Я лег с Изей, накрылись курточками и сразу провалились. Мне правда снилось весна. Потому что всю ночь со стен капала вода. Капель.

Утром нас подняли, отвели в туалет на улице, и директор нашего дома, худой, в очках, с изможденным лицом дяденька, рассказал нам порядок жизни. Он был простой, как в тюрьме. Не разрешалось: ругаться матом, обижать маленьких, драться, воровать, курить.

Нужно: учиться (как сказал Ленин), помогать слабым, вести хозяйство детдома, потому что это теперь и ваш дом. Ваша семья.

– Хочу спросить, пан директор (я не пан, я товарищ директор), – вылез, как всегда, Изя. – Придут ли до нас письма? Потому что моя семья есть еще на земле отцов – в Польше.

– Конечно, почта работает. Не быстро, сейчас заносы большие, но письма доходят. А что до твоей семьи, то я советую привыкать – теперь твоя семья – этот дом.

Я тоже не утерпел.

– А как с едой, товарищ директор. И нам холодно спать. Ни подушек, ни одеял. И очень хочется есть.

Тут директор вздохнул и сказал:

– Я уже поднял на ноги весь район и все деревни. Все будет. Нужно чуть-чуть потерпеть, ребятки. А сейчас мы распределим вас по классам. Но ваш отряд, эвакуационный, мы не расформировываем. Вы уже сдружились, будьте вместе. Только выберите старосту группы.

Выбрали меня. Я тронную речь не произносил, но сказал, не читая еще «Трех мушкетеров», что мы должны жить по принципу: все за одного, один за всех. Кто-то не понял, но главное – нас повели завтракать.

Дали кашу перловую и чай сладкий. Хлеба не было. Да и каши только на две-три ложки. Надо было что-то делать.

А что делать, известно – воровать. Обязательно, если хочешь хоть как-то жить. Правда, Изя мне сказал, что проше панам, но он воровать не может. Мы это поняли. Будешь хранить продукты да деньги. Ни того, ни другого не предвиделось. Но зато Изя был при деле и с гордостью мне показывал свой польский рюкзачок, чудом сохранившийся и, к сожалению, совершенно пустой.

А в нашем отряде сложилась группа ребят 10–13 лет, которая и руководила жизнью. И неплохо. Мы еще не хлебнули хулиганства. Хотя уже многое знали. И, главное, уже умели употреблять соответствующую лексику.

* * *

Теперь нужно было знакомиться с местными жителями нашего детдома. Это произошло быстро. В нашу палату вошли ребята, уже живущие здесь. Судя по их физиономиям, у них одеяла, подушки, матрасы, а также шапки зимние, валенки и польта – были. В отличие от нас.

Но знакомство не состоялась. Вбежал директор и с криком: «Мальчики, идите помогать. Привезли, привезли, ох, есть, есть Господь, есть!» – И директор, член партии с большим стажем, два раза перекрестился.

Помогать вышли немногие, у кого было что надеть на ноги.

А на самом деле благодать. Привезли матрасы, подушки, одеяла, десять пар валенок разноразмерных и пять зимних шапок.

Уф-ф-ф, хотя бы в туалет на улку можно выскочить. Мы и девочкам помогли. Им передали из Омска платки теплые, носки вязаные и другую зимнюю благодать.

Но главное! Главное! Жители села, близ которого наш дом в виде барака располагается, передали нам картошку вареную да лука, морковки немного. И вареные яйца. Хлеба у них не было.

Нас отвели в столовую и устроили роскошный обед. Нашлись даже ложки. Вилок и ножей не было вовсе.

Вот как мало нужно нам, детям. Картоха, да горячий кипяток с хвоей (название – чай), да матрасик и, главное, одеяло. А с ним мы по-прежнему вдвоем. Это же очень хорошо. Два одеяла, да еще одним матрасом можно накрыться. Забегая, отмечу, что на ужин мы не ходили. Тем более что состоял он из чая в тарелках и – все. Мы просто накрылись с головами и улетели. Или в сновидения, или в фантазии, или в воспоминание – это уж кто как. И совершенно наплевали – к нам опять заходили гости из местных. Знакомиться. Ничего, подождут. Нам же здесь жить.

Спали мы с Изей, и нам было тепло.

* * *

Все-таки знакомство состоялось. Утром опять к нам в комнату ввалились ребята, кто уже давно проживал в детдоме.

– Ну шо, пацаны, давайте знакомиться. Мы вот здесь уже давно, а вы даже и не зашли поздороваться. Меня, кстати, Прохором кличут.

– Меня – Маркел, – ответил я. – Но, конечно, не могли зайти. Ты же видел – ни еды, ни обувки, ни спанья. Здесь – не до знакомств.

– Лады. Теперь давайте устроим вам прописку сначала. А дальше посмотрим, кто из вас кем будет у нас в дому.

А тут мне шепчет папа: не иди ни на какие предложения. Биться, но не идти на поводу противника. Я и говорю:

– Никакой прописки не будет. У нас уже есть одна – московская – другой нам не надо.

– А мы и не спрашиваем – надо – не надо. Давай, десяти с тебя хватит по первости. – И достает ремень кожаный. Теперь понятно, что за прописка такая, и вдруг вижу, сбоку кто-то его палкой бьет по голове. Прохор от неожиданности повернулся, ты, мол, что, шкет делаешь. А этот шкет, Изя, отвечает:

– Это наша московская прописка.

Тут уже я к Прохору подскочил и – никто и не понял чем – располосовал рубаху на груди, свитер и пояс брюк. Все-таки мое орудие очень острое. Точил почти каждый день.

Да в довершение все наши набросились на пришельцев.

В общем, вышибли их из палаты, а тут – воспитатели. Двое. Их и наш. Суд да дело. Конечно, Прохор ни на что не жалуется. «Западло»[6]. Да и понять невозможно, чем это Прохор так порвал брюки. И рубаху. Оказалось, «об гвоздь».

Так вот закончилась наша «прописка». Другие вещи нас волновали гораздо больше. Это голод. И еще раз голод. И холод. Но если спишь вдвоем, да накрывшись матрасом и двумя одеялами, и не раздеваясь – жить можно. Мы и старались – жить. Но, как говорится, не украдешь – не проживешь. Воровать – надо.

* * *

Вот мы с утра до вечера и бродили по проулкам села либо вокруг сельского магазина, который работал два раза в неделю.

Зимой, в 1941–1942 годах, было совсем худо. Когда мы видели воспитателей, начинался вой и плач. Выли мы – старшие, плакали – младшие. Уже не просили еды. Супа или каши. Только хлеба. Воспитатели, к нашему удивлению, плакали вместе с нами. Конечно, мы исследовали все амбары в деревне. Но пробраться в амбар не так-то просто. С одной стороны – собака. С другой – все сделано добротно, по-сибирски. Но во дворах села часто везло. Видя нас, хозяйки кричат:

– Эй, пацанчики, дрова не сложите?

Да конечно. Да немедленно. И получалась даже поленница. А мы, конечно, – вареную картошку. Соль на столе. И порезанное, немного, сало.

– Да берите, берите, мы знаем, ваш дом голодует. Да и у нас не очень-то, мы жа советские колпозники, – и тетеньки недобро усмехались.

А мы сало несли и кусочки отдавали маленьким.

Конечно, летом и осенью была полная благодать. И крапива, грибы, ягоды, орехи. А рыба! Севрюга хватала крючки на раз. А у кустов уже костерок. Севрюжку в лопух и в угли. Нет, такой вкусноты ни один царь не ел.

Да к осени 1942 года стало у нас налаживаться хозяйство. Появились три овцы. Давали молоко. Корова. Правда, старенькая, но тоже воспитатели что-то от нее получали. Сделали загон и запустили кур. И петуха, конечно. Даже лошадь сельсовет дал. С телегой.

Все мы, вакуированные, в один голос просились работать по сельскому хозяйству. И быстро все схватывали.

А летом 1942 года колхоз предложил нам поработать на посадке картошки. Да потом – осенью – уборка.

Жизнь стала налаживаться. Вдруг Изе пришло письмо аж из Америки. От союзников. Родственники обнаружили Изю через Красный Крест и сообщили, что сделают все для воссоединения.

Правда, Изя коряво ответил, что поедет, только когда увидит, что его друг перший, Маркел, то есть я, устроен и, главное, сыт. И еще написал, что он, Изя, своих не бросает.

К концу 1942 года директор нам объявил, что часть детского дома отдается для инвалидов Великой Отечественной, нас не трогают, а один корпус переселяется в детский дом аж под Омском. Но мы рады. Нас не переселяют, еда есть, хоть ее, конечно, не хватает.

Директор сказал, так как мы будем жить совместно с инвалидами войны, что и питание будет лучше.

Ах-х, хорошо-то как. Мы друг другу подмигивали, корчили рожи, но в школе вели себя хорошо. Еще бы, инвалиды войны будут рядом.

Да и наш директор готовился. Завезли койки с перильцами, матрасы, одеяла очень даже теплые (мы их и сгружали). Правда, валенок всего четыре пары. Почему? Да потому, безногих много.

Мы онемели. Как-то инвалид-то инвалид. Но еще не поняли до конца мы, пацаны этой войны, что такое инвалид войны на самом деле. Пока же мы видели, как на кухню заносят ящики картонные. Уже понимали, в каком – консервы. А в ином – яичный порошок.

Тут меня потянул Изька, подвел к щелке дверной на кухне.

Наш повар быстро рассовывал по карманам халата банки с яичным порошком, пакеты с какао, консервы с тушенкой. Я обернулся. По коридору шел Прохор, наш враг. Но здесь уже не до вражды. Нас же обворовывают.

Я только мигнул. Прохор понял все с «полумига». Мы тихонько прошли за поваром в его комнату – и! Тут началось.

Повар кричит – «бандиты», «грабители». Но кричит шепотом. А мы вынимаем из-под одеяла банки американской помощи. Да какие. И не видели, и не мечтали, и не нюхали точно.

Еще бы! Тушенка свиная. И говяжья. (Головы свиньи и коровы.) Какао. Яичный порошок. Мы уже пробовали. Ах, до чего вкусный. А часть пакетов вообще видим впервые. Например, такие круглые, резиновые, их надувать можно. Через несколько лет, уже в Москве, я узнал – называется это, ворованное поваром, презервативом и в пищу не идет.

Да, жаль, что повар наш так и не попал в армию. Уж не знаю почему. Говорят, у него паховая грыжа. Мы уже знали, что находится в паху. Но это «грыжей» не называется.

В общем, уцелел повар, хоть и испугался. Его испуг мы ощущали несколько недель. В том смысле, что за завтраком чай был сладкий и хлеба – достаточно. Даже в перловой, золотистой каше каплями проблескивало масло.

* * *

А директор кричал:

– Мальчики, мальчики, помогать!

Мы хватали шапки, у кого есть, и выбегали на крыльцо.

У крыльца стояли трое розвальней. А в них люди. Но они почему-то не выходили. Сидели, лежали. Хорошо закрытые тулупами. Но не выходили. Будто ждали чего-то. И тут мы поняли. Ждут они нас. Нянечки говорили нам, как, кого и за что ловчее брать, чтобы нести в палату. И все плакали. Старались, конечно, незаметно, но куда там. Очень даже заметно. А думали нянечки о своих. Которых или нет, или вот так где-то, бедолагу, несут в госпиталь.

Мы тоже не могли сдержаться. Изя заплакал первый, все повторяя: «Ах, панове, мы для вас, мы для вас, как поготове ратунковэ»[7].

Мы изумлялись, но руки и ноги дело делали. Да нянечки подсказывали.

Ясно, если инвалид без ног, двое закидывают его руки себе на шею. Третий за пояс помогает и вот так, три ступеньки и до палаты совсем недалеко. Положили в кровать. Или посадили. Вернее – поставили. И за следующим. Возницы просят, чтобы швыдче. Потому что, может, они померзли. Да молчат.

Конечно, когда без рук. Я сразу увидел такого. А что такое обморожение, мы уж очень хорошо знаем. Поэтому сразу снегом и тереть щеки и нос.

Наконец дяденька улыбнулся и сказал: «Теперь, парень, руки смотри, они насмерть замерзли». – И очень громко рассмеялся. Вот они какие, инвалиды!

– Ну-с, мальчики, молодцы. Теперь идите к себе, а инвалидов будет осматривать врач. Спасибо вам, ребята! – И директор пошел на кухню распорядиться чаем. Огромный самовар в палате уже стоял.

У нас начиналось другая жизнь. Но первые впечатления от знакомства остались надолго. И мне часто, уже во взрослые годы, снится один и тот же сон. Вот такой.

Совершенно иная жизнь началась. Мы, мальчишки и девочки, так соскучились по отцам, что от инвалидов не отходил и. И вот что странно. «Местные», те, кто жил в детдоме до нас, относились к приезду инвалидов спокойно. К ним в палату почти не заходили. А уж помочь в чем-либо – и речи нет.

Нас же, «вакуированных», хлебом не корми. Мы только со школы и уже в палате у инвалидов. Мы почему-то назвали их «наши». Почему?

Их было не очень много. Наиболее мобильные – это у кого потеряна одна нога. Их было двое – дядя Леонид и дядя Лева. Оба они были веселые, помогали другим, играли бесконечно в шахматы и писали жалобы в Генштаб РККА о неправильных действиях их командования в 1941 году.

Часто советовались с остальными, спорили. Ответов, правда, от адресатов не получали.

Получали письма из дому. У Голышева семья бежала из-под Сталинграда и в живых остался только пожилой отец.

А у дяди Левы все родные были в Одессе, где командовали жизнью румыны. Они часто вдвоем сидели у форточки, курили и тихо обсуждали семейные дела. Что-то их беспокоило, но вот что – мы, дети, понять не могли. А беспокоило их – где и как жить после войны.

Мы же могли только помогать, что и делали с удовольствием. Даже часто в ущерб школе. Но директор наш был строг. Кто школу прогулял или двойку получил сверх нормы – ни к каким военным в палату не идет.

Поэтому мы учились неплохо, особенно «вакуированные». Нам было легче. И мы, пацаны, как-то разделились. Теперь бы сказали – по симпатиям. Вероятно, мы это чувствовали.

Всей инвалидной палатой руководил Юрий Степанович Золотов. Которого я и еще двое ребят внесли с воза в палату. Это значит – у него не было ног. Звание у него было – капитан, но командовал он всеми, в том числе и директором дома, от всей, как говорят, души. Почти как мой папа.

Он сразу попросил меня свернуть ему козу[8], я это сделал, он внимательно на меня посмотрел и спросил:

– Где отец?

– Отец пока отсутствует, – растерялся я и вот так пробормотал.

– Писем нет?

– Нет, – и мне захотелось вдруг плакать. Не от вины какой-то, не от тоски по папе, а просто – от несправедливости жизни, от обиды. Потому что он, мой папа. Он воюет. Ему наган подарил сам Сталин под Львовом. Он рассказывал.

Но это все мелькало у меня в голове. А инвалид без ног продолжал:

– Фамилия?

Я назвал. Тут этот дяденька тихонько присвистнул, попросил козью ножку раскурить, посадить его на кровать и безапелляционно заявил:

– Ты, Маркел, будешь моим адъютантом. Что это такое, я потом объясню.

– Не надо, я знаю, мне папа структуру РККА подробно рассказывал.

– Ну и добро. А вот этого цыганенка, – и он посмотрел на Изю, – припишем в наш штаб ординарцем. Согласен?

– Да, – ответил Изя, – только чтоб Маркел был рядом.

Вот так мы поступили «на военно-медицинскую» службу. А что дядя Юра – командир хоть куда, я почувствовал сразу.

– Что, командиры, ужинать будем? – крикнул Юра всей палате.

Палата отозвалась одобрительным гулом.

– Давай, Маркел, зови директора.

Я не успел подойти к дверям, как наш директор уже вошел.

– Мозырев Павел Иванович – представился он.

– Вот что, Павел Иванович. Время ужина. Как, будете кормить инвалидов или скажете, как обычно говорят? Мол, сегодня на вас наряд не спущен.

– Нет, товарищи, не волнуйтесь, ужин готов. Сейчас сестра-хозяйка и помощницы принесут еду. Только вы располагайтесь по кроватям.

– А что на ужин? – спросил лейтенант Гайчук Евгений. Мы потом по его молодости звали просто Женей. У него не было левой руки полностью и левая нога почти до колена отсутствовала[9].

– У нас суп картофельный и каша пшенная с маслом, – торжественно произнес Павел Иванович.

Мы с пацанами радостно переглянулись. Пшенка с маслом! Вот это праздник. Да суп на ужин. Ну, гуляй – не хочу!

Но оказалось, что суп картофельный, это да, но без мяса, как пояснил директор. Что для нас было совершенно обычно.

– А что, бывает же картофельный суп с мясом, – мечтательно тихонько произнес Изя.

И тут послышался рык Юрия Степановича:

– Как это – без мяса! А ну, позови заведующего хозяйством!

Наш директор сплоховал и позиции сдал, не подумав. В том смысле, что не ответил инвалидам достойно. А ведь они, по большому счету, все были в его полной власти: безногие, безрукие, полуослепшие – что они могли сделать.

Но все-таки, все-таки. Они хлебнули беды свыше возможного и уже не боялись ни черта, ни дьявола.

Это директор и чувствовал. Поэтому завхозяйством пришел сразу.

– Вот что, друг, – сказал дядя Юра. – Перед тобой герои войны. Да, покалеченные. Но покалеченные, чтобы сохранить жизнь вот этим пацанам и вам. Нет, нет, я, в отличие от пьяниц вокзальных, вас никого не осуждаю. Вы и в тылу свое получали и получаете. Но нас вы должны с сегодняшнего дня обихаживать, как своих невест и жен. А уж суп картофельный с мясом – это каждый день, как свисток к атаке. Не то поступим по-фронтовому, еще не забыли. То есть сварим завхоза. Это на пять дней мяса. А потом и повара – еще пять дней. Лады?

Я увидел помертвевшее лицо завхоза. И даже директор в растерянности не знал – шутка это или на самом деле окопный обычай.

Через два часа в палату инвалидов въехала тележка с баком. Суп был картофельный, но с луком, морковкой, капустой и… с мясом.

Мы стонали, бросаясь к столам. Хоть и шипели на нас воспитатели, и порции супа уменьшали, но не до них – успеть съесть и успеть хапнуть еще. В смысле – попросить добавки. Неужели голод наш окончился – мелькало в голове каждого.

Школа наша тоже оживилась. Готовили вечер для инвалидов к Новому, 1943 году.

Девочки под патефон танцевали танго, рио-риту. Пели «Бьется в печурке огонь», «Ты меня ждешь», другие военные песни.

В общем, мы были готовы проводить стылый 1942 год и радостно встретить 1943-й.

А тут еще одна радость – в детдом привезли посылки «Американской помощи». И с ними приехал мужчина из этой самой помощи. Машина-вездеход была набита посылками. Американец их раздавал лично. И это хорошо, фиг бы мы их видели. А так огромное богатство, и не нужно его защищать от соседа – у него такое же.

А что было. Свитер, варежки, носки теплые, шапка вязаная. Дальше – шоколад, банка тушенки, банка сгущенного молока (да как ее есть-то), печенье и арахисовое масло. Да, чуть не забыл, две пачки сигарет «Кэмел».

Американский человек выдавал посылки, хлопал нас по плечам, кричал: «Ок, малшики», «дружба энд фридом», «смайл, герл, смайл».

Мы «американского» не знали, да и наплевать. Вот плохо кончилось, когда американец, этот волшебник, под ночь уехал. Оказалось, он совершенно не знал о «наших» инвалидах.

Директор нас собрал, и было решено: с каждой посылки пачку сигарет «Кэмел», пачку печенья, коробку арахисового масла, одну пачку шоколада, банку тушенки. Получилось военным много-много. Вот уж были удивлены наши офицеры. Да-а, тянули, при таком харче снова воевать захотелось.

А мы спали. Счастливые, но руки держали под подушкой. Под которую и сложили все драгоценности. Как говорится: «доверяй, но проверяй».

И вечер новогодний прошел на славу. Мы на общий стол выложили кое-что, себе тоже оставили. И пошли с девочками, с директором и учителями к «нашим».

Ионов Борис Николаевич, ему глаза обожгло. Видит, но очень плохо. Он сразу заиграл «Катюшу». Потом девочки грянули: «У самовара я и моя Маша», конечно, «Землянку». А мы спели «Мы летим, ковыляя во мгле…» – этакий реверанс нашему доброму американскому дядюшке.

В общем, спали в тепле и сытости. В тепле, потому что сразу надели вязаные шапочки и теплые носки. И свитер. Уж тут спи – не хочу.

Хотя многим не удалось. Непривычная еда, да в неограниченных количествах заставила нас побегать кой-куда. Да ладно. Все равно спасибо американскому человеку. Мы теперь через слово вставляли «о’кей». И хохотали, как этот дяденька. Других, таких хохочущих, веселых и здоровых мы не видели никогда.

А утром январским 1943 уже года из палаты военных тянуло ароматом необычайным. Мужчины пили чай с печеньем и курили «Кэмел».

У офицера Гладкого Константина не было рук. Это я оттирал ему замороженное лицо. Так вот, три наши девочки ему помогали. Правда, одеваться и в туалет – просили нас, а так – все сами. И кормить, и поить. Сейчас курил сигарету, а Ритка наша так важно ему ее в рот вкладывала. Да я заметил, несколько раз курнула. Во, шалавка.

А он веселый. Ногами выделывает Бог знает что, а уж чечетку. Мы все, конечно, чечеткой загорелись. И к Косте стояли в очереди и девочки, и мальчики. Что говорить-то, чечетка. В жизни это поважнее слесарного или сапожного мастерства. Уж точно. Что вы хотите, нам от 7 до 13 лет. Конечно, чечетка важнее.

И как вы думаете, кто ее бил (или бацал) лучше всех? Да шкет, Изя. Выходил так небрежно, руки в брюки и пошел. Где видел? Как учился? В общем, наша палата стала пользоваться не только вниманием, но и уважением. Вечером девочки вместе с Изей бацали и бацали. Только, к сожалению, тихо. Ходили-то почти все в матерчатых тапочках. А другой обувки пока, извините, не было.

* * *

К нашим инвалидам стали ходить деревенские. Тетеньки. А что? Приносят шамовку, сало, лук. Картошка вареная. Правда чищенная, это плохо. Сколько очистков пропадает. Изя этот вопрос обсудил с тетками. Они объяснили, что кожура картохи идет кабанчику. Так что – не пропадает. Правда, кабанчик уж точно пробежит мимо нас.

Тетя Клава все говорила с директором. Не один день. Мы уж думали – может, кого нас хочет или помочь с овощами. И вдруг все неожиданно разрешилось. Да мы не ахнули. Просто присели от изумления.

Клава, или тетя Клавдия, приехала на санях. В них – сена много, да сверху сена – вышитый коврик.

Все разъяснилось. Предложила она майору ВВС Гладкому Константину Константиновичу к ней переехать. Да не просто кабы как, а законным супругом. Оказалось, он отказывался больше месяца. Конечно, куда в деревенской жизни мужик. Совсем вроде справный, так говорят, только без рук!