Читать книгу Оазис человечности. Часть2. Власть фортуны - Марк Веро - Страница 1

«Следи за рождением зла. Есть голос души, который

указывает это зарождение: становится неловко, стыдно»

Л.Н.Толстой

Утро нового дня наступало живо и стремительно, как всегда бывает в рассветный час: только минуту назад ночь господствовала надо всем миром, как вдруг незаметно все более зримые и зримые очертания стали проступать из тьмы. Миражи удалялись, прячась по своим обманчивым углам, зыбкие тени дрожали и таяли от сладких лучей восходящего солнца. И вот через минуту вся комната наполнилась блеском огней и светом пробудившейся жизни.

Со сказочным великолепием обрисовывался силуэт хрупкой женщины, простершей руки к свету. Соименница зари, Аврора, была на ногах. Изящная туника спадала с ее нежных плеч, оставляя на виду лишь их краешек. Белизна их была подобна великолепным мраморным изваяниям богинь, а красота их могла соперничать с красотой плеч самой Венеры. Аврору не выдавало ни одно неуместное лишнее движение: она была, как прекрасный ранний цветок, что раскрыл свои легкие воздушные лепестки и стремится навстречу солнцу, внемля молчаливой красоте мира, чувствуя себя его неотъемлемой частью.

Солнце залило своим светом всю комнату, глаза Авроры оживились и забегали. Увидев ее взгляд, нельзя было не сострадать вместе с ней: он был полон невыразимой тоски и растерянности, какой-то глубокой потери. Душевная рана оказалась много сильней, чем девушка сама предполагала. Но больней всего было то, что причину этого вечно жизнерадостное создание в такое светлое утро не могло понять, как настойчиво ни пыталось. Это было нечто сильно отличавшееся от всего прожитого раннее. Перед новым опытом ее знание разводило руками, но воля не сдавалась, не выказывала смирения – слишком велико было стремление все же отыскать причину такого загадочного и непонятного для юной богини любви расположения духа.

Аврора прошлась из одного конца комнаты в противоположный и обратно, но спокойствие к ней все не приходило. Всем сердцем она чувствовала, как какая-то непонятная утрата гложет ей душу, стальной хваткой перехватывает дыхание, так что смерть от удушья подступила совсем близко. И чем больше она об этом думала, тем все большее волнение овладевало ею, рождая беспокойство и смутную тревогу.

Наконец, Аврора попыталась взять себя в руки и успокоиться. Для чего усмирила свой бег и уселась на кровать, положив руки на колени. К ней вернулась бодрость не только тела, но и духа. Вера в собственные силы придала ей большую ясность, а сердце перестало так бешено колотиться, дав возможность передохнуть. Воспоминания о вчерашнем дне сами собой поплыли перед глазами без малейшего желания с ее стороны: вот к ней вновь приходит Квинт, как наяву, проводит с ней ночь в доме Пристиллы, о чем та, если и догадалась, то виду не подала (наверное, и сама не раз так делала, а потому глупо было бы винить других в том, что позволяешь себе). Вот, как живые, она видит в последний раз так близко его прекрасные светлые глаза, и он говорит ей, что прощается навсегда, и умоляет, чтобы она покинула Рим. И уходит. А она бежит за ним, бежит… Как хочется догнать его, но ее задерживают незнакомцы, выплывшие, будто из утренней тени домов. Она кричит, появляется Квинт, делает непонятные знаки рукой, снова говорит с ней. Почему его голос до сих пор в ее голове? Прошло столько времени – пора и забыть: с ней ищут встречи Деметрий, Косс, Лицин, да еще с полдюжины поклонников. Будет время и развлечься, и отвлечься от назойливых дум, теребящих душу. Но сейчас ей этого вовсе не хочется.

Потом та ужасная борьба… И когда ее уводил Лутаций, как назвал его представившийся Туллом, в ушах все еще были слышны смертные крики падавших и визжащие удары кинжалов. Не прошли они и десятка домов, как дорогу им заградил патруль префектурной службы, и люди в красных плащах задержали их. Лутаций сразу понял, что сопротивляться было излишне: превосходство в численности было многократным, а напрасная отвага нашла бы свой напрасный и неизбежный конец. Их отвели куда-то далеко, в какое-то некрасивое здание, как показалось Авроре, где ее расспрашивал важный человек с огромными скулами и ястребиными глазами: казалось, ими он буквально впивается в трепещущую от страха жертву и раздирает ее плоть на мелкие кусочки. И сейчас от одного этого воспоминания по телу Авроры пробежала дрожь, заставив содрогнуться от ужаса пережитого.

Но, как оказалось, это был далеко еще не ужас – ужас ждал впереди. Забрал ее из префектуры отец. Перед этим он долго и несдержанно разговаривал с кем-то за дверью. Она еще тогда подумала, что такое бывает, когда наешься острого перца и весь горишь, но ей было совсем не до смеха –дело касалось именно ее, а не другого человека: тут не посмеешься, как над другими. Аврора улыбнулась: вспомнила, как в прошлом месяце весельчак Косс клялся ей, что, если небо в честь ее любви и не сможет притянуть к земле из-за своего низкого роста, то пробежаться хоть голым по Субуре в самый людный день ради нее он готов. Тогда Аврора быстро нашлась и сказала ему, что пусть пока потренируется на окраинах города или на Марсовом поле перед рядами суровых солдат – им будет отдых от учений, – а когда придет время, то она его призовет для забега по Субуре. Он понял ее шутку и ушел в хорошем расположении духа. Вот только ей в это утро было не до этого. Вспомнились объяснения с отцом, но еще сильней – с матерью: как испугана была она, как заливалась слезами! Когда она вернулась домой, мать чуть не задушила ее в объятьях, сказав, что насмерть перепугалась от того, что узнала о задержании. Впрочем, поток нежности скоро иссяк, и полилась отборнейшая ругань – не вся, которую она знала, а та, какую позволялось сказать, но зато в таких размерах и при таком живом сопровождении рук, что в тот миг Аврора мечтала, чтобы на Рим рухнуло небо, лишь бы прекратились те бесконечные минуты. Лучше б Юпитер поразил ее саму своей молнией – это было б легче и быстрей, чем выдерживать на себе целый каскад материнских молний. Метала она их часто и метко, пока не обессилела. Тогда Аврора обняла ее и попросила простить. Минуты прощения были самыми сладостными и радостными, но неприятный и плохо смываемый остаток все же остался у нее на сердце, как после налета саранчи на поля всегда остаются их следы, даже если они пробыли там несколько мгновений.

Квинт. Вновь в мыслях она воротилась к нему. Что с ним сталось после вчерашнего дня, и где он сейчас? Не его ли предсмертный крик был слышен вчера, когда Лутаций тащил ее, а она сопротивлялась и отбивалась изо всех сил? Тот крик, что пронизал ее насквозь, что не оставил ни единой клеточки ее тела в равнодушии – не его ли это зов? Жив ли он, или, может, его неживое тело сбросили в Тибр на корм рыбам, или сожгли, и его пепел, может статься, она теперь вдыхает с этим свежим потоком воздуха, даже не замечая, не чуя среди множества других запахов и ароматов? Аврора задавалась бесчисленными вопросами напрасно – все они оставались без ответа, и это молчание нельзя было объяснить. И это еще больше тревожило. Надо непременно найти его, отыскать в огромном городе, среди тысяч, десятков, сотен тысяч людей – решимость росла в ней с каждой минутой, все более и более настойчиво призывая действовать. Решение зрело, желания не убавлялось – да, похоже, что она хотела этого всей душой и телом, и от этого нельзя было ни убежать, ни скрыться. Аврора не сидела – она просто не могла усидеть. Теперь, когда нужно найти в себе силы признаться, что она готова бежать на поиски мужчины, она просто не способна была оставаться спокойной. Вспылить сейчас? Но это вряд ли принесло бы облегчение, но рядом никого. Да и разве виновны были другие в том, что силы и желание в ней били через край, мешая ее сну, рождая вдалеке смутный облик незнакомца?

Целое утро Аврора вынашивала замыслы, перебрала в неугомонных мыслях все возможные и невозможные варианты действий, как ей увидеться наедине с Лутацием – именно это она решила. Под конец не выдержала напряжения, и побежала советоваться с отцом. Она ему не сказала о том, зачем ей нужен Сервий Деон, префект, бывший начальником полиции в Авентине, а лишь попросила сказать, как и где можно с ним встретиться еще сегодня. Валерий был занят разбором неотложного дела, предложенным на прошлом созыве сената кем-то из народных трибунов, поэтому сразу сообщил ей все необходимые сведения и снова углубился в свитки. Дочь обрадовалась и выбежала.

День прошел суетливо, в непрестанных бегах: поиски Сервия оказались делом не таким простым, как ей поначалу представлялось. Он, похоже, тоже был деятельным человеком, и не оставался долго в покое. Лишь только Аврора прибегала на одно место, как ей говорили, что Деон уже ушел в другое. По делам, разумеется. И ближе к вечеру ей удалось-таки его нагнать и сообщить свою просьбу.

Время пролетело так скоро, и не успела Аврора оглянуться, как с небольшой грустью провожала последние лучи закатывающегося за дома светила. Девушка лежала на кровати, тонкие руки свисали к полу. Ее клонило ко сну. Безудержно хотелось спать. Одно время Аврора пыталась с этим бороться, но это было выше ее сил. Забыться! Так приятно погрузиться в эту сладкую дремоту, а после – провалиться в объятия добродушного Морфея. Что может быть милее, чем добрый сон после пережитых душевных мук? Пожалуй, только удовлетворение, приносимое любовью, но в данный миг эту родную кровать она не променяла бы ни на одного мужчину в мире, пусть даже хоть сам Юпитер золотым дождем проникнет к ней в спальню. Спать! Это было единственное ее желание после прожитого дня. Завтра… Завтра наступит утро, завтра Сервий отведет ее в тюрьму. Никогда раньше и представить не смогла бы, что она, дочь Валерия, по доброй воле захочет посетить тюрьму! Завтра… С этим словом на устах она заснула, и в сновидениях ей виделось, что завтра наступает вновь и вновь, но никак не может окончательно наступить, а она засыпает и со словом «завтра» проваливается в очередной сон… Всю ночь ее мучили кошмары.

Но минуты бежали, их теченье скоротечно и неудержимо уносило в будущее, проходили часы, дни, и то, что раньше казалось таким далеким и несбыточным, воплощалось в явь.

Сервий ждал ее на условленном месте. Он нисколько не изменился ни с той встречи, когда гостил у них дома, ни со вчерашней: все так же располагал к себе, все так же внушал уважение и доверие. Добродушный крепыш, верный вере предков, он первым заметил ее и шагнул навстречу:

– Доброе утро, Аврора! День обещает быть светлым и ярким: посмотри, как высоко сегодня взбежала солнечная колесница! Не передумала ли ты? Место, в которое мы отправимся, ничего этого не обещает.

– Приветствую тебя, Сервий. Мне не надо несколько раз думать, чтобы решиться на это. Я не знаю, что мною движет, но благодаря этому, чувствую, способна на любые поступки.

Аврора была настроена решительно: ничто не могло ни остановить ее, ни поколебать – это Сервий прочел в ее глазах. У обычно приветливой и милой девушки глаза отливали сталью, а их твердость лишний раз говорила о серьезности намерений.

– Что ж, я не буду спорить, – Сервий не мог не согласиться, – и я рад оказать услугу дочери Валерия, почтенного сенатора и моего друга. И это останется в тайне, только между нами, как ты о том просила вчера. Идем же. Я обо всем договорился. Начальник тюрьмы – мой давний знакомый.

Они поспешили к невеселому месту, как на праздник. А торопиться и в самом деле надо было, пока желание покидать этот радостный мир ради того, чтобы окунуться во мрак подземелья, еще не пропало. Вскоре Сервий с Авророй преодолели все улицы и переулки со снующими туда-сюда людьми и достигли врат римской тюрьмы.

Высокая каменная стена сурово простерлась далеко в стороны, а прямо перед путниками высились тяжелые железные врата, своим ледяным видом не сулившие ничего доброго. Массивные острия, кольца и замки венчали врата, лишь дополняя ужасное впечатление, производимое одним внешним видом.

Сервий не улыбался, теплота его глаз отошла в тень. Даже солнце здесь светило по-другому: его свет стал не таким ярким и радостным, как раньше. Многое менялось. Мир менялся прямо на очах, становясь таким, каким прежде не был.

– Обиталище бездонной ночи, что укрывает забытых и неоплаканных мертвецов: редко кто отсюда выходит и еще разок может увидать дневной свет. Не живые, а их призраки здесь обитают, вдалеке от жизни, вдалеке от людей. Многие из них стали безумными, в выборе между жизнью и рассудком теряя последнее. Жильцы этого мира безутешны, их скорбь сильней смерти. Иногда они взывают к новым людям, хотят что-то до них донести, но то все – сплошные бредни. Не пытайтесь с ними заговорить, найти общий язык. Общие у них с вами только буквы, сочетанья же их значат совсем иное, ведомое им одним, не советую пытаться разобраться в них – то бредни безумных.

Дав такое последнее наставление, Сервий ударил кольцами о железную дверь ворот, громадную, как дверь в логово прожорливого великана. Гулкий звук ударов разнесся по воздуху каким-то могильным звоном, чуждым всем живым. Аврору проняла беглая дрожь. Не слышны были ни крики людей с далеких теперь улиц, ни звонкий смех детей, ни напрасный вой собак. Только звуки шагов, как топот мертвецов, теперь имели значение. Дверь медленно отворилась, заунывно пропела, и из нее показался бледный с больными чертами лица человечек. Авроре на миг привиделось, что это перед ней один из обезумевших, о которых говорил Сервий, но по богато убранной одежде и по мирному приветствию догадалась, что это вовсе не заключенный тюрьмы, а совсем даже наоборот – ее начальник. Он встретил Сервия крепким рукопожатием, как хорошего знакомого, улыбнулся Авроре гротескно, но по-другому он не умел – разучился без практики. В таком месте и улыбаться толком было некому.

Они прошли во внутренний дворик тюрьмы. Его чистое убранство не могло ввести в обман: везде мерещились тени страдальцев, и слышался трупный запах, которым здесь все прямо-таки пропиталось насквозь. Можно было живо себе представить, как из норы той пещеры, что была спуском в подземелье, волокли очередной труп, зашивали в тухлые тряпья. И после либо сжигали, либо бросали вниз со скалы в Тибр.

Аврора шла следом за Сервием, смотря себе под ноги: ей хватало одного взгляда, случайно брошенного на строения смерти, возвышавшиеся по сторонам, с людьми в черных, как смоль балахонах.

Втроем они подошли к решетке, отгораживающей двор от входа в подземелье. Какой-то страж с мрачным лицом отворил им, такие же мрачные прутья пропали, и они продолжили безрадостный путь. Шли они в полном молчании: среди такого окружения никому и не хотелось говорить ни слова – а вдруг они могли, помимо воли, силой удержать здесь человека, ненамеренно их обронившего, – и тогда его участью станет провести здесь остаток своих дней.

Когда перед ними из полутьмы выросли каменные ступени, ведущие глубоко вниз, начальник с помощью одного стража достал откуда-то из ниши в стене три факела и зажег их. Пока он проделывал эти нехитрые действия, Аврора осмотрелась. Безысходность сквозила во всем; она чувствовала себя, как птица, заточенная в клетку после свободных просторов чистого неба. Факелы начали гореть тихим мерцающим пламенем, то вырывая из тьмы смутные очертания, то вновь отдавая их в ее владенье.

Спуск был недолог, но он чуть не закончился трагедией: Аврора едва не рухнула на самый низ, заодно забрав с собой всех остальных, если бы не Сервий, шедший впереди нее. В самый решительный миг он успел напрячь крепкое плечо, и затем, развернувшись, поддержать ее. А во всем оказались виновны душераздирающие стоны и вопли, в одночасье вырвавшиеся, словно из полсотни глоток. Начальник извинился, что забыл предупредить об этом: сам он за много лет, что провел здесь, так свыкся, что не обращал на это ни малейшего внимания.

– Виноват. Совсем забыл: на новичков это всегда действует угнетающе, – пробасил он, и они пошли дальше.

Люди из другого мира погружались во мрак. Как тяжело было не внимать бесчисленным голосам, взывавшим из трясины горя! Когда ступени закончились, и пред ними предстал длинный коридор, Аврора пожалела: лучше б ступени еще продолжались: тогда б она думала, что то было худшее, что с ней могло приключиться.

От гробницы живых мертвецов, которых сюда загнал беспощадный рок или жестокость людская, веяло холодным ужасом, разило бездушием и бесчеловечностью, царившим здесь. Авроре стало дурно. Отовсюду несся отвратительный смрад, как от разлагающихся тел, хуже, чем в цирке из загонов животных. Вдобавок ко всему здесь стоял пронзительный холод, и зима наверху могла бы теперь показаться сущим летом. Высокий потолок не освещали тусклые факелы, но с него то и дело падали увесистые капли воды, сочащиеся между камнями откуда-то сверху. Начальник пояснил, что подземелье вытесано под небольшой подземной речкой, вот вода и проникает сюда.

– Какой же здесь стоит жуткий холод и непереносимая вонь! – зябко прошептала Аврора. – Как же здесь можно не то, что выжить, а хотя бы не замерзнуть?

– Хм… Ну, скажем, выжить здесь довольно сложно, но не замерзнуть можно: заключенные скоро приходят к тому, что согреваться вполне можно в своих же отбросах. Поэтому здесь и стоит такой не самый приятный запах. Но это, поверьте, далеко не самое неприятное здесь… Идемте же.

И они проследовали за начальником по коридору, минуя страшные клетки, в которых прикованными цепями к стене держались одичавшие люди. Многие из них внешностью своей походили на зверей: взлохмаченные, грязные, смрадно пахнущие, они мычали что-то нечленораздельное, издавая временами такие жуткие звуки, что походили то на рев, то на мычание, а то на хрип издыхающей собаки. Некоторые с лихорадочными глазами подскакивали, бросались к решеткам, скребя их длиннющими ногтями, и выли, изламывая их до самого основания. В других клетках, по другому Аврора не могла их назвать, люди в беспорядке валялись, оборванные, почти нагие, закрывая в безнадежном отчаянии руками головы, в бессилии проклиная недостижимые небеса и свою распроклятую жизнь. Некоторые, свернувшись в клубок, немощно смотрели куда-то невидящим взглядом, более не обращая внимания на все окружающее, казалось, отрешившись полностью от этого мира, уйдя из него бесследной тенью. А в одной клетке девушка, на свой страх и ужас, мельком увидала два каких-то сплетенных тела, булькающих и дергающихся, будто в смертных конвульсиях. Трепеща, не в силах вынести всего этого, она невольно схватила Сервия за край тоги и закрыла глаза.

Начальник тюрьмы шел с факелом впереди совершенно спокойно и был так же безмятежен, как будто при прогулке по весеннему лесу.

– Старайтесь не выказывать ужаса и отчаяния. Есть такие, что, подобно голодным псам, почуют ваш страх – в них же его с избытком накоплено; и они с радостью поделятся им с вами.

Сколько они еще так шли – о том Аврора не могла бы сказать: в этом склепе заживо захороненных людей она потеряла всякое понятие о времени. Ей начинало казаться, что она пребывает здесь уже целую жизнь, и воспоминания о прожитых годах – не более чем ее собственный бред, такой же, как и всех остальных, что оказались в этом аду. Бредни о лучшем мире, о лучшей жизни – все это вымысел. Разве это могло быть с ней на самом деле, когда она воочию видит гораздо более реальный мир, существующий на самом деле?

Извилистый коридор, петляющий в недрах Тарпейской горы, переплетения ходов, трепетное мерцание факелов, безумные пляски теней, клетки с горящими во тьме глазами людей, их тянущиеся кривые, страшно исхудалые руки с дрожащими костяшками пальцев, тошнотворная вонь, гниение плоти, сплошное разложение и смерть, смерть еще при жизни, и мерный стук падающих капель ледяной воды о каменный пол, и что-то жутковатое за углом, и снова клетки… У Авроры начала кружиться голова, в глазах поплыли пятна цвета крови, где-то в ушах разрослось нескончаемое гудение и стрекотание, сердце колотилось и прыгало так, как никогда в жизни, а руки, держащие край тоги Сервия, начали слабеть. Мужчины же, казалось, не могут почувствовать весь ужас происходящего, а Аврора была уверена, что вот-вот упадет в обморок, если бы они вдруг не остановились перед очередной клеткой, в глубине которой забился человек, и начальник не сказал:

– Пришли. Заключенный Лутаций?! – он крикнул в клетку.

Какой-то мужчина вынырнул из ее глубины и предстал перед взглядами всех, освещаемый тусклым светом факелов. Его совсем новая, неизношенная туника лучше всяких слов свидетельствовала о том, что он здесь совсем недавно. Узник был среднего роста, с неподвижным лицом, черты его имели сходство с восточными – он походил на жителя степей: волосы темного цвета были прямы и, спадая, торчали в разные стороны; лоб низкий, нос приземистый, в глазах виднелась мягкость и слышался шелест травы, зоркость охотника и беспокойство жертвы – все в них слилось; рот не давал повода говорить об общительности. Да, это был Лутаций – Аврора узнала его, хотя в то утро видела лишь мельком, и вдобавок была потрясена всем, что случилось тогда.

Взгляд у Лутация был удивленный и обеспокоенный, глаза часто моргали даже от такого бледного света. Он пытался разглядеть пришедших к нему людей и сразу признал Аврору, как только посмотрел на нее. Аврора пришла в себя и чувствовала много лучше. Силы возвращались, желание вновь разжигало в ней былую решимость, глаза прощупывали Лутация. Он еще тогда, в первый раз их встречи, пусть и такой нежеланной для нее, вызвал доверие, и когда он ее уводил с места стычки, то хоть она и вырывалась поначалу, но после чувствовала себя, словно под охраной стража, ответственного за ее жизнь, но никак не в руках злодея. И тогда она ничуть не страшилась. Сейчас в этом жутком месте это чувство лишь усилилось: нечего было опасаться подлости со стороны этого человека. Даже заточенный в темнице, он был более достоин доверия, чем многие из тех, кто оставался на свободе, и кого она знала. И в таких вот скверных условиях он не потерял своего достоинства. Во что он верит – она не знала, но такая стойкость вызывала уважение. Аврора набралась смелости и повернулась к Сервию и начальнику, оставшимся позади – она невольно сделала шаг вперед, когда увидела заключенного. Тихо, но тоном, не допускающим возражений, попросила:

– Можно мне побыть с ним внутри? Мне надо остаться с ним наедине на несколько минут. Можно это устроить, господин начальник? Сервий, а ты не будешь возражать? Заверяю тебя, что со мной ничего не случится: он – мой знакомый. Мне надо с ним поговорить так, чтоб никто не мешал.

И она посмотрела сначала на начальника, который полез доставать связку тяжелых ключей, затем – на Сервия, кивнувшего ей головой в знак своего согласия. Звякнули ключи, дверь из стальных прутьев протяжно крикнула, вызвав вдалеке вопли сопровождения, и Аврора скользнула вовнутрь легко и бесстрашно, воодушевленная близостью того часа, когда она, возможно, узнает местопребывание Квинта.

Еще минуту назад, вновь увидав Лутация, внутренне Аврора начала диалог с ним: в своем окружении она знала многих мужчин с разными характерами и при желании могла расположить к себе и обольстить любого из них. В своем умении и мастерстве она не сомневалась, но вряд ли они помогли бы в столь унылом и безрадостном месте. Когда желание выбраться отсюда занимает и ум, и сердце, вызвать к себе симпатию, расположить могло только одно – свобода. Она же не то, что не способна была освободить узника, но и себя в эту гнетущую минуту ощущала пленницей.

Пообещать свободу? Но что-то в ней заупрямилось и воспротивилось обману. Одно дело – пообещать, и совсем другое – выполнить обещанное. Аврора терялась в догадках, как поступить более верно. У нее была только одна возможность, и надо было ей воспользоваться, во что бы то ни стало. Помощь пришла так, как она не ожидала – по наитию: желание заговорило в ней и заглушило голос ума. Она перестала думать, перестала подбирать бесчисленные знакомые ей способы влияния на мужчин – она стала чувствовать и, отбросив всевозможные маски, заглянула в глаза Лутацию с надеждой и мольбою. В ней говорило одно желание, одна просьба терзала ее сердце, ей ничего не было нужно, кроме как увидеть Квинта, и она сострадала Лутацию – это сопереживание он прочитал в ее широко открытых глазах.

– Здравствуй, Лутаций. Вот мы и свиделись снова, – она взяла его за руку и мягко увлекла за собой, в глубь камеры, во тьму, где только их голоса и мысли были бы значимы. Она была уверена в нем: что-то ей говорило, что, как и Квинт, он не похож ни на одного знакомого ей мужчину.

Начальник и Сервий тем временем стали неподалеку и общались о своих делах.

– Я не ожидал тебя здесь увидеть, – с болью в голосе сказал Лутаций.

– А я бы хотела, чтобы эта встреча произошла при солнечном свете! Но этого все не происходило, а увидеть я тебя хотела, и вот я здесь!

– Твое появление дивно вдвойне, разве не советовал тебе Квинт покинуть Рим? – последние слова он произнес шепотом, словно боясь, что кто-то их услышит.

– Говорил, но сам он при этом пропал, след его простыл, и вот молить тебя пришла, Лутаций, просить хоть на коленях! Заклинаю тебя твоей верой, – ее голос звучал чисто и искренне, нежно и умоляюще, – заклинаю всеми богами милости и надежды, веры и любви, всеми славными сынами человечества, достойными отцами и предками, бессмертием жизни, царством радостного чувства, что обитает от сотворения мира у каждого в душе, всеми минувшими годами и будущими веками, заклинаю тебя, Лутаций, скажи мне, как отыскать Квинта, где найти его мне, страдающей от разлуки, в неведении живущей дни и ночи, что минуют скоротечно, когда хочется лишь забыться. Но с каждым утром просыпаюсь я, и в поисках Квинта не унимается скорбящая душа! Скажи мне: где его найти? В тебе, я верю, сам Юпитер, всем миром правящий, послал мне неожиданное спасение! Скажи мне, где его искать! И боги тебя, верно, достойно вознаградят!

Ее голос смолк, утихли последние его звуки, и только ритмичное падение капель да два мужские голоса в отдалении нарушали непривычную тишину. В полутьме камеры ни Аврора, ни Лутаций не двигались. Они застыли в немой позе, замерли, занесенные песками собственных переживаний. Аврора, недвижимая, со сложенными в надежде руками, прижатыми к груди, смотрела блестящими от волнения глазами на Лутация. Он также был неподвижен, но эта неподвижность была лишь внешней, лишь кажущейся, как для того, кто ныряет глубоко под воду, – все вокруг неподвижно. Но стоит выплыть, проникнуть в другую стихию, как непредвиденные штормы и нежданные ветры захлестнут тогда своей силой и мощью. Как для мирно бродящего путника по склону покоящегося вулкана неведомо то, что происходит у него в глубине, какое глухое клокотание, какие подземные взрывы неистово сокрушают его нутро, так и при взгляде на человека не узнаешь того, о чем он думает, что чувствует и чем живет в этот миг его сердце. По поверхности никогда не узнаешь, что происходит в человеке на самом деле. Она – как морщины на лице, как борозды на поле, лишь отражает то, что уже случилось, стало действительностью, но причины чего таятся в самой глубине этого непонятного существа – человека.

Лутаций не мог шелохнуться, опасаясь, что этим выдаст себя и что совершит нечто непоправимое, такое, чего нельзя будет исправить. Ничто не обратимо: то, что однажды случилось, нельзя повернуть назад, вернуть к тому же состоянию, как нельзя и дважды вдохнуть один и тот же воздух. И поэтому Лутаций оставался неподвижен, сохраняя за собой право принять решение. Аврора, кажется, поняла это и предоставила ему свободу выбора, втайне надеясь на благоприятное разрешение, не давя более необходимого – она боялась, как бы от чрезмерных просьб он не закрылся и не отвернулся от нее. Сейчас же она питала надежду, и не напрасную: Лутаций разрывался между чувством долга, призывающего его молчать, данными клятвами, в которых, впрочем, всегда находилась лазейка для оправдания – настолько их толкование было неясным и различным, и сильным желанием помочь девушке, задевшей его за живое, проявить человеческое сострадание, к чему клятвы как раз и призывали его. Он колебался и не мог ни на что решиться. Сердце обливалось кровью от этого умоляющего взгляда. Ему хотелось покориться судьбе в лице этой прекрасной девушки, но в ушах все еще звучали монотонные взывания. Повторяемые изо дня в день они будто стали вторым его существом, и теперь он сам не мог понять, какой сделать выбор.

Внезапная мысль молнией озарила его лицо, пробежала в глазах звонконогим оленем. И промолвил тогда Лутаций с надеждой:

– Есть одно средство, могущее тебе помочь. Только оно пришло мне на ум. Сам я сейчас стою на распутье и не в силах ничего выбрать. Помочь я хочу тебе, прекрасная дева, но долг призывает молчать, а не повиноваться – не смею, и если сам Квинт не счел нужным тебе открыть свое жилище, то смею ль я его воле не подчиниться? Но делом мог бы я тебе помочь: для этого надо меня всего-навсего освободить. Не знаю за собой я преступления настолько тяжкого, что сюда меня заточили. Может, через час-другой за мной придут и отпустят. Обо мне не забудут – я знаю это наверняка. И здесь не пропаду, не загнию без вести. Но если есть у тебя через отца ли, иль по-иному как, влияние, то, освободив меня, ты приблизишь час свидания. Квинт отблагодарит за это, а я бы в этом деле поспособствовал, сам бы не остался неблагодарным, уж поверь. И свиделась бы тогда ты с ним – в этом тебе мое слово и честь, а иначе – я сам добровольно сюда сойду и проведу в этой гнилой утробе остатки своих дней.

Аврора призадумалась, в уме пытаясь быстро сообразить, насколько выполнимо это предприятие. Что-то отметив про себя, вслух сказала:

– И то правда: есть зерно надежды в твоих словах и твоем предложении. Конечно, я для твоего освобождения приложу все усилия, в какой-то мере это я и виновата, что ты оказался здесь, Лутаций. Не знаю, насколько сможет тебе помочь мой отец и согласится ли? У меня есть некоторые сбережения – но на подкуп охраны и начальника их может оказаться маловато, – Аврора взяла Лутация за руку. – Я вот что думаю об этом, Лутаций: и вправду – Квинта адрес тебе выдать было бы неуместно, но я б тебе помочь скорей могла, сообщив о тебе твоим друзьям! Пока они узнают, где ты и что с тобой, и как тебе помочь – может минуть не один день в этом подземелье ужаса. Скорей бы было, если б сообщил ты мне хоть кого-то из своих друзей. Ему б я рассказала все, поведав о тебе, и в освобожденьи помогла скорейшем из тюрьмы.

Может, Аврора в этих словах была не так искреннее, может, Лутаций почуял какой-то подвох, вот только он не проронил на это ни слова, и девушка поняла, что перестаралась в своем неуемном желании найти Квинта. Да и сама она еще толком не знала, помогла ли б в освобождении Лутация или предоставила б его своей собственной судьбе, а эти слова так и остались бы словами. В попытке исправить возникшее впечатление, может, и не такое далекое от правды, она прибавила:

– Но, как бы все ни произошло, скоро ты окажешься на свободе и вдохнешь чистый зимний воздух, свежий и прозрачный. Сейчас он холодный, но будь уверен: он тебя согреет скорей, чем здешний! И ты насладишься лучами яркого солнца, что, обходя каждый день лазурный небосвод, глядит на всех нас с радостью и любовью, дарит благодать и жизнь. Это непременно произойдет, Лутаций! И твое избавление из этого мрачного плена мы вместе обязательно отпразднуем!

Аврора улыбнулась ему и легонько, нежно пожала руку. Лутаций проникся ее сладостным описанием и по отсутствующему, но довольному взгляду можно было понять, что в фантазиях своих он сейчас унесся далеко. Все ужасы и отчаяние подземелья стали хотя бы на секунду, на краткий миг просто дурным сном, кошмаром, пробуждение от которого вот-вот должно произойти. И возвращаться обратно ему вовсе не хотелось.

Но пробуждение все же наступило. Секундное очарование пропало, исчезло, как радуга после дождя небесного, как хрупкая химера, построенная богатым воображением, но разрушенная живой действительностью, которая оказалась намного реальней вымысла, пусть даже и самого желанного. Тяжелые шаги нарушили шаткий мир иллюзий. Чьи-то сапоги грозно ступали по камням тюрьмы. Что-то изменилось во всем этом мире, нарушилось равновесие: в него было принесено что-то новое, что-то страшное, от чего не следовало ждать доброты.

Как оказалось, предчувствие не обмануло Аврору. Приближение двух теней ускользнуло от внимания задумавшейся девушки, и когда решетки горя пронзительно свистнули, она вздрогнула от неожиданности и обернулась. Снаружи на нее молча смотрели незнакомые люди. Похоже, они не ожидали ее застать, и радости ее присутствие им не доставляло. Их лица были угрюмы, их позы – властны. В одном она угадала стража: он был в соответствующем облачении и вооружении. Тут он глянул себе на ноги и, заметив, что пряжка на сандалии развязалась, присел, чтобы ее завязать; копье положил рядом с собой, направив острие в ее сторону.

Второй был более интересным для осмотра, хотя сейчас Авроре этого меньше всего хотелось. Но все же она успела заметить его широкий развевающийся плащ, его изукрашенную повязками тогу поверх туники, красивый и мощный шлем с красными перьями, но более всего в нем поражали его властный обездвиживающий взгляд. Когда Аврора посмотрела ему в глаза, то явственно почувствовала, как вся ее воля вдруг оказалась парализованной, и она не может пошевелиться, не может оторвать от его пронзительных глаз взгляд, все внутри замерло в необычайном напряжении, и будто ждет его слова, как приказа. Тут к ней пододвинулся Лутаций и еле слышно, почти не выговаривая слова, пробормотал:

– Сенат. Лукреций Карле…

Он не успел договорить, так как доселе смотревший на Аврору мужчина перевел взгляд на Лутация – и тот мигом словно окаменел. Мужчина тронул за плечо присевшего стража. Он поднялся и, взяв копье, зашел в камеру. Бросив Авроре: «Выходи!», он стал следить за Лутацием, как за опаснейшим преступником.

Когда Аврора проходила мимо мужчины в таком же шлеме, как у Сервия, только более пышном, то ужаснулась мрачной жестокости и непреклонности его взгляда, дерзкой усмешке, мелькнувшей на его зловещих устах. Как будто знак смерти живьем проплыл у нее перед глазами, устрашая своими чертами сильней всех ужасов подземелья. Аврора, все еще толком не понимая, что происходит, зачем она это делает, с величайшей поспешностью прошла мимо пугающего мужчины, успев отметить мысль, что ему – самое место здесь: так он дополнял мрачную обстановку, что на деле мог оказаться тайным правителем всего этого места, вот и начальник стоит, взор потупив; он, как невиданный зверь, демон ужаса мог свободно странствовать по этому миру, не опасаясь, – он сам наводил ужас стократ сильнее, и Аврора почти убедила себя в том, что перед ней – приспешник тьмы. Подходя к Сервию, она вся внутренне напряглась, в каждую секунду остерегаясь, что он, как прожорливое чудовище набросится ей на спину и станет вырывать клочья волос. И лишь отойдя от него на безопасное расстояние, тихо спросила у друга своего отца:

– Что все это значит, ты мне можешь объяснить?

Сервий лишь пожал плечами в недоумении. Еще один страж, пришедший с властным мужчиной, тем временем что-то спешно шептал на ухо начальнику, отчего у того на лице все шире проступала улыбка, но, как только на него посмотрел Сервий, то он обеспокоился и засуетился. Сервий сделал шаг к нему навстречу, намереваясь выяснить, в чем же дело, но начальник тюрьмы лишь состроил скорбную мину и показал руками, что что-либо изменить – не в его силах.

– Ваш визит закончен, граждане. Придется всем покинуть эти не столь гостеприимные места. Наверх вас проводят, – говоривший мужчина на фоне остальных выглядел внушительно. Он был резок и грозен, и, по-видимому, имел большую власть, раз даже начальник тюрьмы был бессилен. Он даже и не пытался что-нибудь предпринять, а наоборот – сам показал всем остальным пример, начав подниматься по лестнице. За ним проследовал страж, что шептал ему какие-то слова на ухо, а второй страж жестом указал дорогу Сервию и Авроре. Сервий негодовал. Все его добродушие испарилось с приходом человека в более пышном шлеме с красными перьями и с большей властью, чем у него. Но Сервий был разумен, а может, недоставало того желания, что было у Авроры и, не медля, по знакомой дороге поспешил догонять удаляющиеся тусклые огоньки света под визг какого-то заключенного, взбудораженного голосами и огнями.

Аврора не могла вот так запросто покинуть Лутация, как это сделал Сервий. Она обратила к узнику голову, хотела произнести «Мы еще непременно увидимся при солнечном свете», но смогла выговорить лишь:

– Мы еще…

И замолкла: все в ней похолодело, мороз пробежал по коже, и даже волосы на голове обрели, казалось, демоническую волю. Зрелище, что она увидала, было несравнимо ужасней всего того, через что ей до сих пор довелось пройти в этом склепе. Вот кем надо было грозить ей в детстве, а не давно превратившимся в прах Ганнибалом, вот из-за кого она сделала бы все, чего требовали родители, лишь бы он не пришел к ней на ночь. Воплощения детских страхов, с опозданием получили жизнь в образе мужчины в шлеме с красными перьями, которые полыхали, как кровавая заря на закате. Он казался теперь сущим исполином, непомерно великим, заполнившим собой все пространство тюрьмы, как безжалостный паук, оплетя все кругом липкой и вязкой паутиной. В истошном мелькании теней, средь откуда-то сверху падающих капель, в вони человеческих останков и мраке подземелья от него веяло чем-то нечеловеческим, дьявольским. Даже облик его мало походил на людской: одной гигантской рукой он держался за прутья решетки, второй с леденящей вежливостью указывал ей путь; Авроре сдалось, что по его рукам и тоге, страшно извиваясь, заползали ядовитые змеи вместо украшений и полос. А его широкий плащ шевелился прямо, как живой, хотя нигде не было и дуновенья ветерка. Его лицо, а скорее – гримаса, наполовину красная от пылавшего огня факелов, наполовину скрытая во тьме, кроме ужаса и беспричинного страха не внушала ничего. Это лицо могло быть только у приспешника Плутона, властелина подземного царства, но никак не у человека, пусть даже самого испорченного и жестокого.

Еще больше Аврора похолодела, когда посмотрела чуть правее, на узника. Она заглянула в его глаза и… сорвалась с места, как обезумевшая, понеслась по коридору, едва не роняя факел. И бежала, не чувствуя ног, до тех пор, пока не догнала Сервия, шедшего спокойно, хоть и раздосадованно. Она не могла проронить ни слова, ужасы всего пережитого лишили ее дара слова. Даже тело не подчинялось ей самой. Было такое чувство, что только эти безумные мысли, пораженные страхом, остались от всей ее сущности. Ноги послушно несли ее вслед за Сервием по ступеням наверх, к спасительному свету, к целительному воздуху, и этого было довольно. Ее думы сейчас целиком были поглощены достижением этой цели. Все остальное осталось далеко позади. Еще не поздно туда вернуться, но есть ли в этом мире такая сила, что способна на это? Ей казалось просто невероятным превозмочь охватившее ее состояние. Призраки и живые мертвецы покоились на дне, в месте, которое ей страстно хотелось покинуть.

Впереди или вверху – глаза ее слишком сбились, чтобы различать эти тонкости, – забрезжили первые лучики дневного света. Или ей это показалось? И эти бледно-золотые пятна – всего лишь вымысел ее измученного рассудка, миражи, подобно тем, что видятся в пустыне путникам? А почему бы и нет: с такой же, если не с большей, страстью она хотела испить живительный глоток света! Как она раньше могла не замечать его, не ценить, как он мог казаться ей таким обыденным и привычным? О, нет! Он совсем непривычный, он – чарующий, манящий, притягательный, и сейчас он дороже самого сокровенного, что у нее было. Без него жизнь бы стала ей не мила. Сколько времени она провела в этом царстве мрака и холода? Минуту, час? Здесь бы, в этой темнице, она и дня не прожила. Скорей же, скорей! Она видит пылинки, растворившиеся в воздухе, летающие по своей воле и желанию. Как она хотела бы в этот миг стать одной из них, чтобы быстрей вырваться, унестись из этой мрачной обители зла как можно дальше, на такие высоты, где она готова была растаять под палящими солнечными лучами и камнем рухнуть в море, но испить весь солнечный свет, насытиться и умереть!

Раньше она не знала, что имела в своем распоряжении, какое желанное сокровище. Имела и не ценила, не дорожила им, но стоило его утерять из виду хотя бы на минуту, хотя бы на час, как оно представлялось прекрасней всего на свете. Когда теряешь принадлежащее тебе, но неоцененное, тогда оно приобретает свою истинную ценность с прискорбной ясностью. Только тогда ты можешь увидеть его блеск и притягательность, когда смотришь на него издалека. А пресытившись им, полагаешь, что так должно продолжаться вечно. Так и сейчас Аврора торопила впереди идущих спутников, сгорая от нетерпения, точно человек, подплывающий на утлом суденышке к долгожданному берегу, по которому не ходил многие месяцы.

«Свет, свет! Прильни к груди и больше не покидай меня никогда!» – в радостном исступлении шептала Аврора, ловя сначала капельки света, доносимые ветром, и, наконец, – целый бескрайний океан света. Она зажмурила глаза, ослепнув, но он пробился сквозь реснички и породил множество светлых бликов у нее перед глазами, весело скачущих с места на место вслед за движениями ее головы.

Когда они вышли из пещеры во внутренний двор тюрьмы, глаза немного свыклись с окружающим широким миром, голова проветрилась от невыносимых запахов подземелья: здесь воздух был несравненно чище, чем там, внизу, в кромешной тьме.

Начальник пружинистой походкой подошел к Авроре, положил ей руку на плечо и соболезнующим тоном сказал, что сегодня визитов больше не будет, и, если она пожелает увидеть того заключенного, то ей следует прийти завтра в то же самое время. И, несколько виновато кивнув головой, развернулся, подошел к Сервию, что-то прошептал ему на ухо и пригласил разделить с ним обеденную трапезу, а заодно обсудить все возникшие вопросы. Сервий обернулся к дочери Валерия, сделал той успокаивающий знак рукой, обещая во всем разобраться, и удалился.

Аврора растерялась, что случалось с ней крайне редко: обычно она приводила других в такое состояние, но сейчас не знала, что предпринять. Перед ней раскинулись ужасные ворота, запоры были сняты, стражи расступились, и ей ничего не оставалось, кроме как уйти. И попытаться уразуметь то, что видела глазами, свидетельницей каких шокирующих сцен ей довелось побывать.

Вечером она почти ни с кем не разговаривала. Отец заметил, что она, словно не в себе, настолько мрачна и потрясена чем-то, но из-за обилия неотложных дел не смог улучить минуту, чтобы разобраться в этом, а узнал лишь то, что у дочери был «дурной день». Мать же куда-то пропала, а об Авле она вообще ничего более не узнала, кроме того, что он уехал в другой город искать свой путь в жизни. Но сейчас ей самой было не до всего этого. Чувства ее были накалены до предела, и трезво оценить произошедшее она не могла: слишком довлели эмоции над рассудком, но эмоции неосознанные, хаотичные. То ей мерещились призраки подземелья, а то она вновь радовалась свету. Каждую секунду все в ней прыгало, менялось. Внутри что-то лопнуло, какой-то стержень прежней жизни. Она бросилась на кровать и расплакалась, так и не найдя причины.

Провожая дневной свет и встречая ночную тьму, ей хотелось одного: поскорее заснуть, поскорее забыться. Она была не в силах переносить долее треволнения сегодняшнего дня – они задавили ее своей тяжестью, опустошили. Все тягостные заботы и раздумья слились в какую-то одну чашу, вылитую, словно из железа. И эту чашу ей предстояло выпить либо сразу, что грозило ей преждевременной кончиной, либо по частям. Она знала это. И предпочла второе. Сейчас она только взвалила на себя эту чашу с неведомым содержимым, а вот пить из нее доведется ей еще не одну неделю или месяц. Но это дела будущих дней. Когда же завершится этот? Кажется, он тянется целую вечность с его камерами, где люди с глазами замученных животных протягивают к ней руки и умоляют освободить их – и тогда в благодарность за свое спасение они приведут ее к Квинту.

Тяжелая усталость навалилась на каждую частичку ее натруженного тела и измученной души, давя любые попытки снова пробиться к жизни. Она не заметила, как вся онемела и провалилась в страшное забытье, где ее до полночи преследовал получеловек-полудемон с красными перьями, обвитый дюжиной шипящих и бросающихся на нее змей, непрестанно при этом усмехаясь и указывая ей на дорогу; клетки хлопали железными прутьями, рвались на части, и из них все вываливались и вываливались десятки, сотни разлагающихся и молящих об освобождении тел полумертвых людей, а между ними спокойно шагал начальник с факелом в руках, звал каждого по имени и приглашал к себе на трапезу. А потом все застлала какая-то пелена из сплошного света, и Аврора потонула в ней до самого утра…

На следующий день Аврора возлагала большие надежды. Она знала, что настойчивость и упорство всегда вознаграждаются – фортуна вознаградит за все. С утра удалось свидеться с Сервием, но она разочаровалась этой встречей: Сервий сказал ей лишь то, что человек, приходивший вчера обладает гораздо большей властью и деньгами, и тут он бессилен что-либо изменить, так что ей придется действовать в одиночку. Аврору хоть и смутил такой ответ, но решимости не убавил, и миновали считанные часы, как она ударяла огромное железное кольцо о ворота тюрьмы. Разнесшийся гул вспугнул сидевшую на скалах стаю черного воронья. Их проклятья еще долго затихали в сизых тучах поднебесья. Такое начало ничего доброго не предвещало.

Так и случилось: ей пришлось долго потоптаться по липкому снегу, пока какой-то страж не отворил ворота, но на просьбу увидеть начальника тюрьмы ответил отказом, примолвив при этом, что тот уехал далеко, но, если надо повидать кого, то и он может помочь в этом деле. Девушка обрадовалась неожиданному повороту событий и попросила ее свести к Лутацию, заключенному сюда на днях. Страж на эти слова никак не отозвался, как-то странно смотря на нее. Аврора быстро смекнула, в чем задержка, и сунула ему в руку золотой. Его лицо просияло от радости, и добрым тоном он сказал, что приведет его наверх на прогулку, а она пока может побродить по этому чудному двору. Аврора юркнула вовнутрь, сказав, что тот получит еще золотой, когда приведет Лутация, и запоры за ней с шумом захлопнулись.

Пока страж ходил в темницу, Аврора не теряла зря времени, разгуливая по двору, подошла к отвесной скале, с которой наверняка не раз и не два сбрасывали приговоренных к смерти.

«Жуткая казнь и жуткая смерть», – подумала Аврора, следя, как далеко-далеко внизу об усеянный остриями скал берег бьется буйный Тибр, вздымая в воздух тысячи мелких брызг. Аврора стояла и смотрела на эту могучую реку, что несла свои воды через весь Рим, на эту когда-то питательную вену города. Когда-то в ней была чистая вода, пока гордые человеческие сыны и дочери не стали сбрасывать в ее широкие воды отбросы и помои, грязь и кровь. Сейчас эта река боли – как мутное бельмо на глазу каждого человека, ответственного за свои деяния. Какие, должно быть, ледяные у нее сейчас воды, готовые принять к себе в подводные чертоги очередную жертву, какая вопиющая жестокость совершается людскими руками!

Аврору вывел из задумчивости приближающийся страж. Почему-то он вернулся один, без Лутация. Лицо его живо передавало болезненную боль утраты и тяжкое сознание вины.

– Мне есть, что вам сказать, благородная женщина. Но боюсь, что эти вести не принесут вам радости, я видел, насколько сильно вы хотели увидеть этого мужчину.

– Говорите же, где он, и почему я не вижу его? В сторону пустые разговоры. – Аврора разве что не подпрыгивала от нетерпения, топталась на месте и требовала ответа.

– Тогда я должен буду вам поведать, что заключенного Лутация камера совсем пуста; чиста, как будто, там никого и не было – видать, прибрали. Но как быстро!

Аврора недоуменно моргнула глазами, пытаясь понять: можно ли верить своим ушам, и что же это значит, где же он тогда? Страж заметил ее рассеянный вид и с какой-то гордостью поспешил заверить ее в том, что он, не будь растяпой, обычно все разузнавал у местных управителей, и поторопился сказать:

– А знаете, оказывается, со вчерашнего вечера в непонятной для меня спешке отсюда увезли некоего арестанта в иную тюрьму в другом городе, название которого не осталось запечатлено в документах.

Он стоял с гордым и самодовольным видом, видимо, ожидая заслуженного вознаграждения, но Аврора не удостоила его взглядом, а надменно и с ноткой властности, почуяв раболепство в голосе стража, спросила:

– А видел ли кто, как его увозили отсюда вчера вечером?

Страж мог только помотать головой.

– Нет. Как я ни расспрашивал старательно, но известие сие записано в книге учета заключенных, а если перевозили, то думается, что под покровом ночи как государственного преступника…

– Государственного преступника?! – неожиданно для себя переспросила Аврора. – Не ослышалась ли я?

– Ни на малость. Могу в этом вас заверить. Так помечено его преступление: государственная измена, сменить был приказ место заточения; город неизвестен, тюрьма неизвестна. Это все, что удалось мне узнать. Большее мог бы сказать, возможно, сам наш начальник тюрьмы, но по слухам он уехал надолго и вернется нескоро.

Аврору это известие потрясло, мертвенная бледность проступила на алых щеках и могла выдать ее, но тот не заметил этого. Она дала стражу монету и попросила проводить ее к выходу. Что-то больно сжимало ее сердце мертвой хваткой, ей хотелось вырваться на волю из этого жуткого места, несущего дурные вести. А чего иного можно было ожидать, если само предназначение здешних краев состояло в сборе зла и умерщвлении последних крох добра? Выносить это она больше не могла. Чьи злые помыслы все это сотворили? Аврора напрасно терзала себя этими думами – они были бесплодны, как и попытка увидеть сегодня Лутация.

Еще один день пробежал в напрасных усилиях, сверкнул и погас во вспышках разноцветных огней, принеся разочарования и потрясения. Похоже, удача отвернулась от нее. Слишком долго она злоупотребляла ее дарами, и вот наступает, видимо, время оплатить все долги своенравной богине: только вознесла на вершины неба, как хочет прямо в ад низложить. Аврора наблюдала, как предвечерняя мгла сгущала свои краски, как бесплотное покрывало ночи простиралось над бездушным городом. Как можно отыскать правду, если все ее одежды – черны? Как ее узнать, если ее белые и прозрачные черты люди скрывают за ворохом черного могильного платья, в складках которого среди густой тьмы принимаешь черное за белое, а от белого, если случаем и наткнешься на него, шарахаешься, как от привидения?

Аврора была печальна, горькая потеря терзала ей душу, и напрасно взывала она к богам о помощи в поисках Квинта, напрасно вопрошала о том, что ее сердце так тревожило, искала скорбную минуту, что родила в ней ту непереносимую боль и заставила терпеть неожиданную муку.

– Что приключилось со мной за эти дни? Куда исчезли все мои мечты, оставив только сплошные разуверения в моих днях? Что изменило так меня? Какая разлука породила то ненастье, что бушует во мне без умолку, почему несчастье не покидает и рождает все новую смуту, как будто прогневила я чем Немезиду? Утрата настигла меня тяжкая, нелегкая, изводит и мучит уж сколько дней, и где мне сыскать отдохновение?

Ночные тени без конца плясали под ее окнами, неистово и дерзко. И каждый раз, как усталые глаза смотрели в их сторону, они дьявольски преображались, и ей все мерещилось улыбающееся лицо мужчины с красными перьями.