Читать книгу Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь - Страница 4

Вот теперь я уже не спал в момент, когда это случилось. И никто, наверное, не спал – мы только успели разойтись по виллам, во тьме еще перекликались кое-где сонные голоса среди черноты, под звездами.

Но в тот момент, когда рев все-таки раздался, было абсолютно тихо. Молчали птицы, не шумел даже ветер в вершинах.

Я не знаю, какой зверь мог бы издавать такой звук. Он, правда, доносился очень, очень издалека, эхом, откуда-то с юго-востока, с дальних холмов. Хриплый, неживой, как бы влажный рев, недолгий. И сразу еще раз, и еще. А потом – тишина, и откуда-то поблизости, с улицы – тихое и озабоченное «Иесу Кристе». И еще какие-то голоса, тоже рядом, тоже человеческие, кто-то из наших.

Ночные птицы после долгого молчания снова начали отзываться друг другу.

Здесь страна дракона, подумал я, а не моя. Здесь совсем чужая страна, которая не хочет, чтобы мне было в ней спокойно и хорошо. Этой стране в лучшем случае нет до меня дела, я «ксен», который не понимает звуки в ее ночи и речи в ее полдень.

…Ее кожа пахла оливковым маслом и дешевым мылом, у нее были золотистые волосы на икрах, в других местах тела тоже много волос, и я не могу вспомнить ее лицо. Только нос, склоненный над вазами неровного серовато-лиловатого стекла, их используют здесь торговцы сладостями, насыпая в такие вазы лучший товар и выставляя его на край прилавка.

И еще я не мог с ней говорить, то есть, конечно, мы говорили – потом, но каждый на своем языке, смотрели друг на друга и смеялись. Дальше она пожимала плечами, как бы в недоумении от того, что сама творит, и начинала гладить мою спину – тогда еще без шрамов, потом клала мою руку на свое плечо и закрывала глаза. О чем было говорить, если мы и так понимали друг друга?

Снова брала мою руку – она вообще любила вытворять с ней что угодно, будто рука принадлежала ей, – и прижимала ее к тем самым, сейчас теплым и влажным, волосам внизу живота, потом сдвигала ноги и для верности накрывала мою руку своей.

Наше знакомство состоялось в весьма изысканном месте Города – в столичном Доме ламп, где давно никто не торговал лампами, просто здесь и вечером все сияло, масляные светильники, свечи… А торговали в Доме ламп очень модной и дерзкой одеждой, полупрозрачными шелками, которые женщины накидывали на лицо и всю фигуру, а потом – летом – старались оказаться в нужный момент спиной к свету, мелькнуть там, как соблазнительная тень.

Наш торговый дом поставил туда накануне – через посредников, конечно, напрямую это было запрещено – бледно-желтый шелк, вышитый золотом. Не представляю, знала ли она тогда, что мы в каком-то смысле собратья по ремеслу. Или приняла меня просто за прохожего, гуляку, покупателя. Наверное, у нее в тот первый наш день были другие заботы, потому что торговать в Доме ламп, с доской вместо прилавка, она явно не имела права. Как и много других таких же продавцов, до которых рано или поздно добирались люди из службы эпарха города и начинали вести неприятные разговоры.

А я тогда подошел, посмотрел в ее темно-синие глаза и купил ее вазу, потом глупо стоял с вазой в руках, наверное, было видно, что вообще-то мне нужна вовсе не эта стекляшка. Понятно же, не ваза нужна человеку… когда это было? Человеку двадцати восьми лет, который только что добежал вот до этого Города после четырех недель дороги, бежал от всего, что тогда случилось с ним на короткой, победоносной, но очень плохо кончившейся для него войне.

Вот тут в дальнем конце форума и показались неторопливые люди эпарха, она всунула мне под другую руку еще одну вазу, сама схватила две оставшиеся и обратилась вместе со мной в бегство.

Я дотащил эти вазы до самого ее дома, вверх по склону из щебенки между выступами эркеров на вторых этажах. Двенадцатый район – это у Элевферии, то есть порта Феодосия и одноименного форума, ничего особенного, но я ничего и не ждал. Внизу, почти в подвале, был эргастирий, с тремя горнами, с паутиной по углам, стены закрыты плетеными соломенными щитами. У горнов спал какой-то старик, как я потом понял – ее отец, который плохо ходил, плохо видел и слышал, зато делал неплохое стекло.

– А-га, – тихонько и обреченно сказала она, глядя на спавшего. Поставила четыре вазы на прилавок, посмотрела на меня обвиняющим взглядом и вздохнула как бы в отчаянии. Потом пожала плечами, взяла за руку и повела наверх.

В следующий раз я принес ей розы, которые она долго рассматривала удивленными глазами, со смехом произнесла целую речь мне, ничего не понимавшему. Потом – еще через пару дней – показала мне два цветка, розу и анемону, в стеклянном стакане с водой, и опять сказала шепотом маленькую речь. И так же засмеялась.

У здешней страны, как потом объяснили мне люди из нашего торгового дома, существует язык цветов. Есть цветы любви, и немало, потому что у любви много очертаний и оттенков. Но роза – тут совсем другое дело, это цветок империи и императора, особенно если она – оттенков пурпура. Их тут тысячи, этих роз, особенно по утрам на любом форуме, а еще они означают радостную новость – но только если белые и роскошные: и новости он получал, как розы… А вот сравнить розу и анемону – значит напомнить о том, какими разными рождаются люди. Принц – конечно, принц, кто же еще – из далекой да попросту сказочной страны, которую она почему-то упорно называла «Индией», и девушка, торгующая стеклом у прилавка в Доме ламп, где она не заплатила за место.

Наверное, этого нельзя было делать – но в следующий раз я достал пригоршню монет и начал забавы ради со звоном сыпать их в очередную вазу. Тяжелые милисиарии с портретом императора Ираклиоса, с длинной бородкой и огромными закрученными к ушам усами. И несколько почти невесомых золотых номисм, которые я тогда упорно называл «денариями». Что еще можно дать женщине, которая даже не может с тобой говорить?

Не знаю, видела ли она когда-нибудь столько денег сразу. Три номисмы в месяц означают безбедную жизнь. И, конечно, повозмущавшись, она взяла их. А я как раз размышлял в тот день, зачем мне столько денег и зачем вообще я здесь, в этом городе, с этой девушкой, которая говорит, говорит о чем-то, а потом просто набрасывается на меня, хватает мои руки и показывает, что они должны делать. Гладить и гладить ее грудь, осторожно, невесомо, но без перерыва, пока она не начнет стонать и обнимать меня ногами.

Ну и вот сейчас, в этот приезд – мне уже совсем не двадцать восемь лет, я сижу у входа в капилею и держу в двух руках чашу вина с горячей водой. А напротив сидит человек чудовищного вида, с волосами до плеч и бородой, спутавшимися в сплошной колтун. Какая умилительная сцена: глупый ксен, да, в общем-то, варварос, угощает вином святого человека. И не какого-то, а самого Феофаноса Сирийца. А тот, удостоверившись, что нас никто не может слышать (хотя многие пытаются), говорит, почти не разжимая губ:

– Я сделал что мог, господин Маниах. Ничем не обрадую. Не осталось в живых ни одного человека на всей улице. Она тоже умерла, и ее отец. Могилы нет. Это было для вас важно?

– Нет, нет, – качаю я головой. – Важно? Нет.

Это была чума, пять лет назад. Она шла с Сицилии вместе с товарами и кораблями. Какие уж там могилы. Сначала копали рвы на опустевших полях, виноградниках и садах внутри городских стен. Потом взялись за старые высохшие цистерны, и только тогда места для мертвых хватило. Говорили шепотом не о том, сколько умерло, а о том, сколько осталось, – это был самый страшный из всех секретов. Официально – только полмиллиона, то есть половина города. Но совсем тихо вам могли сказать, что осталось не триста, даже не двести тысяч, а как бы не сорок – пятьдесят.

Но чума все-таки насытилась и ушла.

Потом император, молодой лев, воин и победитель, начал переселять в Город всех, кто соглашался и не соглашался. Он выдержал и чуму, и в каком-то смысле снова победил. На форумах опять зазвучали струны и флейты. Но теперь это уже не мой город. Никто мне здесь не покажет жестами, что к девушке в гости надо приходить с гранатом, не покажет и то, что следует делать с его соком, – она, кажется, со мной забывала всякий стыд, этим я ей и нравился, у меня ведь другой бог, со мной было можно все.

Да, чуть не забыл сказать – ее звали Иоаннина. И я действительно совершенно не помню ее лицо.

– Нет, мой друг, – повторил я. – Это неважно. Это просто жаль. Ладно, скажи-ка мне, не ты ли таскал за собой вчера на веревке дохлую собаку по пыли? По-моему, ты увлекаешься. Какая в собаке святость?

– А какая святость в том, чтобы справлять нужду прямо среди толпы? – пожал плечами Феофанос. – Но ведь другие, такие же как я, это делают. И у них после этого слушают каждое слово. Записывают. Собака – ну да, было, это как-то запоминается. И это лучше, чем ходить по форуму просто голым и с фальшивыми язвами, или тушить свечи в храме, или орать…

– Кстати, что ты там, на форуме, орал страшным голосом только что? Что такое Каваллин? Или кто такой? Имя демона, судя по твоему голосу? Который несет всем конец света?

– Каваллин, – потряс он свалявшимися волосами, – это совсем просто. Это означает «лошадник». Ну, насчет демона – да, в каком-то смысле. «Проклятый Каваллин, вместилище всех грехов…» – и так далее. Ну да, я хорошо поорал о нем с утра, но давайте-ка я вам расскажу кое-что посерьезнее. Есть еще одно странное убийство…

И тут разговор наш ушел к совсем другим делам, сегодняшним. Мы купили себе к вину жареных колбасок, от которых здесь никуда не деться, ими торгуют везде. И неясное лицо Иоаннины уплыло куда-то в прошлое.

А настоящее – вот оно. Жуткие звуки в ночи на краю империи.

Анна, нервно борясь с накидкой, выдала мне план действий, которому я удивился. Как же это просто – оказывается, в каждой деревне есть такая женщина, нравится это жрецам или нет. Если что-то такое, загадочное, существует, то она знает.

У увитой виноградом каменной стены прыгали в воздухе маленькие бордовые бабочки, паслась черная желтоглазая коза, но Анна, к моему удивлению, общаться с ней не стала, только наскоро потрепала по жесткой шерсти на лбу.

– Кто там скрылся в переулке? – рассеянно спросила она меня.

Женскую фигуру в наброшенной на лицо накидке я тоже видел, мелькнула в конце улицы, и походка мне показалась знакомой, но я попросту не стал тратить времени на размышления.

– Понятно, что она здесь, – сказала Анна. – Травки сушатся.

Но нам от этой женщины нужны были не травки. Анна, особо не спрашивая разрешения, взяла допрос на себя. А мне досталась привилегия извлечь и положить на стол пару милисиариев и внимательно следить за лицом хозяйки дома. И ее руками. Эту на удивление тощую женщину с черными усиками над губой что-то действительно беспокоило, понял я. Ее чуть кривые пальцы иногда нервно дергались, потом сплетались в узел. Ей не очень хотелось говорить. Да мы попросту ее раздражали, но деньги были положены на стол и взяты, и раз так…

А Анна тем временем забыла о своей главной работе – она перестала мне переводить, они с обладательницей усиков перешли на шепот, склонившись друг к другу. Потом мы встали и вышли, но тут Анна подняла палец, оставила меня в саду и вернулась в дом, появилась снова довольно скоро.

– Ух, – сказала она у каменной стены с бабочками, на улице. – Значит, так. Все как-то невесело, между прочим. Дракон есть. Быстро на рынок, поесть. То есть, извините, сер. Прошу вас. Девушке срочно нужен сыр и пара огурчиков для подкрепления угасших сил. Ну и местечко здесь, оказывается.

Дракон, как выяснилось, тут обитал лишь в известном смысле. Дерево, громадное старое дерево, на ветки которого старые женщины вязали ленточки или клочки ткани (а мужчины это занятие презирали), – это дерево росло, оказывается, у пещеры, очень старой.

Зои, вспомнил я. Она отдала дереву у пещеры свой шарфик, тонкий, легкий как воздух.

Женщины не просто вяжут свои шарфики и ленточки на ветки. Они, понимаете ли, просят о чем-то давнего обитателя пещеры. Которого, правда, никто из сегодняшних жителей деревни никогда не видел, но…

Не давать соседу огня после заката, прислушиваться к крикам птиц и угадывать смысл этих криков, считать бормотание святых безумцев пророчествами – все это было в империи более чем нормальным делом, а что касается безумцев, так у нашего торгового дома их было целых два, Феофанос и еще Эустафиос, не такой эффектный, зато терроризировавший ювелиров криками «пыль и труха, вот они, ваши товары!». И соскребать краску с изображений бога, пока изображения не запретили, размешивать этот порошок в воде и пить как лекарство – это в империи тоже было.

А еще – дракон. Поселился здесь давно, очень давно. Это была не просто пещера, сказала мне Анна, озабоченно качая головой, а та самая, Корицианская пещера, где живет Тифон или жил. А Тифон – это большой змей. Как сказала худая усатая женщина, еще его зовут Мерсин, но имен у него много и помимо этих.

Он и его собратья вызывают трясение земли, в последний раз это было, когда Великий Город умирал от чумы. Сейчас земля не трясется, но рев с холма услышали многие, и никому это не понравилось. В то, что это и есть Корицианская пещера, та самая, народ не очень-то и верил, но когда уже вторую ночь творится такое…

И это не все. Большие змеи, драконы – это вообще-то демоны. Что известно любому, кто хоть как-то разбирается в амулетах и странных картинках, которые в империи продаются на каждом углу, от болезней, сглаза и всего прочего. Да это и без амулетов всем известно, ведь кто такой был тот самый змей, что соблазнил первых людей в парадисосе меж четырех рек, в конце концов?

Тут Анна взглянула на мое лицо, остановилась, задумалась, но от мысли рассказать мне все про первых людей на Земле, видимо, отказалась, а я не настаивал.

Разговор был и о том, что в здешних холмах и ущельях слишком много обычных змей, лесных, не смертельных, и это местным жителям привычно, но сейчас наводит на мысли. И о том, что демоны и бани как-то связаны, мелкие демоны в виде змеев якобы селятся тут глубоко под полом бань. Но их можно заговорить, многие пытались раньше этим воспользоваться, повелевать ими. Далее, этот дракон – особенный. Мужчины его не интересуют. С ним имеют дело по большей части женщины. Хотя, когда они это делали в последний раз – никто не помнит.

– В общем, вот так, – сказала Анна. – Фариакеш. Это значит – колдовство.

Мы пристроились сбоку рынка, Анна нашла для обоих вкусный суп из свиных ножек с зеленью, а я уже привык к тому, что плохую еду она не выберет. Тут подошел Прокопиус, с извиняющимся лицом, что-то вежливо сказал. Анна перевела.

А вот это было уже посерьезнее, чем демоны, живущие в банях. Или как там его зовут, Тифон, или Мерсин, или загадочный Лошадник – Каваллин.

Пропал человек. Охотник, знающий здешние горы с детства. Еще вчера пропал, но и сегодня утром он не вернулся. Об этом говорят по всему рынку. И не очень хорошо смотрят на нас, пришельцев, после приезда которых начали происходить странные вещи.

– А еще кусочек сыра, – сказала Анна. – Мне он обещан бесплатно.

– Знаешь ли, дорогая деточка, – раздражился я, – сыр бывает вреден. Особенно когда он мешает спуститься в деревню и предупредить всю зеленую команду, что не надо поодиночке заезжать в лес без серьезных причин. Не из-за драконов, возможно, но все-таки.

– У, – сказала Анна. – Конец девическим мечтам. Сыра не будет. У.

И посмотрела на меня с упреком. А я подумал, что ее лицо… Странно, но это лицо, обычное лицо умной, талантливой девочки… Или не такой уж обычной? Она ведь могла бы быть красивой, эта Анна, если бы украсила волосы белыми цветами или завернулась во что-то синее… И в этом лице есть такое, от чего я…

Успокаиваюсь, как ни странно.

Но я беспощадно оторвал ее от сыра и погнал вниз по дороге, к виллам среди холмов.

Я мрачно шел за ней и думал… или сейчас мне просто казалось, что та женщина, чьи очертания мелькнули в переулке, когда мы шли к колдунье, что та женщина… была, кажется, Даниэлида.

А внизу, среди вилл, происходили замечательные вещи. Ближе всего к месту действия расположился Никетас, с многочисленными горшочками возле ног, но их никто не замечал, потому что дела подходили к завершению. Никетас ждал терпеливо и к обеду не приступал, критически посматривая на своих собратьев.

А они, то есть Прокопиус и Аркадиус, раздевшиеся до набедренных повязок, орудовали теми самыми тяжелыми инструментами, которые накануне Никетас привез на муле: кирками и еще чем-то. Плиты, вывороченные ранее с корнем, они вернули на место, вычистив из-под них массу веточек и прочего мусора, и сейчас уже, собственно, складывали инструменты. А еще было расчищено от каменных обломков когда-то большое помещение со скамьями, теперь открытое небу, сзади которого было еще одно такое же – или несколько, под нетронутыми куполами.

Люди этой империи, может быть, и «ромэос», но таковыми могут стать в любой момент все. Даже я могу, стоит только пойти в местный храм и поклониться их невидимому ныне богу. Но при этом больше половины здешних жителей – это народ эллинов, и очень привлекательный народ, судя вот хоть по этой паре – Прокопиусу и Аркадиусу. Их завитые волосы прилипли к головам, оба были раскрасневшимися и мокрыми, а заодно, кажется, тела их блестели от масла. Плечи были широки, каждая мышца как будто выточена резцом. Отличные ребята.

Анна посмотрела на этих двоих – сначала критически, но потом явно заинтересовалась.

Даниэлида заинтересовалась еще больше. Она сначала в неземном восторге указала на них рукой, вытянутой вперед. Далее изобразила смущение, несколько раз отворачиваясь и посматривая на красавцев украдкой. Потом начала сосать палец и стрелять глазами. Наконец, прижала обе руки к паху и стала извиваться и жалобно стонать, погибая от желания.

Тут Прокопиус, старавшийся не замечать Даниэлиду, кратко сказал что-то Аркадиусу, а сам с киркой в руке легкими прыжками понесся вверх по склону.

Собравшиеся (а тут уже были почти все, кроме Зои и Ясона) заволновались. Сверху донесся натужный вопль, удары по камню, какое-то время ровно ничего не происходило.

А потом по канавкам побежала вода. Сначала неуверенно и тонкой беззвучной струйкой, затем одна струя разделилась и пошла, отблескивая на солнце, по каким-то непонятным, но явно только что расчищенным руслам, вдоль улицы, мимо вилл. Две струйки одновременно окружили, взяли в кольцо развалины среди хорошо сохранившихся колонн. Еще две проникли внутрь, между этих колонн, соскользнули вниз, в обширное углубление.

– Четыре реки, – сказал Аркадиус, с изумлением наблюдавший за бегом воды, а Анна с волнением перевела.

Босой Прокопиус, уже без кирки, оказывается, вернулся и с усилием двигал туда-сюда обеими руками какой-то камень у мраморной чаши.

– Раньше отсюда текла горячая вода, – сказал он. И наклонился к каменному крану – он, конечно, был мертв и сух. – Ну неважно. Туф и мрамор сохранились отлично, их надо просто помыть, – продолжал он. – Но теперь, когда воды сколько угодно, – это совсем не трудно. Тамошние жители, которые наверху, теперь пользуются колодцами, а это все уходило разве что на поля. Но я поговорил со знающими людьми, с водой не будет никаких проблем, она просто пройдет здесь, а потом…

Дальше последовало множество подробностей и всеобщее их обсуждение. Заговорили и про главное: печи, огонь.

– Сухих веток везде валяется сколько угодно, – сказал чей-то голос из толпы, потом зазвучало много голосов сразу, и Анна отчаялась их всех перевести. Зато она подняла высохшую до белизны ветку у каменной ограды и с поклоном возложила ее к ногам голого широкоплечего Аркадиуса.

Тот бессильно опустил руки и уставился на Анну, глаза его страдали.

Раздались счастливые вопли, молодежь начала освобождать от веток соседние развалины и складировать их поближе к Аркадиусу.

Зои в полосатой накидке, розовой с зеленью, возникла на каменных плитах, Ясон молча следовал за ней в белоснежных одеждах, наброшенных на голову непонятным образом – не мужчина, не женщина, а странная светлая фигура на голову выше прочих.

Зои, мелькая сандалиями, медленно двигалась среди колонн, иногда гладя их рукой. Потом подошла к мраморной чаше, коснулась ее края – и стало тихо.

Из тяжелого гранитного крана, оказывается, уже некоторое время беззвучно шла вода.

Везде пахло свежестью и мокрым камнем.