Читать книгу Новое утро Авроры - Марта Шарлай - Страница 27

***

– Вы с Марком были очень близки?

– Мы больше не оставались друг с другом ночью, если вы это хотите узнать.

– Почему?

– Не знаю… Я рисовала, проводила за мольбертом всю ночь, вспоминая его облик в полдень, под лучами солнца…

– Марк не позировал тебе?

– Нет, мне это не нужно. Мне нравилось вспоминать его там, на воле…

– На воле?..

– Да, на воле, у воды, среди вереска, на фоне голубого небосвода, в шуме ветра, обрывающего ягоды с бузины… Ночью он становился далёким, таким далёким, как будто одного из нас не существовало… Я вспоминала его или грезила о нём… Я представляла его совсем в другом пейзаже, моего Марка – такого, каким его никто больше не знал и не мог видеть…

– И Марк соблюдал это правило? Он не входил к тебе ночью?

– Нет, не входил. Мы расставались в полночь, когда я слышала клаксон…

– Клаксон?

– В полночь я слышала клаксон ландо, на котором приезжал к нам Дидмэн. Я слышала его, хотя не совершенно отчётливо… Словно это был сигнал для меня…

– Сигнал к чему?..

– К мольберту. Я садилась и вспоминала. Дидмэн сторожил меня – я должна была ему показать, что его фотография не нужна. Что она никогда не сможет заменить живопись. Та женщина и младенец… Они тоже сторожили… Я видела их каждую ночь. Они приходили… Женщина с ребёнком на руках становилась возле меня, за моим плечом.

– Они говорили что-то?

– Нет, только очень легко улыбались, как на фотографии Дидмэна.

– И что же дальше? Марк через два дня уехал, и ты осталась грустить?..

– Через два дня, точно как сказали родители, приехал их кучер…

Кучер слез со своего места и, изминая в руках кепку, потупившись, вымучил – Минны нет больше, бедняжка скончалась от непонятной болезни, угорела в лихорадке. Я не слышала этих слов, но я стояла в дверях дома, на крыльце, и видела, как Марк становится белее, чем мамины белоснежные простыни. Я сама выкрикнула, словно бы точно слышала всё: Минна! – и подбежала к Марку. Он стоял ни жив ни мёртв, произнёс: «То-то я ночью метался в кровати, словно в адовом кипящем котле». Кучер вытер кепкой глаза – одним движением – и заметил: «Точно, нынче ночью и отдала Богу душу бедняжка Минна».

Я не помню, как рассказывала весть родителям. Отец к тому времени уехал по своим делам, а мама распоряжалась насчёт обеда. Что я говорила, как отвечала мама – ничего этого память не сохранила, да имеет ли это значение. Мы сели с Марком в повозку и молчали до самого особняка Андерсов. Всю дорогу я представляла себе Минну в её новом состоянии, я собиралась нарисовать её портрет, чего бы мне это ни стоило. Я вспоминала её в нашу последнюю встречу – её причёску, рыжеватые туго завитые локоны, прибранные вверх короной; её лимонное платье, её смеющиеся глаза, её быстрые движения. Я видела её совсем живой. Но когда мы подъезжали к особняку, я уже совершенно явственно представляла бледную, измученную жаром Минну с закрытыми веками, с разбросанными по подушке неприбранными волосами, Минну с холодными членами. Фарфоровую, как её большая кукла. Минна лежала в постели. Такой я её и увидела. Совсем такой. Мы только вошли к ней, а мне казалось, я смотрю на неё уже битый час. Минна была измучена. Минна спала вечным сном.

Я тронула Марка за руку, но он бросился к кровати Минны и встал на колени, чтобы оплакивать сестру. Он плакал беззвучно, не произносил ни слова. А когда он всё-таки произнёс её имя, Минна как будто чуть-чуть улыбнулась. Я вздрогнула, окрылённая надеждой, но тут же всё прошло – и через окно, в саду, я увидела уже знакомую мне женщину с ребёнком. Впереди неё шёл фотограф, Дидмэн. Она словно бы вела его. Он тащил свои аппарат и подставку.

Я выбежала на крыльцо – не хотела пустить его. Кричала ему, чтобы он убирался вместе со своей подставкой, вместе со своим чудо-аппаратом. Тётя Эмма окликала меня и просила успокоиться. «Доставь нам последнюю утеху, – сказала тётя. – Мы хотим видеть вас вот так – втроём. Неразлучными, как и раньше, пока Минна была среди нас».

Я вернулась в дом и села на диван в холле. Я сидела, опершись руками о край дивана, весь свой вес перенеся на руки, на ладони. Я смотрела в пол – не хотела наблюдать их хлопоты. Марк сел подле меня. Минну убирали в её комнате. Потом нас позвали, когда всё было готово. Если бы мы не знали, что Минны больше нет, мы могли бы очень удивиться – словно бы тяжёлая весть оказалась на поверку обманом. Бледная, исхудавшая, но всё-таки уловимо прекрасная Минна, одетая в голубое атласное платье, с розочками вокруг выреза. Преображённая Минна, всегда очень подвижная, с быстрой мимикой, казалась сейчас задумчивой… Она смотрела туда, где вскоре должен был появиться фотограф. Она ждала, когда Дидмэн весело скажет: «А теперь замрите и улыбнитесь». Улыбка Джоконды блуждала в уголках её губ.

Я не могла приблизиться к козетке, на которую мне указали, я потеряла все свои чувства – все, только смятение мешало дышать, запутывая клубок в груди – так наматывают шерсть, пока один узелок не зацепится за другой, и все труды пойдут прахом… Нас с Марком усадили, а Минну, поддерживая штативом, поставили позади… Её руки положили одну на плечо Марку, другую – на моё плечо. Марк дрожащей ладонью накрыл её руку на своём плече. Нужно было сидеть замерев четверть часа, но я сидела бы и дальше, до самого утра, до скончания века, если бы тётя Эмма, с мокрыми глазами, но без единого всхлипа, не разняла сплетений рук и не отправила меня, поручив заботам комнатной девушки, прислуживавшей до вчерашнего дня Минне.