Читать книгу Переплетение времен - Марк Рабинович - Страница 6

Любимец богов

Не задержавшись в «нигде» ни одной лишней секунды, я шлепнулся на траву, потянув при этом левую ногу. На этой многострадальной ноге до сих пор остался след от рваной раны в виде бледного шрама, не полностью подвластного косметическим хирургам. Хотя Аня и утверждала, что этот шрам делает меня сексуальнее, но мне не нравилось то, что на пляже народ посматривает на мою ногу, вместо того, чтобы любоваться моим мускулистым (правда, не слишком) торсом или волевым (хочется надеяться) лицом. Но сейчас любоваться на меня было некому, потому что я оказался на совершенно пустынном берегу реки. Где я? Реку я предпочел считать Трубежом, но где же Заворичи? И тут я вспомнил, что никаких Заворичей еще нет и не будет почти сто лет. Все это было верно, разумеется, в предположении, что я в нужном месте и в нужном времени. Но вот же он, холм на котором будет выстроен детинец. Я легко узнал его, также как и другой холм, поменьше, с которого будет посылать свои стрелы Алеша Попович, на котором будут похоронены Неждан и Добрыня и на месте которого будет археологический раскоп. А под ним должен быть и брод. Да вот же он, в виде нескольких перекатов поперек разлившегося русла реки. Все же за два года Рои удалось добиться хорошей точности. А где же хутор?

Хутор оказался на другой стороне Трубежа и представлял из себя избушку, подобную той, в которой другая Веда привечала меня на болоте. Только у этого сруба не было «курьих ног», вероятно ненужных на сухой почве. Избушку окружал низкий плетень, рядом с которым жевала травку привязанная веревкой коза. Интересно, какой сейчас месяц, подумал я, направляясь к броду. Древнерусские названия месяцев я так и не выучил, да и спросить было не у кого. Солнце, к счастью, припекало хорошо, потому что вода Трубежа, доходившая мне до пояса на броде, оказалась холодной. Как мне помнится, в прошлый раз здесь было воды немного выше колена. Наверное сейчас начало лета и поэтому река полноводна, решил я. Конец мая или июнь месяц.

На низком левом берегу меня уже ждала Веда. Одета она была также, как и та, другая Веда, в длинное платье прямого кроя с вышивкой и с налобной повязкой на голове, подобравшей ее темные волосы. Веда была босиком, как и я.

– Радоватися – приветствовал ее я.

– Шалом и тебе, хазарин – отозвалась она.

Знакомая история: здесь я снова становился хазарином.

– Что это за одежа на тебе? – усмехнулась она – Ромейская?

Разговор продолжился на древнеславянском, который мы с Анютой называли «полянским». Веда говорила на нем с акцентом, странным образом вытягивая слова и я заподозрил, что он для нее не родной. Мне, впрочем, не следовало жаловаться, ведь я так и не научился правильному полянскому произношению и безбожно коверкал окончания слов.

– Ан нет! – возразила самой себе Веда – Буковки-то хазарские.

Она указывала на мнемонику «цади-хей-ламед» на моей форменной рубашке, выстроченную слева на груди над карманом. Это означало «Армия Обороны Израиля».

– А это что такое? – она указала мне на грудь.

– Карман – пояснил я.

В полянском языке такого слова не было, поэтому мне и самому было неясно, на каком языке я это сказал. Наверное, по-русски. Языки бывают живые и мертвые. А как назвать язык, который еще не появился? «Нерожденный»?

– «Мошна», говоришь? – переспросила она по-полянски – Так ты что, знаешь нижний хазарский?

Я отрицательно помотал головой. По-видимому русское слово «карман» означало «кошелек» на одном из тюркских языков.

– Ну ладно, идем в хату – она махнула рукой – Ты голоден? У меня хлебово сварено, еще горячее.

Ее дом не баловал комфортом даже по древнерусским стандартам и изнутри еще больше напоминал ту избушку на болоте. Также висели на трех стенах полки из грубо обструганных досок и также пылились на них склянки темного стекла с подозрительным содержимым. С ними соседствовали мешочки, глиняные горшочки и берестяные коробочки, в которых я бы не удивился обнаружить сушеных мышей. Середину избы занимал стол из таких же строганных досок на козлах из необработанных стволов, а по обеим его сторонам стояли лавки в виде доски на двух чурбанах. В одном углу, под окном, находился сложенный из камней и скрепленный известью очаг, а в другом углу стояло бронзовое зеркало. Я вспомнил козу у изгороди и подумал, что зимой ее должны брать в хату, что наверняка придает своеобразное очарование местным ароматам. Но сейчас окна в избушке не были ничем заставлены и в ней приятно пахло травами.

Веда достала из-под лавки горшок, замотанный тряпицей, поставила его на стол, сняла с полки две деревянные ложки и протянула одну из них мне. Когда она сдернула тряпицу, то на меня пахнуло вкусным запахом: в похлебку явно пошел дикий чеснок и пара-тройка других трав. Хотя я недавно позавтракал с Аней и Эйтаном, аромат варева заставил меня судорожно сглотнуть. Впрочем меня и мой завтрак уже разделяло одиннадцать веков, поэтому я не колеблясь запустил ложку в горшок. Похлебка была неплоха, на просе или полбе, в ней попадался горох, какие-то еще корнеплоды вроде репы и морковь. Для человека ХХI-го века пожалуй не хватало картошки. Я подумал было, не прихватить ли мне с собой в следующую заброску пару проросших картофелин и устроить небольшую революцию в средневековой кулинарии и земледелии. А что, почему бы и нет? Правда, при этом Фридрих Прусский рискует не стать Великим, а Рембрандт может написать «Едоки картофеля» задолго до Ван Гога. К тому же на несколько сот лет раньше прекратятся периодические вымирания европейцев от голода, Мария-Антуанета не пошутит насчет пирожных, а Великая Французская Революция разразится лет на сто позже. Нет, с историей лучше не шутить, хватит с нее и моего «киевского письма».

Тут я еще раз посмотрел на зеркало в углу и вздрогнул. Это был бронзовый овал закрепленный в рамке из березовых полешек и он мне что-то явно напоминал. Постойте, граждане, да это же Анютино зеркало, точнее Зеркало с большой буквы, то самое, через которое меня выбросило обратно в XXI-й век и то самое, которое разбила Аня. Она не любила об этом говорить, но, как я понял из полунамеков, она разбила его в буквальном смысле, насколько можно разбить бронзовую амальгаму, разрубила моим же мечом. Только у ее Зеркала бронзовый овал был забран аккуратной рамкой из полированных плашек. Но сам бронзовый диск был несомненно тем же самым.

– Зеркало! – вскрикнул я.

– Зеркало? – Веда повернулась – Ну да, это оно.

Это явно было то же самое зеркало.

– Кто ты, Веда? – спросил я, непроизвольно вставая и роняя ложку.

– Ты что, уже наелся? – спросила она – Что-то я запамятовала, как зовут-то тебя?

– Арье. Но мама зовет меня Лёва.

Не знаю, зачем я это сказал, как-то само вырвалось. И вдруг меня осенило. В Киевской Руси только два человека знали мое русское имя. Первой и единственной для меня была Аня, но она всегда звала меня не Лёва, а Лёв, так уж у нас сложилось еще в первые дни нашего виртуально-магического знакомства. А еще меня называла Лёвой та, другая Веда. Я тогда так и не сумел выяснить у нее, откуда она знала это имя, а вот теперь я начал догадываться.

– Сколько тебе лет, Веда?

– Да кто же считал мои годы? – улыбнулась она – Но ты по лицу не суди, я пожалуй постарше буду.

Она тоже отложила ложку и пристально посмотрела на меня, сложив руки под подбородком совершенно аниным жестом.

– Вот ты спрашиваешь, кто я? – медленно начала она – Я ведунья, Лёва. А это значит, что я многое ведаю. Только ведать мало, надо еще и умение иметь. Да вот беда, могу-то я немногое. И все же, кое-что я могу. Но то волшба, а волшба опасна.

– Кому опасна?

– Не кому, а чем. Настоящая волшба неподвластна никому. Ты хочешь создать неприхотливую скотину для землепашца, а получается Змей.