Читать книгу Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс - Страница 2

Как-то ночью блуждал я в джунглях сна. Не сна, а как бы памяти, что прорастает сквозь сон и властно им завладевает. В памяти того сна была девочка. Вижу, значит, девочку, жилище ее – старый термитник. Трое ее братьев из большой хижины рассказывают, что термитник похож на гниющее сердце великана, только перевернутое, но девочка того не знает. Она прижимается губами к его полому чреву, к стенам из сухой красной грязи, шершавым на ощупь. Окон там нет, если не считать таковыми дыры, а если считать, тогда их множество, и они торчат где ни попадя, и от них тело полосуют жгуты света – вверх, вниз, наискось, – а с ним змеится жара и скапливается, давая отростки из ветра, сочащиеся по всей этой каверне. Термиты из этого места давно убрались. Здесь никто бы и собаку держать не стал, а эту девчонку, гляди-ка, держат.

Ноги у нее удлиняются, но по-прежнему как две палки; голова растет, но грудь всё так же плоская, как земля; кажется, вот-вот – и по возрасту она уже выйдет наружу, только никто не озабочен подсчетом ее лет. Хотя отмечают каждое лето, метят гневом и горем. Они, то есть ее братья, вот так отмечают, стало быть, ее рождение, да. В эту пору находит на них тучей хмарь и злобность лютая – по ее, стало быть, вине.

И вот она сидит – губы сжаты твердо, аж добела, прямо как костяшки ее стиснутых кулаков, а на лице решимость под стать думам. Мол, всё, решено, она сбежит, выползет из этой дыры и рванет так, что не сдержать и не угнаться. Будет бежать без конца, отпадут ступни – побежит на щиколотках, отпадут щиколотки – будет бежать на коленях, а сотрутся колени, так и ползком, но бежать, нестись, мчаться. Так, наверно, бежит младенец к матери – к мертвой матери, не прожившей достаточно, чтобы дать имя дочери.

При утлом свете, сочащемся и выходящем через дыры, она может считать дни. По запаху коровьего навоза она может сказать, что один брат сейчас возделывает землю и сажает зерно, а значит, сейчас либо арб, либо гидада[2], девятый или десятый день луны в Камсе[3]. Оглядевшись, она видит большой лист, на который вчера вечером сыпанули горку каши – один из двух раз в лунную четверть, когда ей дают поесть. Припоминают. Большую часть времени ее просто бросают голодать; так, разок-другой вспомнят среди ночи, да и отмахнутся – всё равно уж поздно, может, какой дух насытит ее во сне.

Вот она, эта девочка, вбирает все в себя и слышит. Через перебранку братьев о том, когда сажать просо, а когда давать земле передых, она учится различать времена года. Дни дождей и засухи рассказывают ей всё остальное. Иной раз ее просто вытягивают из термитника на притороченной к ошейнику веревке, приматывают к сохе и волочат по полю, крича, чтобы она руками вспахивала коровье, козье, свиное и оленье дерьмо. Вгрызайся в грязь да смешивай тщательней, чтобы выросла та самая еда, которой ты не заслуживаешь! Стигматы вины с рождения на спине твоей, и перед тремя своими братьями ты в вечном, неоплатном долгу.

Вот они, те ребятки, ее братья. Двое большеньких хохочут, а младший взволнованно орет. Старшие стоят в чем мать родила; из одежды лишь желто-красно-синие наколенники и налокотники из соломы, да еще щитки на кистях рук. На головах шлемы вроде соломенных клеток, желтые с зеленым. Девочка вылезает из своей печи, чтобы за ними понаблюдать. Старший из братьев крутит палку, длиннющую. Крутит-вертит и при этом подпрыгивает как в танце. Затем начинает кружиться, подскакивает и вдруг замахивается палкой прямо на шею среднего брата.

– Выблядок! – запальчиво выкрикивает тот.

– Мы от одной матери, – смеется в ответ старший.

Он хочет увернуться, но не успевает, и по его левому плечу хлопает палка. Старший запоздало отпрыгивает и снова смеется, даром что рана кровоточит. Ну что, пора и посчитаться. Старший перехватывает свою палку обеими руками, как топор, и накидывается на среднего, осыпая его ударами. Тому еще удается шлепнуть старшего пару раз в ответ, но по сноровке он сильно уступает и принимает удар за ударом – по груди, по спине, по рукам. Шлеп, шлеп, шлеп! Вот уже и кровавая ссадина на левой руке, и взбухает разбитая нижняя губа.

– Это всего лишь игра, братец, – кривится в улыбке средний, отплевываясь кровью.

Рядом возится младший, тщетно пытаясь водрузить на свою небольшую голову непомерно большой шлем.

– Я вас обоих победю, – пыхтит он.

– Гляньте на него, – усмехается старший. – Ты хоть знаешь, зачем мы это делаем, соплезвон?

– Я ж не дурачок. Вы хотите побеждать в бою на палках и убивать дураков, которые против вас.

Братья смотрят на него как на чужака, затесавшегося между ними.

– Нет, братишка. Ты и вправду слишком мал.

– Я тоже хочу играть!

Старший поворачивается к нему:

– Ты хоть знаешь, что такое донга?[4] Для чего, по-твоему, эти палки?

– Ты, верно, глухой? Я же говорю, чтоб драться и убивать!

– Дурень ты мелкий. Это вот первая палка. А когда ты выигрываешь с ней донгу, ты можешь использовать свою вторую палку. Спроси у любой пригожей девчонки, которая ходит смотреть бои.

Он лукаво смотрит на среднего брата, который в ответ склабится. Младший братец растерян:

– Но в бою-то у вас только по одной палке.

– Что я говорил? Он совсем еще соплезвон.

Средний указывает на закорючку младшего, что ниже пупа.

– У нашего меньшого вместо палки лишь сучок.

Смех братьев длится столько, что на лице младшего прорастает злость; не потому, что он ничего не понял, а скорее, наоборот. Ну а девочка знай себе смотрит, как он хватает палку, как делает замах и с силой ударяет среднего поперек спины. Тот взвизгивает, а старший рывком оборачивается и припечатывает младшего по лбу, и тут же по ямкам за коленями. Младший падает, а старший продолжает его лупцевать. Малец вопит, и средний хватает старшего за руку. Они уходят, оставляя его пускать нюни в грязи. Но вскоре, почуяв, что на него никто не смотрит, он обрывает ор и бежит вслед за ними. Девочка окончательно вылезает из своей хибары и берет оставленную палку. На ощупь она крепче и тверже, чем казалось, а еще намного длинней. Примерно втрое выше, чем она сама. Взмахнув, девочка лупит ею по земле, вздымая облако сыпучей пыли.

– Мы ждали, пока мать издаст четыре вопля. Ждали всеми своими ушами, – рассказывает ей старший брат. День прошел, но ночь еще не наступила, и он дважды дергает за веревку, чтобы девчонка вылезла. В основном он вытягивает ее просто без предупреждения, и наружу она является слегка придушенной, сипло кашляя. Пальмовое вино кружит ему голову, и его тянет на разговоры, даже без всяких слушателей. Он дергает ее за ошейник, притягивая к себе, словно упрямую ослицу, и тем не менее это единственное время, когда ее подпускают ближе к дому. Тогда в девочке оживает смутное воспоминание о том, как отец поднимает ее и улыбается, но его улыбка быстро тускнеет, а руки коснеют и слабеют, и, повисев какое-то мгновение в воздухе, она шлепается в грязь.

– Мы ждали, пока мать прокричит четыре раза, – говорит он, – потому что четыре раза означает, что родился мальчик, а три – что девочка.

Но мать не прокричала.

Старший брат излагает историю, но пальмовое вино делает его рассказ нестройным.

– Видела бы ты отца! Видела бы его гордость, когда живот матери пришел в движение, словно задавая путь. Тройка сыновей скоро пополнится еще одним, четвертым, а если это дочь, то он сможет выдать ее замуж, если разбогатеет, или продать, если жизнь станет туга. Братья, наблюдающие за отцом, выгадывают, когда родится ребенок, после того как роженица ушла его донашивать в лачугу своей матери. Мы все ждем вести о мальчике, но в особенности ждет младший брат, потому что он наконец сможет стать над кем-то старшим и уподобится братьям, что старше его. Ждет вестей и отец, теперь уже спокойно, потому что успел внять словам своей жены: «Мужу мелкий дом иметь негоже». Он его разрастил: снес стенку в амбаре и увеличил комнату для двух старших мальчиков; пристроил еще одну комнату для младшего и того, который народится, и еще одну, где занималась бы своим рукоделием мать, самая прекрасная из женщин. Потом еще комнату для бабки, которую он терпеть не может, но не оставлять же ее одну.

Мы ждем, когда мать издаст четыре вопля, но их всё нет, нет даже трех. Мы идем к бабке. А она нам говорит: «Младенец вышел вперед ногами, с пуповиной вокруг шеи. У матери пошла кровь, и шла, и шла, пока не вытекла вся; тогда глаза моей дочери побелели, и она изошла. «Ko oroji adekwu ebila afingwi», – ворчит бабка, которой пока не до отдыха. Мелкая ты бесовка, матереубийца, ты как бельмо, от которого слепнет весь глаз.

Глянь, какие проклятия ты накликаешь на этот дом! Отец мой одно утро плакал, другое плясал, затем ночами стал вопить предкам об их коварных забавах. Говорит, надо звать колдуна. Мы таскаем амулеты, взываем к богам грома и безопасных странствий, не едим ни жирного, ни бобов, ни мяса, убитого стрелой, так за что ж боги шлют нам такие испытания? Она радуется животу своему, радуется мужу, а мы не возлежим друг с другом шесть лун, так за что же боги насылают на нас несчастья? За что беды такие, когда мы совершаем возлияния и воздаем хвалу богине рек, что управляет водой в утробе матери? Никто не зовет его умалишенным, пока однажды мы не застаем, как он свернулся калачиком вниз головой, колени к груди, и мочится себе в рот. После этого мы называем его безумным. На третий день за рождением проходит обряд наречения, но никто к нам не приходит и не уходит. Никто не смеет наречь тебя по имени, ибо ты – проклятие, а единственно, что бывает хуже, чем породить проклятие, – это его назвать, потому что всякий раз, как произносишь это имя, навлекаешь горе. Так что нет тебе имени. И вот что еще, мелкая бесовка: никто не плюет тебе в рот крокодильим перцем, чтобы ты не стала позорной женщиной, и никто не делает тебе железное ожерелье, чтобы отсечь тебя от мира духов.

Вот новая ночь. Маленькая девочка вдруг чувствует натяжение веревки на шее. Тяга превращается в рывок, прямо из термитника – настолько резкий и сильный, что девочку буквально выбрасывает через тесный вход, и он превращается в большую дыру. Дерг, дерг, по сухой корке грязи и куриному дерьму, едва не ломая шею, пока девочка со сдавленным хрипом не хватается за свой ошейник, и вдруг видит, что ее кто-то подтаскивает все ближе и ближе к дому. Она дико озирается в попытке увидеть, кто именно ее тянет – вроде бы никто, только слышен вкрадчивый шорох скольжения по земле. Хотя нет: к веревке хвостом прицепился большущий желтоватый питон и скользит к дому, не зная, что тащит за собой маленькую узницу. Девочку охватывает страх при мысли о том, что он может сделать, когда доберется до ее спящих в доме братьев. Но ни крика, ни стона, ни плача не срывается с ее губ.

Однако затем хвост питона выскальзывает из веревки. Впрочем, нет, не выскальзывает: всё это различимо в темноте. Он просто становится меньше и меньше, как будто змея сама себя всасывает. Хвост уменьшается, а она при этом становится все шире и больше, будто кокон, под оболочкой которого происходит какое-то шевеление. Пятна змеиного узора сжимаются и растягиваются, ворочается и перекатывается погрузневшая туша, на которой кожу вдруг прорывают изнутри две невесть откуда взявшиеся руки. Из этого кожаного мешка выпрастывается и гибко встает нагая женщина. Не оглядываясь, она направляется к дому и огибает его сбоку. Девочка крадется сзади в нескольких шагах и видит, как женщина-питон ловко забирается в окно среднего брата. Сидя в пыли и темени, девочка вслушивается в тишину. Вот из комнаты брата доносится крик. Он всё громче и неистовей. Девочка вскакивает на ноги и подбегает к окну, но оно для нее чересчур высоко, и она ищет в темноте, на что бы можно встать; подворачивается только деревянный чурбан, и девочка подкатывает его к окну. Внутри комната освещена тусклым масляным светильником. На полу лежит брат, а сверху его оседлала женщина-питон.

Она подскакивает вверх-вниз, словно в попытке его укротить, а брат под ней дергается и корчится как от побоев. Он кричит, чтобы она его прикончила, что ему уже невмоготу, проще умереть, и, дрыгнувшись, обессиленно замирает. Затем его пробивают рыдания, которые женщину-питона нисколько не трогают. Она сидит и молчит.

– Хоть бы кто-то еще сюда наведывался, кроме этой шлюхи-ведьмы! – тихо стенает он.

– Я не шлюха и не ведьма, – отзывается она. – А ты проклят. Ты и твои братья, твой безумный отец и мертвая мать. Прокляты так, что, кроме шлюх, вблизи вас никто и не ходит.

Женщина-питон смолкает, а затем говорит:

– Ты должен убить девчонку.

– Пробовал уже, да она вернулась, – отвечает брат.

Девочка чуть не падает со своей приступки.

– Через четыре дня после того, как она довела моего отца до безумия, а мать отправила в потусторонний мир, мы с братьями бросили ее в чащобе кустарника, чтобы она оттуда не выбралась. Но ты не поверишь: эта негодница отыскала дорогу домой! Она, которая еще даже не ползает! Люди в деревне говорят, что юмбо, лесные феи, подкармливают ее нектаром и толчеными орехами, называют ее «маленькой волшебницей». Из-за нее вся деревня нас сторонится, винит нас, когда засуха или неурожай. Послушайте, говорю я им: приходите и забирайте ее, если она вам нужна. Мне все равно, что вы с ней сделаете. Но никто не приходит. Мы сами кое-как перебиваемся на еде, что нам оставляют из милости до нового урожая, иначе нам не протянуть. Девчонка – вот причина, по которой люди нас избегают. Она виной, что у меня не будет никакой жены, кроме тебя.

– Я тебе не жена, – бросает женщина-питон.

Приходят и уходят луны, складываясь в годы. Девочка теперь подросла, и волосы ее висят грязными комьями, которые она отрывает с возгласами, которые иной раз сбивают братьев с толку – настолько они похожи на голос матери. Она изучает повадки больших людей, так что ни одно брошенное слово не проскальзывает мимо без толку. Младший то и дело пытается дать ей затрещину, но она перехватывает его руку и не остается в долгу. Песням ее никто не учит, и она придумывает свои собственные, а еще начинает видеть небо за концом своей веревки. Живет она все так же в термитнике, и по-прежнему вспахивает грязь с козьим дерьмом, а на угощение получает хлыста, и младший всё так же норовит пинком сшибить ее на землю, топнуть по спине и затолкать поглубже в грязь. «Чтобы убить нашу мать, ты должна была хотя бы родиться мальчишкой», – попрекает он. Она чувствует, как движется сквозь множество лун и лет, а братья всё так и застыли в дне, когда она родилась; в дне, когда умерла мать.

Всякий раз, когда двое старших отправляются на восток, потому как, по их словам, в своей деревне ни одна женщина их не примет, младший заявляется к ней. По его лицу видно, что он весь день измышлял зловредства.

– Моим братьям повезло, что они до смерти матери прошли обряд, – говорит он. – Они хоть стали мужчинами. А мою удачу ты забираешь всю как есть. Ни один старейшина не сделает мне обрезания, не посвятит в мужчины, ибо все мы прокляты.

Восемь суток он что ни день втаптывает ее в землю, а на девятый так и в терновый куст.

Она знает, почему ее ненавидят, ведь они каждый вечер говорят об этом. «Мелкая бесовка, матереубийца, когда мама перестанет там рыдать?» – вопрошают они. Когда прекратит она вопить в потустороннем мире о маленькой дьяволице, которая режет и жжет ее через ку, убивая из раза в раз? Девочка прислушивается к воплям своей матери из страны мертвых, но оттуда ничего не доносится. Только тишина. И она молчит, когда ее избивают за то, что она просит чуть побольше пищи, в которой бы чуть поменьше гнили. Молчит, когда ей говорят: «Не заставляй нас отправляться в потусторонний мир и молить его хозяина забрать тебя и вернуть нашу мать». Она молчит, потому что знает: они это уже делали. Так однажды вечером признался средний брат женщине-питону.

Три брата, и все, как один, злыдни. От плети старшего у нее на лице две отметины. Средний морит ее голодом, говоря, что раз она вроде женщина, то пусть сама себя и кормит. Но младший, он хуже всех, потому что никто не устраивает ему обряд с обрезанием, чтобы сделать мужчиной, а всё из-за нее. «Я убью тебя раньше, чем ты станешь женщиной», – грозится он ей. А еще говорит: «Вот я возьму нож и сам надрежу твою ку, чтоб ни одна женщина не посмела об тебя оскверниться. С надрезанной щелкой ты ни мальчик, ни девочка. Ты чудовище».

Девочка всякий раз истолковывает это по-своему. В первый раз названная чудовищем, она расцарапывает себе до крови кожу, злясь, что не может найти чешую, которую можно было бы соскрести. Грызет себе ногти, чтобы они не стали когтями. С появлением зуда между глаз она спохватывается, что у нее растет третий. Или что она обрастает черными космами как токолоше[5], демон с густой волосяной порослью, который, по словам старшего брата, непременно на нее нападет во время сна. Однажды, высунув голову из термитника, она замечает проходящую мимо дома женщину, которая сварливо высмеивает братьев за их убогий уклад и жестокую бедность: «Кто-то, верно, наложил на вас еще одно проклятие поверх давешнего». Может, она и вправду чудовище? Мелкая бесовка. Матереубийца. Не зря ведь женщина-питон сказала, что она возросла без грудного молока – вон и титочки совсем не растут. Видя с ходом лет, как злые люди используют это слово, девочка приходит к мысли, что она если и не чудовище, то все равно проклятие, которое породила мать. «Выродок», – как говорит средний брат. Девочка оглаживает себя руками, чувствуя, как жестко выпирает из-под кожи каждая кость, особенно на бедрах, где они самые большие и противные, так что уродство переползает из того, чего она боится, в то, что она знает.

Да и братья тоже хороши – лгун на лгуне, гляньте на них. Вот средний ворует у старшего выигранное в донге ожерелье, а сам нашептывает, что это дело рук младшенького. А через две ночи в этом самом ожерелье от дома уползает здоровенный питон. Старший брат задает трепку младшему, а от того перепадает девочке, но ему этого мало. Младший подсыпает отраву в ручей, откуда всегда пьет женщина-питон, и на нее нападает такая дурнота, что с дыханием ветра является вестник смерти. Средний брат испуганно кричит: «Кто эта несчастная незнакомка?» – потому как не может поведать никому, даже своим братьям, что каждую ночь предается порочным утехам, а еще разбивает яйца, которые женщина иногда откладывает в высокой траве возле речного русла. Старший же всегда, когда во хмелю под пальмовым вином, хвастает о каком-нибудь мужчине, которого убил, и о женщине, которую поимел – или же о мужчине, которого отымел, и женщине, которую убил. Проходят луны и годы, прежде чем девочка осознает: ничто из того, что исходит из уст этих братьев, не может сойти за правду, даже если они твердят, что вода мокра, а огонь горяч.

Что ж, решено. Две и еще десять лун назад она принимает решение. К ее ошейнику привязана веревка – достаточно длинная, чтобы она покидала термитник и перемещалась по двору до забора мимо чахлой травы, свиней, кур, мышей и любой другой живности, обитающей в загоне. Так вот, две и еще десять лун назад на каждом рассвете девочка начинает разгрызать у себя на шее веревку, конца которой под шеей не видно, потому как никто из братьев не хочет видеть сестру вблизи. Понемногу, раз за разом по малому кусочку, она жует ее и сплевывает, стачивая зубами. Потом она делает вид, что по-прежнему привязана, и даже морщится, как будто ей невмоготу, что ее так сильно тянут. Близится пора посева, и уже скоро придут братья, понукая:

– А ну, грязная бесовка, давай паши!

Ну уж нет. Пришло время побега.

В день, который она наметила, горизонт обкладывает мглистый сумрак, и солнце в вышине теряет свою лучезарность. Становится темно как перед ночью. Ошейник всё еще на шее девочки. Но она выбирается из термитника, обвившись длинной веревкой как змеей, что набросилась и душит. Обманчивое солнце как будто закатилось, хотя оно по-прежнему висит в зените, где-то возле полуденной черты, а вкруг его черной сердцевины ярится косматое, нестерпимо яркое кольцо. Девочка смотрит на него не отрываясь, а когда пробует бежать, глаза ее ослеплены светом. Яркий, бледный и мертвенный, он заполоняет воздух и отсвечивает от грязи. Всё вокруг сливается, плавясь в белое. Слышно заполошное кудахтанье кур, девочка вслепую распинывает их с пути, спеша к воротам – и утыкается в жесткую грудь.

Голос младшего брата:

– Ты, уродина, часом, не ослепла? Куда это ты со двора?

Он сначала думает, что она просто выбегает порезвиться со свиньями – единственными тварями, более грязными, чем она сама, – но тут взгляд падает на веревку, обмотанную вокруг нее. – Ах ты срань! – хватает он ее за волосы.

От боли девочка невольно вскрикивает, но противится своим слезам. Она кричит и брыкается, как загнанное животное, а он орет в ответ, лихорадочно ища конец веревки, чтобы раскрутить ее, как веретено. В этот миг девочка метко пинает его в голень, и он ее выпускает. При этом он не сводит с нее безмолвно-свирепого взгляда. Отбросив серповидный тесак, младший брат срывает со своей гандуры[6] кожаный ремешок, думая отхлестать ослушницу. При этом он склабится так, что его лицо напоминает разрезанную наискось тыкву. Она хватается за одну из вещиц, которые при ней, и в тот момент, когда брат коршуном набрасывается на нее, она швыряет ему в лицо округлый козий пузырь с ее мочой застарелой давности, смешанной с пылью из молотых камешков, которые царапают, когда пытаешься тереть глаза. Младший брат издает вопль, зажмурив вмиг опухшие глаза.

– Ты меня ослепила, мразь! – визжит он, закашливаясь от огненной мочи, попавшей ему в рот. Девочка снова рвется бежать, но в суматохе брат успевает схватиться за веревку и теперь тянет, тянет к себе торопливыми рывками. Веревка разматывается, но девочка чувствует, что ее всё равно неумолимо тянет к нему, и этого не остановить, даже если зарываться пятками в грязь, куриное дерьмо и свиное дерьмо. – Ах ты мелкая тварь, – злорадно, нараспев произносит он, – я всегда беру свое. Возьму и сейчас, а потом тебя убью. На братцев не надейся, они меня не остановят.

Вот как. Страх в ней замирает. Братья если и явятся, то не затем, чтобы спасти ее, а только чтобы его пожурить. Всё равно что видеть, как ты вот-вот наступишь на колючку, и предупредить об этом колючку. Брат, всё еще слепой, продолжает тянуть веревку, каждый рывок на одну длину руки. Девочка не упорствует, но попутно подхватывает с земли тесак.

– Чувствую, уже недалеко! – победно кричит младший.

Она действительно недалеко, стягивающая талию веревка вращает ее как веретено. Они неумолимо сближаются, и братец уже чует исходящую от нее вонь свиного дерьма. И тут девочка изо всех сил замахивается и делает рубящий удар.

– А-а-а! Она отсекла мне руку! Сучка! Мелкая потаскуха! – надрывно стенает младший брат, с проклятиями разыскивая свою руку. Девочка наконец-то бежит. Позади нее змеей танцует веревка с рукой брата, по-прежнему ее сжимающей.

А затем еще больше яростного солнца, опаляющего кожу и слепящего глаза, и тропа шириной в две колесницы, и ноги, онемелые от нескончаемо долгой ходьбы. С перебежками от сарая к сараю, от тропки к тропке, от куста к кусту и от дерева к дереву, пока девочка наконец не оказывается в лесу, где можно спрятаться от братьев, которые наверняка будут ее искать и просить об этом других. Четыре дня от обретения прибежища, и еще больше дней без еды, и еще одна луна до того, как она свалится без чувств.

Девочка способна чувствовать сон, хотя сновидений в нем нет, а когда пробуждается, то ощущает движение, хотя ее ноги остаются неподвижны.

– Веревка была такой тугой, что душила тебя, как змея, – произносит хрипловатый голос, явно женщины, склонившейся над ней. – Где твоя мать? – спрашивает она, и девочка крупно вздрагивает, как будто колыхание воздуха выводит ее из забытья. Еще один день, и из сна ее вытряхивает колыхание повозки. Женщина спрашивает: – Куда ты собиралась, девонька?

Но у девочки ответа нет.

– Ладно, не важно, – вздыхает женщина.

Они едут в Конгор.

Вот она, та девочка. Женщина с повозки живет в доме на улице, где всё синее – и дом с двумя этажами и двумя лестницами, и десять женщин внутри. «Женщины с колдовскими ку» – как их называют мужчины. Женщина с повозки, именующая себя мисс Азора, кличет их своими шлюхами, из отсутствия привычки прятаться за красивыми словами.

– Зачем было тащить сюда еще одну деваху? – спрашивает одна из женщин, которая за семь дней, прошедших с поступления девочки, так ни разу и не оделась.

– Верное дело не терпит спешки, – произносит мисс Азора, глядя на нее так, будто сама удивляется, зачем, в самом деле, было подбирать лишний груз.

– Это самое местечко ей скоро предстоит заполнить.

– Я с глиной не работаю, – вскидывается девочка. Остальные смеются, а мисс Азора проговаривает что-то беззвучное, как будто считает.

Год перепрыгивает в другой, пока девочка считает свои дни с мисс Азорой, иной раз думая, чтоб уж лучше они прыгали назад. Год сменяет год, вырисовывая ей талию, наливая спелостью бедра. Годы ломают ей голос, а затем разглаживают его по новой, так, что иногда она сама себя не узнает. Годы заставляют одни и те же глаза видеть одно и то же, но читать уже по-новому. Читать по-новому мужчин, читать по-новому мисс Азору. Хотя нет, читать ее всегдашнюю, но уже через то, как она видит девушек. «Мы здесь все женщины, но не сестры», – говорит одна из них. В тот первый год две женщины уходят, спустя год одна возвращается. В доме умирают трое мужчин, один внутри Динти. За двумя приходят другие мужчины, а третий был проезжим караванщиком, и пришлось заплатить торговцу, чтобы его сжечь. У девочки-подростка, которую привезла в дом мисс Азора, нет имени, но так как она среди женщин единственная юная, ее зовут просто Девчушка. Именно Девчушку посылают к мяснику за требухой и хвостами, потому что он сжалится и даст ей больше. Девчушка зависит от доброты одних женщин и держится подальше от злобности других. Девчушка прячется, когда та или иная женщина говорит ей «спрячься и не выходи», потому что следом приходит определенный мужчина с определенным желанием, а мисс Азора хотя и любит своих чад, но деньги ей нравятся всё-таки больше. В чуланчике на земляном полу Девчушка играет с палочкой, которую зовет своей сестрицей; эту сестрицу она с приходом дня оставляет там лежать на полу. На глазах у Девчушки женщины занимаются всевозможным трудом, шлюхами становясь лишь ближе к ночи. Тем временем на нее посматривает мисс Азора.

– Годки твои идут, – говорит она Девчушке, – а личико у тебя всё еще жесткое, как будто все встречные для тебя – люди, что тебя обижали. Подбородок у тебя чересчур остер, глаза не в меру глубокие, нос торчит, грудь мелковата, ноги, ишь, какие длинные, руки умелые, язык шустрый.

Она хватает Девчушку и стягивает ей через голову рубашонку. Девчушка вздрагивает: за годы, проведенные в доме, где женщины ничего не скрывают, она научилась стесняться.

– Про стыд забудь, гони его, – наказывает мисс Азора, осматривая девочку. – За него ни купить ничего, ни продать. Ку у тебя тоже изменится, – говорит она и обращается к Динти: – Принеси какое-нибудь тряпье.

– Скоро луна придет к тебе взять, чего хочет, – говорит с усмешкой Динти. – А уж там и мужчины не задержатся.

Слова мисс Азоры вскоре сбываются, и у девочки впервые саднят соски, набухает живот, болит голова и следы крови остаются везде, где она ни присядет, и так три дня и три ночи. Низ живота словно бередит изнутри, и боль эхом отдается в пояснице и бедрах.

– Гляньте-ка, плачет не переставая. Я и не видела, чтоб кто-то так тяжело это переносил, – качает головой мисс Азора, в то время как Девчушку опускают в чан с теплой водой и льют ей на плечи ласковые струи. Мисс Азора поглаживает ей затылок, тихо напевая, пока та уходит в сон.

– Не отчаивайся, девонька. Ты теперь женщина, – говорит она.

Через половину луны мисс Азора переселяет ее в самую маленькую комнату в доме, которую меж собой называют Сундучком. Здесь Девчушку ждет ее первая в жизни кровать с толстым матрасом и подушкой с перьями, а в углу стоят таз и кувшин с водой, причем не для питья, а для омовения. В ту же ночь из окна, что прямо над кроватью, на матрас к ней пробирается одна из женщин.

– Это я, Янья, – говорит она и грустно смотрит на Девчушку. А затем с протяжным вздохом говорит: – Ты не думай, что Азора тебе делает какую-то милость. Она просто готовит тебя к тому, чтобы ты стала следующей Запретной Лилией. Запретная Лилия предназначена для мужчин с особыми вкусами, хотя в них самих нет ничего особенного, кроме тугого кошелька. Такой мужчина при виде подружек, с которыми играет его дочурка, едва сдерживает желание сцапать одну из них и оттащить в укромное местечко где-нибудь в кустах.

Но сначала она подождет, посмотрит, как ты чуток подрастешь, откормит еще немного. И вот тогда она сделает с тобой вот что: однажды ночью она без предупреждения напустит на тебя мужчину. Она предпочитает, чтобы это было так: спустить его на тебя без поводка, а потом объяснить, что если тебе это не по нраву, ты всегда можешь уйти. Так она поступала со всеми нами. Но ты можешь сделать вот что, – говорит Янья, не упоминая, однако, что случилось с последней Запретной Лилией. Вместо этого она подсовывает девочке мешочек с плошкой и говорит: – Смешай в этой плошке столько, сколько умещается на кончике твоего пальца, и убедись, что они сначала это выпьют.

Первые четверо мужчин оставляют по толстому мешочку и широко улыбаются мисс Азоре, говоря, что возлежать с такой чаровницей – всё равно что лежать на облаке. Хотя то облако не между ее ног, а подушка, на которую мужчин валит сон. Однако пятый, прежде чем приложиться к плошке, вспарывает ее целых две песни, что уныло кружатся в голове. Просыпаются мужчины неизменно выхолощенными, но гордыми, полагая, что оставили в милашке никак не меньше двух бастардов-близнецов. А после пятого она начинает их обирать.

От раза к разу ее мешок наполняется. Золото, серебро, железо, раковины каури и слитки. А еще серьги, кольца для носа и ушей, перстни, ожерелья, орехи кола, чудо-ягоды, талисманы, амулеты, высушенное сердце, кости животных, кусочки баво, драгоценные каменья, фетиши из дерева и нефрита, каолин. Еще резная фигурка из оникса. При этом некий муж рассказывает дома жене, что она, должно быть, выпала по дороге или канула в реку, затерялась в волнах или ее вынули из одежды. Гораздо проще расставаться с ценностью, примерно зная, кто ее забрал, чем, избави боги, объяснять, каким образом это произошло. Те мужчины, бывает, всё еще захаживают и спрашивают девушку с облаком между ног. Мисс Азора чувствует какой-то подвох, потому что нет в девчонке ничего такого, что могло бы привлечь мужчину, но нельзя же шипеть на монеты, которые сами катятся в руки.

Но чему быть, того не миновать. Наступает Маганатти Джарра, двадцатая ночь луны сикава. Мужчины делают то, что им, по их мнению, делать положено, женщины же просто это терпят. Ну а в доме услад мисс Азора недовольна тем, как медленно протекает ночь. Большинство женщин сидят в зале, где мисс Азора обычно встречает мужчин и ведет учет. Янья с еще одной женщиной сидят лицом друг к другу, две другие стоят вместе у правого окна; Девчушка сидит на полу в дальнем конце, вне досягаемости шлепков мисс Азоры. Хозяйке что-то не сидится, душа не на месте, и она бродит взад-вперед, поругиваясь.

«Суеверный страх перед ночным небом», – полагает одна из женщин, но не это причина недовольства хозяйки. С некоторых пор ее мучает вопрос, а не пущен ли новый слух о ее женщинах – более сильный, чем все предыдущие, – что испокон не останавливает ни одного мужчину, зато успокоительно действует на их жен.

– Поговаривают, у нас тут опять завелась дурная женская болезнь? – спрашивает она, но ответить ей никто не может, потому как вне дома ни одна из этих женщин ни с кем разговоров не ведет.

– Что ж, – говорит мисс Азора. – Если мужчина не ищет ку, то ку сама должна искать мужчину.

Она велит Янье идти на улицу и заголить на себе дашики[7], чтобы любой проходящий мужчина мог видеть ее грудь.

– Почему я, мисс Азора?

– А ты как думаешь, девочка? У Динти сиськи вислые как у козы, это во‑первых. А во‑вторых, я ничего не повторяю дважды. Так что ступай…

Всё происходит замедленно, как во сне, и быстро, как в поединке. Вокруг шеи хозяйки обвивается один длинный черный палец, затем два, три, четыре. Не успевает кто-либо из женщин закричать, как мисс Азора отрывается от пола и летит через всю комнату на стену. Мгновение – и она уже неподвижно распластана на полу. Женщины с истошным визгом разбегаются. Никто не слышит, как приближается он, не видит и не чувствует его запаха. С двух шагов можно разобрать, что это некто в мужском обличье. Он исторгает такой вопль, что у некоторых женщин из ушей идет кровь. Несмотря на громоздкость, он в мгновение ока хватает подвернувшуюся под руку беглянку и тоже швыряет, после чего с исступленным воплем вдребезги разбивает стул. Чудовище.

Такой высоченный, что башка задевает о потолок; одна рука тонкая и иссохшая на вид, зато другая толстенная, как туловище, и ею он касается пола. Две ножищи, высокие, как деревья, при этом одна короче другой. Вперевалку он карабкается как паук, хлопая своей лапищей, под которой разлетаются столы, бьются урны и вазы; всё это он расшвыривает, обхватывая змееподобными пальцами. Вот он ловит взглядом Девчушку и снова издает вопль, направляясь прямо к ней. Та взлетает вверх по лестнице – она еще никогда не взбиралась так быстро – и бежит в свою комнату. Удары, визг и вопли близятся, после чего дверь в комнатушку слетает с петель. Чудовище заходится чудовищным воплем. Девчушку так трясет, что слезы при каждом моргании летят в стороны.

– Благодари богов, что ты не вор-мальчишка. Иначе бы мне пришлось звать десятерых, чтобы вытащить Укундунку из твоей дыры, – раздается властный женский голос.

И вправду: стоит госпожа, на вид очень знатная и важная. Темные губы поджаты, ноздри расширены, грозно нахмурены брови, под ними узор из белых точек, сбегающий по левой щеке. На голове игия, похожая на большой черный цветок, а поверх плеч длинное белое басуто[8] с рисунком черного воина с копьем и щитом. Женщина высока и статна, но не толстячка. Она выглядит так, будто может враз объять всех своих детей и гневно рассмеяться. Девчушка всё еще дрожит. Укундунка вцепился в ее спальные простыни, будто собираясь подтянуть их к себе.

– Девочка, говори: где она?

Та стоит ни жива ни мертва, слова застревают в горле.

– Где… где… – пытается пролепетать она.

– Талисман, глупышка. Резная фигурка из оникса. Не заставляй меня повторять слова, иначе я велю ему тебя обыскать.

Под ее взглядом Укундунка угрожающе кренит навстречу голову – череп, как у лошади, глаза, как у волка, зубы крокодильи. Дух из пасти такой, что спирает дыхание.

– Они едины, ты меня понимаешь? Укундунка и талисман – одно целое. Дай-ка я расскажу тебе одну историю. Однажды, после многих лет брака, я говорю мужу: «Дорогой мой муженек, все знают, что ты знатная персона и дела твои настолько важны, что не дают тебе допоздна бывать дома. Боги знают, что я волнуюсь. Волнуюсь так сильно, что прошу заклинателя, близкого к богам, сделать что-нибудь, дабы уберечь моего мужа. Носи неразлучно этот талисман, мой муженек, и Укундунка убережет тебя. Такой важный человек, как ты, с врагами повсюду, может не ровен час очутиться в канаве с перерезанным горлом!» Поэтому каждую ночь, пять раз перевернув песочные часы и не видя мужа у себя под боком, я отправляю Укундунку на поиски талисмана. Чтобы муж был в безопасности, ты меня понимаешь? И вот однажды вечером он приходит домой не только глубоко за полночь, но и без него, без талисмана! Потерял, говорит, и не трудись, мол, его разыскивать, потому что я не знаю, куда он делся. Я говорю: «Не волнуйся, муженек, я скоро его найду и расправлюсь с тем, кто его забрал». И что теперь я вижу? Что он пригрет на груди у шлюхи! Хорошие дела.

– Я не шлюха.

– Ты в доме терпимости. Вряд ли ты монашка.

– Но и не шлюха.

– Ну не повар же?

– Не шлюха, и всё!

– Тогда почему эта комната воняет мужиками?

Ответить Девчушка затрудняется. Она могла бы сказать, что мужиками здесь, может, и воняет, но на ней этой вони нет. Однако разговор о сонном зелье может привести к тому, что об этом прознает мисс Азора. Знатная госпожа смотрит с изучающей пристальностью.

– Может, ты ему родишь ребенка? Я себя этим, понятно, утруждать не собираюсь, во всяком случае с ним. Ха, а я вижу, ты растеряна. Ты и в самом деле еще соплячка.

– Никакая я не шлюха. Я никогда с ними этого не имела.

– Да неужто? Чем же ты тогда с ними занималась?

– Я их… обчищала.

Больше шипения монстра Девчушку беспокоит пронзительный взгляд этой особы. Тут хмурость женщины сменяется улыбкой:

– То есть золото? Каури? Ассигнации? Ну-ка расскажи, любезная.

Девчушке остается лишь беспомощно таращиться. Похоже, взрослые женщины только тем и занимаются, что разоблачают и выводят на чистую воду, в то время как тебе остается только увиливать и уповать на чудо.

– Я беру у них всё, что болтается лишнего. И оставляю у себя, потому что мисс Азора ничегошеньки нам не дает.

– Совсем-совсем? Ну а одежда, что на тебе?

– Мы ее покупаем на свои. А хозяйка, повторяю, нам ничего не дает. За исключением, наверное, одного. Продавая нас по первому разу, она напускает на нас кого-нибудь особенно лютого, а с него самого берет тройную плату как за свежатинку. Потому я сначала подсовываю им сонный настой, а уже потом обираю.

– Вот как? Выходит, они с тебя ничего не берут, зато ты вовсю на них наживаешься? Да ты, девчонка, находишься не в том доме.

– А что мне толку бросать одну доильщицу ради другой?

– Это смотря кто доит.

В ту же ночь Девчушка уходит со знатной особой. Мисс Азора ничего не говорит. Она даже не сдвигается с места, куда ее зашвырнул Укундунка, и какая у нее судьба, неизвестно. Знатная спрашивает Девчушку, как ее зовут.

– Имени у меня нет.

– Вот это да. Как же люди тебя кличут?

– Мелкая, бесовка, шлюшка, девчушка, Запретная Лилия…

– Хватит. Выбирай себе имя, им мы тебя и будем звать.

– Я свою мать зову Соголон.

Так девочка принимает имя своей умершей матери, сто семьдесят и еще семь лет назад. Сто семьдесят семь раз, кои великая тыква мира обращается вокруг солнца.

Соголон.