Читать книгу Девушки сирени - Марта Холл Келли - Страница 8

В поезде по дороге домой из «Блюма» я постаралась забыть о лагере и мысленно сосредоточилась на том, как найти работу врача.

В дорогу я надела форму СНД и почти сразу об этом пожалела. Как было бы хорошо смотреть в окно на пролетающие мимо пейзажи и составлять в голове список клиник, которые следует посетить в поисках работы. Но, увы, такой возможности мне не представилось – каждый пассажир считал своим долгом остановиться и выразить восхищение моей формой.

– Фройляйн, можно я потрогаю вашего орла? – попросил маленький мальчик.

Он стоял прямо напротив меня – спина ровная, руки по швам, только слегка покачивался в ритм поезду. Рядом застыла его мама. Она приложила два пальца к губам и смотрела на меня так, как будто самого фюрера увидела.

Да, можно сказать, что быть представителем СНД обременительно, но в то же время форма вызывала уважение у людей и повышала самооценку. Мы, молодые, чувствовали свою силу.

– Хорошо, потрогай, – разрешила я.

Мальчик прикоснулся к моему значку так осторожно, будто к крылу бабочки, и у меня от умиления слезы навернулись на глаза.

Ничто не может растрогать больше, чем неиспорченное дитя Германии.

В том, что моя униформа привлекала всеобщее внимание, не было ничего удивительного: девушка с полным комплектом значков СНД – большая редкость. Гитлерюгенд – союз, в который принимались только мальчики. У них значками и нашивками награждали за любую активность, вплоть до пересадки горшечных растений, а у нас в СНД вариантов меньше, и, соответственно, получить значок было сложнее. Мой синий пиджак лидера украшали: Красный крест, серебряная пряжка медсестры и значки за мастерство в оказании первой помощи и физическую подготовку.

Но предметом всеобщего внимания был золотой орел с расправленными крыльями, который крепился к пиджаку над сердцем. Это высший знак отличия лидера. Мама расплакалась, когда я в первый раз пришла домой с этим значком на груди. Из-за войны орел впечатлил ее куда больше, чем мой диплом об окончании медицинского института.

По возвращении домой я первым делом попыталась найти работу по специальности. К сожалению, даже притом что я была второй выпускницей на курсе, врачи частной практики не горели желанием нанимать меня. Видимо, риторика партии о том, что настоящая немка должна вести дом и растить детей, прочно засела в головах пациентов, и они предпочитали врачей-мужчин. А мне, выпускнице университета, после настоятельных рекомендаций пришлось закончить курсы рукоделия, и в итоге я подрабатывала шитьем.

Со временем мне все-таки удалось устроиться в кожную клинику в Дюссельдорфе. Там мне по минимальной ставке платили за каждого пациента. Работа скучная, если что и нарушало ежедневную рутину – это вскрытие фурункулов. Я начала опасаться, что утрачу приобретенные в институте навыки, ведь без постоянной практики хирург не может оставаться профессионалом.

К тридцать девятому году наша экономика заметно улучшилась, и это, соответственно, привело к уменьшению пациентов, которые нуждались в помощи дерматолога. Даже источник нашего надежного заработка – «руки судомойки» – перестал быть проблемой для большинства немецких домохозяек. Рейх поставлял с востока рабочую силу, и теперь судомойками трудились полячки. В результате мой заработок превратился в сущие гроши. Состояние отца перешло из серьезной стадии в критическую, и мама вынуждена была сидеть с ним дома. Я стала единственной кормилицей в семье и очень скоро – единственным недоедающим доктором в Дюссельдорфе. Поэтому я продолжила работать неполный день в лавке дяди Хайнца.

После тишины леса в лагере «Блюм» и монотонной работы в клинике сутолока у входа в лавку и толчея у прилавка были неплохим развлечением. Хотя домохозяйки сами напоминали послушное стадо коров.

В лавке, чтобы отвлечься от своих проблем, я отрывала от рулона большие куски белой бумаги и отрабатывала хирургические узлы, завязывая бечевку на коробках.

Как-то в воскресенье, когда лавка была закрыта для покупателей, я пришла на работу. В этот день дядя вызывал только меня, чтобы никто не мог увидеть, чем мы занимаемся. Его специальный проект.

– Поторопись, – велел Хайнц. Он стоял, прислонившись к разрубочной колоде, которая просела от его топора, а еще раньше – от ударов топора его отца. То, что дядя возбужден, не мог скрыть даже затвердевший от высохшей крови фартук.

Как я могла вляпаться в такое? Годами боялась сказать хоть слово – вот как.

Хайнц наблюдал за тем, как я выбираю самую тугую из разложенных на столе кишок барашка. Для него ожидание было одновременно самой приятной и самой мучительной частью процесса. Я вывернула кишку, замочила ее в отбеливателе, а потом аккуратно, чтобы не повредить брюшину и мышечную ткань, удалила слизистую оболочку. Дядя меня подгонял, но я не спешила – любой случайный надрез или прокол мог обернуться катастрофой.

– Быстрее не получится, – огрызнулась я.

Тянуть время было лучшим вариантом, потому что иначе дело не обходилось одним разом.

В процессе подготовки я изводила себя малоприятными вопросами: почему я в лавке, а не дома? Почему не ищу новую работу?

Я сама во всем виновата. Боялась, что Хайнц разгласит наш секрет, и угодила в его капкан. Надо было с самого начала поставить его на место, но тетя Ильза, узнав обо всем, вряд ли стала бы платить за мое обучение.

А мама? Я бы ей, конечно, никогда не рассказала. А папа, пусть даже смертельно больной? Он бы убил дядю Хайнца, если б узнал.

Такой была плата за мое обучение. Дядя считал, что я сама этого хотела, другой причины для молодой женщины оставаться с ним в лавке не было.

Хайнц подошел ко мне и поднял юбку. Я в который раз почувствовала, как его загрубелые пальцы прикасаются к моим бедрам.

– Почему ты всегда так долго с этим возишься? – спросил он.

Я ощутила сладковатый запах перегара и оттолкнула от себя его руку.

– Не все быстро делается.

Хайнц был далеко не лучшим представителем высшей расы. С уровнем интеллекта где-то на границе между слабоумием и заторможенностью, он с трудом воспринимал предложения, в которых было больше двух слов. Я смахнула капли с тонкой пленки, отмерила и отрезала нужный кусок. Когда раскатала гладкую, как шелк, кишку, физиономия Хайнца уже стала красной.

Дальше я и без его указаний знала, что делать. Взять жестяную банку со свиным смальцем и идти в мясохранилище. Странно, но однообразие этих жутких действий меня успокаивало. Я дернула за шнур, который включал голую лампочку под потолком, и легла на холодную деревянную полку. Даже с мешком из-под муки на лице я могла точно описать, что будет дальше. Сладковатый запах муки перебивал исходящие от Хайнца запахи крови забитой скотины, сигар и белизны. Главное – не плакать. Это его разозлит, и процесс затянется. Он натянул мое изделие на член, обмакнул руку в жир, смазал и приступил к делу.

А я мысленно повторяла характеристики костей руки.

Первая: ладьевидная, от греческого «скафос», что значит «ладья».

Складки живота Хайнца с каждым его тычком хлопали по мне, как волосатый фартук. Он задышал чаще – верный признак того, что надолго это не затянется.

Вторая: полулунная, имеет форму полумесяца.

Я давно перестала мечтать о внезапном сердечном приступе. Хайнц годами жрал жирное мясо, так что бляшки у него наверняка были толщиной с палец, но это не свело его в могилу.

Третья: трехгранная.

Четвертая: гороховидная, от латинского «pisiform» – «горох».

Хайнц, как обычно, не смог себя контролировать и начал стонать. У меня от его дыхания запотела шея. Он удерживал свою тушу, опираясь на полку. Мощные руки мясника задрожали от напряжения.

Дверь холодильной комнаты без стука открылась. Мешок соскользнул у меня с лица. На пороге стояла Ильза. Одной рукой она придерживала дверь, во второй держала банку с вареньем. Наверное, услышала стоны Хайнца, даже не стоны, а звуки, очень похожие на визг недорезанного хряка.

– Закрой дверь, женщина, – приказал Хайнц с портками на щиколотках и красной от возбуждения мордой.

Я не поняла, что выражало лицо тети – отвращение или усталость? Она просто поставила банку на полку, развернулась и вышла.

Щелкнул замок, и Хайнц вернулся к своему делу.

В один из ничем не примечательных дней я сидела за своим рабочим столом в клинике и думала о том, как докатилась до такой жизни. Я только завершила осмотр последнего пациента, пухлого четырехлетнего карапуза. Выдала его мамаше мазь от чесотки и отослала домой. С моей подготовкой я могла бы занимать спокойную должность в университете, но на зарплату преподавателя семью не прокормить.

Я полистала журнал «Медицина», и мне на глаза попалось объявление с вакансией в исправительном лагере для женщин. Лагерь находился в девяноста километрах к северу от Берлина, недалеко от городка Фюрстенберг на берегу озера Шведт. Тогда появилось много таких лагерей, в них обычно отправляли тунеядцев и мелких преступников. Идея сменить обстановку пришлась мне по душе.

Курортный городок?

Я буду скучать по маме, но по Хайнцу – точно нет.

Единственное, что я знала об этом лагере, – это то, что там работал мой однокурсник по медицинскому институту Фриц Фишер, но зато у него было очень благозвучное название – Равенсбрюк.