Читать книгу Странная женщина - Марк Котлярский - Страница 11

Посв. Н.Р.

1. В тот момент, когда он ее ударил…

…Он ударил ее.

Рука у него была тяжелая, но она успела уклониться, и удар пришелся в плечо, которое тотчас пронзила резкая боль.

– Стерва! – закричал он. – Мало того, что ты плохая мать, ты еще и стерва!

Он хотел ударить ее еще раз, но раздумал и со всего размаху швырнул свой кулак в стенку, даже не поморщившись от боли.

Она смотрела на него, но в глазах ее не было слез, в глазах ее полыхали сухие факелы презрения.

Это бесило его еще больше; выводило из себя ее упрямое молчание; она не хотела с ним говорить, как он ни старался.

Трудно было поверить в то, что этот человек, позволивший себе поднять на нее руку, пятнадцать лет пробыл ее супругом.

Все это время она была рядом с ним.

Все это время она прощала все его выходки и веселую разгульную жизнь.

Все это время она хранила верность семье.

Всё кончилось в один момент.

В тот самый момент, когда он ударил ее.

Он потом делал это несколько раз, но всё кончилось именно в тот момент.

Нет, не кончилось, неправда. Всё только началось: тот мучительный разрыв, от которого надо было освобождаться, как от долгой тяжелой болезни, от наркотической зависимости, прекрасно понимая, что реабилитация хуже ломки, в особенности, если это – не только ломка организма, но и ломка устоявшегося за пятнадцать лет образа жизни.

Любила ли она его?

Она не любила само слово «любовь», с этим словом у нее определенно были проблемы. Она не могла объяснить себе, откуда это шло; возможно, из какой-то смутной глубины подсознания, как поднимается, набухая, упрямый столб гейзера и вдруг, пробуравив земную твердь, вырывается на поверхность.

Никогда и никому она не говорила «люблю», но не из-за упрямства или вредности, а потому, что не осознавала смысла этого слова, не чувствовала его «на вкус и на запах», не понимала, что за ним кроется на самом деле.

По молодости лет она увлеклась обаятельным юношей, который был старше нее на насколько лет, и, покорная зову плоти, пошла за ним, как за лукавым гамельнским крысоловом; то ли дудочка так сладко играла, то ли саксофон звучал в ночи, то ли плоть изнемогала, но она цеплялась за нахлынувшую страсть, как виноградная лоза за ограду графского сада; и этот человек, ставший ее первым мужчиной, был ее графом, повелителем, мужем, любовником. В ней вдруг проснулась дикая чувственность; такая, что муж, считавший себя опытным специалистом в интимных делах, не мог вначале поверить, что его жена-тихоня способна на такое.

Какое-то время столь дикая необузданность его привлекала, затем стала раздражать. Он хотел, по его словам, домашнего, уютного, равномерного секса; буря в постели ему была ни к чему; доходило даже порой до того, что он решил наказывать свою чувственную супругу «постелью»: либо вообще по нескольку дней, а то и неделями, не появлялся дома, придумывая себе несуществующие командировки, либо заявлял, что переутомился и срочно отправлялся в душ, торчал там по сорок-пятьдесят минут, словно смывая с себя прилипшее к нему желание.

Отношения потихоньку накалялись.

Как минимум трижды возникал вопрос о разводе.

Первый раз она плакала, хватала мужа за руки и просила не уходить.

Второй раз, когда он заявил, что не хочет с ней жить, ничего не сказала, стояла молча, сцепив руки за спиной.

В третий раз, когда вновь зашла речь о разводе, она, не говоря ни слова, выставила его вещи на лестничную площадку.

– Ты – жестокая! – кричал он. – Ты ни о чем не думаешь, кроме себя!

Она соглашалась, не спорила.

После того, третьего раза, она больше не спорила, ничего не доказывала, только всё больше и больше замыкалась в себе, да еще и худела стремительно, так, что вскоре казалась тростинкой, которую могло перешибить неосторожное дыхание ветра.

Особенно на похудевшем ее лице выделялись глаза – огромные, как у боттичелевских мадонн; в этих глазах металась такая отчаянная голубизна, бил такой яркий свет, что можно было ослепнуть, встретившись с ее взглядом. Именно тогда она стала одевать черные очки, и это вошло в привычку; никому не хотела она дарить голубое пламя своих глаз, а, с другой стороны, защищалась от внешнего мира, от дурных глаз, от злых лиц.