Читать книгу Злосчастие Добродетели - Маркиз де Сад - Страница 4

       ЗЛОСЧАСТИЕ ДОБРОДЕТЕЛИ.

Наша философия тогда бы восторжествовала по-настоящему, когда сумела рассеять темень путей и средств, какими Судьба пользуется для достижения своих целей, намеченных ею в отношении человека, и составить на основании увиденного некое руководство в поведении, которое бы объяснило, этому несчастному двуногому существу (вечной игрушке прихотей своенравной Фортуны, так деспотично направляющей его), как ему понимать судьбинские предписания; какой держаться дороги, чтобы избежать причудливых капризов этой роковой силы, которую называют двадцатью именами, а так и не нашли для неё точного определения.

Ибо если идти проторенными путями нашей морали, страшась преступить её предписания, вдалбливаемые нам со школьной скамьи, с неизбежностью придёшь к тому, что из-за испорченности других, на нашу долю останутся, увы, одни шипы и тернии; злодеи же увенчаны будут розами. И, разумеется, малодушные люди, лишённые глубинной добродетели и нравственного постоянства, способного возвыситься над раздумьями, вызванными таким печальным исходом, не соблазнятся ли они, рассудив, что лучше отдаться общему потоку, чем противостоять ему? Не заявят ли они, что добродетель, сколь она ни прекрасна, если она, увы, оказывается прискорбно слабой в борьбе с пороком, становится жребием худшим из всех, какой можно выбрать; и в век, столь извращённый, не верней ли будет поступать как все? Те же, кто поучёней, если хотите, злоупотребляя полученным знанием, не скажут ли они вслед за ангелом Жезрадом из Жадига, что, в сущности, нет Худа без Добра. А от себя добавят, что коль скоро суммы добра и зла равновелики в самом несовершенстве устройства нашего дурного мира, не следует ли поддерживать установившееся равновесие, чтобы злодеев и праведников было поровну. Ежели так, то по вышнему счёту не важно, кем станет тот или другой, злым или добрым: поскольку в глазах природы одинаковы, что добродетель, которая всегда страдает, что зло; а счастье и богатство соединены с пороком – насколько умней расположиться среди процветающих злодеев, нежели следовать гибельной стезе добродетели?!

Вот почему, так важно предупредить эти опасные софизмы философии, показать, что пример несчастной добродетели, явленный погрязшей в грехе душе, коль скоро в ней сохранилась кроха доброго, возвратить эту душу к добру стой же, если не большей уверенностью, что и обещание лавровых венков и самых лестных наград за путь праведности.

Без сомнения – очень жестоко изображать, как с одной стороны сонм бедствий обрушивается и терзает целомудрие нежной и тонкочувствующей женщины, которая превыше всего ставит свою добродетель; а с другой стороны все счастья мира, отпущенные тем, кто ею пренебрегает всю жизнь. Однако, если из наброска этих двух картин родится добро, стоит ли упрекать себя за их показ? Разве можно угрызаться, устанавливая суть, в которой для разумеющего, прочитавшего со смыслом, содержится урок великой пользы смирения перед начертанным Судьбой; участие в исполнении её самых загадочных прихотей, и роковое предуведомление в том, что часто лишь для того, чтобы нас призвать к исполнению своей воли, Небо карает того, из стоящих с нами рядом, кто лучше всех казалось бы этому Небу следовал.

Таковы чувства, побудившие нас взять в руку перо, и в рассуждении тех добрых намерений, что перечислены выше, мы просим читателя уделить внимание и одарить сочувственным интересом описание несчастий трагической и бедственной Жюстины.

                        *            *            *

Графиня де Лорсанж была одной из тех жриц Венеры, чье счастье и состояние появились благодаря обольстительной фигуре; бесчисленных плутней и беспутства; чьи титулы, какими бы помпезными они ни были, можно найти разве что в архивах Цирцеи, сотворённых на пару берущей наглостью и поддерживающей одаряющей её доверчивой глупостью. Брюнетка, очень живая, сложения изумительного, с тёмными и чрезвычайно выразительными глазами, обличающими проницательность, ум и выражением той особенной детской недоверчивости, добавляющей тонкую пряность нежным страстям и заставляющей домогаться с особой настойчивостью подобной женщины, в которой предполагают это свойство.

С другой стороны она получила самое блестящее образование. Дочь очень зажиточного коммерсанта с улицы Сент-Оноре, она воспитывалась вместе со своей младшей сестрой, моложе её на три года, в одном из лучших монастырей Парижа, где до пятнадцатилетнего возраста ей ни в чём не было отказано, ни в наставлении, ни в блестящих учителях, замечательных книгах, ни в собственных талантах. И вот в эту пору, роковую для целомудрия молоденькой девицы, в один день она всего лишилась. Ужасное банкротство швырнуло её отца в столь безжалостное положение, что единственно как он мог поступить, чтобы избежать зловещего рока, – это поспешно перебраться в Англию, покинув своих дочерей и жену, которая умерла от горя спустя восемь дней после бегства своего мужа.

Какие-то два оставшихся родственника рассудили будущее девиц и причитающуюся им долю в наследстве, составившую всего около сотни экю на каждую, и решили выставить их за дверь; отдав причитающееся, предоставить их самим себе.

Мадам Лорсанж, которую звали в то время Джульеттой и характер которой был уже тогда таким же, каким он стал в тридцать лет, когда она возникает в нашем повествовании, казалось ничего не чувствовала иного, кроме удовольствия от свободы; ни на минуту не задумалась она о тех жестоких обстоятельствах, которые разбили цепи и освободили её. Жюстина, её сестра, которой пошёл двенадцатый год, была нрава серьёзного и меланхолического; наделённая душевной нежностью, исключительной чувствительностью она не обладала ни умением, ни проницательностью своей сестры: была искренна, простодушна и чистосердечна. Из-за чего она попала позднее во многие ловушки. Она-то в полной мере чувствовала не в пример сестре весь ужас своего положения. И обликом она сильно отличалась от Джульетты, сколько в той было искусственности, манерности, кокетства, настолько в другой восхищение вызывала чистота, застенчивость, целомудрие. Вообразите вид целомудренной девы, с большими голубыми глазами, полными внимания и ровного света, с фигурой точёной и лёгкой, с серебристым звуком проникновенного голоса, с зубами белыми, как слоновья кость, и красивыми, чудесными, светлыми волосами – таков набросок этой маленькой чаруньи, чья простодушная грация и прелестные черты слишком превосходны и слишком изящны, чтобы кисть наша могла их изобразить по-настоящему.

Им дали двадцать четыре часа, той и другой, чтобы покинуть монастырь, всучив им в руки вместе с сотней экю все заботы о будущем их существовании. Джульетта в восторге от самостоятельности, попробовала было осушить слёзы Жюстины, но поняв, что она тратит время понапрасну, она начала ругать её вместо того чтобы утешать. Она ей заявила, что надо быть дурой, чтобы плакать, что в таком возрасте и с такой внешностью, как у них, не было случая, чтобы девицы помирали с голоду. Она привела ей пример дочки одного из соседей, которая, убежав из родительского дома, теперь живёт по-царски на содержании у откупщика и катается в собственной карете по Парижу.

Жюстина пришла в такой ужас от этого гибельного примера, что поклялась лучше умереть, чем ему последовать, и решительно отказалась поселиться вместе с сестрой, поняв на какую жизнь та решилась.

Две сестры расстались, не сказав друг другу до свидания, поскольку ясно стало, что намерения их слишком далеко расходятся. Джульетта, которая намеревалась превратиться в гранд даму, могла ли она общаться с маленькой девицей чьи детские добродетельные наклонности служили бы ей обличающим укором; со своей стороны Жюстина, могла ли она рисковать своими нравами, подвергаясь испытанию в обществе извращённого существа, которое намеревалось стать жертвой открытого распутства и безобразия. Каждая из них забрала свои сбережения и на следующее утро, как это и было предписано, покинули монастырь.

Жюстина, которая в детстве много раз была обласкана портнихой своей матери, вообразила, что эта женщина и теперь может откликнуться на её судьбу. Она разыскала портниху, рассказала ей про своё бедственное положение, попросила у неё работу, и была жестоко отвергнута…

– О! Праведное небо! – воскликнуло несчастное маленькое создание, – Неужели суждено мне, совершая первый мой шаг в этом мире, сразу же быть повергнутой в печаль… эта женщина, которая так ко мне хорошо относилась когда-то, почему она оттолкнула меня сегодня?… Увы, это оттого, что я бедна и сирота… и у меня нет средств в этом мире, а люди других оценивают только в расчёте на личную выгоду и будущую пользу.

Осознав такое, Жюстина, отправилась к пастору их прихода, она попросила у него хоть какого-нибудь совета, но милосердный благотворительный духовник ответил ей двусмысленно, мол, приход переполнен, и что нет ни какой возможности выделить ей какую-то помощь из приходских денег, однако, если она хочет к нему наняться, он с удовольствием её у себя поселит. Меж тем, поскольку произнося всё это, святой отец сунул свою руку ей под подбородок и влепил ей поцелуй слишком мирской для церковного человека. Жюстина, прекрасно поняв его намерения, тут же с силой его оттолкнула и произнесла:

– Месье, я не прошу у вас ни милостыни, ни места прислуги: слишком мало прошло времени с того мига, как я рассталась с положением намного выше того, какое обещают ваши две милости, так что я ещё не успела опуститься до подобных унизительных просьб. Я прошу у вас совета, в котором нуждаются мой юный возраст и моё плачевное положение, а вы хотите, чтобы я приобрела их преступлением…

Кюре, разозлившись от таких слов, открывает дверь, и прогоняет её грубо. И вот Жюстина, дважды отвергнутая в первый день предоставления её самой себе, вошла в дом, на котором она увидела объявление, что сдаются маленькие меблированные комнаты, заплатила вперёд и предалась, по крайней мере без помех, печали, которую в ней вызвали её положение и жестокость тех немногих, с кем уже свела её несчастливая звезда.

С разрешения Читателя мы покинем её на некоторое время в этой полутёмной комнатке, чтобы возвратиться к Джульетте, и на её примере очень коротко познакомимся с тем, как из не приглядного состояния, в котором мы её оставили, она превратилась за пятнадцать лет в титулованную особу с более чем тридцатью тысячами ливров ренты, увешанную драгоценностями, обладательницу двух или трёх домов в деревне и в Париже, и в настоящую минуту душой, гордостью и доверенным лицом Месье Корвиля, государственного Советника, человека неограниченного влияния и накануне его назначения в министры… Путь был тернист… не может быть в том сомнения: эти мамзели прокладывают себе дорогу путём ученичества самого постыдного и беспощадного. И сегодня в постели принца одна из подобных чаровниц, с которой ещё не сошли унизительные отметины жестокости извращённых распутников, через руки которых её молодость и неопытность прошли с самого начала.

По выходе из монастыря, всё что Джульетте надо было сделать – это разыскать ту женщину, про которую она слышала от своей подружки – соседки, что пошла по испорченной дорожке, адрес этой женщины она сохранила. Туда Джульетта и заявилась нахально, со свёртком подмышкой, в платьице, приведённом в беспорядок: совершенно соблазнительная фигурка и робкий вид школьницы.

Она рассказывает свою историю этой женщине и умоляет её помочь ей, как та помогла несколько лет назад её старой подружке.

– Сколько тебе лет, дитя моё? – спросила её мадам дю Бюссон.

– Через несколько дней будет пятнадцать.

– И никогда никто…

– О, никогда, мадам, клянусь вам.

– Да, но бывает так в этих монастырях, что духовник… настоятельница, подружка… мне бы хотелось знать наверняка.

– Вы легко в том можете убедиться сами, мадам.

И тогда мадам дю Бюссон, нацепив очки и удостоверившись самолично, в каком состоянии всё находится, заявила Джульетте:

– Ну что ж, дитя моё, всё, что от тебя требуется, это отдохнуть, слушаться моих советов, уважать моё дело и моё имущество, быть бережливой и никогда мне не лгать, быть учтивой с компаньонками и хитрой с клиентами – через несколько лет по выходе отсюда я тебя устрою в собственной меблированной квартире, с комодом, трюмо, со служанкой, и то искусство, какое ты приобретёшь, обеспечит тебя дальше на всю жизнь.

Дю Бюссон завладела маленьким свёртком Джульетты и поинтересовалась, есть ли у неё деньги. И та честно призналась, что у неё имеется сотня экю. Заботливая мамаша тут же забрала деньги, заверив свою юную ученицу, что поместит этот маленький капитал с выгодой для неё, но что нехорошо, когда у молоденькой девочки хранятся собственные деньги… что это может привести только к худому, что в такой испорченный век девочка разумная, из хорошей семьи, должна в особенности остерегаться всего, что может соблазнить и заманить её в ловушку. Прочитав наставление, мадам представила новую ученицу её компаньонкам, ей показали её комнату в доме, и со следующего дня её плоды первинки были пущены в продажу: за четыре месяца, тот же товар был успешно продан восьмидесяти персонам, каждый из которых платил, как за новый. И только закончив это тернистое ученичество, получила Джульетта все свидетельства обращённой сестры. С этого момента она действительно была признана девицей из дома и стала участвовать во всех его чувственных тяготах и доходах, и прошла новое ученичество: если в первом посвящении Джульетта всё ж служила природе, всё естество природы было оставлено во втором обучении: преступные стали уловки постыдных удовольствий, тайным и гнусным разврат; пристрастия скандальными и причудливыми; фантазии унизительными – и всё это в результате желания играть без риска для своего здоровья, удовлетворяя чужое гибельное пресыщение, чьё притуплённое воображение способно расцвести только в излишествах, эксцессах, и насытиться лишь в развратном распаде самоуничтожения… Джульетта совсем извратилась в этой второй школе и в результате одержанных побед благодаря пороку, она окончательно опустилась в душе. Так теперь она и считала, что если рождена она для преступления, так, по крайней мере, надо выбиться в люди, а не прозябать в безвестности, совершая в сущности те же паскудства, что и другие, однако несравненно ничтожней при этом получая доход. Она понравилась одному старому господину, большому распутнику, который в начале выписал её всего лишь на несколько часов. Она так блистательно его развлекла, что после стала появляться с ним на спектаклях, на прогулках среди знати, стала сливками ордена Цирцеи. На неё смотрели, её цитировали, ей завидовали. И плутовка так хорошо знала, где и что брать, что за четыре года разорила трёх человек, из которых самый бедный располагал сотней тысяч экю в год. Больше ей не надо было заботиться о своей репутации: ослепление людей сего века такое, что чем сильней эти несчастные докажут своё бесчестие, тем больше их добиваются. Похоже, что степень падения и развращённости стали мерой чувств, на которые отваживаются по отношению к падшей.

Джульетте шёл двадцатый, когда граф Лорсанж, анжуйский дворянин, лет сорока от роду, так сильно ею увлёкся, что решил наградить её своим титулом, не располагая достаточными деньгами для её содержания. Он отписал ей двенадцать тысяч ливров ренты, завещал остальное состояние, около восьми тысяч в год, если он умрёт раньше неё, подарил ей дом, слуг, лакея, выезд и положение в обществе, которое за два-три года заслонило её дебюты. Именно тут и случилось, что несчастная Джульетта, позабыв всё доброе, доставшееся ей от честного рождения и хорошего образования, извращённая дурными книгами и скверными советами, поторопилась насладиться такой жизнью в одиночку: располагая именем и ничем не связанная, осмелилась она предаться преступной мысли укоротить дни жизни своего супруга… Задумала и осуществила задуманное с прискорбной секретностью, так что никакие преследования ей не грозили и, похоронив мешавшего ей мужа, она похоронила все следы своего отвратительного злодеяния.

Вновь став свободной и вдобавок графиней, мадам Лорсанж вернулась к прежнему своему занятию, однако соображения достигнутой репутации в свете подсказали ей надобность сохранять приличия: она не была больше содержанкой, а превратилась в богатую вдову, которая устраивала весёлые приёмы, у которой город и двор был счастлив быть принятыми, и которая, тем не менее, готова была переспать за две сотни луидоров и отдавалась на месяц за пять сотен. До двадцати шести лет она одержала ещё несколько блестящих побед: разрушила карьеру трёх дипломатов, разорила четырёх откупщиков, двух епископов и трёх кавалеров королевского ордена, и по той причине, что редко останавливаются после первого преступления, в особенности, если дело кончилось удачно, Джульетта, злополучная и преступная Джульетта, осквернила себя ещё двумя преступлениями, подобными первому. В одном случае, чтобы обворовать своего возлюбленного, который ей доверился и рассказал о значительной сумме денег, про которую никто из его семейства не знал, которую мадам Лорсанж могла спрятать в укромное гнёздышко после преступления.

Другое преступление она совершила, чтобы приобрести побыстрей завещанные ей сто тысяч франков, которые один из её обожателей отписал ей в завещании через третье лицо, которое должно было выплачивать ей эту сумму небольшими порциями. К этим ужасам мадам де Лорсанж присоединила два или три детоубийства: из страха испортить стройность фигурки, желая скрыть двойную интригу, таких причин ей было достаточно, чтобы совершить выкидыш множество раз. И все эти неведомые другим преступления, как и прочее, не мешали этому ловкому и тщеславному существу находить всякий день новых простаков и всё время увеличивать своё богатство вместе с накоплением преступлений. Так что, как это не печально, однако совершенная правда, что богатство сопровождает преступление, и что в глубине лона беспутства и разврата самого продуманного, так называемое счастье (или всё что называют этим словом) может озолотить нить жизни. Но пусть эта жестокая и роковая правда не тревожит сердца честных людей больше чем другой пример, который мы вскоре представим: пример несчастья, наоборот, преследующего повсюду добродетель. Это богатство преступлений не более чем одна видимость: отдельно от провидения, которое должно обязательно наказать такой успех, злодей вскармливает в самой глубине своего сердца червя, который будет грызть его всё время не переставая, и не даёт радости от всего этого мишурного блеска вокруг, и вопреки самому человеку в конце концов не оставляет ничего в душе кроме разрывающих сердце воспоминаний о преступлениях, которыми всё было куплено. Что же до несчастий терзающих добродетель, Несчастливица, которую преследует судьба может утешиться своей чистой совестью и удивительными секретами, таящимися в чистоте, при помощи которых ей удаётся быстро возместить убытки, причинённые ей человеческой несправедливостью.

Одним словом, таково было состояние и положение мадам де Лорсанж, когда месье де Корвиль, человек пятидесяти лет и при положении весьма высоком, которое мы описали выше, порешил целиком посвятить себя этой женщине и полностью её к себе прикрепить. Было ли тому причиной его внимание, или поведение, или хватило мудрости у самой мадам де Лорсанж – он достиг цели, и вот уже четыре года он с нею жил совсем, как с законной женой. Прекрасный кусок земли, который ему случилось купить возле Монтаржи, побудил их отправиться туда на четыре летних месяца. Июньским вечером, когда чудесная погода расположила их к особенно длинной прогулке, они дошли почти до города. Слишком устав, чтобы возвратиться тем же способом, они зашли в таверну почтовой станции Лиона, намереваясь оттуда послать кого-нибудь за экипажем, который их довезёт до замка. Они отдыхали в низеньком и прохладном зале, смыкавшимся с двориком, когда на двор заехала карета. Вполне естественно было пойти и поглядеть на путешественников: кто в минуту праздности не соблазнился бы подобным развлечением, коль скоро оно возможно. Мадам де Лорсанж поднялась, её любовник последовал за ней, и они увидели всё общество путешественников, когда те вошли в таверну. Оказалось, что в экипаже никого не было, кроме молоденькой девицы, которую кавалер в форме конной полиции, спустившись на землю из кареты, получил из рук в руки от одного из своих товарищей, сидевших в том же месте. Девица двадцати шести-семи лет, была завёрнута в лохмотья и связана, как это делают с преступниками. Крик ужаса и удивления вырвался у мадам де Лорсанж. Молодая левушка поворотилась, и обнаружила черты столь нежные и деликатные, фигурку такую точёную и стройную, что месье де Корвиль и его подруга не могли не заинтересоваться этим несчастным существом. Месье де Корвиль приблизился и спросил одного из жандармов, что совершила эта злосчастница.

– Сказать по правде, месье, – ответил жандарм, – её обвиняют в трёх или четырёх тяжких преступлениях. Речь идёт о грабеже, убийстве, поджоге, но уверяю вас, что я и мой товарищ никогда прежде не сопровождали преступника с большей неохотой: это существо – такое кроткое и кажется таким честным.

– Даа, – сказал месье де Корвиль, – разве мало промахов в наших нижних судах. И где же она совершила свои преступления?

– На постоялом дворе в трёх лье от Лиона. Её в Лионе судили, сейчас она отправляется в Париж для подтверждения приговора, а после возвратится в Лион, где её казнят.

Мадам де Лорсанж, которая в этот миг приблизилась и услыхала этот рассказ, тихо донесла до месье де Корвиля своё желание услыхать из уст самой девицы историю её несчастий, и месье Корвиль, в котором возникло сходное желание, сообщил сопровождавшим эту девицу, что хотел бы пообщаться с нею и сказал кто он такой. Полицейские не препятствовали. Порешили ночевать в Монтаржи. Спросили простую комнату, в соседней расположились жандармы. Месье де Корвиль поручился за арестованную, её развязали, и она зашла в комнату Месье де Корвиля и мадам де Лорсанж. Охранники поужинали и улеглись спать. И когда эта несчастная немножко подкрепилась, мадам де Лорсанж, которая не могла с собой справиться, такой в ней вызвала интерес эта девица. Наверное, она сказала себе в душе: с этим несчастным существом, быть может, невинным, обращаются как с преступницей, в то время как вокруг меня всё цветёт благополучием – вокруг меня, которой наверно, больше подходит быть на её месте. Как только она увидела, что девица немного отошла и успокоилась, обласканная всячески, увидала интерес к ней проявленный, мадам тут же к ней подступила и попросила рассказать, как она, девица такой наружности и честного, достойного вида, оказалась в погибельных обстоятельствах.

–Как мне рассказать вам историю моей жизни, мадам, – воскликнула прекрасная злосчастница, обращаясь к графине, когда это самый ужасный пример того, как несчастья преследуют невинность. Это всё равно что обвинить Божье Провидение, пожаловаться на него, – вот настоящее преступление! Как я могу посметь…

Слёзы так и покатились из глаз этой бедной девицы. Поплакав какое-то время, она начала свой рассказ такими словами.

– Вы позволите мне скрыть своё имя и происхождение, мадам, не будучи выдающимся, оно было честным, и я не предназначалась судьбой тем унижениям, из которых проистекли мои злоключения. Я потеряла своих родителей ещё совсем девочкой, и я верила, что с той малостью, которая была мне оставлена, я сумею занять в жизни честное место, и постоянно отвергая бесчестие других, я не заметила, как проела ничтожные крохи мне доставшиеся в наследство. И чем бедней я становилась, тем сильней меня презирали. И чем сильней мне нужна была помощь, тем слабей становилась надежда получить её, верней, тем чаще мне предлагались бесчестье и позор. Из всех бедствий, что я претерпела в ту несчастливую пору, из всех ужасных предложений, какие мне были сделаны, мне достаточно рассказать, что случилось со мной у месье Дюбурга, одного из самых богатых откупщиков столицы. Меня к нему направили, как к человеку, чья репутация и богатство могли бы с уверенностью смягчить мой жребий. Но те, кто мне давали этот совет, либо хотели обмануть меня, либо не ведали про бездушие этого человека и развращённость его нрава. После двух часового ожидания в его передней, меня, наконец, ему представили. Месье Дюбург, лет сорока мужчина, только что вставший с постели, был завёрнут в просторный халат, который едва ли прикрывал срамной беспорядок: его готовились причёсывать. Он отослал своего слугу из комнаты и спросил у меня, чего я хочу от него?

– Увы, месье, – ответила я ему, – я бедная сиротка, которой нет ещё четырнадцати лет, и которая познала уже все оттенки несчастья.

И я ему перечислила все свои злоключения, трудность найти место, ужас положения, связанного с тем, что в поисках этого места, я уже успела проесть то немногое, что у меня было, позорные отказы, даже затруднения, какие у меня были в поиске работы в бутике или на дому, и надежду, какая у меня была, что он мне поможет в моей жизни.

Выслушав меня с достаточным вниманием, месье Дюбург спросил меня, всегда ли я была благоразумна.

– Я не оказалась бы ни в такой нищете, ни в таком затруднении, месье, если бы я перестала быть благоразумной.

– Дитя моё, – сказал он мне на это, – и какого же положения ты взыскуешь у богатства, которому ничего не даёшь?

– Обыкновенной служанки, месье, я ничего другого не прошу.

– Польза от такого ребёнка, как ты в качестве служанки – невелика и не требуется в этом доме; это не то что мне нужно. Ни твой возраст, ни манеры не годятся, чтобы быть служанкой. Но ты могла бы, будь твой ригоризм нравов не такой нелепый претендовать на честный жребий у любого человека свободных нравов. Именно в эту сторону тебе и надо клониться: эта добродетель, которую ты так выставляешь, мало пригодна в этом мире. Будешь ею кичиться стакана воды не подадут. Разве можно ждать благотворительности от таких людей как мы, которые, так сказать, меньше всего предрасположены, и что вызывает в нас одно отвращение. Мы любим получать что-нибудь за наши деньги, покидающие карман. А что такая крошка, как ты, может дать в уплату за предоставленную помощь, как не уступить целиком во всём, чего от неё хотят?

– О, месье, неужели в сердцах людей больше нет ни чести, ни милосердия?

– Очень мало, крошка, очень мало. Теперь избавились от этой мании обязывать других бесплатно: у гордости, хоть и есть минутное тщеславие, – нет более химерического и скоропроходящего, чем эта радость гордыни, так что её заменили на реалии поощутимей. Так, к примеру, от такой девочки как ты, неизмеримо лучше в качестве уплаты воспользоваться всеми удовольствиями, какие свободные нравы могут нам принести, нежели упиваться гордостью от милосердия и благотворительности. Репутация человека либерального, благодетеля, щедрого, не стоит для меня самого легкого удовольствия, какое ты мне способна доставить. Мнение, с каким согласны почти все люди в моём вкусе и моего возраста. Ты после поймёшь, голубушка, как это хорошо, что я тебе помог понять необходимость такого послушания во всём, что мне хотелось бы от тебя получить.

– Какое жестокосердие, месье, какое жестокосердие! Неужели вы не боитесь, что небо вас накажет за это?!

– Послушай, несмышлёныш, небо меня меньше всего интересует на свете; меньше всего мы беспокоимся о том, нравится небу то, что мы делаем или не нравится. Разумеется, в той мере в какой небо имеет над людьми власть, мы воздаём уме ежедневную хвалу без особой дрожи, хотя, конечно, наши страсти во многом лишаются очарования, если они не нарушают повеления этого неба, иль то, по крайней мере, в чём убеждают нас глупцы, является таковым. Что, в самом деле, лишь одна иллюзия оков, в кои нас хочет заковать самообман.

– Позвольте, месье, с такими взглядами, надо убивать несчастных.

– Разумеется! И сколько тому примеров, их ненужности в одной только Франции. Правительство, которое мыслит большими размерами, мало стесняет себя в отношении отдельных людей – лишь бы всё устройство продолжало вертеться.

– И вы думаете, дети будут уважать такого отца, который так с ними обращается?

– Что делать отцу, у которого переизбыток детей; как поступать с любовью тех, кто лишь ему в обузу?

– Тогда их надо душить в колыбели, при рождении.

– Не исключено, однако оставим эту схоластику политиканов, в которой ты не должна ничего понимать. Зачем жаловаться на судьбу, которая целиком в твоей власти?

– О, праведное небо, но какова цена!

– Цена химеры, вещи, которая не имеет иной цены нежели та, что приписывает ей твоя гордыня… но и это оставим, займёмся только тем, что касается здесь лишь нас двоих. Ты так носишься с этой химерой невинности, не правда ли, а для меня она пустое, так что я оставлю тебе это богатство. Служба, какой я тебя обяжу, и за которую ты получишь честное вознаграждение, далека от бесчинств и совсем иного свойства. Я прикреплю тебя к моей гувернантке, и ты ей будешь помогать и каждое утро в моем присутствии либо эта женщина, либо мой камердинер совсем по-другому используют тебя…

О! мадам, как вам описать это мерзейшее предложение? Я была как громом поражена, так что на миг потеряла дар речи, когда услыхала эти слова… слишком постыдные, чтобы их повторять, вашей милости придётся самой восполнить пробел… Негодяй, он назвал мне имена известных священников, и я должна была служить жертвой и алтарём…

– Это всё, что я могу для тебя сделать, моё дитя, – продолжал этот благочестивый негодяй, меж тем бесстыдно передо мной поднимаясь, – И не дольше двух лет, могу я тебе обещать участие в этой церемонии довольно длинной всегда и трудной. Тебе сейчас четырнадцать, в шестнадцать тебе будет дана свобода искать счастье в другом месте, а до той поры ты будешь одета, сыта и получишь один луидор в месяц. Это справедливо: той, кого ты заменишь, я столько не платил. Другое дело, что у неё и не было твоей нетронутой добродетели, с которой ты так носишься, и которую я покупаю, как ты видишь, за приблизительно пятнадцать экю в год, сумму, превышающую ту, что получала твоя предшественница. Так что подумай хорошенько, в особенности прикинь нищету, из которой я тебя вытаскиваю: так заведено, что те, кому не на что жить – должны пострадать, чтобы заработать, так что по примеру ихнему, и ты потерпишь, это правда; но верно и то, что гораздо больше ты выиграешь, нежели потеряешь.

Бесстыдные предложения этого чудовища разогрели его страсти, он схватил меня грубо за воротник платья и воскликнул, что на первый случай, он сам мне покажет, о чём идёт речь… Моё несчастье придало мне сил и храбрости, сумела выскользнуть и бросилась к двери:

– Гнусный человек, – сказала я ему, ускользнув, – пусть небо, которое ты так поносишь, когда-нибудь тебя накажет, как ты того заслуживаешь своей постыдной жестокостью. Ты не достоин своего богатства, которым так подло пользуешься, ни даже просто воздуха, которым ты дышишь в этом мире, пачкая его своими непотребствами!

Опечаленная я возвратилась к себе, в тяжких мыслях о том, что заставляет людей становиться жестокими и распущенными, как вдруг лучик удачи на миг посветил мне. Женщина, у которой я снимала комнатку и которая знала про мои беды, пришла мне сказать, что она наконец, нашла место, где меня с удовольствием примут, если я буду хорошо себя вести.

– Небо праведное, мадам, – воскликнула я, восторженно её обнимая, – Я сама такое ставила до сих пор условие, посудите сами, как приятно мне принять это предложение.

Человек, у которого я должна была служить, был старым ростовщиком, который, как говорили, разбогател не только на ссудах, но и на беззаконном воровстве везде, где только он думал, что может взять с уверенностью. Жил он на улице Квинкампуа, на первом этаже, с пожилой женщиной, которую он называл своей женой, такой же злой и жадной, как он, не меньше.

– Софи, – сказал мне этот скупец, Софи, я так назвала себя, чтобы скрыть своё происхождение, – самая первая добродетель, какую хранят в этом доме – это честность… если когда-нибудь ты расхитишь отсюда хоть крупицу, хоть полушку медную, я тебя просто повешу за это, Софи, понимаешь, и будешь ты висеть, пока совсем не окоченеешь. Потому что, если я и моя жена наслаждаемся кое-какими радостями в нашей старости – всё это плоды нашего неимоверного труда и нашей умеренности… Ты много ешь, дитя моё?

– Несколько кусков хлеба в день, воды и немного супу, когда мне повезёт.

– Супу, чёрт побери, супу… ты подумай, дорогая, – сказал старый супец, обращаясь к своей жене, подумай и содрогнись от роста нашего благополучия. Уже год она ищет место, год помирает с голоду, и она хочет есть у нас суп. Суп, который мы позволяем себе лишь по воскресеньям. Мы, работавшие, как каторжники сорок лет. Ты получишь три куска хлеба в день, моя девочка, полбутылки речной воды, старое платье моей жены, которого хватит на восемнадцать месяцев, три экю жалованья в конце года, если будем довольны твоей работой, если ты будешь, как мы и если ты наведёшь порядок и поможешь процветанию этого дома. Служба наша небольшая, сделай и ты свободна: Три раза в неделю надо протереть и вычистить этот дом, все шесть комнат; убирать кровати, мою и жены; отворять дверь; напудривать мой парик, причёсывать жену, ухаживать за собакой, кошкой и попугаем; смотреть за кухней, чистить кастрюли, пользованные и не пользованные; помогать моей жене, когда она готовит нам поклевать чего-нибудь; и в остальное время, постирать бельё, почистить обувь, шляпы и прочие предметы мелкого обихода. Ты увидишь, Софи, что это, на самом деле, не так много, и у тебя останется куча времени, которым ты можешь сама распорядиться, пошить себе бельё и одежду.

Не трудно, мадам, представить себе, что лишь в том состоянии нищеты, в каком я находилась, можно было согласиться на это место: не только мне работа была не по силам и не по возрасту, но как я ещё могла жить на то, что мне за это платили? Однако я сдержалась, хоть и далось мне это с трудом, и в тот же вечер меня поселили в доме.

Не знаю есть ли в моём положении, мадам, у меня ещё право рассказывать смешное, вместо того, чтобы думать, как растрогать ваше сердце и снискать сочувствие к себе – я всё же осмелюсь повеселить вас рассказом о чудовищной жадности, свидетелем которой я была в том доме. Пагубная катастрофа подстерегла меня на втором году. Очень тяжело становится, когда вспомнишь. Так что лучше я вам немного порасскажу забавного, прежде чем опять рассказывать про свои напасти. В этом доме, например, никогда не зажигали свечей. Окна их спальни выходили на улицу – её отсветами они и довольствовались, когда укладывались спать. Они никогда не пользовались простынями. На рукавах у месье и мадам были пришиты старые манжеты, которые я отпарывала и стирала в субботу вечером, чтобы они были в порядке к воскресению. Ни покрывал, ни салфеток, ни полотенец, чтобы избежать прачечной, слишком для них недоступной, как считал месье Гарпин, мой уважаемый хозяин. Они никогда не пили вина, в доме. Чистая вода – вот естественный напиток человека со времён Адама – так считала мадам дю Гарпин, и единственный, какой нам предоставляет природа. Всякий раз, когда они резали хлеб, вниз подставляли корзинку, чтобы собрать падающие крошки. Мельчайшие крохи от всякой еды тщательно собирались всю неделю и поджаренные на прогорклом масле подавались в воскресение в виде праздничного блюда. Они никогда не выбивали пыль из одежды и мебели, опасаясь повредить их, только обмахивали осторожно перьями. Башмаки мадам и месье были подбиты железом, те самые башмаки, которые они носили со дня их свадьбы. Раз в неделю у них мне приходилось исполнять ещё более странное. В квартире была довольно большая комната, стены которой не были оклеены обоями. Мне приходилось ножом наскребать определённое количество штукатурки, а после размалывать её в тончайшую пыль. Эта пыль у них служила заместо туалетной пудры, которой я каждое утро украшала парик месье и шиньон мадам. Если бы, Господи, этими мерзостями они и ограничивались: в конце концов, у всякого есть естественное право сохранять накопленное добро. Что против естества – желание это добро удвоить, присваивая себе чужое; и не много времени мне понадобилось, чтобы понять, как именно месье дю Гарпин стал богатым.

Жил над нами сосед, человек со средствами, у которого были красивые брильянты, о существовании которых то ли благодаря соседству, то ли потому, что эти брильянты были у него в залоге – мой хозяин знал.

Я часто слышала, как он сокрушался в разговорах со своей женой по поводу какой-то золотой шкатулки ценой в сорок луидоров, которая могла бы ему достаться, говорил он, если бы он поумней себя вёл. Чтобы утешиться, в конце концов, честнейший месье дю Гарпин, задумал украсть эту шкатулку, и порешил, что именно я должна это исполнить.

Прочитав длинную нотацию мне о неважности воровства, о его, в сущности, даже пользе, поскольку таким способом поддерживается равновесие, нарушаемое сосредоточением богатства в одних руках, месье дю Гарпин вручил мне подделанный ключ, и заверил меня, что этим ключом можно открыть квартиру соседа, что шкатулку я найду в секретере, который никогда не закрывается, что я должна принести её и никакой в том нет опасности, и что за такую услугу я получу в течении двух лет ещё по одному экю к моей плате.

– Месье! – вскричала я, – разве можно хозяину совращать своего слугу и толкать на преступления! Что мне мешает повернуть против вас оружие, которое вы мне сами даёте в руки, и что вы мне на это скажете, когда однажды я с вами поступлю в соответствии с вашими принципами?

Месье дю Гарпин, поражённый таким моим ответом, тут же отступил, и глядя на меня с затаённой злобой, сказал; что всё это он проделал, чтобы испытать меня, и моё счастье, что я устояла перед таким постыдным предложением, потому что стоило бы мне соблазниться, быть бы мне пропащей. Я удовольствовалась таким ответом, но с той поры я отчётливо почувствовала, что значат такие предложения и чем чреваты столь искренние ответы. Увы, в таких положениях не бывает середины: либо надо соглашаться и совершать преступление, о котором тебе говорят; или надо тут же его отвергнуть, как я это сделала. Будь я поопытней, я бы тут же ушла из этого дома, но, видать, так уж было записано на страницах моей судьбинской книги, что всякое честное движение, вызванное моим характером, с необходимостью должно было заплатить мне бедой. Видать, должна я была нести свой крест, от которого не было спасения.

Месье дю Гарпин подождал с месяц, когда почти истёк мой второй год пребывания у него; не говоря ни слова, ничем не показывая самого малого неудовольствия от моего отпора ему. И вот как-то вечером, когда покончив с работой, я удалилась в свою комнату, чтобы насладиться несколькими часами покоя, моя дверь распахнулась от удара и я увидала, не без ужаса, как месье дю Гарпин ведёт к моей кровати комиссара и четырёх солдат.

– Исполняйте свой долг, месье, – сказал он представителю правосудия. – Эта злодейка украла у меня бриллиант в тысячу экю. Вы его найдёте в её комнате или на ней самой, я уверен в этом.