Читать книгу Оазис человечности - Марк Веро - Страница 6

Мимо мелькали кирпичные стены домов, такие дикие и привычные, они пестрели надписями и рисунками непристойного содержания. Строгие подписи призывали голосовать за всем известного римлянина: в очередной раз теми же обещаниями новое лицо обещало заботиться об интересах своих избирателей; проносились яркие зазывающие таблички таверн, питейных и прочих мест, где можно было развлечься или забыться, провести досуг в служении Бахусу или Венере. Прохожие ошарашено уступали дорогу, едва успевая сообразить. Их странный взгляд летел вослед, удивленный и напуганный.

Улицы становились все грязней, покрывались все более плотным слоем различного мусора – нетленных следов жизни людей. Воздух становился труднопереносимым, головная боль и помутнение в глазах были ничем в сравнении с тошнотой, которая подступала мокрым тяжелым комом. И нет ни малейшего желания описывать весь тот смрад, который здесь стоял, воздух, насквозь пропитанный дурными пороками, людей, сидящих в уголках с ничего не выражающими или безумными взглядами. От отчаяния никуда нельзя было деться – оставалось только призывать и молить о забытьи как о единственном спасении.

Переулки между домами становились все уже: вся грязь Рима, казалось, сосредоточилась на улочках Субуры, где проживала большая часть городской бедноты. Казалось, что попал в зловонную темницу, и последний лучик света и тот испустил дыхание в ржавых кандалах. Скорей! Скорей пронестись сквозь эти застойные ямы – яркое подтверждение того, в каких условиях приходилось здесь жить людям. Разве могла здесь жить надежда на лучшее будущее, разве это похоже было на обитель веры? Да и какая могла оставаться вера у тех, кто давно продал своих друзей, близких и родных, продал и самого себя, и свою душу? И за что? За кусок черствого ржаного хлеба, который был не по зубам и животным. Но напрасно те выискивали чем бы поживиться, чем продержать в себе еще хоть на денек огонек жизни: в этом рассаднике грязи и болезней искорка чрезвычайно быстро гасла. Опасность подстерегала здесь на каждом шагу, но исходила не от болезней или голода, а от человека. Законы разума здесь не имели силы, и над всем стояла природа, вознаграждая сильных. И какая борьба здесь велась! Борьба за жизнь, а право гордо именовать себя римлянином существовало где-то в ином мире, за пределами голодных земель, где сливались все народы в одном желании: в настоящей охоте! И у охотника не было права на промах, ибо он лишался самого драгоценного в случае поражения, что только могло быть у человека. Об этом запросто забывалось среди роскоши и житейских благ, среди благополучия и беззаботного существования. Нет, это было не ярко блестевшее на закате золото, не струящийся поток мелодичного серебра, не должность и не звание, не почести и не награды, не сытные трапезы, не изысканные наслаждения театра или гладиаторских боев, не поэзия Гомера и даже не любовь прекраснейшей девушки на свете или самого храброго царственного влюбленного! Нет! Не всего этого, а гораздо большего – Жизни! Жизни, которая и включала в себя все это, но не являлась этим. Она была неприметна, когда части становились целым, но обретала истинное значение, когда все лишнее уходило, меркло. Значение, которое смутно чувствовалось, витало в воздухе, но как же недостижимо оно было теперь!

Проносясь по этим местам, от непривычки в голове блуждала единственная мысль: поскорей бы выбраться отсюда на свежий воздух, где можно было бы вздохнуть полной грудью и не заматывать рот куском туники, скорей покинуть помойку загубленных душ. За эти мгновения забывалось обо всем: о цели, о том, куда и зачем бежишь… Перестав соображать, просто бежишь опрометью, тело работает само. И перед глазами проносятся дымчатые картины: дорога, поворот, опять дорога, люди, запахи; никому не нужный перевернутый ящик, битые кувшины; дети, смахивающие на каких-то зверенышей, норовят то ли сбить с ног, то ли стащить что-нибудь дорогое; опять поворот дороги, и дома, дома, сплошные дома по бокам, грязь, духота и одичалые глаза людей…

Но все что имеет начало – имеет и конец. Правда, если потом оглянуться назад, то можно не поверить, что все закончилось: и кажется, что все вычитал в книге, все приснилось в кошмаре и происходило не с тобой, а с другим человеком где-то в совершенно ином месте; и с тех пор беспощадные пески времени занесли страшные места. Лишь предательская память шепчет: «Да, это было именно с тобой и именно тогда, и именно там!». Как порой мечтаешь о том, чтобы забыть такой вот кусок своей жизни! Но забвенье доступно лишь богам: только одни они могут воспользоваться этим сокровищем – по своей воле забывать и вспоминать места, события прошлого и встреченных на накатанной дороге жизни людей.

Тибурская дорога, внезапно сверкнув вдали, осенила надеждой, почудилась путем к спасению. Страшные улочки остались позади. Но они не будут забыты теперь никогда, и в эту минуту беглец понял: от преследования не спастись. И каждый раз придется вздрагивать от одного лишь тусклого воспоминания. Таково уж свойство человеческой памяти: она чересчур разборчива и предпочитает запоминать именно то, о чем человек хотел бы помнить менее всего, что счел бы за счастье забыть, но нет!

Как часто бывает, что за мгновениями трогательной радости и счастья идет размеренное существование. Время, кажется, утекает бессмысленно. Жизнь проходит, и из пережитого останется, не погибнет лишь то светлое чувство, которое согревает сердце. И когда ничего иного не остается, оно хранит надежду и смелость смотреть в будущее в ожидании чего-то, что выходит за пределы будней. Хочется проживать золотые, светлые дни, утерянные навсегда, чтобы они вновь и вновь захватывали настоящее. Вновь хочется познать ту радость жизни, что уносит в безбрежные дали, когда краски мира, звуки и запахи становятся необыкновенно острыми, когда они напоминают безмятежное детство, даруют радостное забвение. Благодать снисходит с порывом ветра. Спокойствие наполняет сердце, и верится, что исполнятся самые безумные мечтания отчаянного юношества.

Но вот опять все закончилось, и жизнь потекла своим чередом. И через несколько дней, недель все кажется невозможным и заранее обреченным, нелепым для той реальности, в которую попадаешь после ночи мечты. Безумный сон обрывается, а ведь это все было!

Так нет же! Память, словно в назидание нам, спешно прячет прожитые мгновенья счастья, будто играясь. Как дразнят, бывало, маленького ребенка: покажешь забавную игрушку, он смотрит с широко открытыми глазами, всем своим юным существом выражая безмерное любопытство; спрячешь за спину, и с невозмутимым видом возглашаешь: «А уже ничего и нет! Это надо заслужить хорошим поведением! Будь хорошим, прилежным мальчиком и получишь это!». И верх насмешливости Мнемозины, этой придирчивой богини памяти, – это дать вкусить человеку все «прелести» прожитых страданий и перенесенных ужасов, которые оставляют след на всю оставшуюся жизнь. И как бы ни стремился человек поскорее забыть – не удастся! Таково уж людское счастье, или вернее, несчастье – заново перекручивать до мельчайших подробностей сцены из ушедшего навсегда прошлого. Но прошлое никогда не уйдет окончательно: оно может забиться в потаенные уголки души, ожидая своего часа, но не покинуть уютную обитель. А при случае захватить врасплох жертву, чтобы напомнить о себе самым бесцеремонным способом, и такое нередко происходит в самую неподходящую пору жизни.

Облако свинцовой пыли вихрем поднялось в воздух, по дороге застучали сандалии стройной ножки, женственной и красивой даже в этот миг. Поспешен был этот бег, порывист и тревожен: слишком тягостные волнения и события ему предшествовали.

Таинственная беглянка беспрепятственно пересекла дорогу: в этот ранний час все было еще тихо, и только зарево рассвета провозвещало новый день.

А между тем в промежутках между домами заблестели мраморные колонны, отражая лучи утреннего солнца. По мере приближения грандиозное здание стало все четче обрисовываться. Это был древний храм продолговатой формы: сверху он напоминал вытянутый в длину неправильный прямоугольник, и его слепящие своды обдавали теплом и беспричинной радостью. Еще издали ощущался дух храма: наверняка в нем не раз божества благословляли римлян и принимали подношения. Но достоверно судить об этом мешало одно обстоятельство: храм был заброшен и ни одного смертного нельзя было усмотреть ни в окрестностях, ни возле самого храма. Глубокое одиночество сквозило и в самом облике здания: кое-где не помешало бы восстановить истертые временем своды. Бросалось в глаза и то, что окружало храм – густая растительность, пусть и обледеневшая от дыхания зимы. На подступах царил полный природный хаос или гармония, смотря с какой стороны посмотреть, так что пробраться вовнутрь, по ступеням, заросшим кустарником, было не так просто.

Девушка замерла, сомнения одолевали ее. Но даже в миг тревоги вера не покидала ее; и благородная осанка, великодушные глаза ее внушали почтение. Так, высокая душа, преодолев земные страдания, замирает в предчувствии нового этапа жизни, и трепет охватывает ее и на какой-то миг сковывает желания и устремления.

Прождав так несколько минут, юная чистая душа успокоилась, насколько это было возможно. Решимость вспыхнула, как лучина в костре, занялась пожаром сердца. И направив стопы к ступеням, ведущим в храм, отважная девушка стала продираться сквозь непроницаемые заросли кустарника. Твердый от зимнего холода, он до крови царапал, прорезая тонкую тунику. С трудом добралась она до входа и оперлась одной рукой о массивную колонну. Тяжелые своды нависали сверху, грозясь вот-вот обрушиться, стены все испещрены рисунками злаковых и культурных растений. Были тут и виноградные лозы, которые, казалось, готовы были обвиться вокруг утомившегося путника, защитить и скрыть его от любопытных глаз, напоить, чтобы беды скорее забылись; здесь же были нарисованы и амфоры различной формы; были и сценки из жизни обычного сельского труженика. Прочие витиеватые рисунки были неясного смысла, но, наверное, повергали глубоко верующих людей в благоговейный страх и трепет – тогда-то и рождались столь важные под всяким божьим сводом почтение перед неведомой силой и осознание собственной немощи.

Но не об этом сейчас думала беглянка: в другой руке она держала кусок пергамента, на котором были высечены символы и образы, не имеющие ничего общего с латынью. Она раздумывала и вслушивалась в тишину. Удивление заставило ее забыть о боли. Это был запах – хорошо знакомый: пахло человеком. Людской запах для тонкого чутья столь же разительно выделяется, как восковая табличка на черном дубовом столе. Чувствовалось, будто бы люди побывали здесь всего несколько часов тому назад, самое большее – день. Это придало силу и вернуло надежду: растерянность, которая охватывает в роковые часы жизни даже смелые и отчаянные натуры, покинула ее.

Помимо неопределенности девушка изнемогала от усталости – изнурительный бег совсем ее вымотал. Но только теперь почувствовала, когда утомительное возбуждение и волнение прошли, уступив место спокойствию и взвешенным мыслям.

Собрав всю волю, она превозмогла себя и, сверившись с листиком, пошла к дальнему портику[5] – строгим рядам колонн, четко проступавших на фоне природы. Пересечь довольно-таки немалое расстояние оказалось бы сущим испытанием для расстроенных нервов любой девушки, пережившей те же события, что и эта беглянка. Чудилось, что вытерпеть столько горя, сколько вынесла эта девушка, не сможет ни одно страждущее сердце.

Каждый шаг отдавался в помещении гулким эхом, как будто капля в полном молчании падает с высоты человеческого роста на пол в стакан холодной воды и нарушает гармонию тишины, принося самобытную жизнь – жизнь движения.

Внутри было едва-едва видно, так как, по замыслу архитекторов, помещение освещалось искусственно. По крайней мере, так могло быть раньше: все необходимое было заготовлено: свечи, диковинные канделябры. Алтарь в середине, уготованный для жертвоприношений, и рядом стоящая урна, предназначенная для даров богам (чтобы молитвы просящих быстрей достигли их ушей), выглядели сейчас дико и гротескно. Но девушка прошла спокойно, как уверенно катит свои волны широкое море, – такую выдержанность и твердость характера в подобных условиях могла выказывать только по-настоящему самоотверженная и чистая натура, что ставит благо другого человека выше своего.

Добравшись до портика, девушка опустилась на колени и по памяти начала отсчитывать ладошкой расстояние от колонны, выбранной явно не случайно. В некоторых местах приходилось менять направление, в итоге, отойдя от колоннады шагов на пять-шесть, девушка замерла и положила обе руки на мозаичную плитку. После нескольких безуспешных попыток расшатать, ее удалось подцепить ногтями с краю и отодвинуть вбок – обладательница хрупкой фигуры была в превосходной форме. Под плиткой оказался металлический рычаг: углубленный в пол, наружу он выдавался лишь стальной рукоятью. Порывистый перевод его в горизонтальной прорези – и какой-то скрытый механизм запущен. Что-то застучало, задергало, а потом послышался тяжелый шум возле только что покинутой колонны.

Прошла минута, как девушка осторожно спускалась по витой лестнице в кромешную тьму. Впрочем, свет здесь был и не нужен, разве что для тех, кто ступает впервые: ступени были цельные, твердые и сухие, шириной в плечи человека крепкой наружности, длиной в три ступни юной девы, спускающейся в неизвестность. Притом с обеих сторон на уровне рук были надежные стальные перила, так что вероятность несчастья была сведена к минимуму. Хотя для большей решительности свет бы не помешал, но его отсутствие здесь было, видимо, преднамеренным. Незваная гостья правильно сообразила, что это сделано из предосторожности: отблески могли пробиться из-под храма, указав случайному посетителю на присутствие тайны. А еще от сотворения мира тайна, как бы она ни была опасна для жизни, заставляла человека выяснить все до конца.

Спуск длился минут пять, а ступени все не заканчивались, как вдруг далекий звук заставил девушку вздрогнуть и замереть на месте. Всем сердцем чувствовала она приближение конечной цели своего вынужденного путешествия. Веяло холодом подземелья, но не было того неосознанного страха, липкого и пугающего, когда оказываешься в подобном месте. Напротив – нисходило чувство умиротворенности и защищенности, тепло обволакивало каждую часть тела, и радость пробивалась, точно первый подснежник, – будто попал к старым знакомым, друзьям, самым близким людям. И ни о чем больше не надо беспокоиться, зная, что тебя примут с распростертыми объятиями и открытым сердцем, недоступном коварству, злу, хитрости и лицемерию.

Впереди блеснуло что-то яркое, как ласковый луч далекой звезды, выхватив из черноты конец стены с закругленными краями. Туда вела все более и более различимая тропинка на полу. Оказывается, пол каменного подземелья был вымощен плитами разного цвета (хотя сейчас и трудно было разобрать, что же это были за цвета – все виделось оттенками черного и серого), формы и размеров. Свет все более и более пробивался – мерцающий, таинственный, он то затихал, погружая все в полумрак, то разрастался, освещая все вокруг и давая пищу глазам. Но, несмотря на свою непонятную природу, он вовсе не казался подозрительным или враждебным.

Подойдя к грани – рубеж между знанием и невежеством, девушка решительно шагнула вперед. Затаив дыхание, шла она, чуя приближение неведомого. Многое ожидала она увидеть, ко многому была внутренне готова, но та картина, что предстала очам ее, заставила позабыть и себя саму, и весь тот мир, что остался позади. Есть такие удивительные явления в мире, которые повергают в неземной восторг, когда, кажется, что ты сливаешься, растворяешься в той красоте, которую довелось увидеть. Как часто человек, к сожалению, ходит с закрытыми или полузакрытыми глазами, лишая самого себя необычайного дара. Не замечает ту красоту, что создает природа или человек, или сообща, что в очередной раз подчеркивает, как тесно человек, маленький мир, связан с великим миром. И готова его принять в свое лоно вся Вселенная красивого, со звуками, образами и символами, с игрой света, невидимыми гранями божественного творения, полного Красоты во всех ее проявлениях и формах. Но сам же человек, осознанно или нет, лишает Вселенную любви, которая его растит. Он перестает смотреть и постепенно забывает о ней. Но даже таких людей ожидают в жизни картины, которые могут поколебать их, снести плотину, которой отгорожен настоящий мир. Иногда так случается, что возникает пробоина, и тогда пред их удивленными и восхищенными взорами предстает совсем иная реальность – та, которую они по невежеству своему страшились и боялись впустить в свою жизнь. Она является без приглашения и распоряжается по-своему, даря одну из величайших ценностей жизни – свободу от собственных иллюзий, ужасных и заманчивых – так хочется им поддаться. Но это рабство осознаешь лишь потом, когда начнёшь бороться за освобождение.

Нечто подобное было и здесь: бросалось в глаза столько необычного, воодушевленного. Высший, пока неясный смысл просматривался во всем, что сперва заворожило и потрясло: оцепенев, застыв на месте, изумлялась земная беглянка и восхищалась.

Необъятным сдавалось пространство, полусферой уносясь ввысь. Сотворено ли оно было руками человека или богов, но представляло собой неповторимое зрелище: своды поддерживались девятью колоннами по краям, камень и обожженный кирпич, изумрудный мрамор были тщательно обработаны и покрыты краской. Невиданное доселе существо, неземное, точно из древних легенд объяло всю полусферу: под самым куполом застыло изображение шара, испестренного линиями, фигурами и надписями на незнакомом языке; шар служил опорой для туловища, закованного в латы из листьев лотоса. Голова этого титанического существа отыскалась где-то ближе к полу на дальней части полусферы. Его взор был как живой – даже непонятно, как удалось достичь такой живости. Такой взгляд просто невозможно было представить себе у человека! Насколько же он потрясал своим скрытым могуществом и глубиной, которую просто нельзя было постичь! Глаза – что две пустые впадины, в глуби которых что-то ярко сверкало; как два высохших озера, смотрели они прямо насквозь, все понимая и внушая надежду, что впереди ожидает лучшая жизнь. Рот, нос и все другие контуры лица – все это было миражом, отблеском мудрости и знания, непонятного, всесильного.

Девушка почувствовала, как ее глаза стали различать прежде неразличимое. Именно почувствовала, а не увидела: туман рассеивался так, как гаснет невежество перед искрой знания. Ей в первый раз стало страшно за свою человеческую природу, ее пугали и в одночасье манили к себе новые проблески: как ответ далекой звезды, они проникали в сердце и затеняли ложный свет, как истинное светило затеняет тусклый свет ночной свечи. Что-то незаметно подкрадывалось. Беглянка мира чувствовала себя так, точно засыпала под сенью деревьев на холодной земле, открытое небо согревало, как одеяло, и под покровом ночной тьмы сверху смотрело множество недостижимых огненных глаз, своим чистым небесным взором они словно проникали в глубину души. Она ощутила себя всего лишь крохотной частицей во вселенной, растворилась в беспредельности, почуяла внутри себя музыку космической души; вечное и прекрасное вливалось в нее, наполняя силами и вдохновением.

Едва удалось оторвать взгляд от божественного лица, как она обратила внимание на то, что сразу же должно было удивить, но оттеснилось на второй план: существо имело семь конечностей. По три выходило с каждого бока и одна спереди, причем руки были вполне ощутимы и весомы: разместились они не в плоскости полусферы, а в пространстве. Исходили они из начертанных доспехов, извиваясь в воздухе самым непостижимым для ума способом. Переплетаясь получше клубка змей, выстраивали они целые объемные фигуры, которые внезапно оживали, если долго всматриваться. Сходились могучие руки, обхватом как две мужские посреди купола, зажимая нарисованный шар со всех сторон.

Во всей полусфере имелись отверстия. Покрытые непонятным блеклым веществом, они уходили горизонтально, как норы червей. Из некоторых, много больших отверстий, чудной спиралью спускались к земле вьюнки; все семь гигантских рук были ими оплетены, и порой казалось, что существо оживает. Из некоторых отверстий слева от того места, где стояла не то девушка, не то дивная статуя, шел слабый свет. Отдельные лучики, непонятно как здесь очутившиеся, устремлялись на противоположную стену, замирали на ней, и… создавали незабываемую картину солнечной спирали с семиконечной звездой посередине. Внутри же нее ютился треугольник, причем уже не из лучей, а из камня. Всю эту загадочную композицию охватывали каменные круги разной величины, будто гигантская капля дождя упала сюда и породила их; сам камень был расписан непонятными символами.

Но и это было еще далеко не все. Посередине помещения высился одинокий постамент без всяких украшений, а на нем покоился зеленый лотос, выполненный, по-видимому, из малахита. Лотос, размерами превосходивший настоящий раз в десять, высотой достигал человеческих глаз. Весь пол вокруг этой скульптуры еще более ошеломлял: множество отверстий вели на неизвестную глубину. Наибольшие из них были величиной с кулак, но все, как один, разместились по невидимому большому кругу. Тот, кто изучал математику, легко представит себе всю эту потрясающую взор картину.

Отверстий общим числом было семь, и из них вырывались жгучие языки пламени, озаряя все вокруг. Необычность всего удивила девушку в совсем легкой тунике, что по такой холодной погоде давало о себе знать. Как только она вошла, так и осталась стоять неподвижно. Застыв, девушка с прелестной и трогательной фигурой походила на скульптуру, изображавшую одну из богинь греческого или римского пантеона; она вполне могла являться составной частью, мозаикой в этой то ли безумной, то ли мудрой композиции.

Кто-то незаметный, в черном балахоне с капюшоном на голове, легко и мягко подошел сзади и, осторожно накинув повязку на глаза, шепнул на ухо зачарованной деве:

– Следуйте за мной, Бениция! Вы среди друзей!

Все кануло во тьму.