Читать книгу Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции - Марк Уральский - Страница 2

Классическая русская проза XIX в. начиналась с исторических романов, первым из которых является «Юрий Милославский» М. Н. Загоскина, вышедший в 1829 году. По прошествии столетия русская историческая проза, представленная романами И. И. Лажечникова, К. П. Масальского, Р. М. Зотова, Н. А. Полевого, Ф. В. Булгарина, П. Свиньина, А.К. Толстого, Г.П. Данилевского и др., становится одним из самых популярных жанров отечественной беллетристики. В истории мировой литературы Льва Толстого по праву можно считать создателем исторического романа нового типа – романа философии истории, в котором имеет место «перевод дискретного ряда философствования об истории на язык универсальных символов-мифологем» [ПОЛОНСКИЙ В. В.], коим оперирует художественная проза. По мнению историков литературы, к середине XX в. именно Марк Алданов в своей беллетристике кристаллизует тот предел – «абсолютный уровень», которого достиг русский историософский роман. По крайней мере, в русском Зарубежье на протяжении более 40 лет для всякого человека, кто так или иначе сверял свою судьбу с национальной историей, книги Алданова являлись значимым в духовном отношении событием.

Один из самых авторитетных литературных критиков эмиграции «первой волны» Марк Слоним в статье «Романы Алданова» (1925) писал, что обычно исторический роман развивается в двух направлениях: реалистическом, изображающем явления, и психологическом – «драмой глубоких движений ума и сердца». Алданов ко всем этому добавляет «“антикварную находку”, некий “раритет” и не раз на его страницах попадается упоминание о книге, о факте, о подробности быта, которое вызывает мысль о литературном коллекционерстве». И действительно, фактографическая точность принципиально важна для Алданова, как ни для какого другого исторического беллетриста. Например, в письме к другому известному литературно-общественному деятелю эмиграции – Марку Вишняку, касаясь предстоящей публикации своего романа «Заговор», он с огорчением говорит: «Вчера заметил в корректуре две очень неприятные опечатки. <…> у меня было сказано: вода текла “по волосам”, а набрали “по усам” (это при Павле усы!)».

Строя свои произведения на документальных источниках, Алданов скрупулезно следует фактам, стараясь не привносить в текст свои домыслы, а тем более недостоверную информацию. Отсюда вытекает столь трепетное его отношение к книгам, библиотекам и архивам. Так, например, он пишет Рудневу – редактору крупнейшего русского журнала «Современные записки» (Париж): «Дорогой Вадим Викторович, я в ужасе. Сегодня открылась <…> Национальная библиотека. Только что я оттуда вернулся – там тех книг, которые необходимы мне для статьи, нет! <…> И в Тургеневской и на рю Мишле их также нет. Я готов их выписать из СССР, но ведь это займет три недели. Без них начатая мною статья была бы совершенно неинтересна». Подобное стремление к исторической корректности не может не восхищать, особенно в нашу эпоху фэйков и постправды.

Однако Марк Алданов не был лишь только «антикваром» и «коллекционером» исторических раритетов. В первую очередь его книги заявляют особого рода концепцию истории, в которой определяющим фактором является СЛУЧАЙ – феномен неожиданности и непредсказуемости, проявляющийся всегда и повсюду и являющийся, по мнению автора, катализатором всех перемен. Даже Наполеон в алдановском романе «Святая Елена, маленький остров» приходит к этому выводу: «Чтобы развлечь себя и приближенных, Наполеон стал диктовать им историю своих походов. Но скоро понял, что другие ее напишут лучше и выгоднее для него: сам он слишком ясно видел роль случая во всех предпринятых им делах, в несбывшихся надеждах и в нежданных удачах». Сила случая, по убеждению Алданова, не зависит ни от культуры, ни от социального строя, ни от уровня технического прогресса, достигнутого в тот или иной период обществом. Алданов писал о разных эпохах Нового и Новейшего времени – от конца XVIII до середины XX столетия. Но чем менее схожи костюмы, манеры поведения, окружающая обстановка и внешность персонажей в его повестях и романах, тем нагляднее выступает неизменность поведенческих мотивов, общность характеров и непредсказуемость судеб их главных героев и персонажей.

Основоположник русской историографии Н. М. Карамзин утверждал, что человек, читая о далеком прошлом, будет непременно соизмерять его с актуальной реальностью: история «мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости…».

Поколению русских изгнанников, потерявшему свою Родину, утешение такого рода было особенно необходимо. Размышление о катастрофах прошлого неизбежно приводило к мыслям о том, что совсем недавно произошло с ними самими, о собственном трагичном опыте. Но не только читателю хотелось на примере уроков из прошлого понять причины русской революции, сам писатель испытывал сходные чувства. Смеем предположить, что творчество Алданова было и своего рода переживанием травматического опыта и рефлексивной потребностью найти собственное объяснение случившейся в России исторической катастрофы.

Первый крупный историософский цикл Алданова – тетралогия «Мыслитель», начинается с Термидора, ознаменовавшего конец якобинской диктатуры, а с ней и наиболее кровавого периода Великой Французской революции, и заканчивается апофеозом роялистской контрреволюции – смертью Наполеона на острове Св. Елены в 1821 г.

Сюжетные коллизии романов тетралогии организуются благодаря точке зрения главного героя, некоего «свидетеля времени». Это вымышленная фигура: достаточно ординарная личность, молодой русский дворянин-офицер Юлий Штааль. Волей случая оказавшийся в Париже, он наблюдает казнь жирондистов, присутствует при «падении» Робеспьера. Штааль, умудрившийся по воле автора в буквальном смысле проспать важнейший исторический момент – низложение Робеспьера в Конвенте 9 термидора (27 июля), никак не влияет на ход истории, все события происходят при его пассивном соучастии в лучшем случае. С другой стороны, даже такое незначительное лицо, пассивный наблюдатель, косвенно влияет на цепь причин и следствий, тем самым оказываясь одним из бесчисленных случайных факторов, которые и определяют развитие истории.

С точки зрения современной теории хаоса здесь Алдановым иллюстрируется «эффект бабочки», который, в свою очередь, у современного читателя вызывает и аллюзию к рассказу Рея Брэдбери «И грянул гром» (1952), где гибель бабочки в далёком прошлом изменяет мир очень далекого будущего, так и к сказке братьев Гримм «Вошка и блошка» (1812), где ожог главной героини в итоге приводит ко всемирному потопу. Подобного рода концепт является важнейшим мировоззренческим принципом, на котором строится вся историософия Алданова-мыслителя.

В предисловии к роману «Чертов мост» (1925) Алданов прямо формулирует ключевые принципы своего подхода к исторической беллетристике: «Критики (особенно иностранные), даже весьма благосклонно принявшие мои романы, ставили мне в упрек то, что я преувеличиваю сходство событий конца 18-го века с нынешними <…>. По совести я не могу согласиться с этим упреком. Я не историк, однако извращением исторических фигур и событий нельзя заниматься и романисту. <…> я <…> никаких аналогий не выдумывал. Эпоха, взятая в серии “Мыслитель”, потому, вероятно, и интересна, что оттуда пошло почти все, занимающее людей нашего времени. Некоторые страницы исторического романа могут казаться отзвуком недавних событий. Но писатель не несет ответственности за повторения и длинноты истории».

Историзм Алданова – не иносказательное изображение той или иной эпохи, это, скорее, документальные фрагменты, наподобие фотографий из семейного фотоальбома, где в чертах людей, живших веком ранее, их потомок улавливает собственные черты. Отметим также, что особый акцент на соответствие изображаемых автором картин, информации, взятой им из достоверных источников – лейтмотив каждого алдановского предисловия в книгах тетралогии, как, впрочем, и в большинстве его других крупных исторических работ.

Помимо снятия барьеров между эпохами Алданов также уменьшает дистанцию между ролевыми историческими фигурами и безвестными обывателями: писатель доказывает, что люди по большей части одинаковы, у всех есть свои слабости, пристрастия, вредные привычки, а героические ореолы великих личностей – не более чем заслуга окружавших их льстецов. Императрица Екатерина, граф Воронцов, Робеспьер, Талейран, – все они говорят банальности, их повседневное поведение лишено какого-то особого величия. Так, во время одного из придворных приемов сиятельный вельможа граф Воронцов, страдая от головной боли, только и думает о том, когда уже всё это закончится, а после встречи со Штаалем отрешенно сидит у камина, «рассеянно подталкивая прутом тлеющие угли». Суворов в романе «Чертов мост» далек от эпического образа полководца, вселяющего ужас во врага. Вместо положенных «по штату» великому человеку глубокомысленных рассуждений он занимается всякого рода чудачествами: капает своему денщику на нос раскаленным воском, облаивает волкодава за три часа до рассвета и забавы ради на обсуждении плана боя презентует графу Бельгарду свои любительские опыты в стихосложении. Наконец, Наполеон на острове Св. Елены развлекается, кидая камешки в воду, жульничает при игре в карты и при перемене настроения становится обидчивым и язвительным. Здесь же отметим, что главной целью Алданова – в отличие от боготворимого им Льва Толстого! – не дегероизация Наполеона, а попытка выделить в образе императора Франции черты обычного человека, с его достоинствами и недостатками.

Вслед за тетралогией «Мыслитель» Алданов опубликовал трилогию о России эпохи Октября – «Ключ», «Бегство», «Пещера» (1929– 1936). В этих его романах картины переломной эпохи предстают как иллюстрации хроники жизни частных лиц из русского интеллигентского сословия – людей мыслящих, но инертных и бездеятельных, а потому не способных хоть как-то повлиять на ход происходящих вокруг них событий. Для Алданова любая революция – это, прежде всего, катастрофа. В своем историософском шедевре – романе «Истоки» (1943) – он, устами одного из персонажей, говорит: «Революция – это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда больше решительно ничего не остается делать, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови… Там, где еще есть хоть какая-нибудь, хоть слабая возможность вести культурную работу, культурную борьбу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление».

Это утверждение звучало в те годы резким диссонансом широко распространенным в тогдашнем мировом сообществе социальным иллюзиям. И в СССР, и Западном мире идея Революции, социалистической или консервативной (фашизм), тепло принималась интеллектуалами разного толка. В Революции видели закономерный и неизбежный результат исторического процесса, его катарсис, очищение от накопившегося за века бытийного мусора. Алданов же, как прагматик-реалист, твердо стоящий на почве фактов истории, заявлял совсем иную концепцию.

Со свойственным форме его высказываний ироническим подтекстом он утверждал, что XX в. явно «начитался» Достоевского, герои которого, в свое время явно выдуманные русским писателем, буквально шагнули в жизнь, заселили землю, стали нашими современниками, соседями, друзьями и врагами, политическими деятелями и литераторами [ТУНИМАНОВ]. Таковыми представляются и персонажи многих произведений самого Алданова: например, один из основных участников дела Дрейфуса, помощник начальника контрразведки майор Анри из очерка «Пикар», вождь анархистов Себастьян Фор («Убийство президента Карно»), Азеф из одноименного очерка и многие другие

Алданов, постоянно, отметим, декларировавший свое категорическое неприятие мировоззренческой проповеди Достоевского, тем не менее, всегда ссылался на его человеческие типы, когда дело касалось необычных, выпадающих по своим поведенческим принципам из традиционного общества, личностей: «Какой бы роман мог бы написать о нем Достоевский», «Он был рожден, чтоб стать героем Достоевского».

Малая проза занимает особое место среди произведений Алданова. Его очерки появляются в газетах, преимущественно различных эмигрантских периодических изданиях, с середины 1920-х годов. Объектами изображения в них становились политики и их убийцы, а также всякого рода авантюристы – Мата Хари, например, или графиня Ламотт, чьи судьбы пересекались с миром политики, а скандалы, связанные с ними, имели громкий политический резонанс. Жанр очерка позволял автору отбросить маску резонера и напрямую высказывать свои суждения или предположения и комментировать свои принципы работы с источниками. Читая в 1937–1939 гг. очерки «Сент-Эмилионская трагедия», «Зигетт в дни террора» и «Фукье-Тенвиль», связанные с эпохой террора Великой французской революции, читатель неизбежно проводил параллели с тем, что происходило в СССР, где свирепствовал сталинский террор, сопровождавшийся показательными процессами над «врагами народа». В статьях, посвященных политикам-современникам, автор, декларирующий обычно свое недоверие к политическим пророчествам, делает все же долгосрочные прогнозы. В очерке «Гитлер» написанном за год до захвата Гитлером власти (1932), когда этого одиозного политика никто в Европе всерьез не воспринимал, Алданов пишет: «Разные дороги ведут в фашистский Рим, но, очевидно, диктатура Гитлеру необходима». В 1941 г. он предрекал Муссолини: «либо поражение в войне, либо служба у Гитлера на вторых ролях». В итоге, по воле всесильного случая, реализовались оба сценария. По мнению эмигрантского рецензента Владимира Варшавского, «возможно, что именно эссеизм на историческом материале является литературной формой, наиболее “адекватно” выражающей формальный писательский состав Алданова».

С началом войны, после эмиграции и эвакуацией в США Алданов осваивает жанр рассказа, – более злободневный в его исполнении и часто пишущийся по следам актуальных событий. Некоторые произведения, как например, рассказ «Грета и Танк», отличаются стремительной динамикой, но остаются с открытым, новеллистическим концом, призывающим читателя домыслить финал по своему усмотрению. Другие – это скорее эскизные зарисовки. Среди них неоднозначно принятый американской критикой рассказ «Тьма», повествующий о французском Сопротивлении. В тщательно проработанном на предмет исторических деталей рассказе «Номер 14», центральным персонажем становится Муссолини. После войны в большинстве случаев героями рассказов опять выступают вымышленные персонажи. На их примерах автор либо исследует различные поведенческие модели людей в экстремальных ситуациях, либо сталкивает между собой в конфликтных ситуациях различные человеческие типы («Ночь в терминале», «На “Розе Люксембург”»), либо под прикрытием мелодраматического сюжета делится с читателем своими суждениями о жизни и политике

Ключевая книга для понимания алдановской историософии – «Ульмская ночь», Она написана в оригинальной форме «рефлексивного диалога» между двумя ипостасями автора – химиком Л (Ландау – настоящая фамилия писателя) и литератором А (Алданов – его псевдоним). Шесть диалогов в книге посвящены роли Случая в истории. Этим понятием определяется «совокупность причин, способствующих определению события и не оказывающих влияния на размер его вероятности, то есть на отношение числа случаев, благоприятных его осуществлению, к общему числу возможных случаев». Таким образом Алданов заявляет о бессмысленности каких-либо исторических прогнозов, ибо причинно-следственные цепи не связаны друг с другом, а решения зависят не столько от тщательного расчёта, сколько от случайных, зачастую сугубо человеческих факторов, например, эмоций, а также и форс-мажорных обстоятельств. Противостоять хаосу истории в мировоззренческой модели Алданова способны отдельные сильные личности, которые имеют чуть больше шансов склонить чашу весов в свою пользу. Так, рассуждая об успехе Ленина, Алданов подчеркивает, что в его случае: «личная цепь причинности очень сильного волевого человека столкнулась с гигантской совокупностью цепей причинности русской революции». Вся история человечества, по мнению Алданова, – это борьба со случаем, в которой отлаженная в веках система морально-этических ценностей и приоритетов становится фундаментом развития цивилизации. Претворять эту систему в жизнь надлежит так называемому «тресту мозгов» – аналогу «государства философов» Платона. В Древней же Греции берет начало и центральный для книги принцип «калокагатии» («красоты-добра»), способствующий нравственной гармонизации обыденной действительности. «Красота-добро» проецируется на русскую литературу и культуру – и оказывается, что именно это, а не «бескрайность», является её ключевым принципом.

Как замечает А. И. Гершун-Колин в некрологе-обзоре «Марк Алданов: С признательностью в дань памяти» [GUERSHOON. Р. 40]: «существовало две грани бытия, которые он уважал и на которые не распространялась его ирония: знание и красота»1. Знание, научный прогресс, как способ устранения страдания и постижения окружающего мира, были крайне значимы для Алданова. Будучи химиком-профессионалом, он был прекрасно осведомлён о могуществе науки, ее способности преображать окружающий мир и одновременно опасностях, которые она в него привносит. В качестве небольшой детали, указывающей на значение энциклопедического знания для алдановской репрезентации своего «Я», отметим следующий факт: как характеристику, особо значимую для его имиджа писателя, Алданов называет заметку о себе в Британской энциклопедии. Так в постскриптуме письма к С.М. Соловейчику от 20 декабря 1955 г.2, касающемся его номинирования <на этот раз, увы, последнего! – С. П.> на Нобелевскую премию по литературе, он пишет: «Можно ли и в этом году, т.е. в наступающем, просить Вас о том же, дорогой Самсон Моисеевич: пошлите в середине января воздушное письмо в Стокгольм, Шведской Академии, – уж если Вы так мило и любезно д<ел>али прежде. Упомяните и о последнем моем произведении, о «Бреде», – так полагается; если же у Вас осталась копия моих “титров”, – переведен на 24 языка, есть в Британской и других энциклопедиях <курсив наш – С. П.>, просто повторите. По-прежнему, ни малейших надежд не имею, но такие письма посылают каждый январь друзья еще 30 писателей разных стран, и их пример действует заразительно. Пеняйте на себя, на свою любезность. Заранее от души благодарю. Кроме Бунина и Вас, меня никто никогда не выставлял». О нобелиане М. Алданова подробнее написано в книге, которую читатель держит в руках. Ссылки на авторитет энциклопедических справочников можно также обнаружить и в текстах Алданова: он нередко ссылается на «Французский революционный словарь», «Русский словарь, вышедший на рубеже веков» и, разумеется, Британскую энциклопедию. В романе «Пещера», например, Браун ищет в энциклопедическом словаре значение понятия «бессмертие». Этот эпизод подается Алдановом в присущей ему иронической манере. Ознакомившись с содержанием заметки на данную тему, Браун недовольно замечает: «Да, это очень ценный вывод». О творчестве М. Алданова написано несколько монографий, десятки статей и научных диссертаций, как в современной России, так и за рубежом. Однако биография писателя до сегодняшнего дня оставалась «терра инкогнита» алдановедения. Возможно, жизнеописание писателя, мыслителя и – по определению Ивана Бунина, «последнего джентльмена» русской эмиграции, не представлялось историкам литературы интересным в силу скромности и неаффективности его личности. К тому же Алданов, как человек, тщательно оберегавший от постороннего глаза подробности личной жизни, не оставил биографам достаточно информации о своей персоне. Поэтому книга Марка Уральского по праву может считаться уникальной, это действительно прорыв в историческом алдановедении. Автору удалось собрать уникальный фактический материал, разыскать и ввести в научный оборот ранее неизвестные документы, касающиеся личности как Марка Алданова, так и его родственников. Вместе с тем книга Марка Уральского не является сугубо научной монографией. Она написана живо, с привлечением разнообразного историко-литературного материала, а потому вполне может быть отнесена к разряду произведений типа «Жизнь замечательных людей». Для поклонников литературы нон-фикшн, новая книга М. Уральского без сомнения окажется интересной читательской находкой.

Станислав Пестерев

(Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б.Н. Ельцина,

Екатеринбург)