Читать книгу Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава - Страница 3

Никто не решает родиться на свет сам. Мы просто рождаемся. И наше рождение – наша судьба, как утверждают некоторые. Ну, и дьявол с ним. Мне лучше знать. Я рождался не однажды, а пять раз. И пять раз я извлекал тот же самый урок. Иногда в жизни тебе приходится схватить свою так называемую судьбу за глотку и свернуть ей шею.

Мое японское имя – Масадзи Исикава, а корейское – То Чхансон. Я родился (первый раз) в районе Мидзонокути в городе Кавасаки, к югу от Токио. Мне крупно не повезло, что я появился на свет между двумя мирами – от отца-корейца и матери-японки. Мидзонокути – район отлогих холмов, куда теперь в выходные устремляются толпы жителей Токио и Иокогамы, чтобы вырваться из города ради глотка свежего воздуха. Но шестьдесят лет назад, когда я был ребенком, здесь не было ничего, кроме горстки ферм с оросительными каналами от реки Тама, протекавшей между ними.

Тогда оросительные каналы использовались не только для сельского хозяйства, но в домашнем хозяйстве – для стирки белья и мойки посуды. Мальчишкой я проводил долгие летние дни, играя у каналов. Усевшись в большое корыто для белья, я целыми днями плавал по воде, греясь на солнышке и глядя на облака. Мне, ребенку, неторопливое шествие по небу облаков напоминало бескрайнее море. Я спрашивал себя, а что будет, если и я поплыву по небу вместе с облаками. Смог бы я тогда добраться до страны, которую я никогда не знал? И даже о ней и не слышал? Я раздумывал о том, что ждет меня в будущем. Я хотел помочь беднякам – семьям, как моя, – разбогатеть, чтобы у них было бы достаточно денег, чтобы нормально и радостно жить. И еще я хотел, чтобы в мире не воевали. Я мечтал когда-нибудь стать премьер-министром Японии. Как же мало я понимал!

Я любил взбираться на соседний холм и ловить там жучков в утренней росе. В праздники я следовал за святынями, которые несли взрослые, и танцевал с ними танец льва. Все мои воспоминания такие приятные. Моя семья была бедной, но дни детства в Мидзонокути были самыми счастливыми в моей жизни. Даже сейчас, когда я думаю о своем родном городе, не могу удержаться от слез. Я все отдал бы за то, чтобы вернуться к тому счастливому времени, почувствовать себя беззаботным и полным надежд.

На окраине Мидзонокути раньше была деревня, где проживало сотни две корейцев. Потом я узнал, что большинство из них вывезли сюда из Кореи фактически насильно – работать на близлежащем заводе по производству боеприпасов. Мой отец, То Самдаль, был одним из них. Он родился на ферме в деревне Пончхон-ри, эта местность принадлежит теперь Южной Корее. Его в возрасте 14 лет просто-напросто пригнали в Мидзонокути.

Но пока я не пошел в начальную школу, я даже и не знал, что у меня вообще был отец. Я ничего о нем не помнил вообще. Нет, правда, я узнал о существовании своего отца, только когда моя мать однажды взяла меня с собой и привезла в одно непонятное место, – позже меня просветили, что оно называлось тюрьмой. Там мы должны были увидеться с совершенно незнакомым мне человеком. Вот тогда мать и сказала мне, что это и есть мой отец. Уже намного позже этот человек, которого я видел через окно в комнате посетителей, оказался у нас дома. В округе он прослыл грубияном и забиякой, поэтому наша родня не общалась с ним.

Он редко оставался дома, но уж если оставался, то почти все время пил вонючую водку. Он запросто приканчивал пару литров этого зелья, причем быстро. Что было гораздо хуже, он, независимо от того, пьяный или трезвый, поколачивал мою мать. Мои сестры всегда пугались и прятались по углам. Я пытался остановить его, цепляясь за его ногу, но он всегда отшвыривал меня. Мать терпела, старалась не кричать от боли, только зубы стискивала. Я чувствовал себя беспомощным и испуганным, но защитить ее не мог. Со временем я просто старался как можно реже попадаться отцу на глаза. Да он и сам почти не обращал на меня внимания, в особенности если был в подпитии. Но мне не раз приходила в голову мысль, что когда-нибудь, когда я вырасту, я отплачу ему за все.

Мою мать звали Миёко Исикава. Она родилась в 1925 году. Ее родители держали лавку на углу старой торговой улицы, где продавали цыплят. Моя бабушка Хацу управляла магазином, работа эта была тяжелой и грязной. Куриное мясо было накромсано кое-как и упаковано соответственно. Совсем не так, как сейчас. Перед лавкой в беспорядке были навалены клетки, и когда приходил кто-нибудь из покупателей, бабушка тут же выхватывала оттуда пронзительно кудахтавшую курицу и при нем отсекала ей голову.

Бабушка страдала от астмы, на нее часто нападали приступы кашля. Когда я приходил из школы или еще откуда-нибудь домой, она, выгнув спину, просила меня: «Мабо, потри-ка ты мне спинку». И я несколько минут гладил и растирал тщедушную старушечью спину. А она всегда говорила мне: «Ты – добрый мальчик. Ты не будь таким, как твой отец. Я понять не могу, почему ваша мама сделала такую ошибку, выйдя за него».

Я понимал, почему она говорила «ошибка». Семью Исикава все уважали, эта фамилия была известна в округе с незапамятных времен. В Мидзонокути было много Исикава. Они и остальная часть местных жителей сформировали сплоченное сообщество. Мой дедушка, Сёукити, умер еще до моего рождения, но мне всегда рассказывали, каким хорошим и добрым человеком он был, как заботился о семье и других людях в округе. Он отдал мою мать в среднюю школу для девочек и убедил обучиться шитью. Хотя семью нельзя было назвать богатой, дед Сёукити изо всех сил старался дать своим детям хоть какое-то образование.

Моя мать была женщиной с характером. У нее было овальное, по-своему красивое лицо. У моего отца, с другой стороны, были острые, как бритва глаза, хорошо сложенное тело и мускулистые плечи. Не знаю, что моя мать в нем нашла – вероятно, ее прельстили присущие ему уверенность, решительность и инстинкт выживания. Я точно знаю, что вся округа была в шоке, когда они поженились. За глаза люди прозвали их «красавицей и чудищем» и никак не могли уразуметь, почему она вышла замуж за такого ужасного человека.

Моя бабушка однажды сказала мне: «Корейцы – варвары». Я очень ее любил, но меня ее слова рассердили. Хотя я чувствовал себя японцем – и был убежден, что я японец, – я хоть и наполовину, но был корейцем, и бабушка это знала отлично. Старшие братья матери, Сиро и Тацукити, иногда тоже высказывались в подобном духе. Их призвали на службу в японскую армию в Маньчжурии, и оба всегда описывали корейцев как грязных побирушек без гроша за душой, как стадо обезьян. Правда, в присутствии моего отца никто не решался сказать такое. Но если его вблизи не было, Сиро всегда повторял: «Миёко должна развестись с ним и как можно скорее. Корейцы – гнилые насквозь». И хотя мне было очень не по душе слышать подобные вещи, я не мог не согласиться с ними. Я питал сильнейшее отвращение к отцу, уж он-то вполне соответствовал мерзкой репутации корейцев и, избивая мать, каждый раз подтверждал эту репутацию. Ведь все происходило на наших глазах – день за днем он изводил мать, пугал сестер, так с чего моей бабушке любить корейцев?

Мой отец имел привычку с важным видом расхаживать по округе в компании человек 20–30 других корейцев. Он был одним из вожаков корейской общины и запросто мог отлупить любого японца, который пришелся бы ему не по душе. Причем ему было не важно, кто этот японец – обычный человек, полицейский или даже офицер военной полиции. Он был готов ввязаться в драку с любым. Корейцы видели в нем заступника, а местные японцы боялись его до полусмерти.

Отец всегда поступал так, как ему хотелось. После Второй мировой войны они с друзьями открыли на одной из улиц полуподпольный ларек, где приторговывали дефицитными в то время товарами – консервами, произведенными на военной фабрике, где мой отец раньше работал, сахаром, мукой, печеньем, одеждой и всем, что удалось тайком прикупить у американских солдат. Однажды мой папашка вместе с дружками устроили крупную драку с американскими солдатами из-за товаров. Дурная слава закрепилась за ним неспроста.

Но что иного ему оставалось? После поражения Японии во Второй мировой войне осталось 2,4 миллиона корейцев, которые там застряли. Они не были ни победителями, ни побежденными, и идти им было некуда. Их просто бросили на произвол судьбы. Отчаявшись, не видя иного способа зарабатывать на жизнь, они нападали на грузовики с провиантом для японской императорской армии, а краденое сбывали на черном рынке. Даже у тех, кто никогда не был жестоким прежде, не оставалось иного выбора, как только превратиться в преступников.

Странным образом все это беззаконие на самом деле даровало свободу этим людям. Во время войны у них существовало лишь два одинаково безнадежных выхода: либо стать солдатами армии врага, либо рабочими военных заводов, где царили рабские условия. Солдат отправляли на фронт в качестве пушечного мяса. Рабочие ишачили до полного изнеможения – или до смерти – у станков или на угольных шахтах. Так что жизнь преступника была истинным освобождением.

В какой-то момент мой отец вступил во «Всеобщую Ассоциацию корейских граждан в Японии» (позднее ставшую известной под названием «Чхонрён») – одну из двух организаций корейской диаспоры в Японии (другая организация называлась «Союзом корейских граждан в Японии», «Миндан» (далее автор утверждает, что это два названия одной и той же организации – сначала «Чхонрён», а потом «Миндан», но он ошибается. Скорее всего, он просто перепутал их, но в дальнейшем в его рассказе речь идет исключительно о функционерах «Миндана», хотя, похоже, описывает он при этом все же именно чхонрёновцев. – Прим. ред.). Ассоциация провозглашала приверженность принципам дружбы между японским и корейским народами и стремилась помочь корейцам зажить стабильной, нормальной жизнью в Японии. Но все было не так просто, хоть и звучало красиво. Еще с довоенных времен многие корейцы со статусом «постоянного жителя» в Японии питали уважение к коммунистической партии. Политика компартии была антиимпериалистической, кроме того, она выступала за права постоянно проживавших в Японии корейцев. После войны и вскоре после учреждения Ассоциации известный коммунист по имени Ким Чхонхэ был выпущен из тюрьмы наряду с несколькими другими коммунистами. Эти люди, будучи в тюрьме, категорически отказались изменить взгляды. После освобождения они заняли ведущие посты в Ассоциации, которая, естественно, изрядно полевела. Но основной идеей отца в то время был отнюдь не социализм – ему до социализма не было никакого дела. Самым важным для него был национализм.

С моей точки зрения, не было особого различия между социалистическим движением, националистическим движением и жестокими разборками на черном рынке. Социалисты, националисты и рыночные громилы – все они были похожи друг на друга. У каждого была своя «японская биография», и все они были неимущими. Они просто стремились обеспечить себе право на существование. А это означало борьбу за власть.

В Ассоциации мой отец был известен под кличкой «Тигр». Неудивительно. У него был свой «спецназ» – преданное ему уличное хулиганье, группа молодых людей, собиравшихся где-нибудь у захудалых лавчонок, разводивших в жаровнях огонь и весь день лакавших дешевое спиртное. Не знаю, обсуждали ли они проблемы черного рынка или же просто ждали, когда их позовут на очередные разборки, но в тот момент, когда в них возникала необходимость, они появлялись мгновенно.

В конце концов расчеты моего отца рухнули. «Всеобщая Ассоциация корейских жителей» была причислена к террористическим группам и была расформирована в 1949 году (в 1955 году возобновила свое существование – уже под контролем спецслужб КНДР. – Прим. ред.). Многие члены Ассоциации попытались перейти в «Миндан», но времена изменились. К тому времени власти восстановили общественный порядок, и надобность в людях, подобных моему отцу, то есть, в драчливых и необразованных уличных бойцах, – просто-напросто отпала. Союзу потребовались квалифицированные управленцы, администраторы, люди образованные, а мой отец даже читал с трудом. И я часто спрашиваю себя, может быть, именно то, что его отказались принять в «Миндан», в конечном счете и заставило его поверить всем этим обещаниям о райской жизни в Северной Корее?..

И теперь я вспоминаю о многом, о давно позабытых событиях. Иногда мне кажется, что лучше бы о них вообще забыть и не вспоминать никогда.

У меня было три младших сестры – Эйко, Хифуми и Масако, – но мы почти никогда не жили вместе в Японии. Поскольку наша семья была ужасающе бедна, нас разлучили и раскидали по домам наших родственников, разделив, таким образом, заботу о нас поровну между всеми. Все поменялось в тот год, когда я заканчивал начальную школу – тогда мы все вместе переехали в район Накано в Токио. Мой отец решил получить работу на стройке. Так он, во всяком случае, утверждал. Что я помню, так это то, что мы буквально сорвались с места. У нас даже не было времени, чтобы попрощаться с нашими соседями, и, кроме того, мы оставили нашу бабушку, которую очень любили.

Хотя я сначала волновался по поводу отъезда – ведь пришлось враз отказаться от привычного образа жизни, от родных мест и сломя голову нестись в неизведанное, но на первых порах после приезда я был даже доволен нашей новой жизнью. Мы зажили нормальной семьей. Вставали все вместе по утрам и по вечерам ложились спать. Мы вместе ужинали, и у нас установился даже некий семейный режим. Эти мелочи очень много значили для меня. В конце концов именно мелочи, как и любовь друг к другу, обычно и сплачивают семьи. Но этот счастливый период разлетелся в прах, едва начавшись, – звериная натура отца снова взяла верх почти сразу после переезда. Он озверел даже сильнее.

Через считаные недели после нашего прибытия отец стал снова пить. Каждый вечер дома он напивался так, что его лицо превращалось в жуткую гримасу. Мать прятала нас с сестрами в соседней комнате. Мы сидели там и, не в силах ничего изменить, слушали брань оскорблявшего мать отца, звуки ударов, ее мольбы, плач и крики. И так каждый вечер. Я почти не понимал, что он там ей говорил, но она никогда ему не перечила. Она просто кричала. Несколько раз я пытался ворваться в комнату, чтобы остановить отца. Даже укусил его за ногу однажды. Но он просто пнул меня, и я упал. Моя мать упала на меня сверху, пытаясь прикрыть меня собой.

В конце концов эти сцены надоедали отцу, и он нетвердой походкой уходил из дома. А мы с матерью сидели на полу и тихо плакали.

Однажды ночью один из соседей услышал ее крики и решил вмешаться. Мой отец на мгновение растерялся, он явно не ожидал ничего подобного, но потом схватил этого парня за горло, прижал к стене и избил до потери сознания. С тех пор к нам никто больше не приходил.

Именно тогда обстановка в доме стала просто невыносимой. Отец возвращался домой поздно вечером, будил мать и начинал ее избивать. И так каждую ночь. Как же я боялся, видя его перекошенное злобой лицо. Лицо маньяка. Демона. Я долго не мог после этого заснуть. Это страшное лицо стояло у меня перед глазами. А когда я все же засыпал, оно преследовало меня в кошмарах.

Потом наступила самая ужасная ночь. Это было осенью. Мне было лет 12–13. Мой отец явился домой мертвецки пьяным, как обычно. Но на этот раз он ничего не сказал. Он направился в кухню и вернулся оттуда с кухонным ножом в руке. Приставив лезвие к горлу матери, он заставил ее выйти. Я решил пойти за ними.

Спрятавшись в кустах, я стал наблюдать. Отец повел мать по крутому, изрытому ямами холму. Здесь строители добывали песок и грунт. Я шел за ними по пятам. Отец подвел мать к краю обрыва. В темноте угрожающе поблескивало лезвие ножа. Он, заорав, с силой толкнул ее. Мать сначала рванулась назад, а потом стала падать вниз. А отец секунду или две постояв с ножом в руке и поглядев вниз, повернулся и пошел к дому.

Я, не помня себя, помчался к обрыву. Перемахнув обрыв, я соскочил вниз. К счастью, грунт был мягкий, песчаный. Мать в окровавленной одежде лежала внизу. Приподняв ее, я завопил: «Не умирай! Не умирай! Ты не умрешь, нет, ты не умрешь!» Несколько мгновений спустя она пришла в сознание. Я обнял мать, и она сказала: «Масабо, я должна уйти. Ведь он убьет меня, если я не уеду. А ты должен быть сильным». Я, вдруг почувствовав себя совершенно беспомощным и одиноким, инстинктивно, по-сыновнему, прижался к матери. Ведь она была для меня всем на свете – единственным добрым и любимым человеком в жизни, но я понимал, что поступить по-другому она просто не могла.

Мать, опираясь на меня, поднялась, и мы кое-как доковыляли до больницы, расположенной около железнодорожной станции. Я разбудил доктора. Доктор оказался порядочным и добрым человеком – он тут же оказал матери необходимую помощь. На ее счастье даже не понадобилось накладывать швы.

Потом мы молча сидели на скамейке около станции, дожидаясь первого поезда. И тут мать заговорила.

«Не беспокойтесь, – сказала она. – Я буду работать изо всех сил и накоплю денег. А потом приеду за тобой и сестрами, так уж дождитесь меня».

Потом она ничего больше не говорила, а просто тихо плакала. Разглядывая ее, я понял, как сильно она сдала за последние дни – бледное исхудавшее лицо в ссадинах, пустой взгляд. Как мне вдруг захотелось стать взрослым и сильным. Но что я мог тогда поделать? И, не выдержав, тоже зарыдал от разочарования и отчаяния. Ну почему, почему на ее долю выпали такие страдания? За что отец так ненавидел ее? Эту спокойную, нежную и добрую женщину? Это мне представлялось совершенно бессмысленным, изначально непонятным.

К платформе подали поезд, мать поднялась и, поспешно обняв меня, направилась к вагону. Дойдя до турникета, повернулась и махнула мне на прощание. А я потащился назад в осиротевший без нее дом. Я чувствовал себя опустошенным, потрясенным и совершенно одиноким.

Отец вел себя так, будто ничего не произошло. Ко всему прочему вскоре после отъезда матери к нам вселилась его любовница. Звали ее Канэхара, она была кореянкой, как и мой отец. Это была злобная и жестокая женщина, в особенности она ненавидела моих младших сестер. Но на Канэхару отец ни разу не поднял руку. Ни разу. К моему изумлению оба, казалось, были без ума друг от друга. Они постоянно смеялись и улыбались. Такое поведение ничего, кроме отвращения, у меня не вызывало. Я старался держать себя в руках, но мои сестры очень тосковали по матери и каждую ночь плакали. Стоило им заплакать, как Канэхара тут же принималась шлепать и ругать девочек, что только усиливало их тоску по матери.

Я бросил школу и теперь каждый день бегал по Токио в поисках матери. Каждое утро садился в поезд и часами бродил по улицам города. Так продолжалось полгода, если не больше. Я методично обошел все рестораны в округе, ища мать, ни одного не пропустил. И однажды мои усилия были вознаграждены. В один из дней я увидел ее в окне ресторана. Я невольно замер на месте и только смотрел, как она моет стол. Потом я заплакал. По-видимому, я показался владельцу ресторана довольно подозрительным, но он все же жестом велел мне войти. Подбежав к матери, я обнял ее.

Владелец ресторана любезно предложил мне поесть. И внезапно меня словно прорвало. Я говорил и говорил, тараторил без умолку, не в силах остановиться. Я рассказал матери все о Канэхаре – как она жила с нами, как обходилась с моими сестрами, как они скучали по ней и так далее. Мать грустно улыбнулась. «Потерпите еще немного», – сказала она. И дала мне ожерелье и золотое кольцо. «Если будет трудно, – продолжала она, – отнеси к ростовщику. Но ничего не говори отцу обо мне, хорошо? Не говори, что видел меня. Не говори ему, где я».

Теперь, когда я нашел свою мать, я вернулся в школу и почти каждый день после занятий ходил к матери. Иногда в выходные или по праздникам я брал с собой младших сестер. Владелец ресторана очень хорошо к нам относился. Как мне кажется, он был посвящен в нашу историю. Канэхара сколько угодно могла издеваться над нами, но я знал – настанет день, и мать снова вернется и заберет нас.

Теперь по прошествии стольких лет я каким-то образом смог понять отца. Но так и не смог простить ему то, как он поступил с матерью.

В лучшие времена у него было 20–30 прислужников. И он был боссом. Большой шишкой. Крестным отцом. На черном рынке ни происхождение, ни образование, ни воспитание роли не играют. Ты мог быть бывшим военным. Выходцем из благородной среды. Японцем… Корейцем… Это не имело значения. Все, что имело значение, так это физическая сила, и мой отец понимал, как жить в мире насилия. Но потом, когда война закончилась и все возвратилось к нормальной жизни, его физическая сила вмиг обесценилась. Вдруг стали играть роль и национальность, и происхождение, и образование. И в этой новой иерархии мой отец был ничем. У него не было семейных связей, родственников. Хуже того, он был корейцем. Это здорово снижало шансы получить работу, тем более приличную. Когда «Всеобщую Ассоциацию корейских граждан» объявили вне закона, его личный авторитет и авторитет его «уличного спецназа» упал до ноля. Его бывшие коллеги вознеслись очень высоко в «Миндане», а он так и остался в сточной канаве без всяких перспектив выбраться оттуда. И принялся вымещать копившуюся годами злобу на матери. Ее семья владела собственностью, да и она для своего круга имела неплохое образование – то есть то, чего он жаждал, но так и не смог получить. Вот она и превратилась для него в громоотвод, именно на ней он вымещал ненависть к миру. Сначала я задался вопросом, почему он никогда не избивал Канэхару. Думаю, потому, что она, как и сам мой отец, была кореянкой и не служила ему постоянным напоминанием о том, что он мог бы иметь, но так и не приобрел.

Одну вещь я крепко уяснил себе в те времена – некоторые люди, такие, как мой отец, например, просто бахвалятся своей силой, у других же есть конкретные причины для жестокости.

Когда я заканчивал начальную школу, отец мой решил, что я должен продолжить образование в корейской средней школе. Я не хотел переходить туда – я даже не говорил по-корейски, – но боялся перечить ему и все же пошел в эту школу.

Большинство учеников школы происходили из бедных семей. Наша бедность объяснялась очень простой причиной – расовой дискриминацией. Большинство учеников никогда активно не выражали свое недовольство этим – они были просто слишком поглощены тем, чтобы выжить. Но это отнюдь не означало, что они все безоговорочно принимали такой статус-кво. У моих одноклассников нередко случались стычки с японцами, например, во время игр или по пути домой из школы. Со временем все поняли прямую связь между расовой дискриминацией и насилием. Логика была налицо. Если кто-то ударял тебя, ты другую щеку не подставлял. А бил в ответ. Причем вдвое сильнее.

Сначала я чувствовал себя оторванным от своих одноклассников. Но позже, присмотревшись к ним, я постепенно стал ощущать родство с ними. Я понял, что и моя бабушка, и дедушка, и другие родственники были не правы. Корейцы не были чудовищами, которыми их пытались представить. Разумеется, они были грубы – да и как им не быть грубыми и неотесанными при их-то жизни, – но они были и отзывчивыми, и добрыми. Хотя я все еще держался в стороне от большинства из них, я постепенно сблизился с парнем по имени Кан Tхэсон – мы сидели за одной партой. Все стриглись коротко, но у Кан Тхэсона волосы были довольно длинные и спутанные, несмотря на школьные правила. Они напоминали львиную гриву, отчего он и заработал себе прозвище «Лев».

Когда Лев узнал о моей семейной ситуации, он однажды пригласил меня к себе. Мы шли через лабиринт улочек корейского района около кондитерской фабрики, и в воздухе стоял сладкий запах леденцов. Когда мы пришли к нему, его мать тут же спросила меня, не хочу ли я есть. И сразу же помчалась на кухню – в мгновение ока на столе появилось блюдо с рисом, еще одно – с корейскими соленьями, и стол вскоре был весь уставлен едой.

Мать Льва без устали повторяла: «Ешьте! Ешьте больше!» А я еще не успел прожевать и пихал в себя все, что только мог. Лев с матерью с улыбкой смотрели на меня. Я тогда впервые испытал любовь к себе совершенно чужих людей. Их теплота и доброта были такими желанными! По правде говоря, я был так ошеломлен, что и глоталось с трудом. С тех пор дом Льва стал единственным местом, где я по-настоящему чувствовал себя комфортно и спокойно. Даже когда жизнь стала преподносить мне один сюрприз за другим, я никогда не забывал той доброты, которую дарила мне его семья.

Как только Лев и я по-настоящему подружились, я почувствовал себя куда увереннее и уже без всякого стеснения общался со своими одноклассниками. Но большинство наук так и оставались для меня недосягаемыми – их преподавали на корейском языке. Математика еще была мне доступна, как и другие естественные науки – в какой-то степени, но почти все остальное было просто тарабарщиной. В классе были и другие, кто, как и я, не владел корейским. И знаете что? Некоторые учителя вопреки правилам объясняли некоторые предметы по-японски. Истинные диссиденты!

Нам втолковывали, что Ким Ир Сен был «вождем, освободившим Корею от колониализма». Он вел войну против американских империалистов и их южнокорейских лакеев – и победил. Это было вбито в наши головы намертво – Ким Ир Сен – отлитый из стали несгибаемый вождь. И учителя гордились Великим Вождем, его ролью Великого Лидера молодого государства.

В тот период Япония была поражена рецессией. Обанкротились многие компании, и безработица резко возросла. Корейцы оказались на самом дне, и если раньше жизнь была просто нелегкой, теперь она стала катастрофически тяжелой для многих семей. Между тем в Северной Корее Ким Ир Сен объявил, что он строит социалистическую утопию. Это называлось «Движением Чхоллима» (Чхоллима – мифический корейский крылатый конь, проходящий за шаг тысячу ли, символ быстрого движения и прогресса; «Движение Чхоллима» – северокорейский аналог стахановского движения в СССР. – Прим. ред.). Как и большинство из нас, наши учителя тоже жили в бедности. Таким образом, они хватались за соломинку. Там, через пролив, лежала та самая страна «Земля Обетованная», «рай на земле», «земля молока и меда». В охватившем их отчаянии они попались на эту удочку, на эту ложь и передавали ее нам. Я слушал то, что они говорили, вполуха – ну ладно, там, за морем, разумеется, «рай на земле». Ну а нам-то что с этого? Лично мне? Как сделать свою жизнь здесь и сейчас? На улицах шумели демонстрации, наша семья едва сводила концы с концами, и мы жили в постоянном напряжении. А тут еще и эта Канэхара, которая все еще жила с нами, так что нам по-прежнему видеться с матерью приходилось только тайком, на выходных… Во всей этой повседневной кутерьме всерьез задумываться о «рае» в Северной Корее как-то не получалось.

Однажды, спустя приблизительно год после того, как моя мать ушла из дому, я пришел домой и увидел у дверей множество снятой обуви (на Дальнем Востоке в доме принято ходить босиком, гости разуваются снаружи. – Прим. ред.). Я был изумлен, увидев, как группа парней отчитывает моего отца. И что самое поразительное – он молчит и не лезет в драку. Этому могло быть лишь одно объяснение: эти ребята точно были важными шишками в возрожденном «Чхонрёне». Незаметно проскользнув в комнату, я подслушал их разговор. Один из них сказал: «Вот что, если ты не наладишь отношения со своей женой, наша дружба закончится». Другой добавил: «Мы доведем это дело до руководства «Чхонрёна». И тогда ты у нас попляшешь». Один за другим они все высказались в подобном духе, призвав его поразмыслить как следует над своей жизнью. Пробыв у нас час или чуть больше, они поднялись и ушли. Мой отец с Канэхарой тоже ушли, но я понятия не имел, куда именно. Он возвратился поздно ночью и один. Я не знаю, куда делась Канэхара, но больше я ее не видел.