Читать книгу Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер - Страница 13

Лео бежал вверх по лестнице с привычным чувством опаски (это было одно из многих действий, запрещенных в Райкерс, потому-то он так и поступал теперь – пора отвыкать от тюремных привычек!) и открыл дверь лофта, мучимый дурными предчувствиями. Все оказалось в полном порядке. Все, кроме одного: «сторож» спал без задних лап, и его не разбудил щелчок замка. В довершение всех безобразий пес отдыхал на кровати.

Первым побуждением Лео было как следует наподдать нарушителю порядка, но он вспомнил стеклянные приютские клетки и передумал. Кокер слегка похрапывал и видел сны, длинные уши то и дело нервно вздрагивали.

Лео улыбнулся, вспомнив, что в тюрьме, где моменты покоя, когда человек принадлежит только себе, очень редки, сон – величайшая ценность. Снова пошел снег, редкие пухлые снежинки медленно планировали на холоде, летели через дорогу, гонимые порывами ветра. Он сходил в ближайший магазин самообслуживания и отоварился чистящими средствами, зубной пастой и щеткой, шампунем и мылом, потом заглянул в «Гараж гурманов» на Брум-стрит, 489, и накупил продуктов: яиц, спагетти, кофе в зернах, оливкового масла, стейков, жареного калифорнийского цыпленка с ямсом, взял меч-рыбу и красный итальянский радиккьо[48] из Тревизо.

Вернувшись на «камбуз» с тяжелыми пакетами, он застал собаку в той же позиции. Спящей. Невероятно! И это, по-вашему, сторожевой пес?

Чуть больше тридцати часов назад ребята Ройса Партриджа III нанесли Лео визит и передали требование босса вернуть два миллиона долларов. Лео даже приблизительно не представлял, где он за две недели достанет такие деньги. Слишком мало времени… Даже если немедленно вернуться к работе, подходящий «клиент-простак» вряд ли найдется. Мысленно произнесенное слово «писать» пробудило жгучее желание встать к мольберту и успокоить прятавшуюся в дальнем углу мозга ностальгию.

Он наслаждался сочной ножкой цыпленка (никакого сравнения с дрянью, которую в Райкерс называют едой!) и голосом Леонарда Коэна, наплывавшим на него из двух колонок. Певец напоминал, что краплены карты и не с чего ходить[49], и тут в дверь постучали. Лео выключил музыку, услышал: «Это Финк», – открыл и оказался лицом к лицу с рыжим копом-коротышкой. В руке хитрован держал стаканчик дымящегося кофе.

– Можно войти?

Прозвучало не как вопрос. Финк вбежал в квартиру, как боксер на ринг, сделал несколько шагов и воскликнул:

– Ух ты, как здесь просторно! Не то что моя берлога в Куинсе! Ваша или снимаете?

Он резко повернулся, так что заиграли мускулы под слишком узкой курткой.

– Не похоже на Райкерс, да, приятель?

Финк допил кофе, кинул в рот пластинку жвачки и уставился на Лео:

– Вы не сказали, что только что вышли из тюрьмы…

В воздухе повисла пауза. Лео молчал, коп жевал. Молчание длилось и длилось, но тут проснулся кокер, тявкнул, весело завертел хвостом и спрыгнул с кровати, решив поприветствовать гостя. Финк аккуратно погладил пальцем черный собачий нос.

– Не знаю, что и думать… – задумчиво произнес он. – Бывший подделыватель картин якобы случайно оказывается на аукционе, где молодая женщина покупает один из лотов за четыре миллиона долларов. Она идет через парк, на нее нападает негодяй, легко ранит, а рецидивист приходит жертве на помощь. Кстати, мне почему-то кажется, что вот эти… украшения… – Финк кивнул на синяки на лице Лео, – вы получили гораздо раньше… Странная складывается картина, вам так не кажется? Вроде обманки. Граница между жизнью и искусством стерта… мошенник вмешался в псевдопокушение… Чистый хеппенинг, можно даже сказать перформанс… Называйте как хотите, автор вы.

Лео не знал, насколько соответствует истине песня The Strokes «New York City Cops» и действительно ли нью-йоркские полицейские не такие уж умные ребята. Возможно, это еще одно тупое клише для богатеньких. «Экземпляр», который нанес визит в лофт, выглядел прожженным типом.

– Ну что, я прав? Это была инсценировка?

– Я только что с нар.

– Отвечайте на вопрос, не увиливайте.

– Нет. Вы не правы.

– Где учат подделывать картины?

Лео улыбнулся, не скрывая сарказма.

– Сделаете так еще раз, – проворчал Финк, – получите в зубы.

Лео промолчал, но улыбаться не перестал.

– Вы ведь не успокоитесь? – спросил Финк. – Снова начнете рисовать фальшивки. Это ведь как наркотик, с него не слезешь. Копировать Пикассо так, что ведутся первоклассные специалисты, – все равно что играть в покер с лучшими и брать над ними верх. Между прочим, я обожаю покер. Неплохо играю, замечаю, кто блефует, кто нет, а Пикассо ваш – полный отстой.

Лео и глазом не моргнул. Он улыбался.

– Думаете, я ни хрена не смыслю в искусстве? – Финк подмигнул.

Лео молчал, смотрел сквозь Финка, как в больничной палате Лоррен, где тот чувствовал себя невидимкой, ничтожеством.

– Ладно… – Доминик Финк вздохнул, выплюнул жвачку в картонный стаканчик. – Забудьте. Один совет, Ван Меегерен: не пытайтесь меня перехитрить. Мы еще встретимся. Рано или поздно вы снова оступитесь. Это так же точно, как то, что моя мать – не ваша… Когда придет время, я буду на месте.

Полицейский пошел к двери. Лео улыбался, и улыбка исчезла, только когда он остался один.

Лоррен все еще в больнице Маунт-Синай; она сидит на кровати в своей палате и смотрит на женщину, которая говорит с ней как с десятилеткой. Эта женщина – ее мать. В Нью-Йорке 15:13, в Париже 09:13 утра. У них так мало общего, что Лоррен готова усомниться в родстве, иногда она даже сомневается, что их девять месяцев связывала пуповина. С течением лет красота Франсуазы Бальсан утратила блеск, но приобрела подлинность. Черты лица не кажутся суровыми, то, что только угадывалось за прелестной оболочкой, стало очевиднее. Франсуаза – жесткая и эгоистичная женщина. Ее тело стало массивным, как старинный буфет.

– Ты меня слушаешь или нет? – раздраженно спрашивает из планшета мадам Бальсан.

Лоррен смотрит на женщину, сидящую у камина в низком кресле в стиле Людовика XV, между пьемонтским комодом XVIII века и собранием английских и китайских древностей, мастерски расставленных во всех комнатах квартиры на улице Ле-Тасс, в Шестнадцатом округе столицы. Окнами на Трокадеро и Музей Человека.

– Да, мама.

– Гулять ночью по Центральному парку – верх идиотизма, и как тебе только в голову пришло подобное?!

Лоррен не отвечает, она давно поняла, что спорить бессмысленно: последнее слово все равно за матерью. Всегда. Тех, кто не сдается, она доканывает, так зачем терять время?

24 декабря, ей шесть лет, они с матерью катаются на коньках в Рокфеллеровском центре. Внезапно Лоррен подворачивает ногу, падает, морщится от боли, вот-вот заплачет, рядом останавливается мать, смотрит на нее и отдает приказ: «Вставай, на тебя все смотрят. И не ной, как мокрая курица, я не люблю мокрых куриц. Мне за тебя стыдно. Пожалуйста, не позорь мать, поднимайся».

– Да ладно тебе, мам, – говорит ее младший сын Димитри.

Ему двадцать восемь, и только с ним мать никогда не спорит. В отличие от Лоррен, он не познал гнева матери, не вкусил прелести ее нравоучений, его не унижали, не оттачивали на нем сарказм. Димитри – последыш, мамин малыш ростом метр восемьдесят восемь.

– Что ты намерена теперь делать? – спрашивает он с тревогой в голосе.

Он поразительно красив, у него прекрасная фигура, широкие плечи, светлые глаза смотрят дерзко, с вызовом, волосы вьются, а его животная грация то и дело покоряет сердце очередной подруги Лоррен. Димитри тоже Бальсан, у них общая мать, но разные отцы. Франсуаза носила его под сердцем и уже была в разводе с отцом Лоррен, когда того убили на манхэттенской улице в тридцать восемь лет, но продолжала жить в Нью-Йорке, у них с отцом Лоррен была совместная опека над дочерью. Через некоторое время после убийства Франсуа-Ксавье Демарсана она вернулась во Францию с дочерью и сыном, Лоррен было семь лет, Димитри – несколько месяцев.

В Париже мать Лоррен не отказалась от нью-йоркских привычек. Чай, суаре, теннис, вернисажи, поездки в Довиль в хорошую погоду с друзьями, зимой – в Куршавель с любовниками. Воспитание детей она препоручила частным школам и нянькам, так Лоррен стала для брата второй матерью.

– Вот ведь гадство! – рычит Димитри. – Жалко, что меня там не было…

Она улыбается. Знает, что младший брат чем угодно рискнет ради нее, он и правда мог бы расправиться с ублюдком из Центрального парка. Хилый в детстве, Димитри упорно занимался спортом, и результат получился впечатляющий. Сейчас он увлекся камбоджийским бокатором, боевым искусством древних кхмеров, почти неизвестным в Старом Свете. Брат Лоррен обожает открывать новые дисциплины и достигать в них необыкновенных высот. А еще он учит неомандейский, редкий язык, восточный диалект арамейского, на котором говорят на юго-западе Ирана, в провинции Хузестан, и пытается стать чемпионом по шахбоксу. В этой, мягко говоря, странной гибридной дисциплине два игрока попеременно играют в шахматы и дерутся на ринге. Придумали эту «прелесть» в Германии.

– Хочешь, я приеду? – спрашивает Димитри. – Стану твоим телохранителем, как Кевин Костнер у Уитни Хьюстон в «Телохранителе»…

Она качает головой и улыбается – идея ее позабавила, – наклоняется ближе к экрану и говорит:

– Я вернусь уже завтра, осталось урегулировать мелкие детали, так что сиди дома, а то прилетишь и не застанешь меня.

– Только поосторожнее, – строгим тоном произносит Димитри.

На почту Лоррен приходит сообщение, она пугается, и Димитри успевает заметить перемену в настроении сестры.

– В чем дело? – вскидывается он.

– Ни в чем, не беспокойся.

– Уверена?

Она кивает. Димитри недоверчиво щурится – он не купился, слишком уж хорошо они друг друга знают и чувствуют. Если у Лоррен грипп, у Димитри начинается насморк. Если она грустит, он звонит, чтобы сообщить: «На меня напала хандра, а ты как?» Им нравятся одни и те же цвета, фильмы, музыка и одежда. Между прочим, она не рассказала ему о таинственном «преследователе», который уже несколько месяцев запугивает ее, утверждает, что двадцать восемь лет назад убил Франсуа-Ксавье Демарсана, обещает прикончить и ее. Лоррен ни с кем не поделилась. Чего она ждет? Надеется, что он устанет и исчезнет? В глубине души она чувствует, что так не получится, и знает, что сообщение от него, хотя даже не открыла его.

– Ты побывала у Оскара де ла Ренты?[50] – спрашивает Франсуаза.

Лоррен сказала матери, что будет занята под завязку, и… получила длинный список поручений.

– Нет, мама, собиралась сегодня утром.

– Отстань от нее, мама! – злится Димитри, и Франсуаза умолкает.

Лоррен посылает им воздушный поцелуй, прощается и открывает письмо, пришедшее с очередного неизвестного номера.

Я почти достал тебя в Центральном парке.

Жаль, тот тип вмешался.

Ничего, в следующий раз я доведу дело до конца.

Липкий страх возвращается. У Лоррен холодеет кровь, она вспоминает чудищ, которых боялась в детстве. Ей казалось, что они бродят по особняку отца, но на помощь она не звала, пыталась быть храброй девочкой, лежала в постели, накрывшись с головой одеялом, и тряслась от страха. «Демарсаны не боятся, не жалуются, не ноют и не орут как резаные!» – внушала ей мать, но маленькая Лоррен знала, что чудовища существуют. Она выросла, но то, что ее пугало, никуда не делось. Монстры реальны. Нужны доказательства?

Они убили ее отца.

Она вспоминает другого типа – того, который вмешался и прогнал анонима. Мужчина с обезоруживающей улыбкой и спокойным и мечтательным взглядом, который дружит с экстравагантным типом в больших очках в золотистой оправе.

Лоррен набирает в поиске: «художественная галерея, Пятьдесят пятая улица».