Читать книгу Вчера я убил свою мать - Марк Перовский - Страница 8

Часть VI

Тьма сомкнулась вокруг меня на долгое время. Не знал я, сколько дней сидел в подвале, чувствуя затхлый запах влажной древесины и гнили дохлых крыс в застенках. Полы холодные, грязные, покрытые многовековой пылью и экскрементами тех крыс, что всё-таки выжили и теперь прятались среди банок и коробок. И среди всего этого я – такой же грязный, покрытый пылью времён и скованный цепью, прикреплённой к глотке.

После того вечера мать приходила ко мне чаще обычного. Стоило ей загнать меня сюда с помощью старой ржавой кочерги, пару раз расцарапав ею спину и грудь, вокруг меня была лишь тьма и писк крыс. Но вдруг открывалась дверь, и бесконечный мрак расступался перед натиском яркого бледного света. Спускалась по лестнице тихая тень в длинном рабочем платье, иногда мне казалось, что в этой тьме даже её глаза блестели ярким бесстрастным огнём.

И когда она спускалась, я молил Бога о том, чтобы она в этот раз ничего не делала. И каждый раз никто не слышал мои молитвы.

В руках у неё, словно домашняя змея, лежала её любимая плеть из коровьей кожи, которую она купила ещё давным давно в Ньюпорте, чтобы гнать коров во время выпаса. Но теперь в роли животных были её дети, которые почему-то боялись что-то сказать против неё. С каждым днём я всё больше и больше чувствовал, что такая жизнь меня не устраивает, ибо я увидел, как на самом деле может жить мать с детьми. Для меня было полной неожиданностью увидеть, что в доме может быть светло и чисто, что в комнатах царит смех и радость, безмятежность и нет нигде гнетущей тишины, так давящей на череп, который и без того уже трещит по швам.

И теперь я хотел, чтобы и у нас в доме было так же. Только вот этого не будет. По крайней мере, пока мать жива или имеет власть над всеми нами.

Она сняла с меня единственную хорошую рубашку, сшитую Лейлой, ещё в первый её спуск в подвал. Содрала, порвала на мелкие кусочки, оставив меня с голым торсом. Стало холодно, но уже спустя пять минут мне было плевать на холод – мне лишь хотелось выжить.

Удары плетью были похожи на выстрелы, на кипящее масло и расплавленный металл одновременно. Эта боль пронзала меня с каждым разом всё резче и ярче, и перед глазами у меня сыпались искры, отчего мне иногда казалось, что я слепну от этого яркого света и этой бескрайней тьмы. Но удары продолжали сыпаться. Десять. Двадцать. Тридцать. Они шли монотонно и бесконечно.

Однако меня больше пугали не сами удары, а то, как мать их наносит. В абсолютной тишине, без какой-либо злобы или мимолётного ощущения счастья. Меня пугало её равнодушие. Оно ведь даже хуже, чем что-либо ещё. Когда тебе всё равно на окружающих, ты становишься одиноким, странным человеком в их глазах. Люди считают тебя жестоким, строгим и бесстрастным. Именно такие мысли у меня были при каждой нашей встрече.

Я чувствовал, как больно сжался металлический обруч на моей шее и как текла холодная кровь по моей растерзанной спине. Звенели цепи, из моей глотки вырывался измождённый хрип, граничащий с бессильным плачем. В один момент мать решила развернуть меня и посмотреть мне прямо в глаза, посветив в лицо керосиновым фонарём. Увидев, как по моим щекам катились ненароком вытекшие слёзы, она презрительно фыркнула, распрямилась и покрепче ухватилась за плеть. Замахнулась.

Боль пронзила моё лицо и в особенности левый глаз. Я почувствовал, как обжигала рана, идущая аккурат по моему пока ещё подростковому лицу. Из глаза текли то ли слёзы, то ли кровь.

Мать отошла на несколько шагов назад, ближе к выходу. Сначала смотрела куда-то вдаль, потом посмотрел мне в глаза и бесстрастно прошептала:

– Я думала, я вырастила сильного человека, а не тряпку. Я разочарована в тебе, Уильям.

И медленно поднялась по лестнице, хлопнула дверью, заперла на замок.

Возле лестницы она забыла керосиновый фонарь. И лишь он был моей путеводной звездой в этой жизни, потому что в тот момент, когда она ушла, единственное, на что мне хватало сил, так это только умереть, как крысе в застенках. И ведь всем будет плевать, где я и что со мной стало.

Я рухнул на холодный пол. Обруч больно сдавил горло, мешая дышать. Но мне было всё равно – я просто хотел умереть. И ведь почти умер.

Она выпустила меня спустя почти две недели. Ли по секрету шепнула, что мать поняла, что без меня хозяйство встало, а Филипп один не справится со всем, поэтому и выпустила. Кто знает, сколько бы она могла бы держать меня в подвале, если бы не это.

Я попросил сестру связать мне свитер с высоким воротом. Она посмотрела на мою шею и поняла, зачем мне это нужно. На глотке сияли чуть зажившие раны и потёртости от обруча, которые мне не хотелось никому показывать.

– Я сделаю мягкую подкладку на спину, – тихо сказала она, даже не смотря на мою спину, знала ведь, что там теперь было. Кровавый фарш. Кровь на спине теперь текла постоянно, и мне приходилось чаще обычного отдавать Лейле вещи на стирку. Она грустно смотрела на кровавые пятна и с горьким вздохом сожаления бросала очередную рубаху к остальным вещам в корзину. Затем шла на улицу, стирать всё это. Я помогал развешивать.

Братья мои делали вид, что ничего не произошло, хоть они и скучали. Стоило мне тихо войти в комнату ранним утром, когда ещё только солнце начинало свой обыкновенный восход, когда в это время обычно Джон отбирал у меня одеяло, потому что в комнате становилось слишком холодно, братья разом раскрыли глаза и бросились ко мне в объятия. Они не проронили ни слова – одни лишь слёзы.

– Может, полежим ещё пять минуточек? – улыбнулся Джон, приглашая меня лечь. Я не мог отказать ему и лёг рядом, не обращая внимания на жгущую боль в спине, делая вид, что у меня всё хорошо. Никто ведь и не спросит – все и так прекрасно понимали, где я и был и что случилось. Даже маленький Сэм, развитый не по годам мальчик, прекрасно осознавал, что происходило в этом доме и что лучше не попадаться матери на глаза.

Так мы и пролежали целых десять минут, крепко обнявшись. Джон мирно сопел у меня под боком, и я благодарил Бога за то, что он позволил мне вновь услышать дыхание самых близких людей. К следующей ночи мы сдвинули две наши кровати и легли вчетвером. Это было лучшее, что случалось в последние недели.

В одно весеннее утро, когда земля с восходом солнца уже начинала подсыхать и превращаться в твёрдый нарост на теле Ист-Пойнта, я вдруг осознал, что больше не хочу так жить. Шрамы на моей спине по прежнему болели, а свитер с высоким воротом всё так же исправно скрывал оставшиеся красноватые шрамы, которые, как я думал, никогда не заживут. Изредка кровоточащий глаз переставал нормально видеть, и я становился слеп на какое-то время. Для этого Лейла достала мне в Ньюпорте повязку на глаз, довольно неплохую. Но из-за этого я чувствовал себя калекой, уродом в семье. И в один момент мне захотелось поменять всё.

Нам нужна была помощь. Мне хотелось убежать в Ньюпорт, Вест-Пойнт, на побережье возле Стальной бухты лишь бы попросить кого-нибудь помочь нам, обыкновенным детям, справиться со всем этим адом, что тяжким грузом навалился на наши хрупкие плечи.

Как-то раз я оглянулся на огромную коросту старого дома. Дряхлый деревянный фасад, косая черепичная крыша, общая серость и вязкое, липкое ощущение смерти вокруг. Только теперь я заметил в этом доме то, чего не видел, когда был внутри. Этот дом давно мёртв, и сквозь его окна не видно ничего, кроме бескрайней тьмы, медленно поглощающей каждого из нас.

Ржавые цепи на моей глотке наконец дали трещину, наконец я почувствовал, как близка была свобода от боли, ненависти, скрытой под маской равнодушия, жестокости и тьме вокруг.

Только вот я не знал, хватит ли у меня сил разорвать цепи, что сомкнулись уже очень давно. И хочет ли кто-то вообще избавляться от них.